Страница:
Эффект получился что надо!
– В смысле – «фекалии»? – воскликнула Машенька. – Хочешь сказать, что джаз – бяка?
– Да нет, я не то имела в виду. Вы принюхайтесь!
– Да, теперь и я чувствую, – подтвердила Руслана.
Вскоре все мы уловили тяжелый зловонный запах.
– Смотрите! – Денис показывал на темную лужу, которая выползала из-под двери соседней комнаты.
Валерка заглянул туда.
– Мазафака! Народ, хотите я вас обрадую? Трубу прорвало!
– Аня, здесь есть ведра, тряпки? – спросила Присцилла.
– Есть, в кубовой.
– Оставьте, уже бесполезно, – вмешался Денис.
Фекальные воды прибывали с невероятной быстротой, лужа занимала все больше и больше места, оттесняя подпольщиков к выходу. Вонь стояла такая, что все дышали ртами.
– Ничего не поделаешь, придется подняться наверх, – сказала Руслана.
Не прошло и пяти минут, как канализация захватила весь читальный зал. Через четверть часа уровень паводка достиг отметки в полметра, еще через пятнадцать минут – в метр и остановился на этом.
– Поздравляю: у нас появился бассейн! – пошутила Машенька.
Мы сидели на полу в окружении стеллажей с книгами – даже на первом этаже вонь была невыносимая.
– Боюсь, вечер закончен, – заметила Руслана. – Не смею более вас задерживать...
12 [вторичный период развития болезни]
13 [третичный период развития болезни]
14 [третичный период развития болезни]
– В смысле – «фекалии»? – воскликнула Машенька. – Хочешь сказать, что джаз – бяка?
– Да нет, я не то имела в виду. Вы принюхайтесь!
– Да, теперь и я чувствую, – подтвердила Руслана.
Вскоре все мы уловили тяжелый зловонный запах.
– Смотрите! – Денис показывал на темную лужу, которая выползала из-под двери соседней комнаты.
Валерка заглянул туда.
– Мазафака! Народ, хотите я вас обрадую? Трубу прорвало!
– Аня, здесь есть ведра, тряпки? – спросила Присцилла.
– Есть, в кубовой.
– Оставьте, уже бесполезно, – вмешался Денис.
Фекальные воды прибывали с невероятной быстротой, лужа занимала все больше и больше места, оттесняя подпольщиков к выходу. Вонь стояла такая, что все дышали ртами.
– Ничего не поделаешь, придется подняться наверх, – сказала Руслана.
Не прошло и пяти минут, как канализация захватила весь читальный зал. Через четверть часа уровень паводка достиг отметки в полметра, еще через пятнадцать минут – в метр и остановился на этом.
– Поздравляю: у нас появился бассейн! – пошутила Машенька.
Мы сидели на полу в окружении стеллажей с книгами – даже на первом этаже вонь была невыносимая.
– Боюсь, вечер закончен, – заметила Руслана. – Не смею более вас задерживать...
12 [вторичный период развития болезни]
Через неделю, после того как мы начали готовиться к нашему супершоу, я решил-таки зайти в колледж по той простой причине, что за пропущенные семь учебных дней подряд полагалось отчисление.
Возле крыльца состоялся очередной разговор с нашим аристократом Олегом (на нем был новый вельветовый костюм, отлично сочетавшийся с его любимой клетчатой кепкой, купленной в Великобритании). Он сидел на скамейке вместе с девчонками, примешивая к сладковатому дыму длинных дамских сигарет терпкие темные кольца из своей трубки. Наша одногруппница Оля Варегина, которой не хватило места на лавке, сидела у этого утонченного развратника на коленях, нисколько не смущаясь тем, что Олег три месяца назад завел новую любовницу, да и у нее самой есть парень.
– Роман, задержись, – попросил Олег.
Я остановился из чистого любопытства.
– Роман, наши девушки видели сюжет по «Нефтехим-ТВ», мне рассказали... (Оля и другие девчонки закивали.) Ты что, решил поиграть в Элвиса Пресли? – Олег говорил таким тоном, будто я взял покататься его «Ауди» и вдребезги разбил.
– Не пойму, чем я перед тобой-то провинился? – Я изображал недоумение. Обожаю косить под идиота: действует неотразимо!
– Роман! Тебе скоро двадцать, а ты до сих пор играешь в детские игры. То, что ты делаешь... Зачем тебе это? Ведь это же интересно только тринадцатилетним подросткам! Несерьезно. Несолидно.
– Да, Рома, – пропищала Оля издевательским голоском. – Как будто тебе нечем больше заняться, кроме самодеятельности!
Прочие девахи смотрели на меня с интересом язычников, на глазах у которых сейчас распнут христианина. Среди одногруппниц у меня репутация вечного неряхи и аутсайдера, который никак за ум не возьмется. Ответственность за создание подобной репутации целиком лежит на Кристине: она любит в девичьем кругу перемыть мне кости, рассказать, как она делает из меня человека и как я упираюсь. Вся группа знает, какой я блажной и неотесанный, хотя и подаю определенные надежды. Согласно безукоризненной логике Кристины, делая из меня посмешище, она стимулирует меня на то, чтобы я изменился в лучшую сторону. Как можно не любить женщин? Они же прекрасно знают, как должно быть и что нужно делать, если всё обстоит не так, как должно быть. Беда в том, что Кристинины знания о мужчинах не стоят и гроша ломаного, а попытки выдрессировать меня дают обратный эффект.
– Олег, у меня встречный вопрос. Что значит «зачем тебе это»? Вот ты, например, каждый день ходишь в туалет по-большому. А зачем тебе это?..
Олег громко втянул воздух сквозь полусжатые губы – получился звук, как от долгого поцелуя взасос.
– Рома! – строго воскликнула Оля, наморщив лицо, обрамленное завитками светлых волос.
– ...Видимо, твой организм требует есть и какать. А мой организм требует есть, какать и на сцене петь. И я себя никогда не спрашиваю, зачем мне это. Если я хочу что-то делать – я это делаю.
– Прекрати! – потребовал Олег. – Мне надоел твой унитазный юмор. И твое легкомыслие.
Ах ты, хлыщ! Сказал бы я тебе, не будь твой папаша директором «Нефтехимэнерго»!
– А все же, – продолжал великодушный Олег, – ответь: как я понял, ты собрался какой-то там концерт устраивать?
– Типа того.
– Я видела в той передачке место, где вы репетируете... Вы в гараже, что ли, играете? – насмешливо спросила Оля. – А почему в гараже? Может, уж сразу на помойке?
