Страница:
— Да, тут. — И Добрынин снова наклонился к котомке, вытащил желтый портфель и меховой портрет Кривицкого.
— Ну и зверюга! — замотал головой Калинин, взяв портрет в руки. — И как такого могли выбрать?! Надо будет с этим серьезно разобраться! Я это отдам кому следует, а ты не беспокойся, Паша. За контролеров мы отомстим!
Пили чай. Грызли сахар и печенье. Молчали.
Добрынин вспомнил об урку-емце.
— Товарищ Калинин, — нарушил он тишину. — Как бы мне того местного парня, что спас меня, помощником сделать? Чтобы он со мной ездил…
— А ты ему полностью доверяешь? — строго спросил Калинин.
— Да.
— Ну, тогда все в порядке. Выпишем для него мандат. Как его зовут?
— Дмитрий Ваплахов.
— А отчество?
— Не знаю, — признался Добрынин.
— Ну, пусть будет Иванович! — записывая на листе бумажки, проговорил хозяин кабинета.
— Пусть, — согласился народный контролер. Сделав необходимую запись, положил Калинин бумажку на свой рабочий стол и вновь возвратил свой взгляд на Добрынина, — Паша, — сказал он. — Хотел я с тобой посоветоваться…
— Да?! — искренне удивился Добрынин.
— Да. Ты ведь как бы представитель народа. Ко мне через Верховный Совет пришла бумага от жителей города Тверь, есть такой город тут недалеко… Так вот, просят они, чтобы я переименовался в честь их города…
— Как это? — не понял Добрынин.
— Ну, просят, чтобы я взял себе фамилию Тверин… В общем-то город хороший, пятилетку на два года раньше закончил, но я просто не знаю…
— Ну, если город хороший, то чего!.. — немного разобравшись в проблеме, заговорил Добрынин уже увереннее. — Да и звучит хорошо, по-русски: Тверин! Всетаки не Бродский! Не Кривицкий!
— Да?! — задумчиво произнес Калинин. — Ну, может, ты и прав… Ладно. Оставь мне портфель и портрет, и я сейчас дам приказания, чтобы с этим разобрались. А тебя сейчас домой отвезут, так ты, пожалуйста, побудь дома. Если что, так за тобой приедут. Я, понимаешь, в таких вопросах не силен, но у нас есть чекисты, которым все это по зубам. Может, они захотят, чтобы ты им все это еще раз рассказал. Хорошо?
— Конечно, — ответил Добрынин, поднимаясь из-за столика.
— Ты извини, мне работать надо. — Калинин тоже поднялся. — Но мы с тобой еще в этот раз чайку попьем!
Товарищ Калинин вывел народного контролера в коридор, криком вызвал красноармейца, дежурившего где-то рядом, и тот уже вывел Добрынина из здания.
На улице немного распогодилось, но солнца еще не было. Вместо черных туч на небе висели голубоватые облака. Дождь кончился, но было довольно ветрено.
Добрынин уселся в ожидавший его автомобиль и поехал на служебную квартиру.
Дома было тихо, и в тишину эту негромко стучалось тиканье ходиков, висевших на кухне. За окном продолжался день, а на душе у Добрынина уже вечерело. Был он после разговора с товарищем Калининым довольно уставшим, и, несмотря на ощутимое облегчение, связанное с тем, что передал он Калинину портфель с документами, и портрет врага, да и рассказал наконец обо всем пережитом, хотелось все-таки прилечь и подремать. Стянув с ног сапоги и оставив их в коридоре, прошел Павел Александрович в спальню и прилег, не раздеваясь, на широкую кровать.
Разбудили его через некоторое время хлопнувшие входные двери. Приоткрыл он глаза и от этого будто бы лучше слышать стал. Донеслись до него два голоса: один женский, другой — военный. Разговор этих двух голосов длился недолго, потом две пары ног громко прошлись по коридору, скрипнула дверь в кабинет, два раза что-то глухо ухнуло, словно мешки с солью на пол упали, еще раз протопали по коридору ноги, но в этот раз уже в сторону выхода. А потом уже входная дверь щелкнула замком, и снова тихо стало.
Добрынин поднялся на ноги и выглянул из спальни.
В конце коридора, впадавшего, как ручей в речку, в большую комнату, промелькнула легкая тень.
Добрынин задумался, потер разок глаза и, все еще немного сонный, направился навстречу этой тени.
В большой комнате он увидел свою служебную жену Марию Игнатьевну. Она расслабленно сидела на диване и, как было видно, отдыхала. Увидев же Добрынина, вскочила на ноги, всплеснула руками и, ласково выдохнув: «Павлуша!», подбежала к народному контролеру и обняла его. Павел Александрович тоже обнял ее за плечи.
— Вернулся! Вернулся! — уткнувшись лицом в грудь Добрынина, всхлипывала Мария Игнатьевна. — Долгожданный мой!..
Павел Александрович, слушая эти всхлипывания, чувствовал себя озадаченно. С какой это стати он вдруг стал «долгожданным», когда у нее там на тумбочке портрет совсем другого мужчины? Или, может, это порядок такой? Может, именно так обязана встречать своего служебного мужа каждая служебная жена?! Добрынин терялся в мыслях, а тут еще сладкий запах духов, шедший от ее каштановых волос, задурманил голову. И ладони все норовили соскользнуть вниз по фиолетовому шелку ее платья.
Наконец жена ослабила объятия — видно, тоже руки устали, посмотрела с теплым чувством в глаза народному контролеру и широко улыбнулась улыбкой счастливого человека.
Добрынин охотно отстранился и сделал полшага назад, глядя на Марию Игнатьевну и замечая в ней перемены. Стала его служебная жена еще более приятной по наружности. И лицо еще больше округлилось, розовые щечки дышали свежестью. И сама она немного пополнела, отчего ее привлекательность только увеличилась.
— Когда вернулся, Павлуша? — спросила она бархатным тихим голосом.
Добрынин сглотнул слюну и сдавленно произнес:
— Вчера еще.
— Ну садись! — она показала рукой на диван. — Мы же с тобой столько не виделись!
Добрынин сел. Служебная жена присела рядом и придвинулась к нему вплотную, из-за чего народный контролер сразу ощутил в ближнем к жене боку прилив тепла.
— Ну рассказывай: где был, что делал? — попросила Мария Игнатьевна, склонив голову на плечо Павла Александровича.
Подавляя возникшее внутри волнение, Добрынин задумался. Рассказывать служебной жене обо всем, что с ним приключилось, особого желания не было. Но опять возникли сомнения: а вдруг это порядок такой, и каждый служебный муж обязан рассказывать все своей служебной жене?! Поразмыслив пару минут, народный контролер решил осторожно уточнить и спросил:
— Ну а как рассказывать: по порядку или самое главное?
