Глава пятая
Уже поздно, за полночь. В выцветшем голубом спальном мешке, привезенном из Южной Африки, он лежит на софе в квартире своего друга Пола на Белсайз– парк. У другой стены комнаты начинает похрапывать спящий в настоящей кровати Пол. В щели между шторами посверкивает ночное небо, натриево– оранжевое с лиловатым оттенком. И хоть он накрыл ступни подушкой, они все равно холодны как лед. Ну и не важно: он в Лондоне.
В мире существует всего два, от силы три города, в которых можно жить полной, напряженнейшей жизнью: Лондон, Париж, вероятно, Вена. Париж стоит на первом месте: город любви, город искусства. Однако, чтобы жить в Париже, нужно было закончить школу для отпрысков высшего общества, школу, в которой преподают французский. Что касается Вены – Вена для евреев, возвращающихся в нее, чтобы предъявить наследственные права: на логический позитивизм, двенадцатитональную музыку, психоанализ. Остается Лондон, куда южноафриканцу не приходится тащить с собой кучу документов, город, в котором говорят по-английски. Лондон может быть безжалостным, лабиринтообразным, холодным, однако за его пугающими стенами сокрыты мужчины и женщины, которые занимаются настоящим делом – пишут книги, картины, сочиняют музыку. Ты каждый день проходишь по улице мимо них, не догадываясь об их тайнах, и причина тому – прославленная и прекрасная британская сдержанность.
За половинную долю в квартирке, состоящей из единственной комнаты и закута с газовой плиткой да раковиной, из крана которой течет лишь холодная вода (ванная и туалет находятся наверху и служат всем, кто живет в доме), он платит Полу два фунта в неделю. Все его привезенные из Южной Африки сбережения сводятся к восьмидесяти четырем фунтам. Нужно срочно искать работу.
Он посещает учреждения Совета Лондонского графства, оставляет свое имя в списках свободных учителей, готовых по первому зову приступить к работе. Его направляют в Барнет – это самый конец Северной линии – на собеседование в средней современной школе. У него две университетских степени – по математике и по английскому. Директор школы хочет, чтобы он преподавал социологию, а кроме того, два раза в неделю надзирал за плавающими в бассейне учениками.
– Но я не умею плавать, – протестует он.
– Значит, придется научиться, не так ли? – отвечает директор.
Он покидает школу, унося под мышкой учебник по социологии. На подготовку к первому занятию у него остаются лишь выходные. Подходя к станции, он уже клянет себя за то, что согласился на эту работу. Однако для того, чтобы вернуться и сказать, что передумал, он слишком труслив. Из почтовой конторы на Белсайз-парк он отсылает учебник в школу, с запиской: «Непредвиденные обстоятельства сделали невозможным исполнение возложенных на меня обязанностей. Прошу принять мои искреннейшие сожаления».
По объявлению в «Гардиан» он отправляется в Ротамстед, расположенный за пределами Лондона сельскохозяйственный институт, – там когда-то работали Холстед и Макинтайр, авторы «Планирования статистических экспериментов», одного из его университетских учебников. Собеседование, которое предваряется экскурсией по делянкам и оранжереям института, проходит хорошо. Он подает заявление о приеме на должность младшего экспериментатора. Обязанности МЭ, как выясняется, состоят в разбивке площадок для опытных посадок, регистрации урожаев, получаемых при различных режимах выращивания, и анализе полученных данных на институтском компьютере – все это под руководством одного из старших экспериментаторов. Работы, собственно сельскохозяйственные, производят огородники, за которыми надзирают агрономы, так что руки ему пачкать не придется.
Через несколько дней он получает письмо, подтверждающее предложение этой работы с годовым жалованьем в шестьсот фунтов. Он не в силах сдержать ликование. Какая удача! Работа в Ротамстеде! В Южной Африке никто этому не поверит!
Правда, имеется одна оговорка. Письмо заканчивается так: «Поселиться вы сможете в деревне или в одном из муниципальных домов». Он посылает ответное письмо: предложение он принимает, однако жить предпочел бы по-прежнему в Лондоне. А в Ротамстед будет ездить поездом.
В ответ ему звонят из отдела кадров. Ездить сюда из Лондона нереально, говорят ему. Предложенная работа не подразумевает отсижива-ния определенных часов за письменным столом. В какие-то дни придется приступать к ней самым ранним утром, в другие – работать допоздна, иногда и по выходным. Поэтому он, как и все прочие сотрудники, должен будет поселиться вблизи института. Не будет ли он так добр еще раз все обдумать и сообщить о своем окончательном решении?
Восторженное настроение его разбивается вдребезги. Стоило ли проделывать путь от Кейптауна до Лондона, если придется жить в спальном районе, отстоящем от центра города на многие мили, и вскакивать на заре, чтобы измерить высоту, до которой вымахали какие-нибудь бобовые? Он хочет работать в Ротамстеде, хочет найти применение математическим знаниям, приобретенным годами труда, но хочет также и посещать поэтические вечера, знакомиться с писателями и живописцами, заводить романы с женщинами. Сможет ли он заставить работающих в Ротамстеде людей – мужчин в твидовых куртках и с трубками в зубах, женщин в жидких кудряшках и совиных очечках – понять все это? Сможет ли произносить в их присутствии такие слова, как «поэзия», «любовь»?
Но при этом – как можно отвергнуть подобное предложение? Работа – да еще и в Англии – сама идет ему в руки. Стоит сказать одно только слово – «да», – и он сможет сообщить матери новость, которую ей так не терпится услышать, а именно, что ее сын занят достойным делом и получает за него хорошие деньги. Тогда и она в свой черед сможет позвонить отцовским сестрам и объявить: «Джон работает в Англии, ученым!» И это положит долгожданный конец их брюзжанию и издевкам. Ученый: куда уж солиднее?
Солидность – вот чего ему вечно недоставало. Солидность – его ахиллесова пята. Ума у него предостаточно (хоть и не так много, как полагает мать и как сам он когда-то полагал), а вот солидности не было отродясь. Ротамстед же дал бы ему если и не солидность – не все сразу, – то по крайности звание, кабинет, прибежище. Младший экспериментатор, потом, когда-нибудь, просто экспериментатор, а там, глядишь, и старший: уж за таким-то в высшей степени респектабельным прикрытием он сможет наедине с собой, втайне, продолжить труды по преображению своего жизненного опыта в искусство, труды, ради которых он и явился на свет.
