Страница:
«het» Teper' moja ochered'. Esli kadet ne protiv.
» Net
«het» My byli oba molody togda. Pochti shkol'niki ili sovsem shkol'niki.
het печатает быстро, посылая на экран одну-две фразы, пауз почти не возникает. Читаешь, словно книгу или статью в Сети. Het пишет законченными книжными предложениями – словно уже много раз эту историю рассказывал и сейчас только повторяет. Даже транслит не раздражает Глеба. Мешают только английские слова, которые het, как многие, пишущие транслитом, вставляет, когда они явно короче или звучат, как русские:
"Мы оказались в одной гостинице, в другом городе, не в том, где познакомились. Нас было несколько человек, но Snowball уговорила свою подругу пойти на вечерний сеанс в видеосалон. Даже, кажется, на два вечерних сеанса. Я улизнул из номера, где пили мои друзья, и пришел к ней. Оба мы понимали, для чего встретились, и немного волновались. Надо вам сказать, это был мой первый sex. Сначала мы поцеловались несколько раз. Потом она сняла кофточку и осталась в одном bra. Я долго возился с застежкой, и Snowball даже начала смеяться немного, хотя и не обидно. Потом она сама расстегнула мне ремень и запустила руку в ширинку".
Глебу неловко. Он чувствует возбуждение и одновременно – неловкость от того, что возбуждается, читая о любовных забавах девушки, умершей несколько дней назад. Есть в этом что-то от вуайеризма и одновременно – от некрофилии.
"Мы разделись, – продолжал het, – и легли в постель. Несмотря на волнение, у меня стоял как никогда. По молодости, я обошелся без начальных ласк, сразу перевернул ее на спину и лег сверху. Помню, когда я входил, она kissed меня в шею, засос был еще несколько дней.
Мы трахались недолго, я почти сразу кончил, от неопытности. Snowball рассмеялась и сказала, что можно повторить, через некоторое время. Я не слезал с нее, а она начала пощипывать мои соски – я никогда не знал, что это так возбуждает. Я целовал ее грудь и постепенно my cock снова встал".
Глеб не сводит глаз с монитора. Правая рука лежала на ширинке и слегка двигалась вверх-вниз. "Вот уж не предполагал, – думает Глеб, – что придется стыдиться онанизма. Досчитать, что ли, до восьми и бросить?"
"Когда я кончил второй раз, – продолжал het, – Snowball встала, и я увидел, что вся простыня в крови. Я сначала решил, что она была девственница, хотя все ребята в классе знали, что это не так. Весь член и pubic hairs у меня тоже были в крови. Я как-то нерешительно ее спросил, стесняясь слова "целка". Она рассмеялась и сказала, что у нее periods".
Глеб отрывает руку от члена и спрашивает:
"het: прости, а когда это было?"
"kadet: очень давно, – отвечает het, – а что?"
"Просто так", – и Глеб кладет руку назад.
Он замечает: последние несколько минут на канале находится еще один человек
"Это что еще за XXXpyctal у нас тут образовался?" – спрашивает SupeR.
"SupeR: поминаем Snowball" – отвечает BoneyM.
"???"
"Она умерла"
Открывается дверь, Нюра спрашивает:
– Порнушку смотришь?
Глеб смущается. Правая рука еще лежит на ширинке, хотя эрекция уже почти пропала. Он убирает руку и, нажав Alt-Tab, прячет окно mIRC'a: Нет, просто по сети брожу, – и, опустив глаза, видит: ширинка до половины расстегнута. "Проклятые джинсы", – думает он и быстро подтягивает язычок молнии.
Нюра смеется.
– Да не дергайся, – говорит она, – а то крайняя плоть застрянет. Ты ведь, наверное, не обрезанный? – и подходит ближе.
– Нет, не обрезанный, – отвечает Глеб, – я как-то вообще мало религиозен… и уж скорее христианин, чем иудей.
– Врешь, – и Нюра тянется к застежке.
Вот такая мизансцена: смущенный Глеб, Нюра бережно расстегивает зиппер, диалог на экране монитора продолжается. Глеб вдыхает запах "Кэмела", в мозгу помимо воли всплывает слово "геронтофилия" и еще слово "случка". Стыдно: только что едва не дрочил, вспоминая мертвую женщину, а теперь, похоже, не возбудишься от прикосновения живой. Ох, ни хрена у меня не встанет, думает Глеб – и ему заранее неловко.
Но у него уже стоит.
Они проходят в боковую комнату по соседству с кухней. Это не спальня, а склад: коробки с книгами, старая мебель. Через оконце из кухни льется тусклый свет, Нюра не включает электричество и раздевается, не говоря ни слова. У нее не такое уж старое тело, думает Глеб: измочаленный живот, обвисшая грудь, но красивые бедра, довольно стройные ноги. Он стягивает футболку, Нюра опускается на колени, достает его член – и в этот момент раздается громоподобный голос Шаневича: он зовет Нюру. Она не реагирует, а медленно проводит языком по головке.
– Вот коза, – говорит Шаневич за стенкой. – Небось, в магазин вышла. Придется нам самим чай кипятить.
– Ничего страшного, – отвечает мужской голос, и Глеб узнает Влада Крутицкого.
Нюра тоже узнает его – и на мгновение замирает. Глеб сжимает ее голову руками и пропихивает член ей в рот.
– Так что у вас со Шварцером вышло? – спрашивает Шаневич.