— Главное, — жена кивнула, и лицо ее стало серьезным в ожидании рассказа.
Добрынин нехотя поведал ей об основных своих злоключениях, о гибели белого коня и двух товарищей по пурговой зимовке, о загадочном исчезновении целого народа, о надежных военных людях.
Жена слушала с нескрываемым интересом. Лицо ее настолько оживилось во время рассказа, что казалось Добрынину — с трудом сдерживала она себя от желания расспросить своего мужа поподробнее. Но все-таки ни разу она не перебила Добрынина и, когда он уже закончил, подняла голову с его плеча и поцеловала народного контролера в висок.
— Ты у меня — герой! — сказала ласковым теплым голосом.
Добрынину нежности служебной жены были вообще-то ни к чему, а от поцелуя в висок он весь сжался и напряг мускулы, чтобы подавить ненужное желание. Но слова служебной жены, а точнее — слово «герой» мягко легло на душу, и сделалось от этого Павлу Александровичу приятно. Сразу смягчилось его отношение к этой женщине, и, преодолевая свое стеснительное скудословие, он спросил:
— А ты, Мария Игнатьевна, где была?
— В командировку ездила, — спокойно ответила служебная жена. — Военным помогала…
Добрынин, услышав это, удивился и понял, что он о своей служебной жене совершенно ничего не знает.
— А по какой части командировка? — выдавил он из себя еще один вопрос.
— Я ведь председатель женкомиссии Верховного Совета по вопросам материнства и счастливой семейной жизни…
Добрынину при этих словах стало нехорошо, голова закружилась, и он встал на ноги.
— Что с тобой, Павлуша?! — обеспокоенно спросила Мария Игнатьевна.
— Что-то с головой…
— Ты устал, наверно. Сколько пережил-то! Может, немного водочки выпьешь? — удивительно ласково пропела жена.
Павел Александрович закивал.
— Садись, садись, Павлуша, я сейчас! — и Мария Игнатьевна, вскочив, вышла на кухню.
Добрынин снова сел на диван. В голове его царил сумбур.
Мария Игнатьевна, возвратившись в комнату, поднесла мужу стопочку водки и маленький соленый огурчик. Павел Александрович выпил и закусил. Немного полегчало;
— Давай я тебе о своей командировке расскажу! — предложила служебная жена и тут же, не дожидаясь согласия Добрынина, начала: — Я по Белоруссии ездила, по военным частям. На пограничных заставах была. Восемь тысяч декалитров крови собрала…
— Чего? — напуганно переспросил муж.
— Крови, — повторила Мария Игнатьевна и пристально посмотрела в глаза Добрынину. — А ты… ты, может быть, не знаешь ничего?! Ты ж там был, где ни радио нет, ни газет… Конечно, ты не знаешь!
— Что я не знаю?
— Ну… о всесоюзной кампании по сбору крови.
— А зачем кровь собирать? — все еще озадаченно спросил народный контролер.
— На случай войны, — ответила Мария Игнатьевна. — Международная обстановка очень напряженная. Вот и взял советский народ обязательства: дать Родине миллион декалитров крови. В первую очередь, конечно, военные и коммунисты сдают. С ними проблем никаких нет. А вот крестьяне-колхозники… — и Мария Игнатьевна неодобрительно покачала головой. — Они не понимают… Еще не изжит собственнический инстинкт.
— А как это кровь можно у человека взять? — задумался вслух народный контролер. — Это же трудно…
— Да нет в этом ничего трудного! — разубедила его служебная жена. — Очень даже легко, медицинский способом из вены. Для этого специальный пятидесятитысячный отряд фельдшеров подготовлен. Они так и называются — пятидесятитысячники. А ты, наверно, Павлуша, еще кровь не сдавал, раз не знаешь об этом?
Добрынин почувствовал, как похолодели его ноги. Крови он не сдавал, да и не очень-то хотелось ему ее кому-то отдавать. Однако надо было отвечать на вопрос жены и отвечать так, чтобы она ничего плохого о нем не подумала.
— Нет еще… — вымолвил Павел Александрович. — Я не знал…
Прозвучало неубедительно, Добрынин сам услышал нотки трусости в своем голосе и скривил губы. А тут еще почему-то, может быть от мыслей, на языке ощутился вкус крови.
— Ничего, не бойся! — успокоила его Мария Игнатьевна. — Еще пять месяцев можно сдавать!
— А-а, — сказал Добрынин. — Хорошо…
— Павлуша, может, ты пообедать хочешь? Ты обедал сегодня?
— Нет, — ответил народный контролер. — Но не хочется…
— Так нельзя относиться к собственному здоровью! — строго произнесла служебная жена. — Ты же себе не принадлежишь! Ты принадлежишь Родине, а значит любая болезнь твоего организма — вредительство! Понимаешь?
Добрынин кивнул.
Мария Игнатьевна пошла в кабинет, чтобы по телефону заказать обед.
Народный контролер, оставшийся наедине с собою, ощутил в голове неприятное движение мыслей, из которых все или почти все оканчивались вопросительными знаками. Что делать? Как вести себя со служебной женой, особенно если принять во внимание то, что она — председатель комиссии женсовета Верховного Совета? Надо ли докладывать ей о проделанной работе? Обязательно ли надо ее обнимать, если она обнимает его первая? Десятки вопросов, от самых, казалось бы, простых и глупых до полностью непонятных, блуждали по утомленному, а оттого и сумрачному сознанию народного контролера. От этого блуждания уже начинала по-настоящему болеть голова.
— Сейчас принесут! — радостно сообщила Мария Игнатьевна, вновь появившись в большой комнате. — Я пойду на кухне стол вытру.
Добрынин проводил служебную жену взглядом и снова, к своей кратковременной радости, остался один.
В кабинете зазвонил телефон.
Народный контролер подумал, что жена услышит и сама побежит туда, чтобы снять трубку. Ведь это ей звонят. Это она здесь живет постоянно. Но Мария Игнатьевна не шла, а телефон звонил и звонил, и пришлось Павлу Александровичу встать и самому пойти к этому монотонно дребезжащему аппарату. Зайдя в кабинет, Добрынин подошел к столу и взял трубку.
— Алло! Алло! Это квартира товарища Добрынина? — вырвался из трубки резкий мужской голос.
— Да, — ответил Павел Александрович.
— А кто у аппарата? — спросил голос, — Я… Добрынин…
— А, здравствуйте! За вами выехал автомобиль! Собирайтесь! Через пять минут спуститесь к подъезду!
— Хорошо, — согласился Добрынин и тихо обрадовался возможности избежать «семейного» обеда.