Таковы доводы в пользу сельскохозяйственного института. Довод против сельскохозяйственного института один – находится он не в Лондоне, не в этом романтическом городе.
Он пишет в Ротамстед. По зрелом размышлении, сообщает он, и с учетом всех привходящих обстоятельств он считает за лучшее отклонить полученное предложение.
В газетах полным-полно объявлений: требуются компьютерные программисты. Ученая степень желательна, но не обязательна. О компьютерном программировании он слышал, однако ясных представлений о нем не имеет. Да и компьютера ни разу в глаза не видел, разве что на карикатурах, где компьютеры выглядят этакими ящиками, извергающими рулоны бумаги. Насколько ему известно, в Южной Африке компьютеров нет вообще.
Он выбирает объявление Ай-би-эм – это самая большая, самая лучшая компания – и, облачась в черный костюм, купленный перед отъездом из Кейптауна, отправляется на собеседование. Проводящий собеседование сотрудник Ай-би-эм, мужчина тридцати с лишним лет, тоже одет в черный костюм, только помоднее, более строгого покроя.
Первое, о чем спрашивает этот мужчина: покинул ли он Южную Африку навсегда?
– Навсегда, – отвечает он.
– Почему? – спрашивает мужчина.
– Потому что эта страна катится к революции, – отвечает он. Молчание. Возможно, «революция» – не то слово, которое следует произносить в стенах Ай-би-эм.
– И когда же, по вашему мнению, – осведомляется мужчина, – она произойдет, революция?
Вот на это ответ у него имеется. «В течение пяти лет». Со времен Шарпвилля все так и говорят. Шарпвилль ознаменовал начало конца правления белых, все более безнадежного правления белых.
После собеседования он проходит тестирование на IQ. Тесты эти всегда ему нравились и всегда удавались. Он вообще лучше справляется с тестами, опросами, экзаменами, чем с реальной жизнью.
Через несколько дней Ай-би-эм предлагает ему место программиста-стажера. Если он хорошо закончит учебные курсы, то станет собственно программистом, а со временем и программистом старшим. Карьеру свою он начинает в Бюро обработки данных Ай-би-эм, на Ньюмен-стрит, это совсем рядом с Оксфорд-стрит, самое сердце Уэст-Энда. Время работы – с девяти до пяти. Начальное жалованье – семьсот фунтов в год.
Условия он принимает без колебаний.
И в тот же день натыкается в лондонской подземке на плакат с предложением еще одной работы. Приглашаются желающие занять пост мастера учебного депо – семьсот фунтов в год. Минимальные требования к образованию: свидетельство об окончании школы. Минимальный возраст: двадцать один год.
Это что же, дивится он, в Англии за любую работу платят одинаково? Если так, зачем вообще оканчивать университет?
На учебных курсах компанию ему составляют еще два стажера – довольно симпатичная девушка из Новой Зеландии и молодой прыщеватый лондонец – плюс с дюжину клиентов Ай-би-эм, бизнесменов. Ему по праву следовало бы оказаться лучшим из них – ему и, возможно, девушке-новозеландке, тоже имеющей диплом математика, – на деле же он с большим трудом понимает, о чем идет речь, и плохо справляется с письменными заданиями. В конце первой недели все они пишут контрольную работу, которую он едва не заваливает. Преподаватель им недоволен и, не обинуясь, об этом своем недовольстве объявляет. Он теперь в мире бизнеса, а в мире бизнеса, как выясняется, вежливость не обязательна.
В программировании присутствует нечто, ставящее его в тупик, и это при том, что даже бизнесменам оно дается без всякого труда. Он-то наивно полагал, будто компьютерное программирование связано с кодированием символической логики, переводом теоретических положений в цифровые коды. Вместо этого он только и слышит что о товарных запасах и их расходовании, о потребителе А и потребителе Б. Что такое товарные запасы и их расходование, какое отношение имеют они к математике? С таким же успехом он мог податься в клерки и складывать стопками перфокарты или в мастера учебного депо.
Под конец третьей недели занятий он пишет выпускную работу, получает за нее посредственную оценку и перебирается на Ньюмен-стрит, за письменный стол в комнате, где работают еще девять молодых программистов. Вся мебель в конторе серая. В ящике своего стола он обнаруживает бумагу, линейку, карандаши, точилку и маленький еженедельник в черном пластиковом переплете. На обложке еженедельника красуется выведенное жирными прописными буквами слово «ДУМАЙ». На столе его начальника, занимающего в главном офисе небольшой отсек, стоит табличка, на которой также значится «ДУМАЙ». «ДУМАЙ» – это девиз Ай-би-эм. Такова главная отличительная особенность этой компании, объясняют ему, неослабная приверженность к работе мысли. Сотрудникам Ай-би-эм полагается думать всегда и всюду, поднимаясь тем самым до идеала основателя компании, Томаса Дж. Уотсона. Если сотрудник не думает, он не подходит для Ай-би-эм, этого аристократа в мире деловых машин. В штаб-квартире Ай-би-эм, что в Уайт-плейнс, Нью-Йорк, расположены лаборатории, где проводится больше передовых исследований в области вычислительной математики, чем во всех университетах мира вместе взятых. Ученые из Уайт-плейнс получают больше университетских профессоров и обеспечиваются всем, что им только может понадобиться. А взамен от них требуется только одно – думать.
Хотя рабочее время на Ньюмен-стрит длится с девяти до пяти, он вскоре обнаруживает, что на любого сотрудника-мужчину, уходящего с работы ровно в пять, здесь смотрят косо. Женщины, которым следует заботиться и о семье, могут уходить в пять, никакого неодобрения на себя не навлекая; от мужчин же ожидают, что они будут работать по крайней мере до шести. А если работа срочная, им приходится задерживаться и на всю ночь, прерываясь лишь для того, чтобы перекусить в пабе. Поскольку пабов он не любит, то просто работает себе и работает. Домой он раньше десяти попадает редко.