Когда стих заливистый девичий смех, я сообщил:
– На помойке акустика плохая. И пахнет так себе.
Я продолжал изображать непробиваемого дебила. Мой вам совет: если вас хотят смешать с дерьмом, притворитесь идиотом и погрузитесь в зловонную жижу сами, не дожидаясь, пока вас туда столкнут, да не забудьте сделать вид, что чувствуете себя вполне комфортно в этой параше. Это обезоружит и озадачит противника.
– Знаешь, Роман, я презираю дилетантизм, – заявил Олег. – Кому могут быть интересны ваши неумелые музыкальные экзерсисы? Разве что молодежи старшего школьного возраста. Да и то не самой лучшей ее части.
– Значит, сыграем для не самой лучшей части молодежи.
– Допустим, сыграете. А дальше что ты будешь делать?
– Не имею ни малейшего понятия.
– Вот именно, молодой человек! – Олег ткнул мне в нос черенком трубки. – Ты совершенно не думаешь о будущем! Тебе скоро двадцать, а что у тебя впереди и что у тебя сейчас? Ничего! Если немедленно не позаботишься о себе, будешь до конца своих дней существовать в этой клоаке! – Он обвел вокруг себя трубкой, как бы охватив весь Нефтехимик.
– Тебя это сильно беспокоит, Олег? Я тронут! – произнес я дрожащим голосом, взявшись за сердце.
Вместо того чтобы ломать комедию, я мог бы завести с Олежкой серьезную дискуссию. О том, что везде, где успели нагадить прямоходящие приматы, известные как хомо сапиенсы, – та же самая клоака. Он бы стал рассказывать о различиях между периферийной и столичной жизнью, сыпать разными «имиджами» и «престижами»... А девчонки пялились бы на него с почтением. Непременно возник бы вопрос: «Неужели тебе самому за себя не стыдно?» Мне – стыдно? Человеку, об которого с детства – в прямом смысле – вытирали ноги, на которого плевали и тыкали сигаретами в лицо? Тебя бы так! Меня в школе настолько прочно приучили ко всем этим процедурам, что я давно уже не испытываю потребности сохранять престиж в глазах прочих приматов. Умею обходиться малым. Как поется в одной песне малоизвестного автора: «Могу по улице пройтись с хромой мулаткой».
Он скажет: «Изживай детские комплексы, работай на собственное будущее». Такие, как Олег, который готовится однажды подхватить дело отца, очень гордятся тем, что работают на собственное будущее... Тупые люди, вы что, не видите, что никакого будущего нет? Неужели один я это понимаю? А вы настолько вросли в вашу повседневность, что воспринимаете ее как единственно возможный вариант реальности, который был всегда и останется неизменным! Живи или так, или никак! Гробь себя компьютером, мобильником, стрессами, четырнадцатичасовым рабочим днем. Пусть выпадут ядерные осадки – скажи: «Осадки? Что за чушь? Это просто снег». И иди делай то, за что тебе платят. Только вот не престижная профессия, не машина и не ноутбук помогут дожить до старости, а рюкзак, ветровка и пара пистолетов. Взять все это и махнуть куда-нибудь в Сибирь, там и ждать, пока наступит хаос. Благо долго ждать не придется, это я знаю наверняка. Толпы умрут, одиночки выживут – таким будет итог. Весь остаток жизни бродил бы я по дорогам одичавшего мира, играл бы сам себе музычку (жаль, что гитара – такой громоздкий агрегат; интересно, смогу ли я освоить губную гармошку?), отбивался от озверевших людишек, а по ночам любовался на полыхающее в небе радиоактивное свечение.
Вот что я мог бы сказать Олегу, да он бы ничего не понял. (А Присцилла поняла бы, но в разговорах с ней я еще не касался этой спорной темы.) Он и так принял мою отвязную клоунаду за чистую монету. По крайней мере отреагировал на нее вполне серьезно:
– О Боже мой, да нужен ты мне! Я о Кристине думаю, и ты о ней задумайся. У такой серьезной девушки – и такой, извини за выражение, раздолбай!
Я нанес оппоненту словесный апперкот:
– Можешь больше не волноваться за нее. Я от нее ухожу. У меня появилась другая. Все слышали?
Я-то знаю, что один из излюбленных тезисов Кристины таков: «Роман – это мой крест, никому он на фиг не нужен, кроме меня, да я и сама-то его еле выношу... Но если уж он так прилип ко мне – чего не сделаешь ради любви!»
Подействовало. Девки ахнули. Оля убрала улыбку. Олег долго мялся – на барском рыле смятение – а потом махнул рукой:
– Делай что хочешь, Роман. На здоровье. Я умываю руки. – Он искренне пытался воззвать к моему разуму и, не найдя даже зачатков оного у дегенерата и раздолбая Ромки Менделеева, огорчился до глубины души.
За спиной я услышал взбудораженно переговаривавшихся девчонок: взрыв моей информационной бомбы разогнал застоявшееся болото.
Я миновал Артема.
– Доброе утро, Темыч!
Крупногабаритный Артем перевел взгляд со сканворда на меня и махнул гелевой ручкой. Вот, извольте видеть. Кажется, это Герман Гессе считал, что обречено общество, все члены которого разгадывают кроссворды. А если сканворды?!
Объяснение с Кристиной состоялось возле того же окна с видом на траншею с теплотрассой. Вдоль гор вырытой земли носился Водитель Автобуса, добросовестно крутя воображаемый руль.
Кристина, ни о чем не подозревая, смотрела на меня со злорадством: мол, тебе конец, гулящая душа, готовься к суровому, но справедливому наказанию. Я мысленно умолял себя быть непреклонным и холодным, хотя мне по-настоящему было жаль эту ограниченную, упертую девчонку.
– Что скажешь, урод? – с ядовитой улыбкой осведомилась она.
– Да так, ничего особенного, Кристи. Ухожу я от тебя.
За полтора года у нас с Кристиной было всякое, но такого я еще никогда не говорил. Она и не верила, что я скажу это когда-нибудь. Еще бы, я же всего лишь бесплатное приложение к ней, такой умной и серьезной...
Видели бы вы, как смялось и скукожилось ее лицо! Из стервы она в один миг превратилась в обиженного ребенка.
– Совсем?.. – Кристина не верила своим бледно-розовым ушкам.
– Совсем, – совершенно спокойно подтвердил я. – Ты мне больше не нужна.
Было бы даже интересно послушать ее возражения, но Кристины хватило только на бессвязные реплики:
– Нет!.. Неправда! Ты не можешь... Не хочу... Не надо...
Вот-вот ее должно было прорвать водопадом слез, мне следовало поторопиться:
– Кристи, ты должна меня понять...
