Курков Андрей. Сказание об истинно народном контролере

   По желтым лентам проселочных дорог медленно передвигались точечки людей, едва заметные деревянные столбы, разносившие на своих проводах электричество по домам и заводам, отбрасывали недлинные тени, где-то неспеша тянули повозку две лошади. А вот и деревенька, обычная русская деревенька домов в сорок-пятьдесят, такая по якутским меркам называлась бы местной Москвой!
   По-иному зазвучала песня винтов — стала она чуть тише, словно замедлили они свои обороты. И земля стала приближаться быстро и неотвратимо. Самолет стремился к посадочной полосе, за которой, разрушая замутненную линию горизонта, поднимались очертания белокаменного сердца Родины.
   Наконец колеса самолета коснулись земли, и покатилась боевая машина по полосе, подпрыгивая, и от этого сотрясаясь.
   Добрынин снова приник к иллюминатору, придавив одновременно ногою свою котомку, чтобы больше не отползала она.
   Погода за стеклом иллюминатора была солнечной и яркой. По обе стороны от полосы густела зеленая трава, усыпанная звездочками одуванчиков. Чуть дальше строго стояли невысокие кирпичные строения с антеннами на крышах.
   Самолет остановился, и пейзаж, наблюдаемый народным контролером, замер и стал как бы картиною, довольно приятной глазу.
   — Приехали! — долетел до Павла Александровича бодрый голос пилота.
   Услышав этот голос, Добрынин вспомнил, что «единица — ноль», поднялся с сидения и, прихватив котомку, подошел к уже открытому летчиком люку выхода.
   Спрыгнув на землю, Добрынин первым делом отошел к траве и присел там на корточки. Голова у него от долгого пребывания в воздухе кружилась, а здесь еще к этому кружению добавились запахи трав, и совсем было почувствовал себя Добрынин нездоровым и нетвердо стоящим на ногах.
   В ушах еще шумело, но вокруг было тихо, и тишина эта постепенно вытесняла из памяти ушей шумы прошлого. Приходило успокоение и даже негромкая радость, связанная, конечно, с тем, что долетел он, Добрынин, до Москвы без особых трудностей, преодолев вместе с летчиком все опасности перелета. И вдруг в уже окончательно наступившей в ушах Добрынина тишине что-то бибикнуло, и поднявший голову народный контролер увидел у одного из строгих кирпичных строений черную машину и человека, упорно махавшего рукой. С неохотой встал народный контролер на ноги и зашагал к машине.
   Уже подойдя, рассмотрел Павел Александрович лицо человека, махавшего ему рукой, и показалось Добрынину это лицо очень знакомым. Во всяком случае, он тоже помахал рукой в ответ и искренне улыбнулся, а когда подошел вплотную, то и руку пожал этому человеку.
   — С приездом вас, Павел Александрович! — говорил человек довольно восторженным голосом. — А вы совсем не изменились! Хотя столько времени прошло!
   «Сколько времени?!» — подумал Добрынин, и тут же проявилась в его памяти картинка из не совсем давнего прошлого: его приезд на московский вокзал, встреча с корреспондентами, и — точно — этот человек встречал его там и отвозил на машине на служебную квартиру. Только как же его звали?!
   — Ну садитесь, садитесь, пора ехать! — говорив мужчина, и тут вдруг он на мгновение замер, уловив, видимо, печать раздумий на лице народного контролера, а потом заговорил снова, еще более бодрым голосом: — Ну вы ведь меня помните, я — Виктор Степанович!
   — Да, да… — Добрынин кивнул. Уселись в автомобиль. Виктор Степанович бросил взгляд на шофера, и тот сразу же завел двигатель.
   — А летчик… самолет?.. — взволнованно спросил Добрынин.
   — Не беспокойтесь, мы все знаем. Все будет в порядке! — ответил на это Виктор Степанович. — Да, а что у вас котомка такая набитая? Сувениры с Севера?!