Нюра пытается подняться, Глеб ее удерживает. Это только игра, говорит он себе. В конце концов, она сама начала, что уж теперь.
– Глупость это все, – говорит за стеной Крутицкий. – Понимаешь, Илья, все эти игры в открытость, в демократизм – все это несерьезно. Детский сад.
– Information wants to be free, – отвечает Шаневич.
– Не смеши меня. Мало ли, чего она wants. Мне не важно, правда ли у Шварцера липовое портфолио, но нельзя же допускать такого слива. Ну, что это такое? Фактически, анонимка – но публичная. Вот если бы Шварцер надавил на владельцев сервера, они бы раскрыли, кто такая эта Маруся, – тут бы я его зауважал.
В этот момент Нюра сжимает в кулаке Глебову мошонку, и он убирает руки с ее затылка. Она поднимается с колен и нервно озирается.
– У Сети такая идеология, – отвечает Шаневич. – Уважение чужой прайвеси. К тому же сервер в Америке, как на них надавишь?
– То есть ты хочешь сказать, – продолжает Крутицкий, – что любой человек может завести в Сети страницу и публиковать все что угодно?
– Конечно. – Даже по тону слышно, как Шаневич пожимает плечами.
Да, смешного инвестора чуть не получил Тим, думает Глеб, осторожно переступая в спущенных джинсах. Теперь они стоят совсем близко, крупные темно-коричневые соски почти касаются его живота.
– И никто его не сможет взять за жопу, да? – задумчиво говорит Крутицкий.
Глеб кладет руку на Нюрины ягодицы, чувствует пальцами морщинистую, бугристую кожу. Он прижимает Нюру к себе. Правой рукой начинает ласкать ее грудь.
– Это же и хорошо, Влад, – говорит Шаневич, – потому что…
– Да, с этим можно работать. – Голос Крутицкого звучит увереннее. – То есть можно сделать такой сайт, и сливать туда компромат… жаль, к выборам уже не поспеем. Я, пожалуй, создам свою структуру. Наберу молодых ребят, пусть с нуля всему учатся, никакого тебе wants to be free. Никакого сора из избы. Все серьезно, без бирюлек.
– Ну, не знаю, – отвечает Шаневич. – Не уверен, что в Сети это будет работать.
– Будет, конечно, будет, – говорит Крутицкий. – Это только тебе кажется, что есть разница между Сетью и жизнью. Люди-то всюду одинаковые, вот и разницы нет.
Ладонь Глеба касается отвердевшего соска. Нагнув голову, он целует Нюрину макушку, тепло чужого тела отзывается в его душе неясным волнением. От волос почему-то пахнет детским мылом и на секунду Глебу кажется: это не случка, это настоящий акт любви.
– Черт с ним, со Шварцером, – говорит за стеной Шаневич, – может, ты в нас вложишься. Я бизнес-план покажу, у нас все просчитано…
– Понимаешь, – говорит Влад, – тебе я могу сказать. У меня сейчас временные неприятности.
– А что такое?
Настоящий акт любви, любви и нежности. Глеб опускается на колени, гладит руками морщинистый, в растяжках живот, шепчет извини меня и осторожно берет в рот сосок. Нюра проводит рукой по его волосам, на мгновение они замирают.
– Ты же знал Мишку Емельянова? – отвечает Влад. – Ну, вот мы тоже налетели. Его начальник, Витя Абрамов, гонял для нас деньги. Была разработана схема, не очень дешевая, но стопроцентно безопасная. А этот Абрамов решил еще немного подзаработать и стал гонять деньги через латвийский банк. Выигрывал на этом два процента, максимум – два и две десятых. А банк – тю-тю, и денежкам – привет.
Теперь уже Нюра мягкими движениями подталкивает Глеба, придерживая его затылок. Глебу трудно дышать и плохо слышно: он начинает медленно сжимать зубы. Это тебе за мои яйца, усмехается он. Он плохо разбирает, что говорит Влад: чуял подвох, да не успел… тут-то все и ебанулось… Глеб почти кусает сосок, Нюра отстраняется и, повернувшись спиной, нагибается вперед, прижимая Глеба к стене. В тусклом свете смутно белеют ее ягодицы. Глеб чувствует, как ее рука сама направляет его член.
– Иными словами, чувак угробил пол-лимона, чтобы заработать десятку? – говорит Шаневич.
– Похоже, что так, – отвечает Влад. – Это и обиднее всего. Украл на копейку, просрал на рубль.
Нюра глубоко выдыхает, и Глеб поспешно прикрывает ее рот ладонью. Раскачиваясь, он прислушивается к разговору на кухне.
– То есть мы, конечно, перевели на него все стрелки, хотя парня жалко. Но кто ж его неволил – своих ребят наебывать?
Свистит чайник. Глеб слышит, как Шаневич разливает воду по чашкам и говорит:
– Ладно, пойдем в офис, я тебе макет покажу, может, уговорю все-таки.
Шаги в коридоре затихают, Глеб опускает руку, Нюра тут же издает протяжный стон и, вздрогнув, замирает.
Одевшись, они некоторое время стоят молча.
– Детский сад, – говорит Глеб, – как сказал бы Влад, бирюльки
– У меня с ним серьезные отношения, – отвечает Нюра. – Еще не хватало, чтобы он меня здесь нашел.
Глеб хочет извиниться, что насильно удерживал Нюру на коленях, со своим членом во рту, но не знает, как об этом сказать. Вместо этого спрашивает:
– У вас в самом деле с Владом роман?