Из трубки уже неслись короткие гудки, а Добрынин все держал ее и держал, думая о чем-то своем, сокровенном и родном, как прошлое.
— Павлуша! — долетел из глубин квартиры голосок жены.
Народный контролер опустил трубку на рычаги аппарата, вышел в прихожую и, обув сапоги, заглянул на кухню.
— Я это… обедать не смогу… За мной автомобиль послали… Мария Игнатьевна, вы уж…
— Что с тобой, Павлуша?! — искренне удивилась служебная жена. — Что это ты со мной так разговариваешь, будто я тебе не самый близкий человек!
— Извини… — выдохнул Добрынин. — Мне вниз идти надо. Автомобиль послали.
— Ну ничего, я попрошу, чтобы твой ужин на плите держали, пока не вернешься! — пообещала Мария Игнатьевна и, легкой походкой подойдя к нему, опять поцеловала в висок.
— Я пойду! — уже более решительно произнес народный контролер и быстро вышел из квартиры, прихлопнув за собой двери покрепче, чтобы сработала механическая защелка английского замка.
Навстречу Добрынину поднимался дворник Василий. Увидев Добрынина, он радостно улыбнулся, потом вдруг озадачился и в связи с этим спросил:
— А вы что, товарищ Добрынин, я же обед несу…
— Мне, Василий, в Кремль срочно надо. Вызвали, — отчеканил уже совершенно другим, смелым голосом народный контролер.
Василий покачал головой, выказывая одновременно и сочувствие, и уважение Добрынину.
— Жалко, — сказал он. — Такой суп хороший, совершенно русский, скапусточкой. На второе кровянка с гречкой, а вы — в Кремль. Кровяночка такая, что пальчики оближешь, меня только что повар угостил…
Добрынин после упоминания о кровянке вновь ощутил вкус крови на языке, рассердился из-за этого, сплюнул некрасиво и, ни слова не сказав дворнику, сбежал вниз по лестнице.
Как раз к подъезду подъехал автомобиль, и, усевшись с ходу на переднее сидение рядом с шофером, Добрынин буркнул: «Давай!» Все еще было светло на улице. На тротуарах появились пешеходы в больших количествах. На перекрестках стояли постовые милиционеры, все в белом, и особыми жезлами подавали знаки водителям автомобилей. Но как только машина, в которой ехал Добрынин, подъезжала к очередному перекрестку, милиционер тут же вытягивался в струну и, останавливая движение, пропускал их автомобиль, отдавая ему честь. Однако в этот раз все Добрынина раздражало и сердило, а все из-за непроходящего вкуса крови на языке.
В Кремль заехали через другие ворота, а когда автомобиль остановился еще и у совершенно другого здания, понял народный контролер, что вызвали его не к товарищу Калинину, а куда-то еще.
Как только Павел Александрович выбрался из машины, подошел к нему симпатичный коренастый военный, взял под козырек и предложил пройти вместе с ним.
Зашли в небольшое двухэтажное зданьице и тут же пошли вниз по лестницам. Спустились этажа на три, и это окончательно озадачило народного контролера. Ведь зашли они на первый этаж! Как же тогда можно было, зайдя на первый этаж, спуститься еще на три этажа вниз?! Однако понимал Добрынин, что сам он не сумасшедший и ничего перепутать не мог, а значит здесь какая-то техническая загадка существовала.
Остановились у тяжелого вида черной двери. Военный нажал кнопку звонка, расположенную рядом с дверью на стене. Дверь открылась.
Павел Александрович зашел, военный остался в коридоре.
— Здравствуйте, товарищ Добрынин! — сказал народному контролеру невысокий худощавый человек в военной форме. Лицо этого человека имело настолько серьезное выражение, что это смутило Павла Александровича. — Проходите сюда, присаживайтесь! — предложил человек, показывая жестом правой руки на табурет, приставленный к маленькому письменному столу, за которым, видимо, этот военный работал.
Добрынин сел на табурет. Человек опустился за стол и, не мигая и не меняя выражение лица, уставился на народного контролера.
Не выдержав его стального взгляда, Добрынин посмотрел по сторонам и тут же взбодрился внутренне, заметив на тумбочке-сейфе, стоящей в углу слева, желтый портфель и прислоненный к серой стене портрет Кривицкого.
— Мне тут вкратце товарищ Калинин доложил о том, что там у вас получилось. Но мне необходимо все это еще раз от вас услышать. Вы понимаете, как это важно?!
— Да-а, — сказал Добрынин.
— Хорошо, — произнес военный человек. — Меня зовут товарищ Волчанов, или можно: товарищ старший лейтенант. Извините, я себя неважно чувствую — наш отдел сегодня кровь сдавал. Так что вы лучше все напишите, вот вам бумага, ручка, а потом я прочитаю, и мы продолжим.
Добрынин послушно взял ручку, склонился над столом и принялся выводить своим кругловатым неровным почерком слова, составляющие рассказ о происшедших на далеком Севере событиях.
— Я вам чай сделаю! — сказал старший лейтенант Волчанов и вышел из кабинета.
Писалось Добрынину трудно. Немели пальцы, сжимавшие ручку. Перо время от времени процарапывало бумагу. Не будучи мастаком по вопросам грамотности, Павел Александрович тем не менее чувствовал, что уже столько напутал в своем рассказе, не каждый из грамотных и поймет. Однако мало-помалу дело двигалось. Ряды чернильных слов заполняли белые листы бумаги, и только перо ручки поскрипывало в тишине кабинета.
Вернулся старший лейтенант Волчанов. Дверь в кабинет он открыл ногой, потому что в руках нес железный поднос, на котором, как в сказке, стояли два стакана, наполненных дымящимся душистым чайком, тарелка с нарезанными хлебом и колбасой и отдельная тарелка с аппетитного вида печеньем, сделанным в форме пятиугольных звездочек. Все это опустил Волчанов на свою половину стола, чтобы не мешать Добрынину. Но народный контролер отодвинул от себя исписанные страницы, давая этим понять, что работу он закончил.
Старший лейтенант сдвинул бумаги, в том числе и только что исписанные Добрыниным, на край стола, а поднос выдвинул в центр.
— Подкрепляйтесь! — усталым голосом предложил Волчанов.
Народный контролер накрыл кусочек хлеба двумя кружками свиной колбасы, глотнул чая, оказавшегося очень крепким и вкусным, и уже сладким, и только после этого облегченно вздохнул.
Волчанов, тоже глотнув чаю, взял в руки письменный рассказ Добрынина и принялся беззвучно читать, по привычке шевеля губами.
