– Почему я так нужен тебе? Что обещал тебе Павел Панфнутьевич за то, что ты завербуешь меня.
– Он, – торговец оружием запнулся, потер брови, – я не надеюсь, парадигматик, не надеюсь. Работай вместе со мной, нам вдвоем будет легче, чем порознь.
– А что иначе?
– Иначе они будут вечно пожирать тебя и пить из тебя кровь, – он пнул ногой плотную кучу шевелящихся кукол и вдруг сказал: – Я подневольный человек, ты понимаешь, я могу разговаривать с тобой только на определенные темы, однажды я дал тебе эту вещь, это стоило мне очень многого, но я не зря дал тебе ее, она помогла тебе добраться до меня, чтобы ты позвонил моему хозяину, – он говорил это, глядя себе под ноги, а теперь поднял глаза на меня и сказал: – чтобы ты принял простое решение, простое решение самое правильное.
Я понял его. Несчастный, как же он мучался все это время, наверняка, он пытался не возвращаться в домик, перепробовал все, что в его силах, и вот, нашел-таки лазейку. Я размахнулся и ударил его молотком в лицо.
Молоток врезался в невидимое стекло и исчез, осколки стекла полетели вниз, унося с собой мрачную душевую, части сделавшегося плоским торговца оружия, части сделавшихся плоскими кукол, еле слышный шепот: «Спасибо тебе за простое решение» коснулся моих ушей. Брызги стекла исчезли, и я увидел перед собой белые облака в голубом небе, заросший облепиховый сад, разрушенную кирпичную дорожку, покосившийся «скворечник». Оглянулся – позади было два дачных домика, один из них, тот, что поменьше, весь потемнел от возраста, окна и дверь его были заколочены досками, дорожка и крыльцо заросли бурьяном.
Из-за забора кто-то крикнул мне:
– Как тебя занесло сюда, парень? А ну вылезай!
– Вы кто? – крикнул я в ответ.
– Я работник опытной базы, выходи оттуда, вот калитка, видишь?
Я поторопился выйти, увидел перед собой аспиранта в толстых очках, а может быть и студента, и долго, с жаром жал его хилую руку. В своей жизни я никого не был так счастлив видеть, как сейчас этого аспиранта.
У забора стоял фургон «Газель», с выбитыми стеклами, снятыми колесами, с вишневой краской, облезшей кое-где, и разводами ржавчины.
– А что эта машина здесь делает? – спросил я.
– Не знаю, стоит, сколько себя помню, ржавеет.
– Можно я залезу в нее, посмотрю.
– Ну… – аспирант засомневался, он, видимо, был очень примерным учеником и порядочным работником.
– Я ничего не возьму, я просто осмотрю его.
– А что вы делали там, на этом дачном участке? – спросил аспирант.
– Видите ли, – придумал я, – я следователь, вам показать мое удостоверение? – и я сделал движение рукой к своему карману. – Я расследую серию страшных преступлений, одно из которых было совершено здесь… Теперь вы понимаете?
– Д-да, – промямлил студент, а может быть аспирант, после паузы, – конечно, осмотрите машину, я думаю, ничего, думаю, можно. Я все равно здесь один сейчас…
Я ударил заднюю дверь «Газели» ногой, замок поддался, двери распахнулись, подняв в воздух облачко сухой ржавчины. Внутри стояли трухлявые деревянные ящики, но в них не было никакого оружия, только полусгнившие тряпичные куклы…
Я вылез из фургона и в великолепном настроении пошел прочь. Выйдя с территории опытной базы на дорогу, я встретился лицом к лицу с кавалькадой лэнд-роверов. Двери первых двух открылись, и мне навстречу вышли восемь черноволосых мужчин в светлых костюмах с синими в полоску галстуками. Каждый держал в руке пистолет. Из третьего лэнд-ровера вышел сам Павел Панфнутьевич, блистая своим белоснежным галстуком.
Увидев меня, он страшно побледнел, потом судорожно открыл рот, попытался что-то сказать, но только через несколько секунд смог произнести:
– Взять его! Живым!
Все восемь черноволосых мужчин одновременно направили на меня пистолеты, стоявший ближе всего ко мне сказал:
– Руки в сто… – но осекся.
На моих глазах пистолеты превращались в полусгнившие тряпичные куклы.
– Я сказал, взять его! – завизжал Павел Панфнутьевич, но его охрана, кажется, окаменела.