Снежана рассказывала про сеть людей, спавших друг с другом, вспоминает он. А теперь Нюра и Влад Крутицкий тоже связаны со Снежаной – уже после ее смерти.
– Да, – серьезно отвечает Нюра. – И я бы хотела, чтобы все это осталось между нами.
– Конечно, – кивает Глеб.
– Не думаю, что это повторится, так что можешь не беспокоиться: на наших отношениях это не отразится.
А мне понравилось, думает Глеб и вспоминает краткое мгновение тепла и нежности, запах детского мыла от Нюриных волос, твердый сосок в своей ладони.
21
22
23
» Net
«het» My byli oba molody togda. Pochti shkol'niki ili sovsem shkol'niki.
het печатает быстро, посылая на экран одну-две фразы, пауз почти не возникает. Читаешь, словно книгу или статью в Сети. Het пишет законченными книжными предложениями – словно уже много раз эту историю рассказывал и сейчас только повторяет. Даже транслит не раздражает Глеба. Мешают только английские слова, которые het, как многие, пишущие транслитом, вставляет, когда они явно короче или звучат, как русские:
"Мы оказались в одной гостинице, в другом городе, не в том, где познакомились. Нас было несколько человек, но Snowball уговорила свою подругу пойти на вечерний сеанс в видеосалон. Даже, кажется, на два вечерних сеанса. Я улизнул из номера, где пили мои друзья, и пришел к ней. Оба мы понимали, для чего встретились, и немного волновались. Надо вам сказать, это был мой первый sex. Сначала мы поцеловались несколько раз. Потом она сняла кофточку и осталась в одном bra. Я долго возился с застежкой, и Snowball даже начала смеяться немного, хотя и не обидно. Потом она сама расстегнула мне ремень и запустила руку в ширинку".
Глебу неловко. Он чувствует возбуждение и одновременно – неловкость от того, что возбуждается, читая о любовных забавах девушки, умершей несколько дней назад. Есть в этом что-то от вуайеризма и одновременно – от некрофилии.
"Мы разделись, – продолжал het, – и легли в постель. Несмотря на волнение, у меня стоял как никогда. По молодости, я обошелся без начальных ласк, сразу перевернул ее на спину и лег сверху. Помню, когда я входил, она kissed меня в шею, засос был еще несколько дней.
Мы трахались недолго, я почти сразу кончил, от неопытности. Snowball рассмеялась и сказала, что можно повторить, через некоторое время. Я не слезал с нее, а она начала пощипывать мои соски – я никогда не знал, что это так возбуждает. Я целовал ее грудь и постепенно my cock снова встал".
Глеб не сводит глаз с монитора. Правая рука лежала на ширинке и слегка двигалась вверх-вниз. "Вот уж не предполагал, – думает Глеб, – что придется стыдиться онанизма. Досчитать, что ли, до восьми и бросить?"
"Когда я кончил второй раз, – продолжал het, – Snowball встала, и я увидел, что вся простыня в крови. Я сначала решил, что она была девственница, хотя все ребята в классе знали, что это не так. Весь член и pubic hairs у меня тоже были в крови. Я как-то нерешительно ее спросил, стесняясь слова "целка". Она рассмеялась и сказала, что у нее periods".
Глеб отрывает руку от члена и спрашивает:
"het: прости, а когда это было?"
"kadet: очень давно, – отвечает het, – а что?"
"Просто так", – и Глеб кладет руку назад.
Он замечает: последние несколько минут на канале находится еще один человек
"Это что еще за XXXpyctal у нас тут образовался?" – спрашивает SupeR.
"SupeR: поминаем Snowball" – отвечает BoneyM.
"???"
"Она умерла"
Открывается дверь, Нюра спрашивает:
– Порнушку смотришь?
Глеб смущается. Правая рука еще лежит на ширинке, хотя эрекция уже почти пропала. Он убирает руку и, нажав Alt-Tab, прячет окно mIRC'a: Нет, просто по сети брожу, – и, опустив глаза, видит: ширинка до половины расстегнута. "Проклятые джинсы", – думает он и быстро подтягивает язычок молнии.
Нюра смеется.
– Да не дергайся, – говорит она, – а то крайняя плоть застрянет. Ты ведь, наверное, не обрезанный? – и подходит ближе.
– Нет, не обрезанный, – отвечает Глеб, – я как-то вообще мало религиозен… и уж скорее христианин, чем иудей.
– Врешь, – и Нюра тянется к застежке.
Вот такая мизансцена: смущенный Глеб, Нюра бережно расстегивает зиппер, диалог на экране монитора продолжается. Глеб вдыхает запах "Кэмела", в мозгу помимо воли всплывает слово "геронтофилия" и еще слово "случка". Стыдно: только что едва не дрочил, вспоминая мертвую женщину, а теперь, похоже, не возбудишься от прикосновения живой. Ох, ни хрена у меня не встанет, думает Глеб – и ему заранее неловко.
Но у него уже стоит.
Они проходят в боковую комнату по соседству с кухней. Это не спальня, а склад: коробки с книгами, старая мебель. Через оконце из кухни льется тусклый свет, Нюра не включает электричество и раздевается, не говоря ни слова. У нее не такое уж старое тело, думает Глеб: измочаленный живот, обвисшая грудь, но красивые бедра, довольно стройные ноги. Он стягивает футболку, Нюра опускается на колени, достает его член – и в этот момент раздается громоподобный голос Шаневича: он зовет Нюру. Она не реагирует, а медленно проводит языком по головке.