Пока Волчанов читал, народный контролер успел съесть три бутерброда и несколько звездных печений. Печенье было настолько сладким, что просто таяло во рту. Интересно, думал Добрынин, а пробовали ли такое печенье его дети в далекой деревне Крошкино?
— Да-а, — задумчиво протянул старший лейтенант, откладывая бумаги. — Вы, похоже, в самое логово врага угодили!
Волчанов, нахмурив лоб, теребил рукою верхнюю пуговку гимнастерки. Видно было, что думал он в тот момент о вещах очень важных.
— Вы как, товарищ Добрынин, к советской науке относитесь? — спросил вдруг старший лейтенант.
— Ну… хорошо, конечно…
— Значит, доверяете науке полностью?
— Да…
— Это очень важно, — все еще теребя в задумчивости пуговку гимнастерки, проговорил Волчанов. — Тут дело такое… У нас здесь есть специальные приспособления, уже широко испытанные. Служат они для двух целей. Первая — укрепление и проверка силы воли, а вторая — это для работы над кратковременным улучшением памяти. Понятно?
— Нет, — признался Добрынин.
— Ну я сейчас чай допью, и мы вместе спустимся на два этажа вниз. Там покажу…
И Волчанов, сделав себе бутерброд с колбасой, стал сосредоточенно его есть, запивая чаем.
— Вы понимаете, в чем дело, товарищ Добрынин, — продолжил он, жуя бутерброд. — Вот вы написали очень много важного. Но не все. И не потому, что не хотите написать все, а совсем по другой причине. Вы просто как бы забыли многие важные детали. И для этого есть специальный метод, изобретенный нашими отечественными учеными. В общем, чтобы человек вспомнил что-то, ему необходим внезапный шок или обычные болевые ощущения. Ну пойдемте, я уке допил.
И Волчанов встал. Вышли они вдвоем в сумрачный коридор, прошли пг нему десятка полтора шагов и начали спускаться вниз по лестнице.
Добрынин опять почувствовал себя озадаченно, помня, что зашел он на первый этаж здания, а теперь спускался куда-то еще ниже, словно черт его вел в преисподнюю.
— Да, так насчет этого метода, — продолжил говорить старший лейтенант. — Можно говорить, что он неприятный или даже больше. Но, как ни крути, а проходят через него все члены ЦК и Политбюро раз в два года. Но они, да и мы тоже, проходим проверку на силу воли, а это, я бы сказал, побольнее.
Спустившись на два этажа вниз, Добрынин и Волчанов снова прошли коридорчиком. Вскочил, напугав народного контролера, постовой милиционер, сидевший в полумраке на табуретке. Отдал честь. Волчанов кивнул ему.
— Сюда заходите! — старший лейтенант открыл тяжелую железную дверь.
Добрынин зашел и сразу огляделся. Кабинет был просторный и очень яркий. Окон, конечно, в нем не было, зато с белого потолка свисало сразу четыре мощных лампочки. Под одной стеной стояли два странных стула, а в углу располагалась какая-то механика, состоящая из разных трубок, проводков и просто кусков железа непонятного назначения, но собранных вместе в один механизм. На другой стене, под которой как раз стоял письменный стол с печатной машинкой, висел портрет вождя. Остальное пространство было совершенно свободно.
— Ну, вот наше хозяйство, так сказать, — проговорил, зайдя следом за народным контролером, Волчанов. — Здесь я вам потолковее объясню что к чему.
Добрынину показалось, что он уже начал понимать, о чем говорит старший лейтенант. Вспомнил он, как в детстве имел привычку бить себя сильно по лбу, чтобы припомнить забытое. И ведь действительно, помогало! Хотя, конечно, никакой боли от ударов по лбу он тогда не чувствовал.
— Садитесь! — предложил Волчанов, указывая народному контролеру на один из странных стульев.
Добрынин сел. Стул оказался довольно удобным, и даже сиденье его было мягким.
— Ну вот вы сели, — сказал старший лейтенант. — А теперь настройтесь… подумайте о погибших товарищах, о врагах. Посильнее задумайтесь!
Павел Александрович сжал кулаки и стал думать.
— Ну?! — полуспросил через пару минут Волчанов. — Готовы?
Добрынин кивнул.
Старший лейтенант подошел, проверил, хорошо ли сидит народный контролер, потом сделал два шага к непонятному механизму, крутанул там какую-то ручку, и Добрынину показалось, что сквозь его тело навылет прошла острая как шило стрела. Он подпрыгнул от резкой боли и грохнулся обратно на стул уже обессиленным и ватным. В глазах помутилось, в ушах гудело. Не хватало воздуха.
— Ну?! Ну?! — откуда-то издалека долетал голос Волчанова. — Ну как?
Прошло несколько минут, прежде чем Добрынин смог снова увидеть старшего лейтенанта.
— Вы понимаете, что так надо? — говорил Волчанов. — Если вы сейчас не вспомните чего-нибудь очень важного, мы с вами не сможем полностью выполнить поставленную перед нами задачу.
Народный контролер кивнул. В голове проносились одна за другой картины Севера, обрывки слов, оброненных людьми, с которыми он там встречался.
— Говорите! Говорите, что вспоминается!
— Японцы… японцы приезжали ночью за партвзносами…
— Нет, — мотнул головой старший лейтенант. — Это вы уже написали! Чтонибудь другое…
Добрынин напрягался сильнее, но все остальное, всплывающее в памяти, тоже было описано на бумаге.
— Давайте еще разок! — попросил народный контролер и тяжелой рукой ткнул в угол комнаты, где грудилась трубчатая и проводкастая механика.
Волчанов вздохнул, потом кивнул и отошел к непонятному механизму. Снова крутнул ручку. Снова острая стрела пронеслась сквозь тело народного контролера снизу вверх и уткнулась изнутри в черепную крышку. Боль в этот раз прошла нарастающей волной и взорвалась прямо в ушах Добрынина. Из-за этого взрыва он на минуту потерял сознание, а когда очнулся — еще минут пять не мог понять, где находится.
— Ну? — спрашивал, нависая над народным контролером, Волчанов.
Добрынин напрягся — откуда-то из глубин памяти четче доносились обрывки разговоров, в которых он участвовал.
— «И захватишь там для меня березовых дров — подарок от моего кремлевского друга…» — проговорил механическим голосом народный контролер.
— А-а! — радостно закричал старший лейтенант. — Кто? Кто это сказал?
Добрынин все глубже и глубже погружался в память, и она, словно кипящая вода, обжигала все его тело. Как веревку из колодца, вытягивал Павел Александрович из памяти уже знакомые слова про березовые дрова и кремлевского друга, и пришлось ему повторить эти слова еще раз, но в конце концов прозвучал в ушах голос, впервые эти слова сказавший, и голос мог принадлежать только одному человеку.
