Страница:
Начинало темнеть. Директор включил свет, достал из несгораемого шкафа сочинение Роберта и переписала его титульного листа адрес в свою записную книжку, после чего снова возвратил сочинение на место и тщательно закрыл тремя ключами несгораемый шкаф.
На улице все еще чувствовался теплый ушедший день. Из-за дальних домов выглянула луна, показавшаяся Банову похожей на инвалида.
До Второго Казачьего переулка было минут десять ходьбы. Не больше.
Дом Банов нашел легко. Зашел в парадное, поднялся по широкой лестнице на второй этаж и остановился перед дверью с номером четыре. Слева на стене висели две маленькие таблички, устроенные на гвоздях под кнопками звонков: «Шкарницкий — звонить один раз», «Ройд — звонить два раза».
Банов задумался. Своих соседей по коммуналке он не любил, а значит понимал, как много вещей в бытовой и в личной жизни зависит от них. И, должно быть, поэтому, рука потянулась к кнопке звонка Шкарницкого. Тем более тот факт, что в разные звонки надо было звонить еще и разное количество раз, как бы насторожил директора школы. Это как раз и показывало, что совместная жизнь этой коммунальной квартиры в трехэтажном старинном доме, возможно, была излишне усложнена.
Шкарницкий, открыв входную дверь, оказался человеком малоприятной наружности, худым, высоким, сальным. И дело было тут не только в его давно немытых волосах, а и во всей внешности, включая и давно не стиранную одежду.
— Вы ко мне, товарищ? — встретил он Банова вопросом.
— Да нет, мне товарищ Ройд нужна, — ответил Банов, разглядывая стоявшего перед ним человека.
— А читать на стенах вы умеете? — без особого возмущения, но довольно неприятно вопросил Шкарницкий. — Там же написано: «Ройд — два звонка» и к тому же в другую кнопку!
И тут же, сказав это, Шкарницкий захлопнул дверь, так и не впустив директора школы в квартиру.
Ошеломленный Банов постояв пару минут в недоумении, придавил дважды кнопку звонка Ройд.
Минуту спустя дверь снова открылась. Женщина лет тридцати с лишним, с короткой аккуратной стрижкой, одетая в домашний сиреневый халатик, предстала перед Бановым, и он, смутившись, жевал губы, словно забыл обычные русские слова.
— Вы ко мне? — спросила женщина слегка простуженным голосом.
— Да, — отрывисто выдохнул директор школы.
— Проходите!
Общий коридор коммунальной квартиры был достаточно широк, но мебели в нем не было.
Зашли в комнату, тоже просторную, обставленную по-старому, словно все предметы в ней оставались на своих местах, несмотря на революционное перераспределение всяких ценностей, а может быть, именно благодаря ему, а именно — с помощью замены хозяев этих предметов мебели и быта.
— Садитесь! — женщина указала на стул за добротным овальным столом, стоявшим посередине комнаты. Сама же уселась напротив.
— Спасибо, — произнес Банов. — Я — Василий Васильевич Банов, или просто товарищ Банов. Директор школы, где учится ваш сын Роберт…
— Очень приятно, — кивнула женщина, и на лице ее на мгновение появилась улыбка, совсем не радостная, но очень приятная и честная. — Я — Клара Рудольфовна Ройд. Но… дело в том, что Роберт — не мой сын…
Видно, выражение лица Банова стало очень озадаченным, и поэтому женщина поспешила объяснить:
— Я сестра его отца, Кристиана Ройда, а мать его умерла от тифа шесть лет назад, но она и до смерти жила отдельно, где-то в Уссурийске. Поэтому мы с Кристианом как-то договорились, что для Роберта будем родителями, отцом и матерью.
— И он ничего не знает? — спросил Банов.
— Нет. Я надеюсь, вы тоже никому не скажете этого…
— Конечно, — пообещал директор школы.
— Я знаю, что вы вызывали Роберта к себе… он мне рассказал. Поэтому я и объяснила вам все… Извините, я не предложила вам ничего, но дело в том, что чай можно делать только на кухне, и тогда мы с вами не успеем поговорить, ведь надо было бы все время у чайника стоять… может, вы водки выпьете? У меня немного есть…
Банов облизал пересохшие губы, думая: а удобно ли согласиться на такое предложение.
— А где Роберт? — спросил он неожиданно, испугавшись, что мальчик может увидеть, как директор школы водку пьет.
— Он в клубе НКВД, в драмкружке там занимается. Где-то через часик вернется, — ответила Клара.
— Ну, тогда… пожалуй… — проговорил Банов, и женщина поднялась, достала из серванта початую бутылку и две стопочки. Потом рядом с ним поставила на стол два свежих огурца и солонку.
По первой выпили молча и как бы стесняясь друг друга, хотя, ясное дело, Банов чувствовал себя стеснительней и как бы неудобно.
— Я читал сочинение вашего сына… извините… Роберта. Оно называется «О чем мечтала моя мама»… Как бы вам сказать, товарищ Ройд, оно немного упадническое… он пишет, что вы больше ни о чем не мечтаете…. и как бы потеряли веру в жизнь…
— Называйте меня Кларой, пожалуйста, — попросила хозяйка. — Отчего же не мечтаю? Мечтаю, но не могу же я обо всех своих мыслях говорить ребенку?
— Какой же он ребенок? — пожал плечами Банов. — Ему ж скоро пятнадцать лет. Взрослый человек… Я, собственно, пришел поговорить из-за этого сочинения… и, конечно, думаю, что вам надо быть как бы веселой, больше мечтать и, что ли, быть задорней, как товарищу Роберта. Ведь от этого очень зависит его дальнейшая жизнь… Я бы понимал, если б он рос в семье алкоголиков, но у вас здоровая советская семья…
И тут Банов замолк, сообразив, что сказал что-то невпопад. Видно, водка, развязав его язык до полного отсутствия смущенности, пошла дальше.
— Я, извините… не имел в виду обычную советскую семью. Я ведь знаю, что у вас горе случилось… с отцом Роберта…
Женщина горестно скривила губы, разлила по стопкам водочки, провела пальцем под правым глазом, снимая слезу.
— Может, вам не хочется об этом говорить? — спросил Банов негромко. — Я вам не сказал, хотя еще точно не знаю… Я был знаком с одним Ройдом…
Удивленный взгляд хозяйки зажег ее глаза необыкновенным светом. Она уставилась на директора школы. Пальцы правой руки обняли на столе стопку да так и застыли.
— Вы знали Кристиана?