   Добрынина вопрос рассердил, но виду он решил не показывать — все-таки откуда этому человеку знать обо всем, что произошло с народным контролером.
   Выехали на дорогу. С одной стороны от машины неслись навстречу высаженные остроконечные тополя, с другой — клены. Солнце мигало прямо в глаза ехавшим, заполняя лучами каждый просвет между деревьями.
   — Вы помните мой галстук?! — спросил вдруг Виктор Степанович.
   Добрынин кивнул. Конечно, он помнил.
   — Такие перипетии у меня из-за него вышли! — пожаловался Виктор Степанович. — Трудно поверить!
   — А что? — сдержанно поинтересовался Павел Александрович.
   — Да ведь действительно краденным оказался. — Виктор Степанович тяжело вздохнул. — Я чуть всего не лишился. Хорошо, что Политбюро меня на поруки взяло. Ну а этот Петренко! Это просто поразительно, как люди перерождаются: в девятьсот пятом революцию организовывал, а в тридцать третьем у зампреда Совнаркома галстук украл!
   — Его наказали? — спросил Добрынин.
   — Расстреляли.
   Автомобиль пронесся мимо какого-то подмосковного поселка и выехал на широкое шоссе, а по сторонам шоссе . выросли здания заводов и фабрик, украшенных портретами и транспарантами.
   Виктор Степанович молчал. Добрынин тоже. Машина неожиданно въехала в тень, и на лобовое стекло упали первые капли дождя. Шофер снизил скорость. Сразу стало темнее и сумрачнее.
   — Третий день дождь! — пожаловался Виктор Степанович.
   Зажужжали «дворники», смахивая капли с лобового стекла.
   — Даже непонятно, почему это в Мытищах солнце, а в столице дождь! — произнес Виктор Степанович.
   Добрынин не ответил. Он смотрел в окно на большие серые и черные дома, на редких прохожих, идущих под зонтиками по своим делам. И вдруг что-то остановило скольжение его взгляда, и он встрепенулся.
   — Остановитесь! — попросил он заторможенно, еще сам не понимая почему.
   Шофер нажал на тормоза, и машину на скользкой дороге чуть занесло.
   — Что, вам нехорошо? — заволновался Виктор Степанович.
   — Нет, — замотал Добрынин головою. — Я хотел сюда зайти…
   Виктор Степанович проследил за взглядом народного контролера и увидел широкие открытые двери центрального гастронома. Витрины этого магазина светились с такой силой, что освещали кусок улицы лучше всяких дорожных фонарей.
   — Ну пойдемте, зайдем! — предложил Виктор Степанович.
   В гастрономе было уютно и тепло. Его просторный зал, люстры, излучавшие свет, пирамиды неведомых товаров, яркие краски — все это напоминало Добрынину внутреннее убранство церкви и заполнило Павла Александровича внутренним благоговением. В стеклянных коробках касс . сидели красивые, все в белом, женщины, и, как показалось Добрынину, все они смотрели на него, ну и, конечно, на Виктора Степановича. Наверно, потому, что они были единственными посетителями гастронома.
   — Ну что, вам что-то нравится? — спросил Виктор Степанович.
   Не ответив, Добрьмин подошел поближе к высокому и чистому прилавку, за которым стояла и открыто улыбалась ему очаровательная девушка с волнистыми каштановыми волосами, стройная и розовощекая. А за девушкой на зеркальной стене висели полки, уставленные пачками и цветастыми коробками, с этих же полок струились вниз связки больших и маленьких баранок, и все это кроме прочего было украшено цветами. Там же среди этих коробок увидел Павел Александрович и одну знакомую глазу упаковочку. Рассмотрел повнимательней — точно, на упаковке был изображен красноармеец с винтовкой, а под ним хорошими жирными буквами чернело название «НА ПОСТУ». То самое печенье, которое он ел на Севере, кажется, в домике у комсомольца Цыбульника.