Он в Англии, в Лондоне; у него есть работа, хорошая работа, лучше, чем учительство, работа, за которую ему платят. Он покинул Южную Африку. Все складывается замечательно, первой своей цели он достиг, есть чему радоваться. На деле же он, по мере того как проходят неделя за неделей, чувствует себя все более несчастным. С ним случаются приступы паники, которые он преодолевает с трудом. В конторе отдохнуть глазу решительно не на чем – всё сплошь плоские металлические поверхности. Он ощущает, как под резким, не оставляющим места для тени светом неоновых ламп начинает распадаться сама его душа. Это здание, лишенный отличительных черт куб из стекла и бетона, словно бы выделяет газ – без цвета, без запаха, – проникающий ему в кровь, сковывающий его. Ай-би-эм, он готов поклясться в этом, убивает его, обращает в зомби.
Но ведь не уходить же отсюда. Школа в Барнет-хилл, Ротамстед, Ай-би-эм: он не может позволить себе в третий раз потерпеть неудачу. Неудача придала бы ему слишком большое сходство с отцом. Это реальный мир испытывает его через серое, бездушное посредство Ай-би-эм. Необходимо скрепиться и терпеть.
В мире существует всего два, от силы три города, в которых можно жить полной, напряженнейшей жизнью: Лондон, Париж, вероятно, Вена. Париж стоит на первом месте: город любви, город искусства. Однако, чтобы жить в Париже, нужно было закончить школу для отпрысков высшего общества, школу, в которой преподают французский. Что касается Вены – Вена для евреев, возвращающихся в нее, чтобы предъявить наследственные права: на логический позитивизм, двенадцатитональную музыку, психоанализ. Остается Лондон, куда южноафриканцу не приходится тащить с собой кучу документов, город, в котором говорят по-английски. Лондон может быть безжалостным, лабиринтообразным, холодным, однако за его пугающими стенами сокрыты мужчины и женщины, которые занимаются настоящим делом – пишут книги, картины, сочиняют музыку. Ты каждый день проходишь по улице мимо них, не догадываясь об их тайнах, и причина тому – прославленная и прекрасная британская сдержанность.
За половинную долю в квартирке, состоящей из единственной комнаты и закута с газовой плиткой да раковиной, из крана которой течет лишь холодная вода (ванная и туалет находятся наверху и служат всем, кто живет в доме), он платит Полу два фунта в неделю. Все его привезенные из Южной Африки сбережения сводятся к восьмидесяти четырем фунтам. Нужно срочно искать работу.
Он посещает учреждения Совета Лондонского графства, оставляет свое имя в списках свободных учителей, готовых по первому зову приступить к работе. Его направляют в Барнет – это самый конец Северной линии – на собеседование в средней современной школе. У него две университетских степени – по математике и по английскому. Директор школы хочет, чтобы он преподавал социологию, а кроме того, два раза в неделю надзирал за плавающими в бассейне учениками.
– Но я не умею плавать, – протестует он.
– Значит, придется научиться, не так ли? – отвечает директор.
Он покидает школу, унося под мышкой учебник по социологии. На подготовку к первому занятию у него остаются лишь выходные. Подходя к станции, он уже клянет себя за то, что согласился на эту работу. Однако для того, чтобы вернуться и сказать, что передумал, он слишком труслив. Из почтовой конторы на Белсайз-парк он отсылает учебник в школу, с запиской: «Непредвиденные обстоятельства сделали невозможным исполнение возложенных на меня обязанностей. Прошу принять мои искреннейшие сожаления».
По объявлению в «Гардиан» он отправляется в Ротамстед, расположенный за пределами Лондона сельскохозяйственный институт, – там когда-то работали Холстед и Макинтайр, авторы «Планирования статистических экспериментов», одного из его университетских учебников. Собеседование, которое предваряется экскурсией по делянкам и оранжереям института, проходит хорошо. Он подает заявление о приеме на должность младшего экспериментатора. Обязанности МЭ, как выясняется, состоят в разбивке площадок для опытных посадок, регистрации урожаев, получаемых при различных режимах выращивания, и анализе полученных данных на институтском компьютере – все это под руководством одного из старших экспериментаторов. Работы, собственно сельскохозяйственные, производят огородники, за которыми надзирают агрономы, так что руки ему пачкать не придется.
Через несколько дней он получает письмо, подтверждающее предложение этой работы с годовым жалованьем в шестьсот фунтов. Он не в силах сдержать ликование. Какая удача! Работа в Ротамстеде! В Южной Африке никто этому не поверит!
Правда, имеется одна оговорка. Письмо заканчивается так: «Поселиться вы сможете в деревне или в одном из муниципальных домов». Он посылает ответное письмо: предложение он принимает, однако жить предпочел бы по-прежнему в Лондоне. А в Ротамстед будет ездить поездом.
В ответ ему звонят из отдела кадров. Ездить сюда из Лондона нереально, говорят ему. Предложенная работа не подразумевает отсижива-ния определенных часов за письменным столом. В какие-то дни придется приступать к ней самым ранним утром, в другие – работать допоздна, иногда и по выходным. Поэтому он, как и все прочие сотрудники, должен будет поселиться вблизи института. Не будет ли он так добр еще раз все обдумать и сообщить о своем окончательном решении?
Восторженное настроение его разбивается вдребезги. Стоило ли проделывать путь от Кейптауна до Лондона, если придется жить в спальном районе, отстоящем от центра города на многие мили, и вскакивать на заре, чтобы измерить высоту, до которой вымахали какие-нибудь бобовые? Он хочет работать в Ротамстеде, хочет найти применение математическим знаниям, приобретенным годами труда, но хочет также и посещать поэтические вечера, знакомиться с писателями и живописцами, заводить романы с женщинами. Сможет ли он заставить работающих в Ротамстеде людей – мужчин в твидовых куртках и с трубками в зубах, женщин в жидких кудряшках и совиных очечках – понять все это? Сможет ли произносить в их присутствии такие слова, как «поэзия», «любовь»?