Она отчаянно замотала головой, будто стряхивала невидимых насекомых:
– Не хочу я ничего понимать!
Ясно. Действовать надо грубо.
– Бестолочь! – нахмурился я. – Не вздумай за меня цепляться! Я же урод. Отстань от меня, поняла? Просто отстань!
Я развернулся и направился в аудиторию. Кристина всю лекцию провалялась на парте в противоположном конце аудитории, уткнувшись мордашкой в ладони, а я бесстрастно скреб ручкой по тетради и думал при этом: «Давайте-давайте, пяльтесь...»
Вечером, придя на репетицию, я обнаружил на двери Хорьковского гаража неаккуратно намалеванный свежей краской жирный красный крест и надпись: «ВНИМАНИЕ! ДОМ ИНФИЦИРОВАН». Я постучал и крикнул:
– Ребята, это я!
Открыл мрачный Хорек.
– Привет, Плакса. Знаешь, что это за народное творчество?
– Догадываюсь... – серьезно кивнул я. – В этом доме живет тот, кто неугоден «докторам».
– Точно, – согласился Хорек. – Тимуровцы хреновы... Ну ты пока не волнуйся. Они сразу никого не гасят. Обычно дают недельку-другую, чтобы жертва одумалась. Пересмотрела взгляды на жизнь.
Возле крыльца состоялся очередной разговор с нашим аристократом Олегом (на нем был новый вельветовый костюм, отлично сочетавшийся с его любимой клетчатой кепкой, купленной в Великобритании). Он сидел на скамейке вместе с девчонками, примешивая к сладковатому дыму длинных дамских сигарет терпкие темные кольца из своей трубки. Наша одногруппница Оля Варегина, которой не хватило места на лавке, сидела у этого утонченного развратника на коленях, нисколько не смущаясь тем, что Олег три месяца назад завел новую любовницу, да и у нее самой есть парень.
– Роман, задержись, – попросил Олег.
Я остановился из чистого любопытства.
– Роман, наши девушки видели сюжет по «Нефтехим-ТВ», мне рассказали... (Оля и другие девчонки закивали.) Ты что, решил поиграть в Элвиса Пресли? – Олег говорил таким тоном, будто я взял покататься его «Ауди» и вдребезги разбил.
– Не пойму, чем я перед тобой-то провинился? – Я изображал недоумение. Обожаю косить под идиота: действует неотразимо!
– Роман! Тебе скоро двадцать, а ты до сих пор играешь в детские игры. То, что ты делаешь... Зачем тебе это? Ведь это же интересно только тринадцатилетним подросткам! Несерьезно. Несолидно.
– Да, Рома, – пропищала Оля издевательским голоском. – Как будто тебе нечем больше заняться, кроме самодеятельности!
Прочие девахи смотрели на меня с интересом язычников, на глазах у которых сейчас распнут христианина. Среди одногруппниц у меня репутация вечного неряхи и аутсайдера, который никак за ум не возьмется. Ответственность за создание подобной репутации целиком лежит на Кристине: она любит в девичьем кругу перемыть мне кости, рассказать, как она делает из меня человека и как я упираюсь. Вся группа знает, какой я блажной и неотесанный, хотя и подаю определенные надежды. Согласно безукоризненной логике Кристины, делая из меня посмешище, она стимулирует меня на то, чтобы я изменился в лучшую сторону. Как можно не любить женщин? Они же прекрасно знают, как должно быть и что нужно делать, если всё обстоит не так, как должно быть. Беда в том, что Кристинины знания о мужчинах не стоят и гроша ломаного, а попытки выдрессировать меня дают обратный эффект.
– Олег, у меня встречный вопрос. Что значит «зачем тебе это»? Вот ты, например, каждый день ходишь в туалет по-большому. А зачем тебе это?..
Олег громко втянул воздух сквозь полусжатые губы – получился звук, как от долгого поцелуя взасос.
– Рома! – строго воскликнула Оля, наморщив лицо, обрамленное завитками светлых волос.
– ...Видимо, твой организм требует есть и какать. А мой организм требует есть, какать и на сцене петь. И я себя никогда не спрашиваю, зачем мне это. Если я хочу что-то делать – я это делаю.
– Прекрати! – потребовал Олег. – Мне надоел твой унитазный юмор. И твое легкомыслие.
Ах ты, хлыщ! Сказал бы я тебе, не будь твой папаша директором «Нефтехимэнерго»!
– А все же, – продолжал великодушный Олег, – ответь: как я понял, ты собрался какой-то там концерт устраивать?
– Типа того.
– Я видела в той передачке место, где вы репетируете... Вы в гараже, что ли, играете? – насмешливо спросила Оля. – А почему в гараже? Может, уж сразу на помойке?
Когда стих заливистый девичий смех, я сообщил:
– На помойке акустика плохая. И пахнет так себе.
Я продолжал изображать непробиваемого дебила. Мой вам совет: если вас хотят смешать с дерьмом, притворитесь идиотом и погрузитесь в зловонную жижу сами, не дожидаясь, пока вас туда столкнут, да не забудьте сделать вид, что чувствуете себя вполне комфортно в этой параше. Это обезоружит и озадачит противника.
– Знаешь, Роман, я презираю дилетантизм, – заявил Олег. – Кому могут быть интересны ваши неумелые музыкальные экзерсисы? Разве что молодежи старшего школьного возраста. Да и то не самой лучшей ее части.
– Значит, сыграем для не самой лучшей части молодежи.
– Допустим, сыграете. А дальше что ты будешь делать?
– Не имею ни малейшего понятия.
– Вот именно, молодой человек! – Олег ткнул мне в нос черенком трубки. – Ты совершенно не думаешь о будущем! Тебе скоро двадцать, а что у тебя впереди и что у тебя сейчас? Ничего! Если немедленно не позаботишься о себе, будешь до конца своих дней существовать в этой клоаке! – Он обвел вокруг себя трубкой, как бы охватив весь Нефтехимик.
– Тебя это сильно беспокоит, Олег? Я тронут! – произнес я дрожащим голосом, взявшись за сердце.
Вместо того чтобы ломать комедию, я мог бы завести с Олежкой серьезную дискуссию. О том, что везде, где успели нагадить прямоходящие приматы, известные как хомо сапиенсы, – та же самая клоака. Он бы стал рассказывать о различиях между периферийной и столичной жизнью, сыпать разными «имиджами» и «престижами»... А девчонки пялились бы на него с почтением. Непременно возник бы вопрос: «Неужели тебе самому за себя не стыдно?» Мне – стыдно? Человеку, об которого с детства – в прямом смысле – вытирали ноги, на которого плевали и тыкали сигаретами в лицо? Тебя бы так! Меня в школе настолько прочно приучили ко всем этим процедурам, что я давно уже не испытываю потребности сохранять престиж в глазах прочих приматов. Умею обходиться малым. Как поется в одной песне малоизвестного автора: «Могу по улице пройтись с хромой мулаткой».