   — У нас все очень свежее! —сладким голоском произнесла продавщица.
   — Спасибо, — почему-то сказал Добрынин и, посмотрев на девушку, вернул свой взгляд на знакомое печенье. — Сколько стоит?
   — Что? — спросила продавщица.
   — «На посту»…
   — Четыре копейки… в кассу, пожалуйста. Добрынин отошел от прилавка, механически роясь в карманах штанов. Потом он проверил карманы гимнастерки и вытащил оттуда вместо денег свой мандат контролера и тут же вспомнил, что денег у него нет, да и не нужны они ему. Снова подошел к девушке и протянул ей казенную бумагу. Девушка, прочитав, посмотрела на Добрынина очень уважительно.
   — А что вы хотите проверить? — спросила она.
   — Баранку! — быстро нашелся народный контролер. — И пачку этого, «На посту»…
   — Пожалуйста! — девушка завернула баранку и пачку печенья вместе и подала Добрынину.
   Взяв в руки «покупку», Павел Александрович вдруг почувствовал себя в магазине очень неловко, и хоть хотелось ему внимательно осмотреть все многочисленные полки товаров в разных отделах гастронома, но нехорошее ощущение выгнало его на улицу, под дождик, к ожидавшему его и Виктора Степановича автомобилю.
   Виктор Степанович вышел из магазина следом и сразу же уселся на переднее сиденье машины рядом с шофером.
   В руках у него был большой сверток.
   — Вот, — заговорил он, обернувшись лицом к Добрынину. — Купил себе еды на ужин, жена в командировку уехала.
   — А у вас тоже мандат есть? — поинтересовался: народный контролер. — Ну чтоб просто брать… без денег…
   — Не-ет, — замотал головой Виктор Степанович. —За все платить приходится. Я ведь простой ответраб, у нас таких прав нету.
   Машина ехала по вечерней Москве. Может, еще и не было поздно, но из-за погоды, сумрачной и дождливой, темнело на глазах, и загоревшиеся уличные фонари еще больше подчеркивали надвигающийся вечер.
   — Я вас на служебную квартиру отвезу, — говорил Виктор Степанович. — А утречком заеду за вами, и тогда уже — в Кремль.
   Очень скоро машина остановилась, свернув с дороги в какой-то переулочек. Виктор Степанович и Добрынин вышли. Дождь едва моросил. Зашли в подъезд уже знакомого Добрынину дома, украшенного двумя статуями трудящихся. Виктор Степанович разбудил задремавшего в своей комнатке-сторожке дворника, и тот, на ходу извиняясь за сон на посту, повел их на третий этаж к квартире номер три. Отпер двери. Вручив ключ Добрынину, пошел вниз по лестнице.
   — Ну, вы отдыхайте пока, — не заходя в квартиру, говорил Виктор Степанович. — Марии Игнатьевны, кажется, нет сегодня, так что по телефону закажете ужин, а я утречком заеду за вами! Доброй ночи!
   — До свидания! — сухо ответил Добрынин. Закрыл двери и, не разуваясь, с котомкой в руках, направился в свой кабинет. Включил там настольную лампу и уселся в кресло.
   Было ему, с одной стороны, грустновато и одиноко из-за отсутствия служебной жены Марии Игнатьевны, но, с другой стороны, этот же факт его успокаивал, так что не мог он окончательно разобраться со своим состоянием, и из-за этого занялся Добрынин проверкой содержимого котомки. Выложил все на стол, рассмотрел еще раз портрет Кривицкого, заглянул в желтый портфель, но документы из него доставать не стал — боялся, что снова одолеет его злоба к врагам и настроение вследствие этого испортится. Полистал любимую книжку, но и к ней сердце у него в этот момент не лежало, и поэтому, разувшись в кабинете, нашел он тут же тапочки, оставленные в прошлый свой приезд, и прошлепал в них на кухню.