Но при этом – как можно отвергнуть подобное предложение? Работа – да еще и в Англии – сама идет ему в руки. Стоит сказать одно только слово – «да», – и он сможет сообщить матери новость, которую ей так не терпится услышать, а именно, что ее сын занят достойным делом и получает за него хорошие деньги. Тогда и она в свой черед сможет позвонить отцовским сестрам и объявить: «Джон работает в Англии, ученым!» И это положит долгожданный конец их брюзжанию и издевкам. Ученый: куда уж солиднее?
Солидность – вот чего ему вечно недоставало. Солидность – его ахиллесова пята. Ума у него предостаточно (хоть и не так много, как полагает мать и как сам он когда-то полагал), а вот солидности не было отродясь. Ротамстед же дал бы ему если и не солидность – не все сразу, – то по крайности звание, кабинет, прибежище. Младший экспериментатор, потом, когда-нибудь, просто экспериментатор, а там, глядишь, и старший: уж за таким-то в высшей степени респектабельным прикрытием он сможет наедине с собой, втайне, продолжить труды по преображению своего жизненного опыта в искусство, труды, ради которых он и явился на свет.
Таковы доводы в пользу сельскохозяйственного института. Довод против сельскохозяйственного института один – находится он не в Лондоне, не в этом романтическом городе.
Он пишет в Ротамстед. По зрелом размышлении, сообщает он, и с учетом всех привходящих обстоятельств он считает за лучшее отклонить полученное предложение.
В газетах полным-полно объявлений: требуются компьютерные программисты. Ученая степень желательна, но не обязательна. О компьютерном программировании он слышал, однако ясных представлений о нем не имеет. Да и компьютера ни разу в глаза не видел, разве что на карикатурах, где компьютеры выглядят этакими ящиками, извергающими рулоны бумаги. Насколько ему известно, в Южной Африке компьютеров нет вообще.
Он выбирает объявление Ай-би-эм – это самая большая, самая лучшая компания – и, облачась в черный костюм, купленный перед отъездом из Кейптауна, отправляется на собеседование. Проводящий собеседование сотрудник Ай-би-эм, мужчина тридцати с лишним лет, тоже одет в черный костюм, только помоднее, более строгого покроя.
Первое, о чем спрашивает этот мужчина: покинул ли он Южную Африку навсегда?
– Навсегда, – отвечает он.
– Почему? – спрашивает мужчина.
– Потому что эта страна катится к революции, – отвечает он. Молчание. Возможно, «революция» – не то слово, которое следует произносить в стенах Ай-би-эм.
– И когда же, по вашему мнению, – осведомляется мужчина, – она произойдет, революция?
Вот на это ответ у него имеется. «В течение пяти лет». Со времен Шарпвилля все так и говорят. Шарпвилль ознаменовал начало конца правления белых, все более безнадежного правления белых.
После собеседования он проходит тестирование на IQ. Тесты эти всегда ему нравились и всегда удавались. Он вообще лучше справляется с тестами, опросами, экзаменами, чем с реальной жизнью.
Через несколько дней Ай-би-эм предлагает ему место программиста-стажера. Если он хорошо закончит учебные курсы, то станет собственно программистом, а со временем и программистом старшим. Карьеру свою он начинает в Бюро обработки данных Ай-би-эм, на Ньюмен-стрит, это совсем рядом с Оксфорд-стрит, самое сердце Уэст-Энда. Время работы – с девяти до пяти. Начальное жалованье – семьсот фунтов в год.
Условия он принимает без колебаний.
И в тот же день натыкается в лондонской подземке на плакат с предложением еще одной работы. Приглашаются желающие занять пост мастера учебного депо – семьсот фунтов в год. Минимальные требования к образованию: свидетельство об окончании школы. Минимальный возраст: двадцать один год.
Это что же, дивится он, в Англии за любую работу платят одинаково? Если так, зачем вообще оканчивать университет?
На учебных курсах компанию ему составляют еще два стажера – довольно симпатичная девушка из Новой Зеландии и молодой прыщеватый лондонец – плюс с дюжину клиентов Ай-би-эм, бизнесменов. Ему по праву следовало бы оказаться лучшим из них – ему и, возможно, девушке-новозеландке, тоже имеющей диплом математика, – на деле же он с большим трудом понимает, о чем идет речь, и плохо справляется с письменными заданиями. В конце первой недели все они пишут контрольную работу, которую он едва не заваливает. Преподаватель им недоволен и, не обинуясь, об этом своем недовольстве объявляет. Он теперь в мире бизнеса, а в мире бизнеса, как выясняется, вежливость не обязательна.
В программировании присутствует нечто, ставящее его в тупик, и это при том, что даже бизнесменам оно дается без всякого труда. Он-то наивно полагал, будто компьютерное программирование связано с кодированием символической логики, переводом теоретических положений в цифровые коды. Вместо этого он только и слышит что о товарных запасах и их расходовании, о потребителе А и потребителе Б. Что такое товарные запасы и их расходование, какое отношение имеют они к математике? С таким же успехом он мог податься в клерки и складывать стопками перфокарты или в мастера учебного депо.
Под конец третьей недели занятий он пишет выпускную работу, получает за нее посредственную оценку и перебирается на Ньюмен-стрит, за письменный стол в комнате, где работают еще девять молодых программистов. Вся мебель в конторе серая. В ящике своего стола он обнаруживает бумагу, линейку, карандаши, точилку и маленький еженедельник в черном пластиковом переплете. На обложке еженедельника красуется выведенное жирными прописными буквами слово «ДУМАЙ». На столе его начальника, занимающего в главном офисе небольшой отсек, стоит табличка, на которой также значится «ДУМАЙ». «ДУМАЙ» – это девиз Ай-би-эм. Такова главная отличительная особенность этой компании, объясняют ему, неослабная приверженность к работе мысли. Сотрудникам Ай-би-эм полагается думать всегда и всюду, поднимаясь тем самым до идеала основателя компании, Томаса Дж. Уотсона. Если сотрудник не думает, он не подходит для Ай-би-эм, этого аристократа в мире деловых машин. В штаб-квартире Ай-би-эм, что в Уайт-плейнс, Нью-Йорк, расположены лаборатории, где проводится больше передовых исследований в области вычислительной математики, чем во всех университетах мира вместе взятых. Ученые из Уайт-плейнс получают больше университетских профессоров и обеспечиваются всем, что им только может понадобиться. А взамен от них требуется только одно – думать.