Он скажет: «Изживай детские комплексы, работай на собственное будущее». Такие, как Олег, который готовится однажды подхватить дело отца, очень гордятся тем, что работают на собственное будущее... Тупые люди, вы что, не видите, что никакого будущего нет? Неужели один я это понимаю? А вы настолько вросли в вашу повседневность, что воспринимаете ее как единственно возможный вариант реальности, который был всегда и останется неизменным! Живи или так, или никак! Гробь себя компьютером, мобильником, стрессами, четырнадцатичасовым рабочим днем. Пусть выпадут ядерные осадки – скажи: «Осадки? Что за чушь? Это просто снег». И иди делай то, за что тебе платят. Только вот не престижная профессия, не машина и не ноутбук помогут дожить до старости, а рюкзак, ветровка и пара пистолетов. Взять все это и махнуть куда-нибудь в Сибирь, там и ждать, пока наступит хаос. Благо долго ждать не придется, это я знаю наверняка. Толпы умрут, одиночки выживут – таким будет итог. Весь остаток жизни бродил бы я по дорогам одичавшего мира, играл бы сам себе музычку (жаль, что гитара – такой громоздкий агрегат; интересно, смогу ли я освоить губную гармошку?), отбивался от озверевших людишек, а по ночам любовался на полыхающее в небе радиоактивное свечение.
Вот что я мог бы сказать Олегу, да он бы ничего не понял. (А Присцилла поняла бы, но в разговорах с ней я еще не касался этой спорной темы.) Он и так принял мою отвязную клоунаду за чистую монету. По крайней мере отреагировал на нее вполне серьезно:
– О Боже мой, да нужен ты мне! Я о Кристине думаю, и ты о ней задумайся. У такой серьезной девушки – и такой, извини за выражение, раздолбай!
Я нанес оппоненту словесный апперкот:
– Можешь больше не волноваться за нее. Я от нее ухожу. У меня появилась другая. Все слышали?
Я-то знаю, что один из излюбленных тезисов Кристины таков: «Роман – это мой крест, никому он на фиг не нужен, кроме меня, да я и сама-то его еле выношу... Но если уж он так прилип ко мне – чего не сделаешь ради любви!»
Подействовало. Девки ахнули. Оля убрала улыбку. Олег долго мялся – на барском рыле смятение – а потом махнул рукой:
– Делай что хочешь, Роман. На здоровье. Я умываю руки. – Он искренне пытался воззвать к моему разуму и, не найдя даже зачатков оного у дегенерата и раздолбая Ромки Менделеева, огорчился до глубины души.
За спиной я услышал взбудораженно переговаривавшихся девчонок: взрыв моей информационной бомбы разогнал застоявшееся болото.
Я миновал Артема.
– Доброе утро, Темыч!
Крупногабаритный Артем перевел взгляд со сканворда на меня и махнул гелевой ручкой. Вот, извольте видеть. Кажется, это Герман Гессе считал, что обречено общество, все члены которого разгадывают кроссворды. А если сканворды?!
Объяснение с Кристиной состоялось возле того же окна с видом на траншею с теплотрассой. Вдоль гор вырытой земли носился Водитель Автобуса, добросовестно крутя воображаемый руль.
Кристина, ни о чем не подозревая, смотрела на меня со злорадством: мол, тебе конец, гулящая душа, готовься к суровому, но справедливому наказанию. Я мысленно умолял себя быть непреклонным и холодным, хотя мне по-настоящему было жаль эту ограниченную, упертую девчонку.
– Что скажешь, урод? – с ядовитой улыбкой осведомилась она.
– Да так, ничего особенного, Кристи. Ухожу я от тебя.
За полтора года у нас с Кристиной было всякое, но такого я еще никогда не говорил. Она и не верила, что я скажу это когда-нибудь. Еще бы, я же всего лишь бесплатное приложение к ней, такой умной и серьезной...
Видели бы вы, как смялось и скукожилось ее лицо! Из стервы она в один миг превратилась в обиженного ребенка.
– Совсем?.. – Кристина не верила своим бледно-розовым ушкам.
– Совсем, – совершенно спокойно подтвердил я. – Ты мне больше не нужна.
Было бы даже интересно послушать ее возражения, но Кристины хватило только на бессвязные реплики:
– Нет!.. Неправда! Ты не можешь... Не хочу... Не надо...
Вот-вот ее должно было прорвать водопадом слез, мне следовало поторопиться:
– Кристи, ты должна меня понять...
Она отчаянно замотала головой, будто стряхивала невидимых насекомых:
– Не хочу я ничего понимать!
Ясно. Действовать надо грубо.
– Бестолочь! – нахмурился я. – Не вздумай за меня цепляться! Я же урод. Отстань от меня, поняла? Просто отстань!
Я развернулся и направился в аудиторию. Кристина всю лекцию провалялась на парте в противоположном конце аудитории, уткнувшись мордашкой в ладони, а я бесстрастно скреб ручкой по тетради и думал при этом: «Давайте-давайте, пяльтесь...»
Вечером, придя на репетицию, я обнаружил на двери Хорьковского гаража неаккуратно намалеванный свежей краской жирный красный крест и надпись: «ВНИМАНИЕ! ДОМ ИНФИЦИРОВАН». Я постучал и крикнул:
– Ребята, это я!
Открыл мрачный Хорек.
– Привет, Плакса. Знаешь, что это за народное творчество?
– Догадываюсь... – серьезно кивнул я. – В этом доме живет тот, кто неугоден «докторам».
– Точно, – согласился Хорек. – Тимуровцы хреновы... Ну ты пока не волнуйся. Они сразу никого не гасят. Обычно дают недельку-другую, чтобы жертва одумалась. Пересмотрела взгляды на жизнь.
13 [третичный период развития болезни]
Во время нашего очередного ночного бдения Присцилла привскочила на диване и воскликнула в сердцах:
– Долго это будет продолжаться?
– Что?
– Долго ты собираешься изображать саму невинность?
Такая постановка вопроса мне понравилась.
– А что, есть идеи получше?
– Найдутся! – громко прошептала Присцилла.
– Ага! – ехидно произнес я. – Хочешь меня так, что скулы сводит?