   На кухне, как и во всей квартире, был полный порядок, все убрано и вычищено. Набрал Павел Александрович в чайник воды и поставил его греться. А сам прошел в большую комнату, включил свет, потом прошел в спальню и там тоже свет включил. Хотел прилечь на пару минут, но внимание его привлекла фотография в рамочке под стеклом, стоявшая на тумбочке с зеркалом с другой стороны кровати, со стороны Марии Игнатьевны.
   Подошел ПавелАлександрович к этой тумбочке, взглянул на портрет: изображен там был красивый мужчина в форме.
   «Ну что ж, — подумал Добрынин. — Все-таки я ей муж не настоящий, так что ничего…» Даже глубоко задумываться об этом мужчине не стал народный контролер, тем более, что мужчина был военным, офицером, а это для Добрынина значило многое. И единственное возникшее в нем чувство было чувством одобрения выбора Марии Игнатьевны.
   В дверь позвонили, и Добрынин, враз забыв о фотопортрете, пошел в прихожую.
   Пришел дворник. Он стоял в дверном проеме и спрашивал, не принести ли чего-нибудь поесть из подвальной кухни.
   — Ну принеси! — сказал ему Добрынин вполне дружелюбно, и дворник живо развернулся и заспешил вниз по лестнице — видно, тоже очень любил быть полезным людям.
   Добрынин, оставив двери открытыми, вернулся на кухню, снял с плиты вскипевший чайник. Высыпал прямо в него полпачки заварки, найденной в кухонном шкафчике. И сел за стол.
   В тишине служебной квартиры мягко тикали ходики, и затаил дыхание народный контролер, следя за ними, висевшими на кухонной стене.
   Заоконный мир заполнила темнота. В ожидании ужина пробудилось притупленное за время полета чувство голода, и тут же, подумав о голоде, вспомнил Добрынин о своей родной семье, о деревне Крошкино, о псе Митьке и о звездном небе, с которого то и дело срываются ненужные звезды, и падают они вниз, затухая по дороге.
   — Можно? Эй? — донесся негромкий голос из прихожей.
   — Сюда иди! — крикнул в ответ народный контролер..
   Дворник зашел, опустив на стол сложный прибор для переноски обеда, стянутый какими-то жестяными укреплениями. Умелыми руками он разобрал этот прибор на три отдельных кастрюльки-миски и поставил их в порядке установленной очередности перед сидевшим Добрынин ным. Потом достал столовые приборы и тоже положил их на стол как положено.
   — А ты что? — спросил, глядя на дворника, народный контролер. — Будешь есть?
   — Спасибо… — дворник улыбнулся, показав желтые прокуренные зубы. — Я люблю пищу простую, а от этого меня пучит…
   — Ну посиди все равно, — попросил Добрынин. — Скучно одному.
   И он, придвинув к себе миску с супом, занялся едой.
   После второй ложки супа лицо Добрынина приняло озадаченное выражение. Он посмотрел на дворника вопросительно, проглотив то, что было во рту, и спросил:
   — Это русский суп? Или, может, какой национальный?
   — Национальных здесь не готовят. Должно быть, русский… — ответил дворник.
   Добрынин решительно отодвинул от себя миску и принялся за второе, выглядевшее вполне пристойным, — жареное мясо и немного картошки.
   Дворник сидел и смотрел на ужинавшего контролера с сочувствием во взгляде. А когда Добрынин отодвинул от себя и второе, не доев его, дворник предложил: «Может, сала принести? А?» Павлу Александровичу предложение дворника пришлось по душе, и он, все еще имея н лице недовольное выражение, кивнул этому доброму человеку.
   — Тебя как звать? — спросил Добрынин дворника, когда тот уже вернулся, принеся с собой большой кусок сала и бутылку водки.
   — Вася я, — охотно представился дворник.
   — А я — Павел.