Я подошел к бизнесмену вплотную, он не пытался убегать, только взял мои руки в свои ладони и сказал дружелюбно:
– Ведь мы с вами образованные, умные люди, мы найдем общий язык…
Я выдернул руки и, что было силы, ударил его в переносицу.
– Я предупреждал тебя – не жрать мясного, я же говорил, это плохо кончится, – закричал я, не узнавая себя; разве это мой стиль? во мне что-то изменилось?
Бизнесмен упал на гравий, кровь забрызгала блистающий белизной галстук. Сначала он смотрел на галстук молча, не шевелясь, а черноволосые мужчины с куклами в руках скукоживались, сами превращаясь в тряпичные куклы, лэнд-роверы тоже начали сжиматься… вскоре на гравийной дорожке лежали несколько кукол, а Павел Панфнутьевич отчаянно рыдал и катался по земле, пытался ладонями стереть пятна с галстука и только больше размазывал грязь, а кровь из носа продолжала пачкать его одежду.
В великолепном настроении я отправился прогуляться по парку. Шел, беззаботно размахивая руками, насвистывая, наблюдая за птицами и белками, сошел, по своей привычке, с проторенных дорожек и пошел по мягкой подстилке из листьев между деревьев.
Скоро все мое великолепное настроение растворилось. Я увидел перед собой изуродованный труп доброго лешего, он лежал на боку с вывороченными руками и ногами, спина его, кажется, в нескольких местах была переломана, все лицо было черным от кровоподтеков. Рядом валялся сломанный деревянный посох. В ладонях у трупа были половинки разбитого деревянного сердца.
Значит, он почувствовал вчера неладное, пришел в Тимирязевский парк, хотя обычно бывает в Измайловском, и попытался вытащить меня с того шабаша нечисти, на который угораздило меня попасть. Бросил вызов домику. Он все-таки был человек, только человек, и проиграл поэтому… но ведь я, когда увидел его, мог…
Я сел на пенек рядом с трупом и долго сидел, молча и неподвижно.
Эпилог. Об ответе на главный вопрос.
Прошло время, год или несколько лет, я не знаю, ведь время – очень сложный вопрос. Однажды в апреле я гулял по городу и зашел на школьный двор. Школа затерялась посреди жилого квартала, машин здесь почти не было слышно, дети резвились под кронами старых тополей, запах тополиных почек приятно щекотал нос и предвещал скорый буйный расцвет природы.
Рядом с «коробкой» маленькие дети, наверное, первоклассники, сидели на асфальте и мрачно смотрели на проколотый футбольный мяч. Увидев это, я зашел в школу, поднялся на второй этаж, зашел в кабинет наугад, взял около доски мел и вернулся к ним. Стал рисовать на асфальте квадратики:
– Классики! Классики! – закричали девочки радостно.
– Нет, намного интереснее, – ответил я.
Я рисовал долго, дети терпеливо ждали. Нарисовал квадрат восемь на восемь клеток, прямо как шахматная доска, в каждой клетке нарисовал картинку. В одном углу «доски» детское лицо, в противоположном старческое, а в оставшихся шестидесяти двух клетках разные картинки, приходящие в голову большинству людей чаще всего. И каждый из школьников, наблюдавших за мной, увидел детское и старческое лица и другие картинки по-своему. Для кого-то это были женские лица, для кого-то мужские, кто-то считал, что ребенок улыбается, кто-то, что он плачет или скучает. Старик тоже был разным для всех: сумасшедшим, веселым, занудливым, строгим, добрым…
А дело все было в том, что я нарисовал не квадрат восемь на восемь, а параллелепипед восемь на восемь на бесконечность. И, казалось бы, всего-то шестьдесят четыре клетки – однообразная, пресная, предсказуемая жизнь. Но сколько слоев имеет каждая клетка, сколько разных оттенков может приобрести событие.
– Как в это играть, – спросил меня рыжеволосый мальчик в перепачканных джинсах.