– Вот коза, – говорит Шаневич за стенкой. – Небось, в магазин вышла. Придется нам самим чай кипятить.
– Ничего страшного, – отвечает мужской голос, и Глеб узнает Влада Крутицкого.
Нюра тоже узнает его – и на мгновение замирает. Глеб сжимает ее голову руками и пропихивает член ей в рот.
– Так что у вас со Шварцером вышло? – спрашивает Шаневич.
Нюра пытается подняться, Глеб ее удерживает. Это только игра, говорит он себе. В конце концов, она сама начала, что уж теперь.
– Глупость это все, – говорит за стеной Крутицкий. – Понимаешь, Илья, все эти игры в открытость, в демократизм – все это несерьезно. Детский сад.
– Information wants to be free, – отвечает Шаневич.
– Не смеши меня. Мало ли, чего она wants. Мне не важно, правда ли у Шварцера липовое портфолио, но нельзя же допускать такого слива. Ну, что это такое? Фактически, анонимка – но публичная. Вот если бы Шварцер надавил на владельцев сервера, они бы раскрыли, кто такая эта Маруся, – тут бы я его зауважал.
В этот момент Нюра сжимает в кулаке Глебову мошонку, и он убирает руки с ее затылка. Она поднимается с колен и нервно озирается.
– У Сети такая идеология, – отвечает Шаневич. – Уважение чужой прайвеси. К тому же сервер в Америке, как на них надавишь?
– То есть ты хочешь сказать, – продолжает Крутицкий, – что любой человек может завести в Сети страницу и публиковать все что угодно?
– Конечно. – Даже по тону слышно, как Шаневич пожимает плечами.
Да, смешного инвестора чуть не получил Тим, думает Глеб, осторожно переступая в спущенных джинсах. Теперь они стоят совсем близко, крупные темно-коричневые соски почти касаются его живота.
– И никто его не сможет взять за жопу, да? – задумчиво говорит Крутицкий.
Глеб кладет руку на Нюрины ягодицы, чувствует пальцами морщинистую, бугристую кожу. Он прижимает Нюру к себе. Правой рукой начинает ласкать ее грудь.
– Это же и хорошо, Влад, – говорит Шаневич, – потому что…
– Да, с этим можно работать. – Голос Крутицкого звучит увереннее. – То есть можно сделать такой сайт, и сливать туда компромат… жаль, к выборам уже не поспеем. Я, пожалуй, создам свою структуру. Наберу молодых ребят, пусть с нуля всему учатся, никакого тебе wants to be free. Никакого сора из избы. Все серьезно, без бирюлек.
– Ну, не знаю, – отвечает Шаневич. – Не уверен, что в Сети это будет работать.
– Будет, конечно, будет, – говорит Крутицкий. – Это только тебе кажется, что есть разница между Сетью и жизнью. Люди-то всюду одинаковые, вот и разницы нет.
Ладонь Глеба касается отвердевшего соска. Нагнув голову, он целует Нюрину макушку, тепло чужого тела отзывается в его душе неясным волнением. От волос почему-то пахнет детским мылом и на секунду Глебу кажется: это не случка, это настоящий акт любви.
– Черт с ним, со Шварцером, – говорит за стеной Шаневич, – может, ты в нас вложишься. Я бизнес-план покажу, у нас все просчитано…
– Понимаешь, – говорит Влад, – тебе я могу сказать. У меня сейчас временные неприятности.
– А что такое?
Настоящий акт любви, любви и нежности. Глеб опускается на колени, гладит руками морщинистый, в растяжках живот, шепчет извини меня и осторожно берет в рот сосок. Нюра проводит рукой по его волосам, на мгновение они замирают.
– Ты же знал Мишку Емельянова? – отвечает Влад. – Ну, вот мы тоже налетели. Его начальник, Витя Абрамов, гонял для нас деньги. Была разработана схема, не очень дешевая, но стопроцентно безопасная. А этот Абрамов решил еще немного подзаработать и стал гонять деньги через латвийский банк. Выигрывал на этом два процента, максимум – два и две десятых. А банк – тю-тю, и денежкам – привет.
Теперь уже Нюра мягкими движениями подталкивает Глеба, придерживая его затылок. Глебу трудно дышать и плохо слышно: он начинает медленно сжимать зубы. Это тебе за мои яйца, усмехается он. Он плохо разбирает, что говорит Влад: чуял подвох, да не успел… тут-то все и ебанулось… Глеб почти кусает сосок, Нюра отстраняется и, повернувшись спиной, нагибается вперед, прижимая Глеба к стене. В тусклом свете смутно белеют ее ягодицы. Глеб чувствует, как ее рука сама направляет его член.
– Иными словами, чувак угробил пол-лимона, чтобы заработать десятку? – говорит Шаневич.
– Похоже, что так, – отвечает Влад. – Это и обиднее всего. Украл на копейку, просрал на рубль.
Нюра глубоко выдыхает, и Глеб поспешно прикрывает ее рот ладонью. Раскачиваясь, он прислушивается к разговору на кухне.
– То есть мы, конечно, перевели на него все стрелки, хотя парня жалко. Но кто ж его неволил – своих ребят наебывать?
Свистит чайник. Глеб слышит, как Шаневич разливает воду по чашкам и говорит:
– Ладно, пойдем в офис, я тебе макет покажу, может, уговорю все-таки.