   Нарезав толстых ломтей хлеба и уложив поверх ломтей аппетитные кусочки настоящего деревенского сала с тонюсенькими мясными прожилочками, и дворник, и народный контролер одновременно усмехнулись и вздохнули с облегчением.
   Вася достал стаканчики из кухонного шкафчика, разлил водку.
   — Только вы не говорите никому, что мы тут это… — и свою просьбу дворник закончил, показав указательным пальцем на сало и бутылку. — А то ведь выгонят к чертям.
   — Да не скажу! — успокоил его Добрынин, думая одновременно, что если это серьезное нарушение порядка, то и его за такое дело выгнать могут.
   — Ну, за ваше возвращение! — поднял стаканчик Вася. Чокнулись, выпили. Вгрызлись в толстые жирные бутерброды.
   — А ты здесь давно работаешь? —Спросил у Васи Добрынин.
   — Годика четыре, — рассказывал дворник. — Меня сюда по рекомендации колхоза отправили. У меня ведь зрение плохое. Хотя, конечно, жильцов всех в лицо знаю и вижу издалека, но жильцов-то тут четыре человека сейчас. Ваша жена, Мария Игнатьевна, потом этот со второго этажа, прокурор Ложкарев, потом Фельдман из театра Советской Армии — он на четвертом этаже живет и немец Шлоссе или Флоссе — он на пятом. А остальные квартиры пустые…
   Павел Александрович действительно хотел поговорить, но говорить ему хотелось как-то по-умному, с пользой для себя или хотя бы для собеседника, и изза этого оборвал он рассказ Васи о жителях дома.
   — Ты мне лучше вот что скажи! — обратился он к дворнику. — Ты книги читать любишь?
   Дворник запнулся и глянул на Добрынина испуганно.
   — А зачем? — спросил он.
   — Да нет, я так… Я вот хотел тебе историю одну рассказать, которую в книге вычитал. Знаешь, был такой человек — Ленин?
   — Ну да, знаю, как же!.. — все еще настороженно отвечал Вася.
   — Так вот эта история как раз про него и про один суп…
   И рассказал народный контролер первую историю из книжки, о невкусном национальном супе.
   Дворник выслушал все до конца с открытым ртом. А когда Добрынин окончил рассказ, Вася разлил водку по стаканчикам и негромко, почти шепотом спросил:
   — А это что, все правда?
   — Да-а! — подтвердил Добрынин, удивившись возникшему в дворнике сомнению.
   — Я бы так не смог! — покачал головой дворник. — Меня бы враз вспучило, и я это… в общем не стал бы…
   — А я думал, что смог бы так, — заговорил Павел Александрович. — Но еще не знаю… Это же русский суп, — Добрынин показал взглядом на принесенною миску, — этот я бы не съел, если б даже он был национальным, а вообще думаю, может, и съел бы. Я ведь на Севере холодец из оленьих органов ел…
   — Да ну! — воскликнул дворник. — Это там едят такое?!
   — Едят, — Добрынин кивнул. — Но то ж национальная еда, ее все равно надо есть: нравится тебе или не нравится…
   И не договорив, замолк Добрынин, запутавшись немного в своих мыслях и понимая, что будь здесь на его месте Ленин — съел бы он и этот суп и еще б и добавки попросил, лишь бы хозяйку или просто человека, сварившего такое дерьмо, не обидеть. И от этого понимания загрустил народный контролер, и одновременно на себя, на свою слабость разозлился.
   — Давайте выпьем, а? — попросил дворник, которому надоело держать в руке хорошо налитый до краев стаканчик.
   — Давай! — согласился Добрынин и левой рукой решительно пододвинул к себе ранее отвергнутый суп. — За Родину! — провозгласил Павел Александрович, и в голосе его прозвучала злость на самого себя.
   А как только выпил он стаканчик, так собрался с духом, и за несколько минут супа в миске не стало.