— Ну и зверюга! — замотал головой Калинин, взяв портрет в руки. — И как такого могли выбрать?! Надо будет с этим серьезно разобраться! Я это отдам кому следует, а ты не беспокойся, Паша. За контролеров мы отомстим!
Пили чай. Грызли сахар и печенье. Молчали.
Добрынин вспомнил об урку-емце.
— Товарищ Калинин, — нарушил он тишину. — Как бы мне того местного парня, что спас меня, помощником сделать? Чтобы он со мной ездил…
— А ты ему полностью доверяешь? — строго спросил Калинин.
— Да.
— Ну, тогда все в порядке. Выпишем для него мандат. Как его зовут?
— Дмитрий Ваплахов.
— А отчество?
— Не знаю, — признался Добрынин.
— Ну, пусть будет Иванович! — записывая на листе бумажки, проговорил хозяин кабинета.
— Пусть, — согласился народный контролер. Сделав необходимую запись, положил Калинин бумажку на свой рабочий стол и вновь возвратил свой взгляд на Добрынина, — Паша, — сказал он. — Хотел я с тобой посоветоваться…
— Да?! — искренне удивился Добрынин.
— Да. Ты ведь как бы представитель народа. Ко мне через Верховный Совет пришла бумага от жителей города Тверь, есть такой город тут недалеко… Так вот, просят они, чтобы я переименовался в честь их города…
— Как это? — не понял Добрынин.
— Ну, просят, чтобы я взял себе фамилию Тверин… В общем-то город хороший, пятилетку на два года раньше закончил, но я просто не знаю…
— Ну, если город хороший, то чего!.. — немного разобравшись в проблеме, заговорил Добрынин уже увереннее. — Да и звучит хорошо, по-русски: Тверин! Всетаки не Бродский! Не Кривицкий!
— Да?! — задумчиво произнес Калинин. — Ну, может, ты и прав… Ладно. Оставь мне портфель и портрет, и я сейчас дам приказания, чтобы с этим разобрались. А тебя сейчас домой отвезут, так ты, пожалуйста, побудь дома. Если что, так за тобой приедут. Я, понимаешь, в таких вопросах не силен, но у нас есть чекисты, которым все это по зубам. Может, они захотят, чтобы ты им все это еще раз рассказал. Хорошо?
— Конечно, — ответил Добрынин, поднимаясь из-за столика.
— Ты извини, мне работать надо. — Калинин тоже поднялся. — Но мы с тобой еще в этот раз чайку попьем!
Товарищ Калинин вывел народного контролера в коридор, криком вызвал красноармейца, дежурившего где-то рядом, и тот уже вывел Добрынина из здания.
На улице немного распогодилось, но солнца еще не было. Вместо черных туч на небе висели голубоватые облака. Дождь кончился, но было довольно ветрено.
Добрынин уселся в ожидавший его автомобиль и поехал на служебную квартиру.
Дома было тихо, и в тишину эту негромко стучалось тиканье ходиков, висевших на кухне. За окном продолжался день, а на душе у Добрынина уже вечерело. Был он после разговора с товарищем Калининым довольно уставшим, и, несмотря на ощутимое облегчение, связанное с тем, что передал он Калинину портфель с документами, и портрет врага, да и рассказал наконец обо всем пережитом, хотелось все-таки прилечь и подремать. Стянув с ног сапоги и оставив их в коридоре, прошел Павел Александрович в спальню и прилег, не раздеваясь, на широкую кровать.
Разбудили его через некоторое время хлопнувшие входные двери. Приоткрыл он глаза и от этого будто бы лучше слышать стал. Донеслись до него два голоса: один женский, другой — военный. Разговор этих двух голосов длился недолго, потом две пары ног громко прошлись по коридору, скрипнула дверь в кабинет, два раза что-то глухо ухнуло, словно мешки с солью на пол упали, еще раз протопали по коридору ноги, но в этот раз уже в сторону выхода. А потом уже входная дверь щелкнула замком, и снова тихо стало.
Добрынин поднялся на ноги и выглянул из спальни.
В конце коридора, впадавшего, как ручей в речку, в большую комнату, промелькнула легкая тень.
Добрынин задумался, потер разок глаза и, все еще немного сонный, направился навстречу этой тени.
В большой комнате он увидел свою служебную жену Марию Игнатьевну. Она расслабленно сидела на диване и, как было видно, отдыхала. Увидев же Добрынина, вскочила на ноги, всплеснула руками и, ласково выдохнув: «Павлуша!», подбежала к народному контролеру и обняла его. Павел Александрович тоже обнял ее за плечи.
— Вернулся! Вернулся! — уткнувшись лицом в грудь Добрынина, всхлипывала Мария Игнатьевна. — Долгожданный мой!..
Павел Александрович, слушая эти всхлипывания, чувствовал себя озадаченно. С какой это стати он вдруг стал «долгожданным», когда у нее там на тумбочке портрет совсем другого мужчины? Или, может, это порядок такой? Может, именно так обязана встречать своего служебного мужа каждая служебная жена?! Добрынин терялся в мыслях, а тут еще сладкий запах духов, шедший от ее каштановых волос, задурманил голову. И ладони все норовили соскользнуть вниз по фиолетовому шелку ее платья.
Наконец жена ослабила объятия — видно, тоже руки устали, посмотрела с теплым чувством в глаза народному контролеру и широко улыбнулась улыбкой счастливого человека.
Добрынин охотно отстранился и сделал полшага назад, глядя на Марию Игнатьевну и замечая в ней перемены. Стала его служебная жена еще более приятной по наружности. И лицо еще больше округлилось, розовые щечки дышали свежестью. И сама она немного пополнела, отчего ее привлекательность только увеличилась.
— Когда вернулся, Павлуша? — спросила она бархатным тихим голосом.
Добрынин сглотнул слюну и сдавленно произнес:
— Вчера еще.
— Ну садись! — она показала рукой на диван. — Мы же с тобой столько не виделись!
Добрынин сел. Служебная жена присела рядом и придвинулась к нему вплотную, из-за чего народный контролер сразу ощутил в ближнем к жене боку прилив тепла.
— Ну рассказывай: где был, что делал? — попросила Мария Игнатьевна, склонив голову на плечо Павла Александровича.
Подавляя возникшее внутри волнение, Добрынин задумался. Рассказывать служебной жене обо всем, что с ним приключилось, особого желания не было. Но опять возникли сомнения: а вдруг это порядок такой, и каждый служебный муж обязан рассказывать все своей служебной жене?! Поразмыслив пару минут, народный контролер решил осторожно уточнить и спросил:
— Ну а как рассказывать: по порядку или самое главное?