— М-м-м, мы не называли друг друга по именам… я был товарищ Банов, был там и товарищ Ройд, такой рыжий, веселый… из анархистов… Он мне часто говорил: «Банов, запомни, в жизни есть только два настоящих удовольствия…» — …это женщины и борьба! — закончила вместо Банова хозяйка, и тут же по ее щекам потекли слезы, и она уже не пыталась с ними бороться.
Банов, снова смущенный моментом, осушил стопку и молча смотрел на свой кусочек стола, боясь причинить Кларе еще больше волнений.
— Надо было сразу сказать… что вы знали его… — говорила женщина. — А вы про Роберта… сочинение…
— Но я… я пришел действительно из-за Роберта… — словно оправдываясь, проговорил Банов. — Я же директор школы… я отвечаю за воспитанников, а он написал такое сочинение… и про то, как папу отравили… Это правда?!
Клара тяжело вздохнула, пожала плечиками.
— Кто знает? — произнесла она. — Может, случайно… Вон ведь в столовой Мосавиахима тоже семь человек насмерть селедкой отравились…
— Да, я читал… — припомнил вслух директор школы.
И вдруг неприятная мелкая боль около лодыжки заставила его отвлечься. Он наклонился, прихлопнул рукой низ штанины, думая убить проникшего туда комара.
Хозяйка тем временем успокоилась немного, снова налила в стопочки. Стопочки были до того маленькими, что Банов даже не замечал произведенного глотка. Только механически откусывал свой огурец после каждого, обмакнув его перед этим в солонку.
Из коридора донеслись шаги. Скрипнула дверь в комнату. Зашел Роберт. Удивленно поздоровался с директором школы, не остановив взгляд на бутылке водки.
Банов почему-то подумал, что вот сейчас сразу хозяйка спрячет бутылку и все останется незамеченным для мальчика, но Клара только кивнула Роберту и никакой попытки скрыть от ребенка не лучшую в воспитательном смысле часть взрослой жизни не произвела.
Почувствовав из-за этого некое неудобство, директор школы поднялся из-за стола.
— Я пойду уже, — проговорил он. Потом оглянулся на дверь — Роберт отсутствовал, по-видимому, ушел в туалет. — И прошу вас больше мечтать, постарайтесь мечтать вместе с ним…
Клара медленно поднялась, чтобы проводить гостя. На улице было уже совсем темно. В этом переулке почему-то многие фонари не горели. Банов остановился, решая, что ему теперь делать: идти домой или же вернуться & школу, в свой кабинет. Домой не хотелось, как, впрочем, не хотелось сейчас идти и в школу, и поэтому решил он немного прогуляться по засыпающему городу, по этим коротким знакомым переулкам.
Бродил он по пустынным улочкам довольно долго. Уже прозвучали и затихли полуночные Кремлевские куранты. И какая-то звезда, висевшая до того над самой Москвою, сорвалась с низкого темно-синего неба и, соскользнув к земле, потухла в падении.
А Банов все ходил и ходил, поворачивая с одного переулка на другой, и время от времени возвращался снова на тот же переулок, и для разнообразия после такого возвращения поворачивая уже на какой-нибудь другой. На углу такого переулочка и какой-то более значительной улочки его неожиданно остановил спрятавшийся под стеною дома патруль.
— А вы почему не спите, товарищ? — вежливо спросили его трое высоких мужчин, показавшихся в темноте одинаково одетыми.
— Не спится… — признался им Банов.
— А вы что, завтра не работаете?
— Работаю, — сказал директор школы.
— А как же вы будете работать, если ночью не выспитесь? — продолжали выпытывать патрульные.
Банов уже мысленно признал их правоту и поэтому не спешил ответить на последний вопрос.
— Я, пожалуй, уже спать пойду! — сказал он через полминутки.
— То-то же! — одобрил его слова один из мужчин. — Мы ведь сейчас работаем, а утром спать будем! Ну, спокойной ночи!
— Спокойной! — ответил им Банов и, разобравшись с направлениями, пошел к своему дому, находившемуся совсем недалеко.
Действительно. Столица уже вовсю спала. Ни одного горящего светом окна, ни одного прохожего, ни одной машины на мостовых улиц.
Встретились они уже как знакомые, и никакого стеснения в рыжеволосом мальчике директор школы больше не заметил. Спокойно вошел он, спокойно уселся на предложенный стул, лицом к директору и Дзержинскому, портретом висевшему на стене.
— Ну как?бодро спросил ученика Банов. — Как там, дома?
— Нормально, — ответил Роберт. Неудовлетворенный немногословием мальчика, директор решил поинтересоваться напролом:
— А мама как?
— Тоже нормально, — вяло отвечал ученик.
— Ну а она… мечтает теперь? — уже совсем в открытую спросил Банов то, что его больше всего интересовало.
— Кажется, нет… — ученик посмотрел, вроде бы пытаясь что-нибудь вспомнить, на потолок.
Такой ответ не порадовал директора школы. Даже, можно сказать, огорчил его и обеспокоил.
— Так что, совсем не мечтает?! — решил все-таки еще раз уточнить директор школы.
Мальчик уже более уверенно замотал головой.
— А скажи, Роберт, телефон у вас, кажется, есть? — спросил помрачневший Банов.
— Да-а…
— Дай-ка мне номер!
— Три ноль шесть семьдесят четыре…
Директор школы записал цифры на перекидном настольном календаре. После этого, снова обратив взгляд на мальчика, сказал: «Хорошо, иди!» Оставшись наедине с портретом Дзержинского и собственными мыслями, Банов стал пережидать рабочее время. Длилось это время медленно.
Потом в дверь постучали. Приходил учитель математических наук Зубровкин с предложениями по улучшению преподавания своих предметов. Предложения были записаны убористым почерком на десятке разлинованных рисовальных листков. Банов пообещал ознакомиться.
Еще какое-то время ушло на кипячение воды и заваривание чая. И таким образом, по мелочам, по многои маломинутным отрезкам этого самого времени рабочий день иссяк, исструился песком песочных часов, и только тогда Василий Васильевич Банов немного ободрился, словно почувствовал окончаниями коридорных нервов, как школа опустевает, как покидают ее ученики и учителя, и работники школьной кухни, и медсестра Валентина, и все прочие служители важного образовательного дела. И остается в этой школе в конце концов под самый вечер один-единственный человек, и этот человек — директор, хозяин этой школы, товарищ Банов.