   Дворник смотрел на него с изумлением. Он хотел было что-то сказать, но какое-то слово стало поперек горла, и, только клокотнув негромко, Вася замолчал. А когда Добрынин придвинул к себе остывшее второе, тоже ранее отвергнутое, дворник поднялся из-за стола и, невнятно извинившись, ушел.
   Может, он и правильно сделал — видимо, почувствовал, как нарастала внутри Добрынина злость, — но не знал он, что злился народный контролер только на самого себя, а значит для окружающего мира никакой опасности эта злость не таила.
   После того, как дворник вышмыгнул из квартиры, Добрынин допил водку, потом кисель, также входивший в обед, и пошел в кабинет, где оставленная настольная лампа мягко светила сквозь зеленый абажур.
   Усевшись за стол, снова открыл народный контролер любимую книгу и снова попробовал начать чтение следующего рассказа, но и на этот раз ничего у него не вышло. Слова читались легко, но ничего в голове Добрынина не оставляли, и поэтому пришлось народному контролеру закрыть книгу и, выключив свет, пойти в спальню.
   Широкая кровать в этот раз показалась слишком большой и неуютной, и, несмотря на усталость, ворочался Добрынин еще часа два, прежде чем уснул всерьез и надолго.
   Разбудил его утром настойчивый звонок в двери. С трудом поднявшись с кровати, Добрынин пошел в коридор и, щелкнув замком, обнаружил на лестничной площадке Виктора Степановича, тоже сонного, но твердо стоявшего на ногах.
   — Извините, что я так рано, — заговорил Виктор Степанович. — Приказали, Павел Александрович. Товарищ Калинин вас ждет.
   Добрынин кивнул и пошел одеваться.
   Минуты через три он вышел одетый и с кoтомкой в руках.
   — Да оставьте вы ее, — посмотрев на котомку, сказал Виктор Степанович. — Вы же после Кремля сюда приедете!
   — Там для товарища Калинина, — не вдаваясь в подробности, ответил на это народный контролер.
   Погода по-прежнему была сумрачной. Моросящий дождик лепился к стеклам автомобиля. Неугомонные «дворники» еще давали возможность шоферу и пассажирам смотреть вперед, а в окошках дверей вообще ничего, кроме размытого сумрака, видно не было. Все еще горели уличные фонари, стараясь ускорить запаздывавший рассвет.
   Шофер то и дело зевал. За каждым его зевком следовал зевок Виктора Степановича, сидевшего рядом на переднем сидении. Павел Александрович, сидевший за спиной шофера, чувствовал себя уже довольно бодро, несмотря на погоду и на столь неожиданно раннее пробуждение.
   Перед въездом в Спасские ворота Кремля машина на мгновение остановилась. Открылась дверка со стороны Виктора Степановича, и в автомобиль заглянуло вежливо-сдержанное лицо постового милиционера. Проверив всех своим взглядом, он кивнул шоферу и, ни слова не сказав, захлопнул дверцу.
   Въехали в Кремль и после нескольких поворотов остановились.
   Там, на территории Кремля, дождь шел посильнее. Капли барабанили по машине с такой силой, что казалось, это град сыплется с неба.
   Выскочив из автомобиля, Добрынин и Виктор Степанович быстренько добежали до торцевой служебной двери уже знакомого здания, но сухими выйти из-под дождя им не удалось, и милиционер, стоявший там на посту, встретил их искренним сочувственным взглядом.
   Кряхтя из-за неприятных ощущений попавшей за шиворот воды, Виктор Степанович показал милиционеру свое удостоверение. Добрынин достал мандат, народного контролера и тоже протянул его стоявшему на страже человеку. Прочитав мандат, милиционер пристально посмотрел на котомку в руках Добрынина.
   — Там что? — спросил он.
   — Документы для товарища Калинина, — ответил народный контролер.
   — Проходите, — кивнул милиционер.