— Главное, — жена кивнула, и лицо ее стало серьезным в ожидании рассказа.
Добрынин нехотя поведал ей об основных своих злоключениях, о гибели белого коня и двух товарищей по пурговой зимовке, о загадочном исчезновении целого народа, о надежных военных людях.
Жена слушала с нескрываемым интересом. Лицо ее настолько оживилось во время рассказа, что казалось Добрынину — с трудом сдерживала она себя от желания расспросить своего мужа поподробнее. Но все-таки ни разу она не перебила Добрынина и, когда он уже закончил, подняла голову с его плеча и поцеловала народного контролера в висок.
— Ты у меня — герой! — сказала ласковым теплым голосом.
Добрынину нежности служебной жены были вообще-то ни к чему, а от поцелуя в висок он весь сжался и напряг мускулы, чтобы подавить ненужное желание. Но слова служебной жены, а точнее — слово «герой» мягко легло на душу, и сделалось от этого Павлу Александровичу приятно. Сразу смягчилось его отношение к этой женщине, и, преодолевая свое стеснительное скудословие, он спросил:
— А ты, Мария Игнатьевна, где была?
— В командировку ездила, — спокойно ответила служебная жена. — Военным помогала…
Добрынин, услышав это, удивился и понял, что он о своей служебной жене совершенно ничего не знает.
— А по какой части командировка? — выдавил он из себя еще один вопрос.
— Я ведь председатель женкомиссии Верховного Совета по вопросам материнства и счастливой семейной жизни…
Добрынину при этих словах стало нехорошо, голова закружилась, и он встал на ноги.
— Что с тобой, Павлуша?! — обеспокоенно спросила Мария Игнатьевна.
— Что-то с головой…
— Ты устал, наверно. Сколько пережил-то! Может, немного водочки выпьешь? — удивительно ласково пропела жена.
Павел Александрович закивал.
— Садись, садись, Павлуша, я сейчас! — и Мария Игнатьевна, вскочив, вышла на кухню.
Добрынин снова сел на диван. В голове его царил сумбур.
Мария Игнатьевна, возвратившись в комнату, поднесла мужу стопочку водки и маленький соленый огурчик. Павел Александрович выпил и закусил. Немного полегчало;
— Давай я тебе о своей командировке расскажу! — предложила служебная жена и тут же, не дожидаясь согласия Добрынина, начала: — Я по Белоруссии ездила, по военным частям. На пограничных заставах была. Восемь тысяч декалитров крови собрала…
— Чего? — напуганно переспросил муж.
— Крови, — повторила Мария Игнатьевна и пристально посмотрела в глаза Добрынину. — А ты… ты, может быть, не знаешь ничего?! Ты ж там был, где ни радио нет, ни газет… Конечно, ты не знаешь!
— Что я не знаю?
— Ну… о всесоюзной кампании по сбору крови.
— А зачем кровь собирать? — все еще озадаченно спросил народный контролер.
— На случай войны, — ответила Мария Игнатьевна. — Международная обстановка очень напряженная. Вот и взял советский народ обязательства: дать Родине миллион декалитров крови. В первую очередь, конечно, военные и коммунисты сдают. С ними проблем никаких нет. А вот крестьяне-колхозники… — и Мария Игнатьевна неодобрительно покачала головой. — Они не понимают… Еще не изжит собственнический инстинкт.
— А как это кровь можно у человека взять? — задумался вслух народный контролер. — Это же трудно…
— Да нет в этом ничего трудного! — разубедила его служебная жена. — Очень даже легко, медицинский способом из вены. Для этого специальный пятидесятитысячный отряд фельдшеров подготовлен. Они так и называются — пятидесятитысячники. А ты, наверно, Павлуша, еще кровь не сдавал, раз не знаешь об этом?
Добрынин почувствовал, как похолодели его ноги. Крови он не сдавал, да и не очень-то хотелось ему ее кому-то отдавать. Однако надо было отвечать на вопрос жены и отвечать так, чтобы она ничего плохого о нем не подумала.
— Нет еще… — вымолвил Павел Александрович. — Я не знал…
Прозвучало неубедительно, Добрынин сам услышал нотки трусости в своем голосе и скривил губы. А тут еще почему-то, может быть от мыслей, на языке ощутился вкус крови.
— Ничего, не бойся! — успокоила его Мария Игнатьевна. — Еще пять месяцев можно сдавать!
— А-а, — сказал Добрынин. — Хорошо…
— Павлуша, может, ты пообедать хочешь? Ты обедал сегодня?
— Нет, — ответил народный контролер. — Но не хочется…
— Так нельзя относиться к собственному здоровью! — строго произнесла служебная жена. — Ты же себе не принадлежишь! Ты принадлежишь Родине, а значит любая болезнь твоего организма — вредительство! Понимаешь?
Добрынин кивнул.
Мария Игнатьевна пошла в кабинет, чтобы по телефону заказать обед.
Народный контролер, оставшийся наедине с собою, ощутил в голове неприятное движение мыслей, из которых все или почти все оканчивались вопросительными знаками. Что делать? Как вести себя со служебной женой, особенно если принять во внимание то, что она — председатель комиссии женсовета Верховного Совета? Надо ли докладывать ей о проделанной работе? Обязательно ли надо ее обнимать, если она обнимает его первая? Десятки вопросов, от самых, казалось бы, простых и глупых до полностью непонятных, блуждали по утомленному, а оттого и сумрачному сознанию народного контролера. От этого блуждания уже начинала по-настоящему болеть голова.
— Сейчас принесут! — радостно сообщила Мария Игнатьевна, вновь появившись в большой комнате. — Я пойду на кухне стол вытру.
Добрынин проводил служебную жену взглядом и снова, к своей кратковременной радости, остался один.
В кабинете зазвонил телефон.
Народный контролер подумал, что жена услышит и сама побежит туда, чтобы снять трубку. Ведь это ей звонят. Это она здесь живет постоянно. Но Мария Игнатьевна не шла, а телефон звонил и звонил, и пришлось Павлу Александровичу встать и самому пойти к этому монотонно дребезжащему аппарату. Зайдя в кабинет, Добрынин подошел к столу и взял трубку.
— Алло! Алло! Это квартира товарища Добрынина? — вырвался из трубки резкий мужской голос.
— Да, — ответил Павел Александрович.
— А кто у аппарата? — спросил голос, — Я… Добрынин…
— А, здравствуйте! За вами выехал автомобиль! Собирайтесь! Через пять минут спуститесь к подъезду!
— Хорошо, — согласился Добрынин и тихо обрадовался возможности избежать «семейного» обеда.