Присцилла чуть не задохнулась от смеха:
– Такой самоуверенный, я не могу! Да просто мне тебя жалко...
Она меня провоцировала, и я завелся с пол-оборота: прыгнул на нее и придавил всем телом.
– А как ты любишь это делать, Плакса? – спросила Присцилла, мгновенно размякнув.
– Я люблю остренькое, моя милая.
– Начинай! – Ее пальчики щекотали мой живот.
– Ты уверена? Жалеть не будешь?
– Не буду... если тебе удастся меня удивить!
– Ладно, сама напросилась! – Я включил ночник, слез с Присциллы, распахнул шкаф, перетряхнул содержимое и выбрал пестренький сарафанчик с подолом до колен. – Да, вот это подойдет. Сейчас я выйду, а ты это наденешь.
– Ну если тебе так хочется... А зачем?
– Будем играть. Ты – невинная девочка, а я – похотливый дядя. Ты по ошибке зашла ко мне домой, и тут я прихожу. Начинаю к тебе приставать, а ты не знаешь, как реагировать, у тебя руки-ноги сковало от страха.
– А плакать можно?
– Даже нужно!
Присцилла посмотрела мне в глаза взглядом маленькой хищницы:
– Возвращайся через пятнадцать минут!
– Через пятнадцать? – Я с сомнением прислушался к обезумевшему своему телу. – Так долго?
– Подождешь! – Она вытолкала упиравшегося меня из комнаты.
– О'кей...
Я вздохнул, прошелся по кухне, пощупал самовар – еще горячий. Плеснул себе чайку, выцедил, стараясь пить как можно медленнее, что было нелегко.
Вот и все, любимая моя Присцилла. Теперь я знаю, что ты моя. Никуда не денешься. Да я и сам никуда не денусь. Зачем, если я отыскал то, о чем мечтал?
Что я тогда испытывал... Не было обычного для меня чувства китобоя, загарпунившего добычу покрупнее. Физически я был взбудоражен, но мысленно совершенно спокоен, может, впервые за все свои девятнадцать лет. Оставалось лишь радоваться жизни. Больше нечего было бояться, ведь мне удалось победить злейшего своего врага – одиночество. Последние полтора года я был самым одиноким человеком в Нефтехимике (после Герухи, конечно). Я имею в виду не так называемую «личную жизнь». Секс ничего общего с избавлением от одиночества не имеет, напротив, в нем есть некая обреченность, некое звериное бездушие. Не помню, как это по-латыни: «После соития всякая тварь печальна». Секс только обостряет чувство безысходности.
Потоптавшись на кухне еще немного, я нетерпеливо постучал в дверь спаленки.
– Да-да, кто там? – ответили тоненьким голоском.
За дверью стояла, заложив ручки за спину и хлопая глазенками, лапочка лет двенадцати. Сарафан в горошек, два хвостика, украшенных белыми бантами, неумело накрашенное лицо. Если бы я встретил ее где-нибудь за пределами этого домика, то решил бы, что это младшая сестра Присциллы.
– Здравствуй, деточка, – ухмыльнулся я, ощущая, как внутри меня что-то пенится, клокочет и ищет выхода.
– Здравствуйте, дядечка. – Несмышленыш наклонил голову.
Я не спеша подступил к моей ненаглядной, превратившейся в скромную малышку, громко сглотнул, провел взмокшими ладонями по ее щекам, шее, плечам. Сжал ее руки, рванул Присциллу к себе и вцепился зубами в губы.
Присцилла вырвалась, взвизгнув:
– Ай! Что вы хотите?
– Тебя хочу, моя маленькая. – Я стал сбрасывать с себя одежду. Моя красавица ахнула, зажмурилась и закрыла лицо руками.
Я рванул ее к себе, вжал в себя, облизал шею.
– Не надо! Не надо! – пищала Присцилла, хлопая меня ладонями по щекам.
– Молчать! – рявкнул я.
Присцилла громко ахнула и прекратила сопротивление, парализованная страхом.
– Вот умница! Я тебе туфельки куплю, как у Золушки. – Мои руки мяли девчушку сзади, чуть пониже пояса. – А еще знаешь чего? Новое платье!
Я вцепился в ткань на плечах Присциллы и с силой дернул вниз. Поеденный молью сарафанчик лопнул с треском, под ним не было вообще ничего.
Я поднял Присциллу и уложил на диван. Она хныкала очень натурально. Я тискал ее грудь – грубо, точно мял тесто – и ненасытно вылизывал.
Присцилла звонко всхлипывала, потом заскребла ногтями по простыне и сладко застонала от наслаждения, выйдя из роли:
– О, Плакса...
– Знаешь, как я развлекаюсь, милая крошка? – прорычал я. – Заманиваю к себе лохушек и трахаю!
Я развернул презерватив, без которого никогда не выхожу из дома, и приступил к эндшпилю. Перевернув Присциллу лицом вниз, пропустил руки под живот, приподнял и вошел в нее (отметив про себя, что невинная жертва ой как не девственница!). Ухватил мою милую за хвостики, как лошадку за поводья, и задвигался, наслаждаясь ее криками.
Минут через двадцать я растянулся на диване, а Присцилла устроилась на моем плече.
– Да, Плакса, это было что-то с чем-то! У меня такого еще ни с кем не было...
– Какого?
– Оригинального. И дикого.
Вот вреднючка! Я же знаю, что ты не это имела в виду!
– А я надеялся, ты скажешь: «Мне никогда и ни с кем не было так хорошо, как с тобой». – Моя рука скользила по ее влажному животику.
– Скажу когда-нибудь. Ты больше никаких интересных штучек не знаешь?
– Много чего знаю. Вот попадешься мне после концерта – живой не уйдешь! Ты, кстати, как себя чувствуешь перед концертом? Ты же раньше нигде не выступала?
– Ну почему... Я же музыкалку закончила! Играла на всяких конкурсах: районных, областных...
– Ты же понимаешь, что в «Звезде» соберется совсем другая публика!
– А меня не колышет. Я с тобой – хоть куда!
– Милая моя...
Наши губы сомкнулись.
– Долго это будет продолжаться?
– Что?
– Долго ты собираешься изображать саму невинность?
Такая постановка вопроса мне понравилась.
– А что, есть идеи получше?
– Найдутся! – громко прошептала Присцилла.
– Ага! – ехидно произнес я. – Хочешь меня так, что скулы сводит?
Присцилла чуть не задохнулась от смеха:
– Такой самоуверенный, я не могу! Да просто мне тебя жалко...
Она меня провоцировала, и я завелся с пол-оборота: прыгнул на нее и придавил всем телом.