   Виктор Степанович и Добрынин поднялись по неширокой мраморной лестнице, покрытой истоптанной тысячами, а может быть, даже миллионами сапог бывшей красной ковровой дорожкой.
   Добрынин внутренне улыбнулся тому, что в этот раз милиционер не стал обыскивать его котомку, в которой, кроме портфеля с документами, лежал и топор, и портрет Кривицкого. Внутренняя радость Добрынина была простой и по-крестьянски невинной.
   Прошли длинным коридором. Остановились у двери. Тот же скромный кабинет, почти лишенный мебели — только большой рабочий стол, заваленный бумагами и папками, и маленький приставной столик с тремя стульями, да еще книжный шкаф, стоящий под стенкой напротив.
   — А-а! — обрадовался товарищ Калинин, увидев Добрынина. — Паша! С приездом! Давненько тебя не видел! Добрынин растерялся и даже не сразу поздоровался — никак не ожидал он, что товарищ Калинин так хорошо его помнит.
   — Ну что ты стал в дверях! — шутливо возмутился хозяин кабинета. — Проходи, дорогим гостем будешь! — И сразу же, обернувшись к Виктору Степановичу, сказал Калинин уже совсем другим голосом: — А ты, Степаныч, пойди, скажи, чтоб чай принесли, и можешь пока отдыхать!
   Прошел Добрынин к приставному столику, уселся на стул. Котомку опустил на пол, под ноги. Калинин уселся напротив и уставился своим проницательным взглядом в глаза народному контролеру. А контролер смотрел на товарища Калинина и удивлялся — совсем не изменился товарищ Калинин, только на лацкане того же пиджака появился еще один орден, а кроме этого и две заметных заплатки, сделанных грубо, из-за чего Добрынин решил, что их сам хозяин кабинета себе нашил. Одна заплатка выглядывала из-под левой мышки, вторая — справа над карманом.
   — Ну что, как там работа? — заинтересованно спросил товарищ Калинин.
   Добрынин сожалеюще чмокнул языком — понимал он, что как только начнет свой рассказ, так сразу и испортится настроение у товарища Калинина, но говорить надо было, ведь именно по этой причине прибыл он сюда, пролетев на бомбардировщике почти над всей страной.
   — В общем по-разному… — нерешительно начал Добрынин.
   — Ты не бойся, говори все как есть! — перешел на серьезный тон хозяин кабинета.
   — Тогда дела плохие, — признался ободренный словами Калинина народный контролер.
   И рассказал Добрынин о гибели коня, летчика и Федора, о безобразиях, организованных в Хулайбе Кривицким, о казни Кривицкого и, конечно, о таинственной истории с передачей партвзносов японцам. С особой грустью рассказал Добрынин о вмерзших в лед народных контролерах и о том, как сам он чуть не разделил их судьбу.
   Товарищ Калинин слушал рассказ народного контролера внимательно и ни разу не перебил его. Под конец рассказа заметил Павел Александрович, как наполнился взгляд Калинина справедливой злобой.
   В кабинет постучали. Красноармеец принес чайник, два стакана в подстаканниках, жестяную коробку с рубленым рафинадом. Поставил все на столик и, взяв под козырек, вышел.
   — Да-а, — скорбно протянул Калинин. — Ну давай чая выпьем. Правда, к чаю ничего нет… Время тяжелое у нас.
   — У меня тут печенье есть, — сказал на это Добрынин и, наклонившись к котомке, вытащил оттуда пачку «На посту».
   Выложил печенье на стол, потом сам разлил чай по стаканам.
   — Хорошее печенье! — заметил Калинин. — На Севере купил?
   — Да нет, тут, в Москве, в Центральном магазине.
   — Ну, тогда не так уж плохо. Я-то сам и не знаю, что там, за Кремлевскими стенами. Нет времени спать, не то, что в город выходить! Ну а портфель, о котором ты сказал, он у тебя с собой?