– Просто прыгай по клеткам в любую сторону и фантазируй, что с тобой происходит. Вон, видишь, клетка с машиной. Ты прыгаешь на нее и представляешь себе – ты уже взрослый, заработал денег на работе, покупаешь себе машину и едешь на ней…
…автомобиль ему подарил дядя, которого он очень сильно не любил, и он погнал машину за город, чтобы утопить ее в озере… он взял машину у друга и повез свою подружку, с которой они планировали скоро пожениться, на дачу; они погибли мгновенно; в результате встречного столкновения машина превратилась в груду искореженного металла… в Баку каждая вторая машина имеет шашечки такси – это признак огромной безработицы в городе; как и тысячи остальных, необразованных, не имеющих статуса, пена, несомая волнами жизни, он сел в свою старую «Волгу» и поехал к вокзалу в надежде что-нибудь заработать… первый раз он сел за руль в одиннадцать лет, в двадцать три работал автоинструктором, в двадцать восемь был уже профессиональным гонщиком…
– Интересно, дядя, – сказал рыжеволосый мальчик и смело пошел прыгать по клеткам своей будущей жизни.
…Детям понравилась моя игра, они прыгали по квадрату снова и снова, а я поражался, до чего же безграничны комбинации в этой игре. Я продолжал наблюдать за разворачивающимися судьбами, и слезы щекотно потекли по щекам. Худенькая бледная девочка, игравшая с остальными, как будто почувствовала это, прервалась и подбежала ко мне.
– Почему вы плачете? – спросила она. – Что-то плохое случилось?
– Не знаю… наверное, нет. Просто что-то из детства вспомнилось и… мне грустно стало, что вы играете, а я не могу поиграть с вами.
– Почему не можете. Вставайте и играйте. Мы же не запрещаем.
– Дело в том, девочка, что я нарисовал эту игру, – сказал я, показывая ей мелок. – И поэтому я не могу в нее играть.
Девочка взяла мелок из моих рук и, водя им по воздуху, сказала:
– Ну и что, дядя? А я нарисовала эту игру и все равно играю вместе с вами, – и продолжала водить мелком по воздуху, глядя куда-то вдаль.
Я оглянулся и не поверил своим глазам: панельный семнадцатиэтажный дом исчезал, этаж за этажом, потом исчез соседний дом и еще два вдалеке. Я посмотрел на девочку, она водила мелком по воздуху… На месте домов раскинулся вдруг парк, потом небо над парком стало исчезать, посередине голубизны образовался зияющий чернотой провал. Абсолютное ничто. Пугающее.
– Убери это, – закричал я и схватил девочку за руку.
– Хорошо, дядя, только не переживайте так, – спокойно ответила девочка и еще раз взмахнула мелком.
Там, где только что был черный провал, теперь красовалось огромное, белое с синим, кучевое облако. Долго я и маленькая девочка молча смотрели друг другу в глаза. Я не верил своему счастью – неужели наконец произошло; неужели сбылась моя мечта, и я охвачу в один миг всю сложнейшую мысль этого существа. После долгого лихорадочного обдумывания, что мне следует спросить, я заговорил, присев на корточки и взяв в руки мелок:
– Если ты рисуешь это, скажи, почему продавцы жареного на улицах покупают испорченное мясо ради экономии, почему в шумных ночных подвалах так тесно и душно, и музыка такая громкая, что уже нет музыки, а те, кто просто ищет свою вторую половинку, вынуждены дергаться в потной духоте и поглощать разбавленное водой пиво? Почему – стоит лишь стать крысой – и получишь себе жирные бока, и никого не будешь бояться? Почему в метро нищему в новеньких кроссовках, который заходит в вагон, расталкивая пассажиров, и крутит уродливой культей, требуя денег, – почему ему дают и дают столько, что, закончив жатву, он пересчитывает небрежно бумажки, а мелочь выбрасывает на асфальт; а старушке, лишившейся в одночасье дочери и зятя и стремящейся прокормить семилетнюю внучку, старушке, скромно вставшей в углу перехода и не смеющей глаз поднять на проходящих людей – только прыщавый сутулый подросток плюнет в кружку, подбодряемый своими приятелями-шакалами? Почему сломанная гербера легко находит мужское внимание, которое раскорячивает ее на заднем сиденье комфортного автомобиля, а белая ромашка на обочине покрывается пылью из-под колес и мучается мыслями о собственной никчемности? Почему разведчик, не раз пробиравшийся по ту сторону и видевший… видевший… почему он так прозрачен и неуловим стал по возвращении, что никто не услышит его рассказов, да еще наступит на ногу, проходя мимо и прожжет сигаретой чистейшую рубашку с протертым до дырок воротником? Почему по городу колесит вишневый фургон, и торговец оружием не успевает вытаскивать из футляров свой подлый товар – так много желающих стрельнуть себе в подбородок и превратиться в ходячих трупов с судорожной гримасой улыбки на лице, в тряпичных кукол? Почему живая душа так часто превращается в механический придаток танца, а танец уже почти никогда не служит удовольствию души? Почему свет и стерильная прозрачность окон обжигают, а тягучая слюна из пасти безъязыкой твари дарит спокойствие… тому пустому месту, что заменило собой слабовольного человека? Зачем рисовать эту гадость? Или кто-то мешает тебе, толкает под локоть? Или приходит ночью, пока ты спишь, стирает одни линии и добавляет другие, создавая страшилищ? Может быть, это легион бизнесменов в белых галстуках тебе досаждает? Или неожиданный собачий лай заставляет вздрогнуть, и мел крошится об асфальт, оставляя некрасивые пятна? Скажи, в чем дело? Может быть, я смогу справиться, и твои рисунки станут чище?