– А как ты любишь это делать, Плакса? – спросила Присцилла, мгновенно размякнув.
– Я люблю остренькое, моя милая.
– Начинай! – Ее пальчики щекотали мой живот.
– Ты уверена? Жалеть не будешь?
– Не буду... если тебе удастся меня удивить!
– Ладно, сама напросилась! – Я включил ночник, слез с Присциллы, распахнул шкаф, перетряхнул содержимое и выбрал пестренький сарафанчик с подолом до колен. – Да, вот это подойдет. Сейчас я выйду, а ты это наденешь.
– Ну если тебе так хочется... А зачем?
– Будем играть. Ты – невинная девочка, а я – похотливый дядя. Ты по ошибке зашла ко мне домой, и тут я прихожу. Начинаю к тебе приставать, а ты не знаешь, как реагировать, у тебя руки-ноги сковало от страха.
– А плакать можно?
– Даже нужно!
Присцилла посмотрела мне в глаза взглядом маленькой хищницы:
– Возвращайся через пятнадцать минут!
– Через пятнадцать? – Я с сомнением прислушался к обезумевшему своему телу. – Так долго?
– Подождешь! – Она вытолкала упиравшегося меня из комнаты.
– О'кей...
Я вздохнул, прошелся по кухне, пощупал самовар – еще горячий. Плеснул себе чайку, выцедил, стараясь пить как можно медленнее, что было нелегко.
Вот и все, любимая моя Присцилла. Теперь я знаю, что ты моя. Никуда не денешься. Да я и сам никуда не денусь. Зачем, если я отыскал то, о чем мечтал?
Что я тогда испытывал... Не было обычного для меня чувства китобоя, загарпунившего добычу покрупнее. Физически я был взбудоражен, но мысленно совершенно спокоен, может, впервые за все свои девятнадцать лет. Оставалось лишь радоваться жизни. Больше нечего было бояться, ведь мне удалось победить злейшего своего врага – одиночество. Последние полтора года я был самым одиноким человеком в Нефтехимике (после Герухи, конечно). Я имею в виду не так называемую «личную жизнь». Секс ничего общего с избавлением от одиночества не имеет, напротив, в нем есть некая обреченность, некое звериное бездушие. Не помню, как это по-латыни: «После соития всякая тварь печальна». Секс только обостряет чувство безысходности.
Потоптавшись на кухне еще немного, я нетерпеливо постучал в дверь спаленки.
– Да-да, кто там? – ответили тоненьким голоском.
За дверью стояла, заложив ручки за спину и хлопая глазенками, лапочка лет двенадцати. Сарафан в горошек, два хвостика, украшенных белыми бантами, неумело накрашенное лицо. Если бы я встретил ее где-нибудь за пределами этого домика, то решил бы, что это младшая сестра Присциллы.
– Здравствуй, деточка, – ухмыльнулся я, ощущая, как внутри меня что-то пенится, клокочет и ищет выхода.
– Здравствуйте, дядечка. – Несмышленыш наклонил голову.
Я не спеша подступил к моей ненаглядной, превратившейся в скромную малышку, громко сглотнул, провел взмокшими ладонями по ее щекам, шее, плечам. Сжал ее руки, рванул Присциллу к себе и вцепился зубами в губы.
Присцилла вырвалась, взвизгнув:
– Ай! Что вы хотите?
– Тебя хочу, моя маленькая. – Я стал сбрасывать с себя одежду. Моя красавица ахнула, зажмурилась и закрыла лицо руками.
Я рванул ее к себе, вжал в себя, облизал шею.
– Не надо! Не надо! – пищала Присцилла, хлопая меня ладонями по щекам.
– Молчать! – рявкнул я.
Присцилла громко ахнула и прекратила сопротивление, парализованная страхом.
– Вот умница! Я тебе туфельки куплю, как у Золушки. – Мои руки мяли девчушку сзади, чуть пониже пояса. – А еще знаешь чего? Новое платье!
Я вцепился в ткань на плечах Присциллы и с силой дернул вниз. Поеденный молью сарафанчик лопнул с треском, под ним не было вообще ничего.
Я поднял Присциллу и уложил на диван. Она хныкала очень натурально. Я тискал ее грудь – грубо, точно мял тесто – и ненасытно вылизывал.
Присцилла звонко всхлипывала, потом заскребла ногтями по простыне и сладко застонала от наслаждения, выйдя из роли:
– О, Плакса...
– Знаешь, как я развлекаюсь, милая крошка? – прорычал я. – Заманиваю к себе лохушек и трахаю!
Я развернул презерватив, без которого никогда не выхожу из дома, и приступил к эндшпилю. Перевернув Присциллу лицом вниз, пропустил руки под живот, приподнял и вошел в нее (отметив про себя, что невинная жертва ой как не девственница!). Ухватил мою милую за хвостики, как лошадку за поводья, и задвигался, наслаждаясь ее криками.
Минут через двадцать я растянулся на диване, а Присцилла устроилась на моем плече.
– Да, Плакса, это было что-то с чем-то! У меня такого еще ни с кем не было...
– Какого?
– Оригинального. И дикого.
Вот вреднючка! Я же знаю, что ты не это имела в виду!
– А я надеялся, ты скажешь: «Мне никогда и ни с кем не было так хорошо, как с тобой». – Моя рука скользила по ее влажному животику.
– Скажу когда-нибудь. Ты больше никаких интересных штучек не знаешь?
– Много чего знаю. Вот попадешься мне после концерта – живой не уйдешь! Ты, кстати, как себя чувствуешь перед концертом? Ты же раньше нигде не выступала?
– Ну почему... Я же музыкалку закончила! Играла на всяких конкурсах: районных, областных...
– Ты же понимаешь, что в «Звезде» соберется совсем другая публика!
– А меня не колышет. Я с тобой – хоть куда!
– Милая моя...
Наши губы сомкнулись.
14 [третичный период развития болезни]
– Плакса, посмотри на это!
Я выглянул в зрительный зал, чуть-чуть подвинув занавес.
Мы настояли, чтобы из зала на время концерта вынесли половину сидений, дабы публика могла отрываться, как ей больше нравится. Сейчас освободившееся пространство было заполнено народом: футболки и балахоны с рок-символикой, ошейники, цепи, аляповато раскрашенные лица, сумасшедшие прически. Сизые облачка сигаретного дыма. И почти никого старше семнадцати – те, кто был повзрослее, заняли сидячие места, но их набралось всего человек двадцать.
– Откуда в Химике взялось столько неформалов? – удивился я.
– Они всегда были, просто не показывались, – ответила Аня.
– На наших прежних концертах я столько не видал!