Шаги в коридоре затихают, Глеб опускает руку, Нюра тут же издает протяжный стон и, вздрогнув, замирает.
Одевшись, они некоторое время стоят молча.
– Детский сад, – говорит Глеб, – как сказал бы Влад, бирюльки
– У меня с ним серьезные отношения, – отвечает Нюра. – Еще не хватало, чтобы он меня здесь нашел.
Глеб хочет извиниться, что насильно удерживал Нюру на коленях, со своим членом во рту, но не знает, как об этом сказать. Вместо этого спрашивает:
– У вас в самом деле с Владом роман?
Снежана рассказывала про сеть людей, спавших друг с другом, вспоминает он. А теперь Нюра и Влад Крутицкий тоже связаны со Снежаной – уже после ее смерти.
– Да, – серьезно отвечает Нюра. – И я бы хотела, чтобы все это осталось между нами.
– Конечно, – кивает Глеб.
– Не думаю, что это повторится, так что можешь не беспокоиться: на наших отношениях это не отразится.
А мне понравилось, думает Глеб и вспоминает краткое мгновение тепла и нежности, запах детского мыла от Нюриных волос, твердый сосок в своей ладони.
21
Вернувшись в офис, Глеб некоторое время молча сидел перед монитором. Нюра Степановна отвлекла его от чего-то важного, от какой-то мысли, которая напугала его и удивила. Он вернулся в IRC и просмотрел, о чем говорили на канале без него. Het ушел, потом появился Undi, потом ушел и он, и SupeR остался один. Глеб пролистнул несколько экранов назад и вдруг увидел, что SupeR закинул туда лог какой-то старой сессии. Судя по дате, разговор происходит вечером того дня, когда погибла Снежана.
В тот раз их было трое: Snowball, SupeR и het. Они поздравляли Снежану с днем рождения, она рассказывала, сколько пришло гостей (между делом упомянула, что скоро на канале появится новый человек), а потом сообщила, что хотела бы показать им одну штуку. Дальше шла ссылка, но Глеб не пошел – и так понял, что увидит.
"Иероглиф", – сказал SupeR.
"Могу объяснить, что такое, но лень писать", – сказал het.
"het: ну?" – ответила Снежана
"Snowball: Проще на бумаге, – ответил het, – Давай через полчаса на лестнице".
"het: Забились", – ответила Снежана.
Это была ее последняя реплика. Глеб пролистнул экран оживленного обсуждения: да, все сразу поняли – het выманил Снежану на лестницу. Выманил, чтобы убить.
Глеб встал и вышел в большую комнату. Там сидели Шварцер, Муфаса, Андрей и Арсен. Муфаса смотрел телевизор, а Шварцер и Андрей с Арсеном обсуждали будущий журнал.
– На обложке надо изобразить ширинку, – говорил Андрей. – Просто взять и отсканировать. Будет очень оригинально и, как выражается Бен, круто.
– Лучше жопу, отец, – предложил Арсен. – На кооперативных пакетах обычно жопу изображали.
– Начать с того, что кооперативных пакетов давно нет, – сказал Андрей. – Никто даже не помнит, что это такое.
– Простите, ребята, – вмешался Глеб. – Я тут только что узнал важную вещь. Про Снежану.
Они прошли в офис, и Арсен углубился в лог. Андрей только раз взглянул и сказал:
– Я знаю уже. Это же я там был, – и он ткнул пальцем в ник Undi.
– А я – kadet, – признался Глеб.
– А то я не догадался, – ответил Арсен, показывая на колонку справа. Сейчас там оставался только "kadet", все остальные участники покинули канал.
Глеб смотрит в монитор. Две минуты назад он завел новый канал IRC, сейчас там появится Юлик Горский. Гуру по жизни. Как должен выглядеть гуру по жизни, да еще из Калифорнии? Длинные волосы, бисерные фенечки, бородка, заплетенная в косичку. Сидит в лотосе перед монитором, выше жизни и смерти.
Глеб обескуражен. Обитатели Хрустального тоже оказались выше жизни и смерти: во всяком случае, их совсем не заинтересовала история о том, как het обещал показать Снежане иероглиф, через полчаса нарисованный на стене ее кровью.
– Какая тебе разница, кто вызвал ее на лестницу, – говорил Шварцер. – Известно ведь, что ее убили какие-то посторонние. Жалко девку, конечно, но давайте вернемся к делу.
– Поздно пить боржоми, святой отец, когда печень отвалилась, – заметил Арсен.
Им не было дела до жизни и смерти Снежаны. Для них она была лишь одной из жительниц Хрустального. Пришла – и ушла, была – и нет. Даже памяти о черном лаке ногтей не сохранилось. И вот теперь Глеб смотрит в монитор, ждет появления Горского: на письмо он откликнулся почти мгновенно, хотя в Калифорнии раннее утро. Олега и Антона он хорошо помнил и сам предложил поговорить онлайн в IRC.
Горский появляется: то есть это только так говорится "появляется", на самом деле появляется только ник на экране, только буквы, только совокупность пикселов. Глеб рассказывает о смерти Снежаны и о логе, который прочитал сегодня: то есть это только так говорится "рассказывает", на самом деле – пишет, хорошо еще, что не транслитом, у Горского, слава богу, установлены русские шрифты.
– Формально говоря, – замечает Горский, – то, что het попросил Снежану выйти, ничего не значит. Попросить мог один, а убить другой. Но все равно хорошо бы понять, кто это.