Говоря, я не отрывал взгляда от лица девочки. Она смотрела на меня доверчиво, с интересом, удивленно моргала время от времени.
Я говорил, присев на корточки и делал наброски мелом на асфальте. Они были необходимы, как жесты при общении в шумной компании. Так легче было донести свою мысль. Я был уверен: мои наброски точно помогут девочке понять, как можно избавиться от искажений на картинках.
Под конец монолога меня уже лихорадило. Я чувствовал, что щеки мои горят.
Я ожидал чего угодно, только не того, что произошло: когда я замолчал, девочка перевела взгляд на мои рисунки и попятилась, вскрикнув испуганно. Я посмотрел на асфальт и не поверил своим глазам.
На виселице болтался полный человек в костюме со сплошной белой полоской посередине груди. Полоска эта была нарисована так усердно, что состояла из кусочков отколовшегося мела. Но этим не кончался рисунок: позади висельника раскинулся целый лес колов с насаженными на них собаками и людьми, вперемежку. Был здесь и пень с топором, рядом с которым лежала гора человеческих голов… Как же так?! Ведь я рисовал, стремясь помочь девочке. Объяснял ей, как избавиться от безобразия. Я же знал точный ответ! И вот, мой ответ оказался еще большим безобразием!
Долго я в тупом отчаянии смотрел на получившийся рисунок, из оцепенения меня вывел спокойный голос девочки:
– Не беспокойтесь так! Дядя бизнесмен вас мучает, вы думаете много о нем. Вы думаете, он такой же, как я. Не думайте! Он просто белая фигурка на асфальте. Он мешает только вам, а мне не мешает – у меня еще есть место, где рисовать. Столько улиц! Можно все тротуары изрисовать. А если кончится место, сотру бизнесмена первым.
– Если не он, то значит, собака! Я так и думал! – в бешенстве закричал я; попадись в этот момент под руку любая дворняжка, я разорвал бы ее на части.
– Не бойтесь вы собачек. Они погавкают и перестанут. Да и не слышно их здесь, у меня: они же плоские совсем. Не злитесь так. Никто не мешает мне. Просто у меня пока не всегда хорошо получается рисовать. Иногда бяка всякая выходит, но я учусь, рисую лучше и лучше! – похвалилась она. – Вот и у вас бяка получилась. Так всегда вначале. Уйди, бяка, – показала она кулачком, глядя на мой страшный рисунок. Виселица на моих глазах превратилась в коренастый кривой дуб, эшафот и корзина с отрубленными головами – в кузницу на берегу спокойной реки, фигуры собак и людей исчезли с колов, и колы эти выстроились в низенький заборчик вокруг заросшего цветами палисадника.
Я ощутил стыд за свою глупость и самонадеянность, стыд мешал смотреть в глаза девочке и говорить. Я спросил почти шепотом:
– Но если у меня получаются такие картинки, стоит лишь взять в руки мел, то зачем ятебе нужен? Может, лучше стереть меня?
– Зачем стирать? Больно, когда стирают. Когда тебя еще не нарисовали, не больно, а когда стирают – больно. А вы хороший. Вы хорошую игру придумали, – девочка показала рукой на детишек, прыгающих по моим квадратикам. – Ребятам нравится. Вы не всегда страшилищ рисуете.
– Ты говоришь о другом, девочка. Ты говоришь, почему не стираешь меня. А я хочу знать, зачем я тебе нужен!
– Да что вы как зануда! – девочка возмущенно топнула ногой. – Низачем! Вы есть и хорошо.
Она замолчала, о чем-то задумалась, потом испуганно спросила меня:
– А я… я, значит, вам – зачем?!