– Да тут не только из Химика народ, а со всего района, – неторопливо прошипел Криттер. Он находился здесь, за занавесом, вместе с «Аденомой» на правах самого преданного фаната. – Я всех приволок, кого смог. Всех обзвонил.
– Долго уговаривал?
– Про вас такие легенды ходят, что и уговаривать ни фига не пришлось.
Я посмотрел на часы.
– Так, бойцы, время. Все – вон со сцены. Свет!
Зал «Звезды» имеет одну особенность: свет в нем гаснет не одним махом, а медленно и таинственно, как в кинотеатре. По мере того как меркли лампы, в зале делалось все тише. Кромешная тишина наступила вместе с кромешной темнотой.
– Занавес!
Занавес разъехался в стороны. Вспыхнул мутно-красный свет, осветив пустую сцену. В центре торчал микрофон на стойке, справа и слева от него на равном расстоянии лежали гитара и бас-гитара, позади стояла ударная установка. Ближе к левому краю, выбиваясь из общей симметрии, боком к зрителям стоял органчик, а рядом – второй микрофон.
– Энни, твой выход.
Как только Аня появилась на сцене, зал взревел. Она действительно выглядела круто, как и все мы, впрочем.
За два дня до концерта я перерыл дэковскую костюмерную и кое-что отыскал: десятка два комплектов пронзительно-черной униформы, которая на парадах в честь Девятого мая и на исторических спектаклях местной театральной студии символизировала фашистские мундиры, хотя, признаться, не имела с ними по дизайну ничего общего. Скорее это была униформа приспешников суперзлодея из какого-то старого фильма о Джеймсе Бонде. Мы выбрали себе по мундирчику – все, кроме Присциллы. Для моей плюшки не нашлось подходящего. Ей пришлось обойтись собственными драными черными джинсами и черной футболкой. Для создания брутального сценического имиджа оставалось поставить на голове шухер с помощью воды с сахаром – получилась банда придурков из японского мультика.
Аня заняла место за установкой и застучала медленный ритм. Веско выделялась бас-бочка, подзвученная микрофоном, – она стучала, как огромное сердце. По драпировке позади Ани поползли россыпи ярко-оранжевых и желтых квадратов, треугольников, ромбов.
– Фома – пошел! Хорек – пошел!
Гитарист и бас-гитарист вышли с разных сторон, подняли инструменты и вступили одновременно.
– Давай, милая! – Я хотел наградить Присциллу на счастье долгим поцелуем, но получился короткий: моя ненаглядная вырвалась и устремилась на сцену. Вскоре заквакал органчик.
Внезапно Аня засандалила короткое соло на ударных, разогнав ритм в несколько раз, и, как только она вмазала по тарелкам, на сцену вылетел фронтмен – помешанный на собственной персоне вахлак Плакса.
Я сорвал микрофон со стойки, завопил: «Ну что, скучали по мне?» И запел «Последний день». Даже сквозь грохот барабанов и мощный гитарный рифф я слышал, как взвыл народ в зале, – песню помнили. Силуэты, различимые в полутьме, пришли в движение, запрыгали, заметались. Я быстро разошелся и на середине песни уже скакал по сцене, как обкуренная жаба. К моим ботинкам будто приделали пружины. Хорек и Фома синхронно двигались всем телом – со стороны это выглядело так, будто они то ли быстро отбивали поклоны, то ли забивали лбами гвозди.
Номер первый концертной программы пронесся за две минуты.
– Спасибо, Нефтехимик! – закричал я.
Зал завывал. Не дав ему опомниться, мы сыграли еще три депрессивно-агрессивных зубодробилки – все три сочинили за неделю до концерта. Я успел потерять крышу и отрывался так, что последнюю из них пел уже на последнем издыхании. Едва она закончилась, набрал воздуха в легкие, чтобы произнести единственную фразу:
– Следующую песню споет наша несравненная Присцилла!
Присцилле впервые в жизни предстояло петь на сцене, а она совсем и не волновалась. Песня называлась «Разноцветные шары», из нашего старого репертуара, только раньше пел ее Смурф.
– Спасибо! Спасибо! – Я уже настолько охрип, что не слышал себя даже в микрофон.
Зал долго и тяжко рожал. Минуты две после финальных аккордов стоял бессвязный гул, который затем оформился в скандирование: «А-де-но-ма! А-де-но-ма!». Зажегся свет, и я спрыгнул со сцены в зал. Меня тут же обступили со всех сторон, жали обе руки, хлопали по плечам и спине.
– Реально! Молодцы!!!
Какая-то долговязая девчонка с «ирокезом» по-собачьи лизнула меня в нос. Кажется, пару лет назад я именно с ней развлекался после одного концерта. По-моему, прозвище у нее было Крошка Мэй. Случай тот пронесся у меня в памяти с быстротой локомотива...
...Тогдашний мэр Нефтехимика Харлампиев – энергичный мужик, из предпринимателей – надумал устроить на 29 июня полноценный День молодежи. В те времена ни одно публичное мероприятие не обходилось без «Аденомы» в ее классическом составе. Мы выступали «на разогреве» в качестве даже не первого блюда, а скорее салата. Основными номерами должны были стать заезжие гастролеры. Харлампиев шиканул с купеческим размахом и пригласил каких-никаких, а «звезд», которые – страшно выговорить – даже в клипах снимаются! А именно: бойз-бэнд «Малыши из коробки», а также певичку со звучным именем Вайнона. Кто-нибудь вообще помнит, кто это такие? В некоторых музыкальных ларьках имеются полки с табличкой «распродажа», кто желает – может найти там попсовые сборники двухлетней выдержки, приобрести за треть цены и ознакомиться.
Я выглянул в зрительный зал, чуть-чуть подвинув занавес.
Мы настояли, чтобы из зала на время концерта вынесли половину сидений, дабы публика могла отрываться, как ей больше нравится. Сейчас освободившееся пространство было заполнено народом: футболки и балахоны с рок-символикой, ошейники, цепи, аляповато раскрашенные лица, сумасшедшие прически. Сизые облачка сигаретного дыма. И почти никого старше семнадцати – те, кто был повзрослее, заняли сидячие места, но их набралось всего человек двадцать.
– Откуда в Химике взялось столько неформалов? – удивился я.
– Они всегда были, просто не показывались, – ответила Аня.
– На наших прежних концертах я столько не видал!
– Да тут не только из Химика народ, а со всего района, – неторопливо прошипел Криттер. Он находился здесь, за занавесом, вместе с «Аденомой» на правах самого преданного фаната. – Я всех приволок, кого смог. Всех обзвонил.
– Долго уговаривал?