– В квартире было восемь мужиков, – отвечает Глеб. – Антон, Шаневич и Арсен были на кухне; остаются Луганов, Ося, Бен и Андрей. И я, конечно. Четверо подозреваемых, одним словом.
Горский говорит, что не возьмется помогать в расследовании, он ведь не детектив, с чего это Антон и Олег на него кивают. Глеб говорит: Жалко, и добавляет:
– Знаешь, мне обидно: всем наплевать. Менты сказали – какой-то пьяный или наркоман, все и поверили.
– Просто эти ребята не особо подозрительны. Однажды мне пришлось столкнуться с убийством, и там участвовали с одной стороны новые русские, а с другой – любители психоделии.
Строчки вылезают на экран порциями, и Глеб не успевает спросить: Ну и что? – на экране появляется следующий кусок:
– У тех и других высокая паранойя – одни все время с бандитами имеют дело, другие – чуть что, на измену садятся. Ну, и в результате – гора трупов, как в "Гамлете".
– Но у меня не паранойя, – отвечает Глеб. – Это справедливость. Ведь не все равно – кто убил.
– Не знаю. Мне кажется, справедливость обеспечивается законом кармы. И он не нуждается в моей помощи. И в твоей тоже. Да и какие мотивы могли быть у убийцы?
– Деньги, – отвечает Глеб, – какие же еще?
Он рассказывает историю несостоявшихся инвестиций Крутицкого в веб-студию Шварцера и журнал Шаневича.
– Снежана могла знать, кто такая эта Марусина. А тот, кто придумал Марусину, мог иметь свои виды на деньги Крутицкого. И не говори мне, что из-за пятидесяти тысяч нельзя убить. В России из-за бутылки убивают.
– Нет разницы, из-за чего убивать, – отвечает Горский, – потому что убивают не из-за материальных причин. Даже если сам преступник уверен в обратном.
В тот раз их было трое: Snowball, SupeR и het. Они поздравляли Снежану с днем рождения, она рассказывала, сколько пришло гостей (между делом упомянула, что скоро на канале появится новый человек), а потом сообщила, что хотела бы показать им одну штуку. Дальше шла ссылка, но Глеб не пошел – и так понял, что увидит.
"Иероглиф", – сказал SupeR.
"Могу объяснить, что такое, но лень писать", – сказал het.
"het: ну?" – ответила Снежана
"Snowball: Проще на бумаге, – ответил het, – Давай через полчаса на лестнице".
"het: Забились", – ответила Снежана.
Это была ее последняя реплика. Глеб пролистнул экран оживленного обсуждения: да, все сразу поняли – het выманил Снежану на лестницу. Выманил, чтобы убить.
Глеб встал и вышел в большую комнату. Там сидели Шварцер, Муфаса, Андрей и Арсен. Муфаса смотрел телевизор, а Шварцер и Андрей с Арсеном обсуждали будущий журнал.
– На обложке надо изобразить ширинку, – говорил Андрей. – Просто взять и отсканировать. Будет очень оригинально и, как выражается Бен, круто.
– Лучше жопу, отец, – предложил Арсен. – На кооперативных пакетах обычно жопу изображали.
– Начать с того, что кооперативных пакетов давно нет, – сказал Андрей. – Никто даже не помнит, что это такое.
– Простите, ребята, – вмешался Глеб. – Я тут только что узнал важную вещь. Про Снежану.
Они прошли в офис, и Арсен углубился в лог. Андрей только раз взглянул и сказал:
– Я знаю уже. Это же я там был, – и он ткнул пальцем в ник Undi.
– А я – kadet, – признался Глеб.
– А то я не догадался, – ответил Арсен, показывая на колонку справа. Сейчас там оставался только "kadet", все остальные участники покинули канал.
Глеб смотрит в монитор. Две минуты назад он завел новый канал IRC, сейчас там появится Юлик Горский. Гуру по жизни. Как должен выглядеть гуру по жизни, да еще из Калифорнии? Длинные волосы, бисерные фенечки, бородка, заплетенная в косичку. Сидит в лотосе перед монитором, выше жизни и смерти.
Глеб обескуражен. Обитатели Хрустального тоже оказались выше жизни и смерти: во всяком случае, их совсем не заинтересовала история о том, как het обещал показать Снежане иероглиф, через полчаса нарисованный на стене ее кровью.
– Какая тебе разница, кто вызвал ее на лестницу, – говорил Шварцер. – Известно ведь, что ее убили какие-то посторонние. Жалко девку, конечно, но давайте вернемся к делу.
– Поздно пить боржоми, святой отец, когда печень отвалилась, – заметил Арсен.
Им не было дела до жизни и смерти Снежаны. Для них она была лишь одной из жительниц Хрустального. Пришла – и ушла, была – и нет. Даже памяти о черном лаке ногтей не сохранилось. И вот теперь Глеб смотрит в монитор, ждет появления Горского: на письмо он откликнулся почти мгновенно, хотя в Калифорнии раннее утро. Олега и Антона он хорошо помнил и сам предложил поговорить онлайн в IRC.
Горский появляется: то есть это только так говорится "появляется", на самом деле появляется только ник на экране, только буквы, только совокупность пикселов. Глеб рассказывает о смерти Снежаны и о логе, который прочитал сегодня: то есть это только так говорится "рассказывает", на самом деле – пишет, хорошо еще, что не транслитом, у Горского, слава богу, установлены русские шрифты.