Хотя рабочее время на Ньюмен-стрит длится с девяти до пяти, он вскоре обнаруживает, что на любого сотрудника-мужчину, уходящего с работы ровно в пять, здесь смотрят косо. Женщины, которым следует заботиться и о семье, могут уходить в пять, никакого неодобрения на себя не навлекая; от мужчин же ожидают, что они будут работать по крайней мере до шести. А если работа срочная, им приходится задерживаться и на всю ночь, прерываясь лишь для того, чтобы перекусить в пабе. Поскольку пабов он не любит, то просто работает себе и работает. Домой он раньше десяти попадает редко.
Он в Англии, в Лондоне; у него есть работа, хорошая работа, лучше, чем учительство, работа, за которую ему платят. Он покинул Южную Африку. Все складывается замечательно, первой своей цели он достиг, есть чему радоваться. На деле же он, по мере того как проходят неделя за неделей, чувствует себя все более несчастным. С ним случаются приступы паники, которые он преодолевает с трудом. В конторе отдохнуть глазу решительно не на чем – всё сплошь плоские металлические поверхности. Он ощущает, как под резким, не оставляющим места для тени светом неоновых ламп начинает распадаться сама его душа. Это здание, лишенный отличительных черт куб из стекла и бетона, словно бы выделяет газ – без цвета, без запаха, – проникающий ему в кровь, сковывающий его. Ай-би-эм, он готов поклясться в этом, убивает его, обращает в зомби.
Но ведь не уходить же отсюда. Школа в Барнет-хилл, Ротамстед, Ай-би-эм: он не может позволить себе в третий раз потерпеть неудачу. Неудача придала бы ему слишком большое сходство с отцом. Это реальный мир испытывает его через серое, бездушное посредство Ай-би-эм. Необходимо скрепиться и терпеть.
Глава шестая
От Ай-би-эм он спасается в кино. В хампстедском «Эвримене» взорам его предстают фильмы со всего света, снятые режиссерами с совершенно новыми для него именами. Он просматривает ретроспективу Антониони. В фильме под названием «L'Eclisse"[20] женщина блуждает по улицам обожженного солнцем, пустынного города. Ее томит беспокойство, боль. Причина этой боли ясна не вполне, лицо женщины не выдает ничего.
Это Моника Витти. Она, с ее бесподобными ногами, чувственными губами и отрешенным лицом, преследует его; он влюбляется в Монику Витти. Ему снится, что он – именно он, единственный из всех мужчин мира, – избран, чтобы успокоить и утешить ее. Он слышит стук в свою дверь. Перед ним Моника Витти – палец ее прижат к губам: молчание. Он делает шаг к ней, заключает ее в объятия. Время останавливается; он и Моника Витти – единое целое.
Но подлинно ли он – тот возлюбленный, которого ищет Моника Витти? Сможет ли он утолить ее боль лучше, чем мужчины из фильмов с нею? Даже если он отыщет для них двоих комнату, тайное прибежище в каком-нибудь тихом, потонувшем в тумане квартале Лондона, она, скорее всего, так и будет выскальзывать в три утра из постели и сидеть за столом в сверкании единственной лампочки, вынашивая, выкармливая свою боль.
Боль, которая мучает Монику Витти и других персонажей Антониони, принадлежит к разновидности ему незнакомой. На самом деле это совсем и не боль, но нечто более глубокое: Angst[21]. Ему хотелось бы узнать вкус этой Angst – пусть даже для того, чтобы понять, что она собой представляет. Однако, сколько он ни старается, ему не удается отыскать в своей душе ничего, что могло бы сойти за Angst. Похоже, что Angst – принадлежность европейская, сугубо европейская, ей еще предстоит отыскать дорогу в Англию, не говоря уж об английских колониях.
Статья в «Обсервер» утверждает, будто Angst европейского кинематографа произрастает из боязни ядерного уничтожения, а также из неопределенности, возникшей после смерти Бога. Ему не верится, будто Монику Витти, которая могла бы преспокойно сидеть себе в прохладном гостиничном номере или предаваться любви с мужчиной, погнала на улицы Палермо, под яростный красный шар солнца, именно водородная бомба или неспособность Бога побеседовать с нею. В чем бы ни состояло объяснение поправдивее, оно должно быть сложнее этого.
Angst гложет и героев Бергмана. В этом и состоит причина их неисцелимого одиночества. Впрочем, что касается бергмановской Angst, «Обсервер» рекомендует не принимать ее слишком всерьез. Тут попахивает претенциозностью, говорит «Обсервер», аффектацией, не лишенной связи с долгими скандинавскими зимами, с ночами беспробудного пьянства, с похмельем.
Даже газеты, которые представлялись ему либеральными – «Гардиан», « Обсервер», – враждебно, как начинает он понимать, относятся к жизни сознания. Сталкиваясь с чем-то глубоким, серьезным, они спешат посмеяться, отделаться остротой. Новое искусство – американская поэзия, электронная музыка, абстрактный экспрессионизм – воспринимаются всерьез лишь в крохотных нишах наподобие Третьей программы[22]. Современная Англия оказывается страной до обидного мещанской, мало отличающейся от Англии У.Г.Хенли и «Пышных и торжественных» маршей[23], на которые в 1912 году так гневался Эзра Паунд.
И что же в таком случае делает он в Англии? Не был ли приезд в нее огромной ошибкой? Ведь перебираться куда-то уже слишком поздно? Быть может, Париж, город любви, подошел бы ему куда больше, если бы, конечно, он сумел освоить французский. А Стокгольм? Он подозревает, что в духовном отношении чувствовал бы себя в Стокгольме как дома. Да, но как быть со шведским? И чем он станет зарабатывать на жизнь?
В Ай-би-эм он держит фантазии насчет Моники Витти при себе – как и иные свои артистические притязания. По причинам ему непонятным один из коллег– программистов, Билл Бригс, выбрал его себе в приятели. Билл Бригс коренаст и прыщав; у него есть подруга, Цинтия, на которой он намерен жениться; в скором времени он собирается внести первый взнос за одноквартирный домик в Уимблдоне. В то время как прочие программисты отличаются безупречным, приобретенным в классической школе выговором и начинают день с просмотра финансовых страниц «Телеграф», выясняя цены на акции, Билл Бригс говорит с явственным лондонским акцентом, а деньги свои хранит на счету « Строительного общества».