– Про вас такие легенды ходят, что и уговаривать ни фига не пришлось.
Я посмотрел на часы.
– Так, бойцы, время. Все – вон со сцены. Свет!
Зал «Звезды» имеет одну особенность: свет в нем гаснет не одним махом, а медленно и таинственно, как в кинотеатре. По мере того как меркли лампы, в зале делалось все тише. Кромешная тишина наступила вместе с кромешной темнотой.
– Занавес!
Занавес разъехался в стороны. Вспыхнул мутно-красный свет, осветив пустую сцену. В центре торчал микрофон на стойке, справа и слева от него на равном расстоянии лежали гитара и бас-гитара, позади стояла ударная установка. Ближе к левому краю, выбиваясь из общей симметрии, боком к зрителям стоял органчик, а рядом – второй микрофон.
– Энни, твой выход.
Как только Аня появилась на сцене, зал взревел. Она действительно выглядела круто, как и все мы, впрочем.
За два дня до концерта я перерыл дэковскую костюмерную и кое-что отыскал: десятка два комплектов пронзительно-черной униформы, которая на парадах в честь Девятого мая и на исторических спектаклях местной театральной студии символизировала фашистские мундиры, хотя, признаться, не имела с ними по дизайну ничего общего. Скорее это была униформа приспешников суперзлодея из какого-то старого фильма о Джеймсе Бонде. Мы выбрали себе по мундирчику – все, кроме Присциллы. Для моей плюшки не нашлось подходящего. Ей пришлось обойтись собственными драными черными джинсами и черной футболкой. Для создания брутального сценического имиджа оставалось поставить на голове шухер с помощью воды с сахаром – получилась банда придурков из японского мультика.
Аня заняла место за установкой и застучала медленный ритм. Веско выделялась бас-бочка, подзвученная микрофоном, – она стучала, как огромное сердце. По драпировке позади Ани поползли россыпи ярко-оранжевых и желтых квадратов, треугольников, ромбов.
– Фома – пошел! Хорек – пошел!
Гитарист и бас-гитарист вышли с разных сторон, подняли инструменты и вступили одновременно.
– Давай, милая! – Я хотел наградить Присциллу на счастье долгим поцелуем, но получился короткий: моя ненаглядная вырвалась и устремилась на сцену. Вскоре заквакал органчик.
Внезапно Аня засандалила короткое соло на ударных, разогнав ритм в несколько раз, и, как только она вмазала по тарелкам, на сцену вылетел фронтмен – помешанный на собственной персоне вахлак Плакса.
Я сорвал микрофон со стойки, завопил: «Ну что, скучали по мне?» И запел «Последний день». Даже сквозь грохот барабанов и мощный гитарный рифф я слышал, как взвыл народ в зале, – песню помнили. Силуэты, различимые в полутьме, пришли в движение, запрыгали, заметались. Я быстро разошелся и на середине песни уже скакал по сцене, как обкуренная жаба. К моим ботинкам будто приделали пружины. Хорек и Фома синхронно двигались всем телом – со стороны это выглядело так, будто они то ли быстро отбивали поклоны, то ли забивали лбами гвозди.
Номер первый концертной программы пронесся за две минуты.
– Спасибо, Нефтехимик! – закричал я.
Зал завывал. Не дав ему опомниться, мы сыграли еще три депрессивно-агрессивных зубодробилки – все три сочинили за неделю до концерта. Я успел потерять крышу и отрывался так, что последнюю из них пел уже на последнем издыхании. Едва она закончилась, набрал воздуха в легкие, чтобы произнести единственную фразу:
– Следующую песню споет наша несравненная Присцилла!
Присцилле впервые в жизни предстояло петь на сцене, а она совсем и не волновалась. Песня называлась «Разноцветные шары», из нашего старого репертуара, только раньше пел ее Смурф.
Люди – разноцветные шары.
Люди – колобки с большими ртами.
По ступенькам прыгают они,
Катятся они по тротуарам.
Движутся толпою кругляши,
Несмотря на снег и непогоду.
В детский сад несутся малыши.
Катятся большие на работу.
В поисках какой-нибудь еды
Мыкаются шарики-студенты.
Митингуют красные шары:
Требуют отставки президента.
Много и зеленых колобков,
Мать-природа ими не забыта.
Синий шарик следом за дружком
Катится по улице немытой.
После «Шаров» мы засадили еще три энергичных номера собственного сочинения и нашу перепевку старой песни «Музыка нас связала» группы «Мираж». («Всем уговорам твержу я в ответ: нас не разлучат, нет!» – вопил я, прижимая к себе Присциллу.) После этого был наш дуэт с моей принцессой под названием «Только о хорошем», а в завершение мы отыграли суперхит всех времен «Менделеев-рок». Те, кто близко знаком со мной, знают, что название – прежде всего посвящение мне, такому замечательному, а уж потом моему знаменитому однофамильцу и его таблице.
Жадные цветные колобки
Шарят беспробудно по округе,
Все глотая на своем пути,
А когда придется – и друг друга...
– Спасибо! Спасибо! – Я уже настолько охрип, что не слышал себя даже в микрофон.
Зал долго и тяжко рожал. Минуты две после финальных аккордов стоял бессвязный гул, который затем оформился в скандирование: «А-де-но-ма! А-де-но-ма!». Зажегся свет, и я спрыгнул со сцены в зал. Меня тут же обступили со всех сторон, жали обе руки, хлопали по плечам и спине.
– Реально! Молодцы!!!
Какая-то долговязая девчонка с «ирокезом» по-собачьи лизнула меня в нос. Кажется, пару лет назад я именно с ней развлекался после одного концерта. По-моему, прозвище у нее было Крошка Мэй. Случай тот пронесся у меня в памяти с быстротой локомотива...
...Тогдашний мэр Нефтехимика Харлампиев – энергичный мужик, из предпринимателей – надумал устроить на 29 июня полноценный День молодежи. В те времена ни одно публичное мероприятие не обходилось без «Аденомы» в ее классическом составе. Мы выступали «на разогреве» в качестве даже не первого блюда, а скорее салата. Основными номерами должны были стать заезжие гастролеры. Харлампиев шиканул с купеческим размахом и пригласил каких-никаких, а «звезд», которые – страшно выговорить – даже в клипах снимаются! А именно: бойз-бэнд «Малыши из коробки», а также певичку со звучным именем Вайнона. Кто-нибудь вообще помнит, кто это такие? В некоторых музыкальных ларьках имеются полки с табличкой «распродажа», кто желает – может найти там попсовые сборники двухлетней выдержки, приобрести за треть цены и ознакомиться.