Спустившись вниз и проверив, все ли ушли, а также не разрешив уборщице Петровне закончить мытье полов в ленинском зале, он закрыл школу изнутри и, вернувшись в свой кабинет, накрутил телефонный номер Ройдов. Там долго никто не брал трубку. Потом неприятный тонкий мужской голос — по-видимому принадлежавший соседу Шкарницкому — прокричал: «Что? Алло? Кто это?» — Позовите вашу соседку! — требовательно и зло произнес в трубку Банов, почувствовавший еще большую нелюбовь к этому сальному типу, живущему в одной коммунальной квартире с такой необычной женщиной.
Видно трубку на том конце грубо опустили на какую-то деревянную поверхность — в ухе у Банова раздался такой грохот, что он отвел трубку подальше. Потом уже другой, чуть простуженный, но приятный и знакомый женский голос спросил: «Алло? Алло? Говорите!» — Здравствуйте! — выдохнул в трубку Банов.
— Кто это? Кто со мной говорит? — не узнала его собеседница.
— Это директор школы… товарищ Банов…
— А-а! Здравствуйте! Что-нибудь у Роберта?
— Да нет… Я хотел… я хотел вас сюда пригласить на беседу…
— Когда? — деловито спросила женщина.
— Ну… если можно, то сегодня…
— Но уже вечер!
— Это ничего. Я здесь обычно допоздна…
— Хорошо… — сказала Клара Ройд. — Я только ужин Роберту приготовлю и приду.
Опустив трубку на телефонный аппарат, Банов почувствовал облегчение. За окном еще только зарождались сумерки, но город уже притих. Прерывистой стала еще час назад бывшая монотонной и постоянной музыка автомобильных моторов.
Некоторое время спустя снизу раздался громкий дежурный звонок, и Банов поспешил, чуть ли не побежал ко входным дверям.
Клара была одета в легкий жакет и узкую строгую юбку, доходившую до колен. В руках — маленькая черная сумочка, на голове та же прическа.
— Я пришла, — сказала она открывшему двери Банову. Они поднялись на второй этаж, зашли в кабинет. Там Клара Ройд села на место для посетителя и вопросительно глянула на директора школы.
Он тоже опустился на свой стул. Улыбнулся ей.
— Извините, что я вас вызвал так поздно, — заговорил Банов первым. — Я видел Роберта… и он мне сказал, что вы так и не мечтаете… Вот я и хотел спросить, так ли это?
— Это так, — с грустью в голосе призналась Клара.
— Вы же молодая, красивая женщина, у вас еще вся жизнь впереди. — И тут Банов сбился, понимая, что по поводу «вся жизнь впереди» он немного перегнул. — Во всяком случае… Это так важно для Роберта, чтобы кто-то поддерживал в нем энтузиазм, оптимизм, надежды.
— Да не могу я мечтать, — выдохнула тяжело Клара. — Разучилась. Как вы не можете понять?!
— Не можете? — переспросил Банов. — А давайте вместе попробуем? А? Я вот только чай сделаю, здесь все-таки не коммунальная кухня!
И, поднявшись, он поставил чайник на примус, отрегулировал пламя, подкачал примус немножко.
Клара молча наблюдала за четкими движениями Банова, за его какой-то внутренней организованностью, ощущаемой даже во взгляде его глаз, таких необычных, глубоких, болотно-зеленого цвета. И, видно, почувствовал Банов, что понравилось что-то в нем Кларе, и это как бы добавило ему самоуверенности, и, засыпая в кипящий чайник заварку, он уже был уверен, что научит эту женщину снова мечтать, научит ее, как быть счастливой, в общем спасет для страны одного человека.
Достав из ящика стола две жестяных кружки и взяв в другую руку горячий чайник, Банов посмотрел твердым взглядом на Клару и сказал:
— А теперь пойдемте на крышу чай пить!
И хоть предложение показалось женщине глупо-шаловливым и вроде бы неуместным для ее возраста, да и для возраста самого хозяина кабинета, но поднялась она послушно и пошла к двери, оставив свою маленькую черную сумочку на директорском столе.
Последняя лестница, ведущая уже к самому выходу на крышу, была слишком крутая, и там Клара пропустила Банова вперед, а сама, взяв у него ради помощи две кружки, приподняла свою узкую юбку и поднялась следом за директором.
Крыша была умеренно покатой, так что сидеть можно было везде, но они устроились на самом высоком месте, на ее коньке. Сразу же Банов разлил горячий чай по кружкам, а чайник установил на своих ни во что не упиравшихся ботинках — держать его в руках было горячо, поставь его просто на крышу — наверняка пополз бы вниз, а так ботинки были сработаны из толстой свиной кожи и тепла почти не пропускали.
Клара кое-как устроила на коньке крыши свою горячую кружку и только слегка поддерживала ее двумя пальцами за все еще обжигающую ручку.
— Ничего, здесь чай быстро остывает! — успокоил ее Банов, уже привыкший к такой температуре чая и спокойно державший в правой руке свою кружку.
— Вон там, — продолжил он, показывая рукой, —там был виден Кремль, Спасская башня. Я сюда отличников раньше водил по вечерам или днем. Еще год назад.
— Мне Роберт рассказывал, он ведь тоже был отличником, — проговорила Клара.
— А сейчас как у него? — спросил Банов, сам удивившись, что не узнал о его оценках раньше.
— Хуже. Даже тройки появились.
— Ну вот, видите, — укоризненно произнес директор школы. — Ведь успеваемость от таких мелочей зависит! Вы даже не представляете. Даже от работы школьной столовой зависит. Я вот проверял!
Клара так тяжело вздохнула, что Банов сразу замолчал. Он посмотрел на женщину внимательно и, хотя было темно и сидела она почти в метре от него, заметил выражение неудовольствия на ее лице.
«Действительно, чего я такой занудливый?» — покритиковал себя в мыслях Банов и тут же более веселым голосом заговорил:
— Вот Роберт говорил, что вы мечтали стать летчицей и прыгать с парашютом! А давайте помечтаем, что мы вместе с вами прыгаем с парашютом!
— Давайте! — согласилась Клара, и голос ее показался Банову оживающим.
— А ведь это не трудно! Если вы действительно хотите, можно наверняка узнать в Осоавиахиме или Добролете, как устроить прыжки с парашютом. Давайте я узнаю?
— Хорошо… — сказала женщина.