Каково бы ни было его социальное происхождение, не существует причин, по которым Билл Бригс не смог бы преуспеть в Ай-би-эм. Ай-би-эм – компания американская, к британской классовой иерархии она относится неприязненно. В том-то и сила Ай-би-эм: любой человек может подняться в ней на самый верх, потому что в счет идет только преданность компании да усердный, упорный труд. Билл Бригс работает с усердием и несомненно предан Ай-би-эм. Более того, похоже, что Билл Бригс отчетливо сознает главные цели и Ай-би-эм, и центра обработки данных на Ньюмен-стрит, чего он о себе никак уж сказать не может.
Сотрудникам Ай-би-эм выдают книжечки с талонами на питание. Один такой талон позволяет вполне прилично поесть на три шиллинга и шесть пенсов. Сам он предпочитает пивную «Лев» близ станции подземки «Тотнем-корт-роуд», там можно пастись в салатном баре сколько душа попросит. Однако любимое место программистов Ай-би-эм – это у «Шмидта» на Шарлотт-стрит. Поэтому с Биллом Бригсом он ходит к «Шмидту», съедая там шницель по-венски или рагу из зайца. Разнообразия ради они иногда заглядывают в «Афину», что на Гудж-стрит, полакомиться мусакой. Если нет дождя, они, прежде чем вернуться к своим рабочим столам, совершают после ланча небольшую прогулку по улицам.
Список тем, которые он и Билл Бригс безмолвно согласились в своих разговорах не затрагивать, настолько пространен, что существованию оставшихся вне его можно только дивиться. Они не обсуждают своих желаний или серьезных планов, семей и обстановки, в которой выросли, политики, религии, искусства. Футбол мог бы оказаться вполне приемлемым, если б не то обстоятельство, что об английских клубах он ничего не знает. В итоге остаются: погода, забастовки железнодорожников, цены на жилье и Ай-би-эм – планы Ай-би-эм на будущее, клиенты Ай-би-эм и планы этих клиентов, а также кто и что в Ай-би-эм сказал.
Разговоры получаются скучноватые, но это лишь внешняя их сторона. Всего два месяца назад он был бестолковым провинциалом, сошедшим в саутгемптонской гавани под мелкий дождичек. Теперь же он в самом сердце Лондона, неотличимый в своей черной униформе от любого другого лондонского служащего, обменивающийся с самым настоящим лондонцем мнениями касательно обстоятельств обыденной жизни, успешно следующий всем правилам беседы. Если так пойдет и дальше, если он будет уделять больше внимания произношению гласных, на него вскоре и вовсе перестанут обращать внимание. В толпе он будет сходить за лондонца, а со временем, глядишь, даже и за англичанина.
Теперь, когда у него появился заработок, появилась и возможность снять отдельную комнату на Арчвей-роуд, в северном Лондоне. Комната расположена на третьем этаже, из окна ее открывается вид на водохранилище. В комнате имеется газовый обогреватель и маленькая ниша с газовой же плиткой и полками для припасов и посуды. В углу висит счетчик: опускаешь в него шиллинг, и счетчик отмеривает тебе газ ровно на эти деньги.
Стол его неизменен: яблоки, овсяная каша, хлеб и сыр плюс острые сардельки, именуемые «чиполата». «Чиполату» он предпочитает обыкновенным сарделькам потому, что они не требуют холодильника. И не покрываются, подсыхая, сальной пленкой. Есть у него подозрение, что в них подмешано к настоящему мясу немалое количество картофельной муки. Однако картофельная мука – это не так уж и плохо.
Поскольку уходит он рано утром, а возвращается поздно, прочих жильцов ему случается видеть не часто. Вскоре устанавливается рутинный распорядок. Субботы он проводит в книжных магазинах, художественных галереях, музеях, кинотеатрах. По воскресеньям читает у себя в комнате «Обсервер», потом отправляется посмотреть фильм или прогуляться по парку.
Хуже всего вечера – субботний и воскресный. Вот когда на него накатывает одиночество, которому он обычно не дает воли, одиночество, схожее с дурной, серенькой и сырой лондонской погодой или с твердыми, холодными мостовыми. Он чувствует, как застывает, как тупеет от немоты его лицо – даже Ай-би-эм, с ее шаблонными разговорами, лучше, чем это безмолвие.
Он уповает на то, что из безликой толпы, в гуще которой он движется, выступит вдруг женщина, которая ответит на его взгляд, зашагает, не говоря ни слова, бок о бок с ним, дойдет (все еще бессловесная; каким может стать ее первое слово? – не угадать) до его комнаты, ляжет с ним, а после скроется в темноте и вернется на следующую ночь (он будет сидеть над книгами и вдруг услышит стук в дверь), и снова обнимет его, и снова, при первом полночном ударе часов, скроется, и так оно и будет продолжаться, преображая его жизнь, высвобождая поток затаенных стихов, похожих на « Сонеты к Орфею» Рильке.
Из Кейптаунского университета приходит письмо. Вследствие сданных им с отличием экзаменов, говорится в письме, ему назначается стипендия в двести фунтов для учебы в аспирантуре.
Сумма слишком мала, слишком мала для поступления в аспирантуру английского университета. К тому же, у него работа, и о том, чтобы бросить ее, нечего и думать. Если не отказываться от стипендии, остается только одно: зарегистрироваться в Кейптаунском университете в качестве аспиранта in absentia[24]. Он заполняет регистрационный формуляр. В графе «Область исследований» проставляет, поразмыслив, «Литература». Приятно было бы написать «Математика», но, что уж тут кривить душой, для занятий математикой ему не хватит ума. Литература, быть может, и не столь благородна, как математика, но по крайней мере в литературе ничто его не устрашает. Что касается темы исследований, он подумывает поначалу предложить «Песни» Эзры Паунда, но в конечном счете выбирает романы Форда Мэдокса Форда. Чтение Форда хотя бы не требует знания китайского языка.