– Формально говоря, – замечает Горский, – то, что het попросил Снежану выйти, ничего не значит. Попросить мог один, а убить другой. Но все равно хорошо бы понять, кто это.
– В квартире было восемь мужиков, – отвечает Глеб. – Антон, Шаневич и Арсен были на кухне; остаются Луганов, Ося, Бен и Андрей. И я, конечно. Четверо подозреваемых, одним словом.
Горский говорит, что не возьмется помогать в расследовании, он ведь не детектив, с чего это Антон и Олег на него кивают. Глеб говорит: Жалко, и добавляет:
– Знаешь, мне обидно: всем наплевать. Менты сказали – какой-то пьяный или наркоман, все и поверили.
– Просто эти ребята не особо подозрительны. Однажды мне пришлось столкнуться с убийством, и там участвовали с одной стороны новые русские, а с другой – любители психоделии.
Строчки вылезают на экран порциями, и Глеб не успевает спросить: Ну и что? – на экране появляется следующий кусок:
– У тех и других высокая паранойя – одни все время с бандитами имеют дело, другие – чуть что, на измену садятся. Ну, и в результате – гора трупов, как в "Гамлете".
– Но у меня не паранойя, – отвечает Глеб. – Это справедливость. Ведь не все равно – кто убил.
– Не знаю. Мне кажется, справедливость обеспечивается законом кармы. И он не нуждается в моей помощи. И в твоей тоже. Да и какие мотивы могли быть у убийцы?
– Деньги, – отвечает Глеб, – какие же еще?
Он рассказывает историю несостоявшихся инвестиций Крутицкого в веб-студию Шварцера и журнал Шаневича.
– Снежана могла знать, кто такая эта Марусина. А тот, кто придумал Марусину, мог иметь свои виды на деньги Крутицкого. И не говори мне, что из-за пятидесяти тысяч нельзя убить. В России из-за бутылки убивают.
– Нет разницы, из-за чего убивать, – отвечает Горский, – потому что убивают не из-за материальных причин. Даже если сам преступник уверен в обратном.
22
На следующий день не надо было идти в Хрустальный, и Глеб решил прибраться. Давно этого не делал – под диванами скопились клочья пыли, летние сквозняки выдували их на середину комнаты. Глеб решил: надо привести в порядок квартиру, может, тогда в голове прояснится. Станет ясно – кто убил Снежану, станет ясно – как жить с этим дальше. Похоже, поучения отца через полтора десятилетия сработали.
Убираться Глеб не любил – и чтобы хоть как-то себя развлечь, включил музыку. Открыв коробку с кассетами, запечатанную еще Таней, он некоторое время смотрел на Sony и BASF, аккуратно надписанные им бог весть когда. В конце концов выбрал сборник Высоцкого, наполнил ведро водой, включил магнитофон и начал мыть пол, подпевая давно не слушанным, но не стершимся из памяти словам.
Когда-то эти песни много для него значили. Высоцкий умер, когда Глеб перешел в седьмой класс – и пик посмертной популярности "шансонье всея Руси" пришелся на три последних школьных года. Глеб елозил тряпкой и думал о том, что для него и его друзей Высоцкий был символом индивидуализма и свободы. Настоящей мужской дружбы, которая вдвоем против восьмерых. Кто бы раньше с нею ни был, и даже если расклад перед боем не наш. Высоцкий был сакральным автором, его даже под гитару не пели, но сейчас Глеб не смущаясь подпевал: мы Бога попросим, впишите нас с другом в какой-нибудь ангельский полк. Ангельский полк, куда Высоцкий теперь зачислен вместе с Джимом Моррисоном и другими гениями саморазрушения, летавшими под Богом, возле самого рая. Как ни крути, его смерть была первой смертью в истории Глебова поколения.
Все мы жалели, что опоздали родиться, вспоминает Глеб. Мы пропустили шестидесятые, когда Галич пел в Академгородке, а Окуджава – в Политехническом, и семидесятые, когда Аксенов еще был в Союзе, а Высоцкий – жив. Наши родители могли читать Солженицына в "Новом мире" и "Роман-газете", наши старшие братья – узнать о "литературном власовце" из "Правды". Нам не полагалось даже знать этой фамилии. Нам казалось: упоминание имени любого эмигранта приравнивается к прямой антисоветчине. Никаких метатекстов здесь не было; в этом смысле не-имена приравнивались к матерным словам – и когда Лажа сказала "Цензура необходима для борьбы с такими, как Солженицын", это прозвучало непристойно, как: "Чтобы я больше не слышала от вас слово "хуй"!". Невозможно было представить: не пройдет и десяти лет, и всех напечатают, а Высоцкому посмертно дадут Государственную премию.
Высоцкий был единственным, кого разрешалось упоминать. Его нельзя было не упоминать – Москва начала восьмидесятых была пропитана его песнями: из раскрытых окон доносился хриплый голос в сопровождении оркестра Поля Мориа, "Кони привередливые" и "Банька по-белому", а Емеля приносил в школу толстые тома любительских стихов о том, что правее входа на Ваганьково, что ни одного официального некролога, что почти в один день с Джо Дассеном. "Он сердцем пел – и сердце разорвалось". Позже выяснится – разорвалось оно от водки, амфетаминов и героина. Всего лишь час дают на артобстрел, всего лишь час пехоте передышки.