— А я вот мечтал конницей командовать… Мне страшно кони нравились. Даже страшно признаться, но в то время мне кони больше нравились, чем люди. Я вот наблюдал за ними и не видел ни разу, чтобы один конь хотел убить другого. Вот и представлял себе, как я впереди, а за мной сотни коней с седоками несутся. Тоже ведь, правда, хоть коней я и любил больше, чем людей, а вот просто табун лошадей за своей спиной представлять не хотелось. Другое дело сотни всадников. Но не вышло из меня командира. Так я теперь мечтаю коня завести…
— А где же вы его держать будете? — удивилась Клара.
— Трудно, конечно. Хотя я знаю одно место в центре города, там есть просто удивительное место… и там у людей есть кони… Может быть, я смогу вам это место показать… Не знаю. Там очень строго с посещениями. А вы любите коней?
— Лошадей? Да, — кивнула Клара. — В детстве меня дедушка учил, как правильно садиться на лошадь, как галопом скакать…
Клара рассказывала, рассказывала. Уже перешла на дедушку, который был горным инженером, уже вспомнила пароход на Волге — на этом пароходе их семья плыла из Казани, и голос ее, теперь уже полностью оживший, звучал так сладко и приятно, как может звучать голос жизнерадостного человека. Банов слушал ее и упивался. Радость его была искренней, и только чуть-чуть смешивалась она с гордостью, возникшей в нем из-за того, что смог он все-таки разговорить эту женщину, жизнь которой была настолько тяжела в последнее время, смог он ее если и не развеселить, то уж хоть немного напитать оптимизмом, оптимизмом, без которого настоящая жизнь в нашей огромной стране невозможна.
Потом возник маленький перерыв — они пили чай, уже немного поостывший, сладкий, и это тоже напомнило Кларе широкую просторную веранду какого-то старинного особнячка, принадлежавшего то ли дяде, то ли просто родственнику. И там они пили чай, а стол был заставлен двумя десятками разных пирожных…
Вечер был свеж, и звезды, спустившиеся с неба, отличались яркостью горения.
И вдруг опустилось откуда-то сверху эхо, гулкое и мощное, и тут же на его фоне раздался еще более громкий звук, напомнивший Кларе удары колокола. И был знаком этот звук очень, но так громко никогда она не слышала его и поэтому повернулась к Банову и что-то спросила, но из-за заполнившего воздух звука не услышал он ее слов и наклонился в ее сторону, прося, чтобы еще раз повторила она свой вопрос. И она наклонилась, чтобы повторить, и так очутились их губы почти рядом, и каждый ощутил теплое дыхание другого. Продолжалось это, может быть, минуту или две, и оба, затаив дыхание, смотрели друг на дружку, но никто не решился еще чуть-чуть, на сантиметр только, нагнуться, податься вперед. И тогда Банов сказал, найдя слухом какой-то малозаметный проем тишины между ударами. Сказал ласково, как обычно произносят другие слова: «Это куранты… Бьют полночь».
И чуть отпрянула Клара, но не из желания отпрянуть, а из-за неприятного ощущения в согнутой спине. И Банов выровнялся, не переставая смотреть на эту красивую женщину. А куранты гудели, били, и двое на школьной крыше слушали их бой и вдыхали этот удивительно свежий вечер, любовались огоньками малочисленных освещенных окон, за которыми, должно быть, люди, незнакомые им, но хорошие, честные люди, готовились ко сну.
И было у этих двоих еще полчайника сладкого чая и целое звездное небо, такое красивое, будто вытканное рукодельницами специально для Выставки достижений народного хозяйства.
А город засыпал, и уже не слышалась нигде музыка автомобильных моторов. Окна гасли. Снизу доносился шелест листьев.
Глава 12
На улице все еще чувствовался теплый ушедший день. Из-за дальних домов выглянула луна, показавшаяся Банову похожей на инвалида.
До Второго Казачьего переулка было минут десять ходьбы. Не больше.
Дом Банов нашел легко. Зашел в парадное, поднялся по широкой лестнице на второй этаж и остановился перед дверью с номером четыре. Слева на стене висели две маленькие таблички, устроенные на гвоздях под кнопками звонков: «Шкарницкий — звонить один раз», «Ройд — звонить два раза».
Банов задумался. Своих соседей по коммуналке он не любил, а значит понимал, как много вещей в бытовой и в личной жизни зависит от них. И, должно быть, поэтому, рука потянулась к кнопке звонка Шкарницкого. Тем более тот факт, что в разные звонки надо было звонить еще и разное количество раз, как бы насторожил директора школы. Это как раз и показывало, что совместная жизнь этой коммунальной квартиры в трехэтажном старинном доме, возможно, была излишне усложнена.
Шкарницкий, открыв входную дверь, оказался человеком малоприятной наружности, худым, высоким, сальным. И дело было тут не только в его давно немытых волосах, а и во всей внешности, включая и давно не стиранную одежду.
— Вы ко мне, товарищ? — встретил он Банова вопросом.
— Да нет, мне товарищ Ройд нужна, — ответил Банов, разглядывая стоявшего перед ним человека.
— А читать на стенах вы умеете? — без особого возмущения, но довольно неприятно вопросил Шкарницкий. — Там же написано: «Ройд — два звонка» и к тому же в другую кнопку!
И тут же, сказав это, Шкарницкий захлопнул дверь, так и не впустив директора школы в квартиру.
Ошеломленный Банов постояв пару минут в недоумении, придавил дважды кнопку звонка Ройд.
Минуту спустя дверь снова открылась. Женщина лет тридцати с лишним, с короткой аккуратной стрижкой, одетая в домашний сиреневый халатик, предстала перед Бановым, и он, смутившись, жевал губы, словно забыл обычные русские слова.
— Вы ко мне? — спросила женщина слегка простуженным голосом.
— Да, — отрывисто выдохнул директор школы.
— Проходите!
Общий коридор коммунальной квартиры был достаточно широк, но мебели в нем не было.
Зашли в комнату, тоже просторную, обставленную по-старому, словно все предметы в ней оставались на своих местах, несмотря на революционное перераспределение всяких ценностей, а может быть, именно благодаря ему, а именно — с помощью замены хозяев этих предметов мебели и быта.
— Садитесь! — женщина указала на стул за добротным овальным столом, стоявшим посередине комнаты. Сама же уселась напротив.
— Спасибо, — произнес Банов. — Я — Василий Васильевич Банов, или просто товарищ Банов. Директор школы, где учится ваш сын Роберт…
— Очень приятно, — кивнула женщина, и на лице ее на мгновение появилась улыбка, совсем не радостная, но очень приятная и честная. — Я — Клара Рудольфовна Ройд. Но… дело в том, что Роберт — не мой сын…
Видно, выражение лица Банова стало очень озадаченным, и поэтому женщина поспешила объяснить:
— Я сестра его отца, Кристиана Ройда, а мать его умерла от тифа шесть лет назад, но она и до смерти жила отдельно, где-то в Уссурийске. Поэтому мы с Кристианом как-то договорились, что для Роберта будем родителями, отцом и матерью.