Из трубки уже неслись короткие гудки, а Добрынин все держал ее и держал, думая о чем-то своем, сокровенном и родном, как прошлое.
— Павлуша! — долетел из глубин квартиры голосок жены.
Народный контролер опустил трубку на рычаги аппарата, вышел в прихожую и, обув сапоги, заглянул на кухню.
— Я это… обедать не смогу… За мной автомобиль послали… Мария Игнатьевна, вы уж…
— Что с тобой, Павлуша?! — искренне удивилась служебная жена. — Что это ты со мной так разговариваешь, будто я тебе не самый близкий человек!
— Извини… — выдохнул Добрынин. — Мне вниз идти надо. Автомобиль послали.
— Ну ничего, я попрошу, чтобы твой ужин на плите держали, пока не вернешься! — пообещала Мария Игнатьевна и, легкой походкой подойдя к нему, опять поцеловала в висок.
— Я пойду! — уже более решительно произнес народный контролер и быстро вышел из квартиры, прихлопнув за собой двери покрепче, чтобы сработала механическая защелка английского замка.
Навстречу Добрынину поднимался дворник Василий. Увидев Добрынина, он радостно улыбнулся, потом вдруг озадачился и в связи с этим спросил:
— А вы что, товарищ Добрынин, я же обед несу…
— Мне, Василий, в Кремль срочно надо. Вызвали, — отчеканил уже совершенно другим, смелым голосом народный контролер.
Василий покачал головой, выказывая одновременно и сочувствие, и уважение Добрынину.
— Жалко, — сказал он. — Такой суп хороший, совершенно русский, скапусточкой. На второе кровянка с гречкой, а вы — в Кремль. Кровяночка такая, что пальчики оближешь, меня только что повар угостил…
Добрынин после упоминания о кровянке вновь ощутил вкус крови на языке, рассердился из-за этого, сплюнул некрасиво и, ни слова не сказав дворнику, сбежал вниз по лестнице.
Как раз к подъезду подъехал автомобиль, и, усевшись с ходу на переднее сидение рядом с шофером, Добрынин буркнул: «Давай!» Все еще было светло на улице. На тротуарах появились пешеходы в больших количествах. На перекрестках стояли постовые милиционеры, все в белом, и особыми жезлами подавали знаки водителям автомобилей. Но как только машина, в которой ехал Добрынин, подъезжала к очередному перекрестку, милиционер тут же вытягивался в струну и, останавливая движение, пропускал их автомобиль, отдавая ему честь. Однако в этот раз все Добрынина раздражало и сердило, а все из-за непроходящего вкуса крови на языке.
В Кремль заехали через другие ворота, а когда автомобиль остановился еще и у совершенно другого здания, понял народный контролер, что вызвали его не к товарищу Калинину, а куда-то еще.
Как только Павел Александрович выбрался из машины, подошел к нему симпатичный коренастый военный, взял под козырек и предложил пройти вместе с ним.
Зашли в небольшое двухэтажное зданьице и тут же пошли вниз по лестницам. Спустились этажа на три, и это окончательно озадачило народного контролера. Ведь зашли они на первый этаж! Как же тогда можно было, зайдя на первый этаж, спуститься еще на три этажа вниз?! Однако понимал Добрынин, что сам он не сумасшедший и ничего перепутать не мог, а значит здесь какая-то техническая загадка существовала.
Остановились у тяжелого вида черной двери. Военный нажал кнопку звонка, расположенную рядом с дверью на стене. Дверь открылась.
Павел Александрович зашел, военный остался в коридоре.
— Здравствуйте, товарищ Добрынин! — сказал народному контролеру невысокий худощавый человек в военной форме. Лицо этого человека имело настолько серьезное выражение, что это смутило Павла Александровича. — Проходите сюда, присаживайтесь! — предложил человек, показывая жестом правой руки на табурет, приставленный к маленькому письменному столу, за которым, видимо, этот военный работал.
Добрынин сел на табурет. Человек опустился за стол и, не мигая и не меняя выражение лица, уставился на народного контролера.
Не выдержав его стального взгляда, Добрынин посмотрел по сторонам и тут же взбодрился внутренне, заметив на тумбочке-сейфе, стоящей в углу слева, желтый портфель и прислоненный к серой стене портрет Кривицкого.
— Мне тут вкратце товарищ Калинин доложил о том, что там у вас получилось. Но мне необходимо все это еще раз от вас услышать. Вы понимаете, как это важно?!
— Да-а, — сказал Добрынин.
— Хорошо, — произнес военный человек. — Меня зовут товарищ Волчанов, или можно: товарищ старший лейтенант. Извините, я себя неважно чувствую — наш отдел сегодня кровь сдавал. Так что вы лучше все напишите, вот вам бумага, ручка, а потом я прочитаю, и мы продолжим.
Добрынин послушно взял ручку, склонился над столом и принялся выводить своим кругловатым неровным почерком слова, составляющие рассказ о происшедших на далеком Севере событиях.
— Я вам чай сделаю! — сказал старший лейтенант Волчанов и вышел из кабинета.
Писалось Добрынину трудно. Немели пальцы, сжимавшие ручку. Перо время от времени процарапывало бумагу. Не будучи мастаком по вопросам грамотности, Павел Александрович тем не менее чувствовал, что уже столько напутал в своем рассказе, не каждый из грамотных и поймет. Однако мало-помалу дело двигалось. Ряды чернильных слов заполняли белые листы бумаги, и только перо ручки поскрипывало в тишине кабинета.
Вернулся старший лейтенант Волчанов. Дверь в кабинет он открыл ногой, потому что в руках нес железный поднос, на котором, как в сказке, стояли два стакана, наполненных дымящимся душистым чайком, тарелка с нарезанными хлебом и колбасой и отдельная тарелка с аппетитного вида печеньем, сделанным в форме пятиугольных звездочек. Все это опустил Волчанов на свою половину стола, чтобы не мешать Добрынину. Но народный контролер отодвинул от себя исписанные страницы, давая этим понять, что работу он закончил.
Старший лейтенант сдвинул бумаги, в том числе и только что исписанные Добрыниным, на край стола, а поднос выдвинул в центр.
— Подкрепляйтесь! — усталым голосом предложил Волчанов.
Народный контролер накрыл кусочек хлеба двумя кружками свиной колбасы, глотнул чая, оказавшегося очень крепким и вкусным, и уже сладким, и только после этого облегченно вздохнул.
Волчанов, тоже глотнув чаю, взял в руки письменный рассказ Добрынина и принялся беззвучно читать, по привычке шевеля губами.
Пока Волчанов читал, народный контролер успел съесть три бутерброда и несколько звездных печений. Печенье было настолько сладким, что просто таяло во рту. Интересно, думал Добрынин, а пробовали ли такое печенье его дети в далекой деревне Крошкино?