– Что ты хочешь сказать? Я не понимаю? Что ты спрашиваешь? – заторопился я уточнить.
– Я вам только зачем-то, а не просто так? А просто так я вам не нравлюсь и не нужна?
Я не вслушался толком в ее слова и сразу выпалил:
– Есть зачем! У меня давно есть мечта – охватить умом сразу всё, поместить в одно мгновение то, как устроено, как мыслит… то что вокруг.
Девочка насупила брови, оттопырила нижнюю губу.
– Мамочки, дурь какая, – она повернулась ко мне боком и скрестила руки на груди. – Чего там охватывать и понимать? Да просто берешь и рисуешь, как захочется. А если что-то плохо нарисуешь, дождиком потом смоет все равно. И хорошее тоже дождиком смоет, но после дождика нарисуешь больше хорошего, чем плохого, а в следующий раз еще больше хорошего. Правда, все равно дождик смывает, но зато скоро тротуар обсохнет, и снова можно рисовать.
– Вот! Это примерно то! Это и есть, что я ищу! – в восторге закричал я. – Я сейчас почувствовал, ухватил! Но… у меня теперь появился еще вопрос. Я должен понять схему, алгоритм рисования. Что заставляет сначала провести именно эту прямую белую черту, а потом на ней нарисовать желтый кружок? Почему не квадрат? Почему сначала не рисовать розовое облачко?.. Я хочу сказать: ты говоришь, просто берешь и рисуешь. А каков тогда исходный код?
– Ой, умный вы! Всегда умный такой! Выдумает себе что-то. А глупый все равно: говорю же – берете и рисуете. Ну чего же тут непонятного?
– Просто так? Беру и что угодно рисую?! И ведь сколько угодно городов можно так нарисовать, и каждую улицу каждого города изрисовать… городами.
– Да, – просто ответила девочка и отвлеклась на стрекозу, которая только что была плоским белым пятном на асфальте, а теперь уже кружилась вокруг нас, и крылья искрились радугой.
Я получил ответ на возникший вопрос – об исходном коде. И вот вроде бы должен быть финал, занавес, должно стать, что уже нечего спрашивать. А появился новый вопрос в голове, и теперь уже он обжигает изнутри:
– Зачем рисовать?
Девочка забыла про стрекозу и посмотрела на меня удивленно.
– Ну… – протянула она. – Как зачем… Не получается. Не рисовать не получается. Даже подумаешь себе: «Вот не буду рисовать, специально не буду; пойду просто побегаю, на качелях покачаюсь, поиграю с кошечками». А потом глядишь вдруг – ты сидишь и рисуешь. Думала, качаешься на качелях – качели нарисованы, кошки нарисованы, все нарисовано, и руки мелом перепачканы.
И тогда ты плачешь? Расстраиваешься? – спросил я и почувствовал себя невероятно проницательным.
– Нет! – удивила меня девочка. – Чего плакать? Они же как живые получаются. С ними играть можно. Просто пока рисуешь каждую пушинку в хвосте у кошечки, забываешь как-то, что кошечка нарисованная. И вот, играешь с ними со всеми, с нарисованными. А потом, если вспомнишь, как на самом деле, то ничего страшного. Мелков-то много, не кончаются. Значит, еще можно будет нарисовать и снова забыть, что они нарисованные. Снова и снова, и не помнишь, сколько раз уже рисовала… – она задумалась и долго молчала, глядя перед собой; встрепенулась и заговорила с восторгом: – а вот однажды я нарисовала девочку в синем платьице и с мелками в руках; она стояла на коленках и рисовала девочку с мелками!
Теперь мы оба удивленно смотрели друг на друга. «Тебе же все объяснили. Больше нечего говорить», – подумал я. Но следом в голове вспыхнул еще вопрос:
– Кто же нарисовал меня? Какая из этих девочек?
– Вы сам себя нарисовали, – сразу ответила она, без тени сомнения в голосе.
– Нет! – запротестовал я; все-таки здравая логика была еще при мне. – Как я мог нарисовать себя, если меня не было, когда я себя еще не нарисовал? – объяснил я ей простую, казалось бы, вещь.
– Ну это же просто. Просто, вы не помните, что было с вами, когда вас еще не было. Вы просто взяли и нарисовались сам собой. Теперь вот ходите, к моим рисункам всякие смешные закорючки приделываете.