— И он ничего не знает? — спросил Банов.
— Нет. Я надеюсь, вы тоже никому не скажете этого…
— Конечно, — пообещал директор школы.
— Я знаю, что вы вызывали Роберта к себе… он мне рассказал. Поэтому я и объяснила вам все… Извините, я не предложила вам ничего, но дело в том, что чай можно делать только на кухне, и тогда мы с вами не успеем поговорить, ведь надо было бы все время у чайника стоять… может, вы водки выпьете? У меня немного есть…
Банов облизал пересохшие губы, думая: а удобно ли согласиться на такое предложение.
— А где Роберт? — спросил он неожиданно, испугавшись, что мальчик может увидеть, как директор школы водку пьет.
— Он в клубе НКВД, в драмкружке там занимается. Где-то через часик вернется, — ответила Клара.
— Ну, тогда… пожалуй… — проговорил Банов, и женщина поднялась, достала из серванта початую бутылку и две стопочки. Потом рядом с ним поставила на стол два свежих огурца и солонку.
По первой выпили молча и как бы стесняясь друг друга, хотя, ясное дело, Банов чувствовал себя стеснительней и как бы неудобно.
— Я читал сочинение вашего сына… извините… Роберта. Оно называется «О чем мечтала моя мама»… Как бы вам сказать, товарищ Ройд, оно немного упадническое… он пишет, что вы больше ни о чем не мечтаете…. и как бы потеряли веру в жизнь…
— Называйте меня Кларой, пожалуйста, — попросила хозяйка. — Отчего же не мечтаю? Мечтаю, но не могу же я обо всех своих мыслях говорить ребенку?
— Какой же он ребенок? — пожал плечами Банов. — Ему ж скоро пятнадцать лет. Взрослый человек… Я, собственно, пришел поговорить из-за этого сочинения… и, конечно, думаю, что вам надо быть как бы веселой, больше мечтать и, что ли, быть задорней, как товарищу Роберта. Ведь от этого очень зависит его дальнейшая жизнь… Я бы понимал, если б он рос в семье алкоголиков, но у вас здоровая советская семья…
И тут Банов замолк, сообразив, что сказал что-то невпопад. Видно, водка, развязав его язык до полного отсутствия смущенности, пошла дальше.
— Я, извините… не имел в виду обычную советскую семью. Я ведь знаю, что у вас горе случилось… с отцом Роберта…
Женщина горестно скривила губы, разлила по стопкам водочки, провела пальцем под правым глазом, снимая слезу.
— Может, вам не хочется об этом говорить? — спросил Банов негромко. — Я вам не сказал, хотя еще точно не знаю… Я был знаком с одним Ройдом…
Удивленный взгляд хозяйки зажег ее глаза необыкновенным светом. Она уставилась на директора школы. Пальцы правой руки обняли на столе стопку да так и застыли.
— Вы знали Кристиана?
— М-м-м, мы не называли друг друга по именам… я был товарищ Банов, был там и товарищ Ройд, такой рыжий, веселый… из анархистов… Он мне часто говорил: «Банов, запомни, в жизни есть только два настоящих удовольствия…» — …это женщины и борьба! — закончила вместо Банова хозяйка, и тут же по ее щекам потекли слезы, и она уже не пыталась с ними бороться.
Банов, снова смущенный моментом, осушил стопку и молча смотрел на свой кусочек стола, боясь причинить Кларе еще больше волнений.
— Надо было сразу сказать… что вы знали его… — говорила женщина. — А вы про Роберта… сочинение…
— Но я… я пришел действительно из-за Роберта… — словно оправдываясь, проговорил Банов. — Я же директор школы… я отвечаю за воспитанников, а он написал такое сочинение… и про то, как папу отравили… Это правда?!
Клара тяжело вздохнула, пожала плечиками.
— Кто знает? — произнесла она. — Может, случайно… Вон ведь в столовой Мосавиахима тоже семь человек насмерть селедкой отравились…
— Да, я читал… — припомнил вслух директор школы.
И вдруг неприятная мелкая боль около лодыжки заставила его отвлечься. Он наклонился, прихлопнул рукой низ штанины, думая убить проникшего туда комара.
Хозяйка тем временем успокоилась немного, снова налила в стопочки. Стопочки были до того маленькими, что Банов даже не замечал произведенного глотка. Только механически откусывал свой огурец после каждого, обмакнув его перед этим в солонку.
Из коридора донеслись шаги. Скрипнула дверь в комнату. Зашел Роберт. Удивленно поздоровался с директором школы, не остановив взгляд на бутылке водки.
Банов почему-то подумал, что вот сейчас сразу хозяйка спрячет бутылку и все останется незамеченным для мальчика, но Клара только кивнула Роберту и никакой попытки скрыть от ребенка не лучшую в воспитательном смысле часть взрослой жизни не произвела.
Почувствовав из-за этого некое неудобство, директор школы поднялся из-за стола.
— Я пойду уже, — проговорил он. Потом оглянулся на дверь — Роберт отсутствовал, по-видимому, ушел в туалет. — И прошу вас больше мечтать, постарайтесь мечтать вместе с ним…
Клара медленно поднялась, чтобы проводить гостя. На улице было уже совсем темно. В этом переулке почему-то многие фонари не горели. Банов остановился, решая, что ему теперь делать: идти домой или же вернуться & школу, в свой кабинет. Домой не хотелось, как, впрочем, не хотелось сейчас идти и в школу, и поэтому решил он немного прогуляться по засыпающему городу, по этим коротким знакомым переулкам.
Бродил он по пустынным улочкам довольно долго. Уже прозвучали и затихли полуночные Кремлевские куранты. И какая-то звезда, висевшая до того над самой Москвою, сорвалась с низкого темно-синего неба и, соскользнув к земле, потухла в падении.
А Банов все ходил и ходил, поворачивая с одного переулка на другой, и время от времени возвращался снова на тот же переулок, и для разнообразия после такого возвращения поворачивая уже на какой-нибудь другой. На углу такого переулочка и какой-то более значительной улочки его неожиданно остановил спрятавшийся под стеною дома патруль.
— А вы почему не спите, товарищ? — вежливо спросили его трое высоких мужчин, показавшихся в темноте одинаково одетыми.