— Да-а, — задумчиво протянул старший лейтенант, откладывая бумаги. — Вы, похоже, в самое логово врага угодили!
Волчанов, нахмурив лоб, теребил рукою верхнюю пуговку гимнастерки. Видно было, что думал он в тот момент о вещах очень важных.
— Вы как, товарищ Добрынин, к советской науке относитесь? — спросил вдруг старший лейтенант.
— Ну… хорошо, конечно…
— Значит, доверяете науке полностью?
— Да…
— Это очень важно, — все еще теребя в задумчивости пуговку гимнастерки, проговорил Волчанов. — Тут дело такое… У нас здесь есть специальные приспособления, уже широко испытанные. Служат они для двух целей. Первая — укрепление и проверка силы воли, а вторая — это для работы над кратковременным улучшением памяти. Понятно?
— Нет, — признался Добрынин.
— Ну я сейчас чай допью, и мы вместе спустимся на два этажа вниз. Там покажу…
И Волчанов, сделав себе бутерброд с колбасой, стал сосредоточенно его есть, запивая чаем.
— Вы понимаете, в чем дело, товарищ Добрынин, — продолжил он, жуя бутерброд. — Вот вы написали очень много важного. Но не все. И не потому, что не хотите написать все, а совсем по другой причине. Вы просто как бы забыли многие важные детали. И для этого есть специальный метод, изобретенный нашими отечественными учеными. В общем, чтобы человек вспомнил что-то, ему необходим внезапный шок или обычные болевые ощущения. Ну пойдемте, я уке допил.
И Волчанов встал. Вышли они вдвоем в сумрачный коридор, прошли пг нему десятка полтора шагов и начали спускаться вниз по лестнице.
Добрынин опять почувствовал себя озадаченно, помня, что зашел он на первый этаж здания, а теперь спускался куда-то еще ниже, словно черт его вел в преисподнюю.
— Да, так насчет этого метода, — продолжил говорить старший лейтенант. — Можно говорить, что он неприятный или даже больше. Но, как ни крути, а проходят через него все члены ЦК и Политбюро раз в два года. Но они, да и мы тоже, проходим проверку на силу воли, а это, я бы сказал, побольнее.
Спустившись на два этажа вниз, Добрынин и Волчанов снова прошли коридорчиком. Вскочил, напугав народного контролера, постовой милиционер, сидевший в полумраке на табуретке. Отдал честь. Волчанов кивнул ему.
— Сюда заходите! — старший лейтенант открыл тяжелую железную дверь.
Добрынин зашел и сразу огляделся. Кабинет был просторный и очень яркий. Окон, конечно, в нем не было, зато с белого потолка свисало сразу четыре мощных лампочки. Под одной стеной стояли два странных стула, а в углу располагалась какая-то механика, состоящая из разных трубок, проводков и просто кусков железа непонятного назначения, но собранных вместе в один механизм. На другой стене, под которой как раз стоял письменный стол с печатной машинкой, висел портрет вождя. Остальное пространство было совершенно свободно.
— Ну, вот наше хозяйство, так сказать, — проговорил, зайдя следом за народным контролером, Волчанов. — Здесь я вам потолковее объясню что к чему.
Добрынину показалось, что он уже начал понимать, о чем говорит старший лейтенант. Вспомнил он, как в детстве имел привычку бить себя сильно по лбу, чтобы припомнить забытое. И ведь действительно, помогало! Хотя, конечно, никакой боли от ударов по лбу он тогда не чувствовал.
— Садитесь! — предложил Волчанов, указывая народному контролеру на один из странных стульев.
Добрынин сел. Стул оказался довольно удобным, и даже сиденье его было мягким.
— Ну вот вы сели, — сказал старший лейтенант. — А теперь настройтесь… подумайте о погибших товарищах, о врагах. Посильнее задумайтесь!
Павел Александрович сжал кулаки и стал думать.
— Ну?! — полуспросил через пару минут Волчанов. — Готовы?
Добрынин кивнул.
Старший лейтенант подошел, проверил, хорошо ли сидит народный контролер, потом сделал два шага к непонятному механизму, крутанул там какую-то ручку, и Добрынину показалось, что сквозь его тело навылет прошла острая как шило стрела. Он подпрыгнул от резкой боли и грохнулся обратно на стул уже обессиленным и ватным. В глазах помутилось, в ушах гудело. Не хватало воздуха.
— Ну?! Ну?! — откуда-то издалека долетал голос Волчанова. — Ну как?
Прошло несколько минут, прежде чем Добрынин смог снова увидеть старшего лейтенанта.
— Вы понимаете, что так надо? — говорил Волчанов. — Если вы сейчас не вспомните чего-нибудь очень важного, мы с вами не сможем полностью выполнить поставленную перед нами задачу.
Народный контролер кивнул. В голове проносились одна за другой картины Севера, обрывки слов, оброненных людьми, с которыми он там встречался.
— Говорите! Говорите, что вспоминается!
— Японцы… японцы приезжали ночью за партвзносами…
— Нет, — мотнул головой старший лейтенант. — Это вы уже написали! Чтонибудь другое…
Добрынин напрягался сильнее, но все остальное, всплывающее в памяти, тоже было описано на бумаге.
— Давайте еще разок! — попросил народный контролер и тяжелой рукой ткнул в угол комнаты, где грудилась трубчатая и проводкастая механика.
Волчанов вздохнул, потом кивнул и отошел к непонятному механизму. Снова крутнул ручку. Снова острая стрела пронеслась сквозь тело народного контролера снизу вверх и уткнулась изнутри в черепную крышку. Боль в этот раз прошла нарастающей волной и взорвалась прямо в ушах Добрынина. Из-за этого взрыва он на минуту потерял сознание, а когда очнулся — еще минут пять не мог понять, где находится.
— Ну? — спрашивал, нависая над народным контролером, Волчанов.
Добрынин напрягся — откуда-то из глубин памяти четче доносились обрывки разговоров, в которых он участвовал.
— «И захватишь там для меня березовых дров — подарок от моего кремлевского друга…» — проговорил механическим голосом народный контролер.
— А-а! — радостно закричал старший лейтенант. — Кто? Кто это сказал?
Добрынин все глубже и глубже погружался в память, и она, словно кипящая вода, обжигала все его тело. Как веревку из колодца, вытягивал Павел Александрович из памяти уже знакомые слова про березовые дрова и кремлевского друга, и пришлось ему повторить эти слова еще раз, но в конце концов прозвучал в ушах голос, впервые эти слова сказавший, и голос мог принадлежать только одному человеку.