Форд, урожденный Хьюффер, внук живописца Форда Мэдокса Брауна, опубликовал свою первую книгу в 1891-м, в возрасте восемнадцати лет. С той поры и до самой кончины в 1939-м Форд зарабатывал на пропитание исключительно литературным трудом. Паунд называл его величайшим стилистом– прозаиком своего времени и поносил английскую публику за то, что она его игнорирует. Сам он до сей поры прочитал пять романов Форда – «Хороший солдат» и еще четыре, образующих «Конец парада», – и пришел к заключению, что Паунд прав. Его увлекает сложная, поразительная хронология сюжетов Форда, хитроумие, с которым некая нота, мимоходом взятая и безыскусно повторяемая, несколько глав спустя претворяется в лейтмотив. А кроме того, его трогает любовь Кристофера Титженса и куда более молодой Валентины Уонноп, любовь, которую Титженс отказывается довести до последнего разрешения, несмотря на полную готовность к этому Валентины, поскольку (говорит Титженс) мужчине не следует идти по жизни, попутно лишая девиц невинности. Нравственный мир Титженса, основанный на здравомыслии, немногословности и порядочности, представляется ему совершенно обворожительным, квинтэссенцией всего английского.
Это Моника Витти. Она, с ее бесподобными ногами, чувственными губами и отрешенным лицом, преследует его; он влюбляется в Монику Витти. Ему снится, что он – именно он, единственный из всех мужчин мира, – избран, чтобы успокоить и утешить ее. Он слышит стук в свою дверь. Перед ним Моника Витти – палец ее прижат к губам: молчание. Он делает шаг к ней, заключает ее в объятия. Время останавливается; он и Моника Витти – единое целое.
Но подлинно ли он – тот возлюбленный, которого ищет Моника Витти? Сможет ли он утолить ее боль лучше, чем мужчины из фильмов с нею? Даже если он отыщет для них двоих комнату, тайное прибежище в каком-нибудь тихом, потонувшем в тумане квартале Лондона, она, скорее всего, так и будет выскальзывать в три утра из постели и сидеть за столом в сверкании единственной лампочки, вынашивая, выкармливая свою боль.
Боль, которая мучает Монику Витти и других персонажей Антониони, принадлежит к разновидности ему незнакомой. На самом деле это совсем и не боль, но нечто более глубокое: Angst[21]. Ему хотелось бы узнать вкус этой Angst – пусть даже для того, чтобы понять, что она собой представляет. Однако, сколько он ни старается, ему не удается отыскать в своей душе ничего, что могло бы сойти за Angst. Похоже, что Angst – принадлежность европейская, сугубо европейская, ей еще предстоит отыскать дорогу в Англию, не говоря уж об английских колониях.
Статья в «Обсервер» утверждает, будто Angst европейского кинематографа произрастает из боязни ядерного уничтожения, а также из неопределенности, возникшей после смерти Бога. Ему не верится, будто Монику Витти, которая могла бы преспокойно сидеть себе в прохладном гостиничном номере или предаваться любви с мужчиной, погнала на улицы Палермо, под яростный красный шар солнца, именно водородная бомба или неспособность Бога побеседовать с нею. В чем бы ни состояло объяснение поправдивее, оно должно быть сложнее этого.
Angst гложет и героев Бергмана. В этом и состоит причина их неисцелимого одиночества. Впрочем, что касается бергмановской Angst, «Обсервер» рекомендует не принимать ее слишком всерьез. Тут попахивает претенциозностью, говорит «Обсервер», аффектацией, не лишенной связи с долгими скандинавскими зимами, с ночами беспробудного пьянства, с похмельем.
Даже газеты, которые представлялись ему либеральными – «Гардиан», « Обсервер», – враждебно, как начинает он понимать, относятся к жизни сознания. Сталкиваясь с чем-то глубоким, серьезным, они спешат посмеяться, отделаться остротой. Новое искусство – американская поэзия, электронная музыка, абстрактный экспрессионизм – воспринимаются всерьез лишь в крохотных нишах наподобие Третьей программы[22]. Современная Англия оказывается страной до обидного мещанской, мало отличающейся от Англии У.Г.Хенли и «Пышных и торжественных» маршей[23], на которые в 1912 году так гневался Эзра Паунд.
И что же в таком случае делает он в Англии? Не был ли приезд в нее огромной ошибкой? Ведь перебираться куда-то уже слишком поздно? Быть может, Париж, город любви, подошел бы ему куда больше, если бы, конечно, он сумел освоить французский. А Стокгольм? Он подозревает, что в духовном отношении чувствовал бы себя в Стокгольме как дома. Да, но как быть со шведским? И чем он станет зарабатывать на жизнь?
В Ай-би-эм он держит фантазии насчет Моники Витти при себе – как и иные свои артистические притязания. По причинам ему непонятным один из коллег– программистов, Билл Бригс, выбрал его себе в приятели. Билл Бригс коренаст и прыщав; у него есть подруга, Цинтия, на которой он намерен жениться; в скором времени он собирается внести первый взнос за одноквартирный домик в Уимблдоне. В то время как прочие программисты отличаются безупречным, приобретенным в классической школе выговором и начинают день с просмотра финансовых страниц «Телеграф», выясняя цены на акции, Билл Бригс говорит с явственным лондонским акцентом, а деньги свои хранит на счету « Строительного общества».
Каково бы ни было его социальное происхождение, не существует причин, по которым Билл Бригс не смог бы преуспеть в Ай-би-эм. Ай-би-эм – компания американская, к британской классовой иерархии она относится неприязненно. В том-то и сила Ай-би-эм: любой человек может подняться в ней на самый верх, потому что в счет идет только преданность компании да усердный, упорный труд. Билл Бригс работает с усердием и несомненно предан Ай-би-эм. Более того, похоже, что Билл Бригс отчетливо сознает главные цели и Ай-би-эм, и центра обработки данных на Ньюмен-стрит, чего он о себе никак уж сказать не может.