— Не спится… — признался им Банов.
— А вы что, завтра не работаете?
— Работаю, — сказал директор школы.
— А как же вы будете работать, если ночью не выспитесь? — продолжали выпытывать патрульные.
Банов уже мысленно признал их правоту и поэтому не спешил ответить на последний вопрос.
— Я, пожалуй, уже спать пойду! — сказал он через полминутки.
— То-то же! — одобрил его слова один из мужчин. — Мы ведь сейчас работаем, а утром спать будем! Ну, спокойной ночи!
— Спокойной! — ответил им Банов и, разобравшись с направлениями, пошел к своему дому, находившемуся совсем недалеко.
Действительно. Столица уже вовсю спала. Ни одного горящего светом окна, ни одного прохожего, ни одной машины на мостовых улиц.
* * *
Спокойно прошли несколько дней. Потом незаметно минул и выходной воскресный. И в понедельник Василий Васильевич Банов попросил завуча Кушнеренко снова вызвать в кабинет ученика 7-Б класса Роберта Ройда.Встретились они уже как знакомые, и никакого стеснения в рыжеволосом мальчике директор школы больше не заметил. Спокойно вошел он, спокойно уселся на предложенный стул, лицом к директору и Дзержинскому, портретом висевшему на стене.
— Ну как?бодро спросил ученика Банов. — Как там, дома?
— Нормально, — ответил Роберт. Неудовлетворенный немногословием мальчика, директор решил поинтересоваться напролом:
— А мама как?
— Тоже нормально, — вяло отвечал ученик.
— Ну а она… мечтает теперь? — уже совсем в открытую спросил Банов то, что его больше всего интересовало.
— Кажется, нет… — ученик посмотрел, вроде бы пытаясь что-нибудь вспомнить, на потолок.
Такой ответ не порадовал директора школы. Даже, можно сказать, огорчил его и обеспокоил.
— Так что, совсем не мечтает?! — решил все-таки еще раз уточнить директор школы.
Мальчик уже более уверенно замотал головой.
— А скажи, Роберт, телефон у вас, кажется, есть? — спросил помрачневший Банов.
— Да-а…
— Дай-ка мне номер!
— Три ноль шесть семьдесят четыре…
Директор школы записал цифры на перекидном настольном календаре. После этого, снова обратив взгляд на мальчика, сказал: «Хорошо, иди!» Оставшись наедине с портретом Дзержинского и собственными мыслями, Банов стал пережидать рабочее время. Длилось это время медленно.
Потом в дверь постучали. Приходил учитель математических наук Зубровкин с предложениями по улучшению преподавания своих предметов. Предложения были записаны убористым почерком на десятке разлинованных рисовальных листков. Банов пообещал ознакомиться.
Еще какое-то время ушло на кипячение воды и заваривание чая. И таким образом, по мелочам, по многои маломинутным отрезкам этого самого времени рабочий день иссяк, исструился песком песочных часов, и только тогда Василий Васильевич Банов немного ободрился, словно почувствовал окончаниями коридорных нервов, как школа опустевает, как покидают ее ученики и учителя, и работники школьной кухни, и медсестра Валентина, и все прочие служители важного образовательного дела. И остается в этой школе в конце концов под самый вечер один-единственный человек, и этот человек — директор, хозяин этой школы, товарищ Банов.
Спустившись вниз и проверив, все ли ушли, а также не разрешив уборщице Петровне закончить мытье полов в ленинском зале, он закрыл школу изнутри и, вернувшись в свой кабинет, накрутил телефонный номер Ройдов. Там долго никто не брал трубку. Потом неприятный тонкий мужской голос — по-видимому принадлежавший соседу Шкарницкому — прокричал: «Что? Алло? Кто это?» — Позовите вашу соседку! — требовательно и зло произнес в трубку Банов, почувствовавший еще большую нелюбовь к этому сальному типу, живущему в одной коммунальной квартире с такой необычной женщиной.
Видно трубку на том конце грубо опустили на какую-то деревянную поверхность — в ухе у Банова раздался такой грохот, что он отвел трубку подальше. Потом уже другой, чуть простуженный, но приятный и знакомый женский голос спросил: «Алло? Алло? Говорите!» — Здравствуйте! — выдохнул в трубку Банов.
— Кто это? Кто со мной говорит? — не узнала его собеседница.
— Это директор школы… товарищ Банов…
— А-а! Здравствуйте! Что-нибудь у Роберта?
— Да нет… Я хотел… я хотел вас сюда пригласить на беседу…
— Когда? — деловито спросила женщина.
— Ну… если можно, то сегодня…
— Но уже вечер!
— Это ничего. Я здесь обычно допоздна…
— Хорошо… — сказала Клара Ройд. — Я только ужин Роберту приготовлю и приду.
Опустив трубку на телефонный аппарат, Банов почувствовал облегчение. За окном еще только зарождались сумерки, но город уже притих. Прерывистой стала еще час назад бывшая монотонной и постоянной музыка автомобильных моторов.
Некоторое время спустя снизу раздался громкий дежурный звонок, и Банов поспешил, чуть ли не побежал ко входным дверям.
Клара была одета в легкий жакет и узкую строгую юбку, доходившую до колен. В руках — маленькая черная сумочка, на голове та же прическа.
— Я пришла, — сказала она открывшему двери Банову. Они поднялись на второй этаж, зашли в кабинет. Там Клара Ройд села на место для посетителя и вопросительно глянула на директора школы.
Он тоже опустился на свой стул. Улыбнулся ей.
— Извините, что я вас вызвал так поздно, — заговорил Банов первым. — Я видел Роберта… и он мне сказал, что вы так и не мечтаете… Вот я и хотел спросить, так ли это?
— Это так, — с грустью в голосе призналась Клара.
— Вы же молодая, красивая женщина, у вас еще вся жизнь впереди. — И тут Банов сбился, понимая, что по поводу «вся жизнь впереди» он немного перегнул. — Во всяком случае… Это так важно для Роберта, чтобы кто-то поддерживал в нем энтузиазм, оптимизм, надежды.
— Да не могу я мечтать, — выдохнула тяжело Клара. — Разучилась. Как вы не можете понять?!
— Не можете? — переспросил Банов. — А давайте вместе попробуем? А? Я вот только чай сделаю, здесь все-таки не коммунальная кухня!
И, поднявшись, он поставил чайник на примус, отрегулировал пламя, подкачал примус немножко.