– Зачем? – задал я снова свой вопрос, но в этот раз обращался к самому себе, а тень маленькой девочки на молодой траве колебалась, невесомая! Казалось, ветер сдувает ее потихоньку. Когда набежали облака и стали загораживать солнце, тень девочки начала распадаться на отдельные темные пятна… Прибегали все новые облака, стало прохладнее, и вот, зыбкая полупрозрачная тень окончательно растворилась.
А зеленая травка осталась расти, дети со смехом и звонкими возгласами продолжали прыгать по квадратикам, нарисованным на асфальте, и, допрыгав до конца, бежали по траве обратно. И прыгали снова…
Мне очень хотелось бы закончить свою историю прямо сейчас, этими словами, ведь получается красиво, сказочно! Однако я не стану обманывать.
К девочке торопливо подбежала, стуча каблуками, взрослая женщина, красивая и строгая. Она молча отобрала у нее мелки, дала подзатыльник и сказала:
– Опять ты взялась за старое! Ну что ты несешь тут, что ты с незнакомыми разговариваешь?
Девочка заплакала, а женщина обратилась ко мне:
– Вы извините ее, пожалуйста, у нее дурная наследственность, тяжелое детсво было. Потеряла отца и мечтает его найти. Временами убегает, и потом я нахожу ее рядом с незнакомыми людьми, она стоит и бредит. Просто, она больная, вы уж простите.
Тут девочка перестала плакать, ее голова безвольно упала на грудь, а руки повисли плетьми. Женщина сразу подхватила, порылась в сумке свободной рукой, достала оттуда ключ, воткнула девочке в спину и принялась заводить.
Когда она вынула ключ и поставила девочку на землю, та снова была бодрой и радостной.
Женщина вежливо попрощалась со мной, взяла девочку за руку и повела по дорожке вдоль школы. По пути она говорила ей:
– Мне опять жаловались на родительском собрании. Ты изрисовала своими мелками весь школьный двор! Ладно, все рисуют на дворе, только не так много! Но как ты могла додуматься изрисовать стены актового зала? Значит так, завтра же пойдешь с тряпкой и ведром и будешь мыть весь актовый зал.
– Но мама! – испуганно воскликнула девочка.
– И поделом; сейчас придешь и сядешь домашнее задание делать, и никакого телевизора!
Они уходили, скоро я перестал слышать их голоса… А ведь я думал, что сбылась моя мечта! Что наконец встретился лицом к лицу с существом, мыслями которого являемся мы, живые люди и не совсем люди. И вот, оказалось… просто больная девочка. Больная.
Мама и дочка только-только завернули за угол школы, и вдруг мне в лицо ударила кровь, я даже подпрыгнул и прикусил губу!
За долю мгновения до того, как они скрылись из виду, я заметил, что у матери между красивыми стройными ногами в чулках, из-под юбки выглядывает облезлый собачий хвост, самый кончик хвоста! У матери… или все-таки у дочки?
Не было смысла гнаться за ними; я понимал, что никого бы уже не обнаружил за углом. А вот проверить, нет ли облезлого хвоста у меня самого, имело смысл. Это я и сделал…
Илья Кузьминов, 01.2007 – 08.2007
Благодарности
Многие люди помогали мне, кто добрым словом, кто едкой репликой и обвинениями в графомании. Ну а кто-то помогал мне, давая подсказки. Припрятывал их под клавиатурой, в шелесте листвы, позади слепящих пятен фонарей, под сбоями мобильного телефона…
Я не хочу, чтобы труд людей и не вполне людей, помогавших мне, остался неизвестным.
Благодарю Сашу Арчагова за понимание и поддержку. Если бы не он, я бы, возможно, сломался и перестал писать. С другой стороны, он прочитал вообще все, что я написал, до последнего дневника, и теперь достает меня тем, что предсказывает мое поведение. Из всех, кто приложил к "Парадигматику" руку, отпечаток Сашиной пятерни самый отчетливый.
Благодарю Борю Маркевича за безжалостную, злобную, испепеляющую критику. Именно он заставил меня переписать с нуля весь "Пролог". Дальше пролога он, правда, не продвинулся – он не любит много читать. А жаль! Иначе я переписал бы с нуля все произведение.
Благодарю Антона Тимофеева за чрезвычайно критический настрой, ядовитую иронию и многочисленные пометки "сократить" на полях черновика. Благодарю его так же за то, что он поднимал на смех советы некоторых умников, пытавшихся лечить, не поняв содержания.