Сотрудникам Ай-би-эм выдают книжечки с талонами на питание. Один такой талон позволяет вполне прилично поесть на три шиллинга и шесть пенсов. Сам он предпочитает пивную «Лев» близ станции подземки «Тотнем-корт-роуд», там можно пастись в салатном баре сколько душа попросит. Однако любимое место программистов Ай-би-эм – это у «Шмидта» на Шарлотт-стрит. Поэтому с Биллом Бригсом он ходит к «Шмидту», съедая там шницель по-венски или рагу из зайца. Разнообразия ради они иногда заглядывают в «Афину», что на Гудж-стрит, полакомиться мусакой. Если нет дождя, они, прежде чем вернуться к своим рабочим столам, совершают после ланча небольшую прогулку по улицам.
Список тем, которые он и Билл Бригс безмолвно согласились в своих разговорах не затрагивать, настолько пространен, что существованию оставшихся вне его можно только дивиться. Они не обсуждают своих желаний или серьезных планов, семей и обстановки, в которой выросли, политики, религии, искусства. Футбол мог бы оказаться вполне приемлемым, если б не то обстоятельство, что об английских клубах он ничего не знает. В итоге остаются: погода, забастовки железнодорожников, цены на жилье и Ай-би-эм – планы Ай-би-эм на будущее, клиенты Ай-би-эм и планы этих клиентов, а также кто и что в Ай-би-эм сказал.
Разговоры получаются скучноватые, но это лишь внешняя их сторона. Всего два месяца назад он был бестолковым провинциалом, сошедшим в саутгемптонской гавани под мелкий дождичек. Теперь же он в самом сердце Лондона, неотличимый в своей черной униформе от любого другого лондонского служащего, обменивающийся с самым настоящим лондонцем мнениями касательно обстоятельств обыденной жизни, успешно следующий всем правилам беседы. Если так пойдет и дальше, если он будет уделять больше внимания произношению гласных, на него вскоре и вовсе перестанут обращать внимание. В толпе он будет сходить за лондонца, а со временем, глядишь, даже и за англичанина.
Теперь, когда у него появился заработок, появилась и возможность снять отдельную комнату на Арчвей-роуд, в северном Лондоне. Комната расположена на третьем этаже, из окна ее открывается вид на водохранилище. В комнате имеется газовый обогреватель и маленькая ниша с газовой же плиткой и полками для припасов и посуды. В углу висит счетчик: опускаешь в него шиллинг, и счетчик отмеривает тебе газ ровно на эти деньги.
Стол его неизменен: яблоки, овсяная каша, хлеб и сыр плюс острые сардельки, именуемые «чиполата». «Чиполату» он предпочитает обыкновенным сарделькам потому, что они не требуют холодильника. И не покрываются, подсыхая, сальной пленкой. Есть у него подозрение, что в них подмешано к настоящему мясу немалое количество картофельной муки. Однако картофельная мука – это не так уж и плохо.
Поскольку уходит он рано утром, а возвращается поздно, прочих жильцов ему случается видеть не часто. Вскоре устанавливается рутинный распорядок. Субботы он проводит в книжных магазинах, художественных галереях, музеях, кинотеатрах. По воскресеньям читает у себя в комнате «Обсервер», потом отправляется посмотреть фильм или прогуляться по парку.
Хуже всего вечера – субботний и воскресный. Вот когда на него накатывает одиночество, которому он обычно не дает воли, одиночество, схожее с дурной, серенькой и сырой лондонской погодой или с твердыми, холодными мостовыми. Он чувствует, как застывает, как тупеет от немоты его лицо – даже Ай-би-эм, с ее шаблонными разговорами, лучше, чем это безмолвие.
Он уповает на то, что из безликой толпы, в гуще которой он движется, выступит вдруг женщина, которая ответит на его взгляд, зашагает, не говоря ни слова, бок о бок с ним, дойдет (все еще бессловесная; каким может стать ее первое слово? – не угадать) до его комнаты, ляжет с ним, а после скроется в темноте и вернется на следующую ночь (он будет сидеть над книгами и вдруг услышит стук в дверь), и снова обнимет его, и снова, при первом полночном ударе часов, скроется, и так оно и будет продолжаться, преображая его жизнь, высвобождая поток затаенных стихов, похожих на « Сонеты к Орфею» Рильке.
Из Кейптаунского университета приходит письмо. Вследствие сданных им с отличием экзаменов, говорится в письме, ему назначается стипендия в двести фунтов для учебы в аспирантуре.
Сумма слишком мала, слишком мала для поступления в аспирантуру английского университета. К тому же, у него работа, и о том, чтобы бросить ее, нечего и думать. Если не отказываться от стипендии, остается только одно: зарегистрироваться в Кейптаунском университете в качестве аспиранта in absentia[24]. Он заполняет регистрационный формуляр. В графе «Область исследований» проставляет, поразмыслив, «Литература». Приятно было бы написать «Математика», но, что уж тут кривить душой, для занятий математикой ему не хватит ума. Литература, быть может, и не столь благородна, как математика, но по крайней мере в литературе ничто его не устрашает. Что касается темы исследований, он подумывает поначалу предложить «Песни» Эзры Паунда, но в конечном счете выбирает романы Форда Мэдокса Форда. Чтение Форда хотя бы не требует знания китайского языка.
Форд, урожденный Хьюффер, внук живописца Форда Мэдокса Брауна, опубликовал свою первую книгу в 1891-м, в возрасте восемнадцати лет. С той поры и до самой кончины в 1939-м Форд зарабатывал на пропитание исключительно литературным трудом. Паунд называл его величайшим стилистом– прозаиком своего времени и поносил английскую публику за то, что она его игнорирует. Сам он до сей поры прочитал пять романов Форда – «Хороший солдат» и еще четыре, образующих «Конец парада», – и пришел к заключению, что Паунд прав. Его увлекает сложная, поразительная хронология сюжетов Форда, хитроумие, с которым некая нота, мимоходом взятая и безыскусно повторяемая, несколько глав спустя претворяется в лейтмотив. А кроме того, его трогает любовь Кристофера Титженса и куда более молодой Валентины Уонноп, любовь, которую Титженс отказывается довести до последнего разрешения, несмотря на полную готовность к этому Валентины, поскольку (говорит Титженс) мужчине не следует идти по жизни, попутно лишая девиц невинности. Нравственный мир Титженса, основанный на здравомыслии, немногословности и порядочности, представляется ему совершенно обворожительным, квинтэссенцией всего английского.