Клара молча наблюдала за четкими движениями Банова, за его какой-то внутренней организованностью, ощущаемой даже во взгляде его глаз, таких необычных, глубоких, болотно-зеленого цвета. И, видно, почувствовал Банов, что понравилось что-то в нем Кларе, и это как бы добавило ему самоуверенности, и, засыпая в кипящий чайник заварку, он уже был уверен, что научит эту женщину снова мечтать, научит ее, как быть счастливой, в общем спасет для страны одного человека.
Достав из ящика стола две жестяных кружки и взяв в другую руку горячий чайник, Банов посмотрел твердым взглядом на Клару и сказал:
— А теперь пойдемте на крышу чай пить!
И хоть предложение показалось женщине глупо-шаловливым и вроде бы неуместным для ее возраста, да и для возраста самого хозяина кабинета, но поднялась она послушно и пошла к двери, оставив свою маленькую черную сумочку на директорском столе.
Последняя лестница, ведущая уже к самому выходу на крышу, была слишком крутая, и там Клара пропустила Банова вперед, а сама, взяв у него ради помощи две кружки, приподняла свою узкую юбку и поднялась следом за директором.
Крыша была умеренно покатой, так что сидеть можно было везде, но они устроились на самом высоком месте, на ее коньке. Сразу же Банов разлил горячий чай по кружкам, а чайник установил на своих ни во что не упиравшихся ботинках — держать его в руках было горячо, поставь его просто на крышу — наверняка пополз бы вниз, а так ботинки были сработаны из толстой свиной кожи и тепла почти не пропускали.
Клара кое-как устроила на коньке крыши свою горячую кружку и только слегка поддерживала ее двумя пальцами за все еще обжигающую ручку.
— Ничего, здесь чай быстро остывает! — успокоил ее Банов, уже привыкший к такой температуре чая и спокойно державший в правой руке свою кружку.
— Вон там, — продолжил он, показывая рукой, —там был виден Кремль, Спасская башня. Я сюда отличников раньше водил по вечерам или днем. Еще год назад.
— Мне Роберт рассказывал, он ведь тоже был отличником, — проговорила Клара.
— А сейчас как у него? — спросил Банов, сам удивившись, что не узнал о его оценках раньше.
— Хуже. Даже тройки появились.
— Ну вот, видите, — укоризненно произнес директор школы. — Ведь успеваемость от таких мелочей зависит! Вы даже не представляете. Даже от работы школьной столовой зависит. Я вот проверял!
Клара так тяжело вздохнула, что Банов сразу замолчал. Он посмотрел на женщину внимательно и, хотя было темно и сидела она почти в метре от него, заметил выражение неудовольствия на ее лице.
«Действительно, чего я такой занудливый?» — покритиковал себя в мыслях Банов и тут же более веселым голосом заговорил:
— Вот Роберт говорил, что вы мечтали стать летчицей и прыгать с парашютом! А давайте помечтаем, что мы вместе с вами прыгаем с парашютом!
— Давайте! — согласилась Клара, и голос ее показался Банову оживающим.
— А ведь это не трудно! Если вы действительно хотите, можно наверняка узнать в Осоавиахиме или Добролете, как устроить прыжки с парашютом. Давайте я узнаю?
— Хорошо… — сказала женщина.
— А я вот мечтал конницей командовать… Мне страшно кони нравились. Даже страшно признаться, но в то время мне кони больше нравились, чем люди. Я вот наблюдал за ними и не видел ни разу, чтобы один конь хотел убить другого. Вот и представлял себе, как я впереди, а за мной сотни коней с седоками несутся. Тоже ведь, правда, хоть коней я и любил больше, чем людей, а вот просто табун лошадей за своей спиной представлять не хотелось. Другое дело сотни всадников. Но не вышло из меня командира. Так я теперь мечтаю коня завести…
— А где же вы его держать будете? — удивилась Клара.
— Трудно, конечно. Хотя я знаю одно место в центре города, там есть просто удивительное место… и там у людей есть кони… Может быть, я смогу вам это место показать… Не знаю. Там очень строго с посещениями. А вы любите коней?
— Лошадей? Да, — кивнула Клара. — В детстве меня дедушка учил, как правильно садиться на лошадь, как галопом скакать…
Клара рассказывала, рассказывала. Уже перешла на дедушку, который был горным инженером, уже вспомнила пароход на Волге — на этом пароходе их семья плыла из Казани, и голос ее, теперь уже полностью оживший, звучал так сладко и приятно, как может звучать голос жизнерадостного человека. Банов слушал ее и упивался. Радость его была искренней, и только чуть-чуть смешивалась она с гордостью, возникшей в нем из-за того, что смог он все-таки разговорить эту женщину, жизнь которой была настолько тяжела в последнее время, смог он ее если и не развеселить, то уж хоть немного напитать оптимизмом, оптимизмом, без которого настоящая жизнь в нашей огромной стране невозможна.
Потом возник маленький перерыв — они пили чай, уже немного поостывший, сладкий, и это тоже напомнило Кларе широкую просторную веранду какого-то старинного особнячка, принадлежавшего то ли дяде, то ли просто родственнику. И там они пили чай, а стол был заставлен двумя десятками разных пирожных…
Вечер был свеж, и звезды, спустившиеся с неба, отличались яркостью горения.
И вдруг опустилось откуда-то сверху эхо, гулкое и мощное, и тут же на его фоне раздался еще более громкий звук, напомнивший Кларе удары колокола. И был знаком этот звук очень, но так громко никогда она не слышала его и поэтому повернулась к Банову и что-то спросила, но из-за заполнившего воздух звука не услышал он ее слов и наклонился в ее сторону, прося, чтобы еще раз повторила она свой вопрос. И она наклонилась, чтобы повторить, и так очутились их губы почти рядом, и каждый ощутил теплое дыхание другого. Продолжалось это, может быть, минуту или две, и оба, затаив дыхание, смотрели друг на дружку, но никто не решился еще чуть-чуть, на сантиметр только, нагнуться, податься вперед. И тогда Банов сказал, найдя слухом какой-то малозаметный проем тишины между ударами. Сказал ласково, как обычно произносят другие слова: «Это куранты… Бьют полночь».
И чуть отпрянула Клара, но не из желания отпрянуть, а из-за неприятного ощущения в согнутой спине. И Банов выровнялся, не переставая смотреть на эту красивую женщину. А куранты гудели, били, и двое на школьной крыше слушали их бой и вдыхали этот удивительно свежий вечер, любовались огоньками малочисленных освещенных окон, за которыми, должно быть, люди, незнакомые им, но хорошие, честные люди, готовились ко сну.
И было у этих двоих еще полчайника сладкого чая и целое звездное небо, такое красивое, будто вытканное рукодельницами специально для Выставки достижений народного хозяйства.
А город засыпал, и уже не слышалась нигде музыка автомобильных моторов. Окна гасли. Снизу доносился шелест листьев.
Глава 12
Поезд на Караганду подали к третьей платформе. Падал снег и тут же таял, превращаясь в лужи/отражавшие свет фонарей, неяркий и желтоватый, как вологодское масло.
— Где тут третий вагон? — спросил у только что вышедшего на платформу проводника невысокий мужчина в зимнем пальто и каракулевом «пирожке» на голове.
— С хвоста! — ответил проводник, указав направление движением небритого подбородка.
Мужчина подхватил чемодан и какой-то затянутый в ткань конус и заспешил к нужному вагону.
Белые мухи снега попадали в глаза, и мужчина на ходу тряс головою, словно были они живыми и назойливыми.
— Это третий? — он остановился у миловидной проводницы в зеленом форменном пальто.
— Третий. — Она кивнула, окинув пассажира взглядом. Мужчина вытащил из кармана пальто билет.
— Проходите! — сказала проводница. Двухместное купе первого класса было чистеньким и уютным.
Конус мужчина поставил на стол, а чемодан, вытащив из него кожаный футляр для туалетных принадлежностей, поднял под потолок на багажную полку.
Внутри конуса что-то зашуршало.
Мужчина, сев на свое место, расслабился, вытянул ноги, уперся ладонями в мягкую пружинящую кожаную обивку своего диванчика. Счастливо вздохнул.
«Поезд „Москва-Караганда“ отходит через пять минут!» — сказал вокзал.
Мужчина снял пальто и повесил на плечики, а «пирожок» положил на узенькую полочку над своим спальным местом.
Щелкнул замочек двери, и в купе вошла девушка. С небольшим саквояжиком; на голове — теплый оренбургский платок.
— Здравствуйте! — сказала она, всматриваясь в лицо своего соседа.
Мужчина поздоровался. Потом привстал.
— Марк Иванов, артист! — сказал он, принимая от девушки саквояжик.
— Клава Федорова, химик-технолог, — представилась девушка. — А вы видели, кто в соседнем купе? едет? Это не с вами?
— А кто там? — настороженно поинтересовался сосед.
— Ну как его, сейчас… я только вспомню! А, Валентинов!
— Вот как?! — сказал сосед по купе. — Нет, он не со мной… Я в другом жанре работаю, не в кино.
Девушка сняла верхнюю одежду, платок бережливо сложила и спрятала в полупустой, как увидел артист Иванов, саквояжик.
Поезд дернулся. Проехал несколько метров. Снова остановился. Еще раз дернулся. И поехал, медленно набирая скорость.
Иванов и Клава сидели напротив друг друга, на своих диванчиках.
Ярче загорелась лампочка под потолком. «Сейчас бы почитать чего-нибудь!» — подумал Марк.
— Что это у вас там шуршит? — настороженно спросила Клава, глядя на странный конус, стоящий на столике.
— Это мой напарник, — ответил Марк. — Мы обычно вдвоем выступаем. Девушка улыбнулась.
— Надеюсь, это не белая крыса?
— Ну что вы, Клава! Разве я похож на человека, который будет выступать с дрессированными крысами?!
— Ну а все-таки, что это? — настаивала девушка.
— Эй там, в клетке, тебя как зовут? — задиристо произнес Марк Иванов.
— Где тут третий вагон? — спросил у только что вышедшего на платформу проводника невысокий мужчина в зимнем пальто и каракулевом «пирожке» на голове.
— С хвоста! — ответил проводник, указав направление движением небритого подбородка.
Мужчина подхватил чемодан и какой-то затянутый в ткань конус и заспешил к нужному вагону.
Белые мухи снега попадали в глаза, и мужчина на ходу тряс головою, словно были они живыми и назойливыми.
— Это третий? — он остановился у миловидной проводницы в зеленом форменном пальто.
— Третий. — Она кивнула, окинув пассажира взглядом. Мужчина вытащил из кармана пальто билет.
— Проходите! — сказала проводница. Двухместное купе первого класса было чистеньким и уютным.
Конус мужчина поставил на стол, а чемодан, вытащив из него кожаный футляр для туалетных принадлежностей, поднял под потолок на багажную полку.
Внутри конуса что-то зашуршало.
Мужчина, сев на свое место, расслабился, вытянул ноги, уперся ладонями в мягкую пружинящую кожаную обивку своего диванчика. Счастливо вздохнул.
«Поезд „Москва-Караганда“ отходит через пять минут!» — сказал вокзал.
Мужчина снял пальто и повесил на плечики, а «пирожок» положил на узенькую полочку над своим спальным местом.
Щелкнул замочек двери, и в купе вошла девушка. С небольшим саквояжиком; на голове — теплый оренбургский платок.
— Здравствуйте! — сказала она, всматриваясь в лицо своего соседа.
Мужчина поздоровался. Потом привстал.
— Марк Иванов, артист! — сказал он, принимая от девушки саквояжик.
— Клава Федорова, химик-технолог, — представилась девушка. — А вы видели, кто в соседнем купе? едет? Это не с вами?
— А кто там? — настороженно поинтересовался сосед.
— Ну как его, сейчас… я только вспомню! А, Валентинов!
— Вот как?! — сказал сосед по купе. — Нет, он не со мной… Я в другом жанре работаю, не в кино.
Девушка сняла верхнюю одежду, платок бережливо сложила и спрятала в полупустой, как увидел артист Иванов, саквояжик.
Поезд дернулся. Проехал несколько метров. Снова остановился. Еще раз дернулся. И поехал, медленно набирая скорость.
Иванов и Клава сидели напротив друг друга, на своих диванчиках.
Ярче загорелась лампочка под потолком. «Сейчас бы почитать чего-нибудь!» — подумал Марк.
— Что это у вас там шуршит? — настороженно спросила Клава, глядя на странный конус, стоящий на столике.
— Это мой напарник, — ответил Марк. — Мы обычно вдвоем выступаем. Девушка улыбнулась.
— Надеюсь, это не белая крыса?
— Ну что вы, Клава! Разве я похож на человека, который будет выступать с дрессированными крысами?!
— Ну а все-таки, что это? — настаивала девушка.
— Эй там, в клетке, тебя как зовут? — задиристо произнес Марк Иванов.