Глеб перебрался на кухню, притащив с собой магнитофон. Вы лучше лес рубите на гробы – в прорыв идут штрафные батальоны. Песня давно перестала быть крамольной, но драйв остался. Леса, вырубленные на гробы. А перед нами все цветет, за нами все горит. Хорошо.
Емеля в свое время даже написал в сочинении, мол, военные песни Высоцкого – лучшее, что написано о Великой Отечественной, вспоминает Глеб. Не страшно, что Высоцкий не воевал, – Лермонтов тоже не участвовал в Бородине. Лажа поставила тройку – сказала: нельзя даже сравнивать песни Высоцкого с книгами Василя Быкова или Григория Бакланова. На этот раз я не возмутился самоуправством: в самом деле, зря Емеля потащил нашего неофициального Высоцкого в их официальный военный контекст.
Но все равно: в моем сердце живет память о какой-то другой войне, не похожей ни на войну Высоцкого, ни на войну Быкова или Бакланова, ни на ту войну, о которой полюбили говорить в перестройку: два людоеда, Гитлер и Сталин, делят Польшу и уничтожают свои народы. Эта память жива и сейчас – подпевая и крики "ура" застревали во рту, когда мы пули глотали, я думаю: меня все еще коробит, когда Ося говорит "арийский" с интонацией, словно это – медаль на грудь.
И кроме памяти об этой великой войне, была еще одна война, в которой я успел поучаствовать. "Эрика" берет четыре копии, папки с запретными стихами громоздятся, как ящики с патронами, ксерокс недоступен, как атомная бомба. Я – одинокий Штирлиц, шпион в собственной стране, I'm a spy in the house of war, никогда не ждавший указаний из центра – потому что у моей шпионской сети никогда не было центра.
Мы были детьми, вспоминает Глеб, мы любили анекдот про человека, который захотел, чтобы его посадили в тюрьму. Не помню уже, зачем ему это понадобилось. И вот, приходит он в милицию, кричит: "Коммунистов – на фонарь!" – и мент отвечает: "А что, наши уже в городе?"
Мы так смеялись, мы и помыслить не могли: не пройдет и десяти лет, как миллионные толпы будут ходить по Москве, скандируя "Долой КПСС!". Окажется: наши уже в городе, но от этого не легче. Потому что станет ясно – никаких "наших" больше нет. Несколько лет я потерянно буду бродить по улицам бывшей имперской столицы, чувствуя себя шпионом, чья работа никому не нужна. В стране, которая вдруг оказалась чужой.
Война закончилась. Хорошие парни победили плохих – точнее, победили и растворились, пропали, словно их не было никогда. Высоцкий до этого не дожил – может, ему повезло.
Вылив грязную воду и выключив магнитофон, Глеб достал лист бумаги и выписал имена всех, кто был в Хрустальном в день смерти Снежаны. Потом соединил стрелочками Снежану и Андрея, Нюру и Крутицкого. Себя соединил со Снежаной и Нюрой. Действительно, получалась сеть, где Снежана и Крутицкий связаны через двух человек. Был еще таинственный het, который спал со Снежаной и, вероятно, имел виды на деньги Крутицкого. Была Марусина, которая тоже в эту сеть как-то включена. Воспользовавшись, как учили в школе, бритвой Оккама, Глеб предположил, что het и Марусина – один человек. Стало легче, хоть и ненамного. Четыре кандидатуры, но Андрей не может одновременно быть Undi и het, а значит, исключается из списка подозреваемых.
Оставались Луганов, Ося и Бен. Приятно, что Шаневич и Арсен исключаются по двум причинам сразу: они сидели на кухне и еще задолго до убийства говорили, что не ходят на #xpyctal. То же касается Антона – Снежана говорила, что встретила его всего за несколько дней до смерти и, даже если и переспала с ним, вряд ли успела ввести его в круг виртуальных поклонников.
Нарисованная Глебом сеть до ARPANet все-таки не дотягивала: у нее был центр, и центром этим была Снежана. Ее исчезновение нарушало связность, разрывало сеть на части. Какая все-таки глупость эти ее идеи про IRC-канал, сеть любовников, виртуальные личности и Интернет, подумал Глеб. Какой-то детский сад. Точнее – школа.
Он вспомнил, что однажды уже рисовал похожую схему – больше десяти лет назад, когда пытался разобраться в отношениях внутри класса. В центре была Марина, к ней тянулись стрелочки нежных привязанностей от Вольфсона, Абрамова и Чака. Линия между Мариной и Иркой была перечеркнута, как и линии, соединявшие Чака с Вольфсоном и Абрамовым, что означало – конец дружбе. Самого себя Глеб тогда изобразил чуть в стороне, соединенного одинокой стрелкой с Оксаной. Тогда ему казалось, что он совсем не участвует в потрясших его класс событиях. А сейчас он в самом центре.
Он снова посмотрел на схему. Луганов, Ося и Бен. Начать следует с Луганова – хотя бы потому, что Глеб знает его хуже всех.
Убираться Глеб не любил – и чтобы хоть как-то себя развлечь, включил музыку. Открыв коробку с кассетами, запечатанную еще Таней, он некоторое время смотрел на Sony и BASF, аккуратно надписанные им бог весть когда. В конце концов выбрал сборник Высоцкого, наполнил ведро водой, включил магнитофон и начал мыть пол, подпевая давно не слушанным, но не стершимся из памяти словам.
Когда-то эти песни много для него значили. Высоцкий умер, когда Глеб перешел в седьмой класс – и пик посмертной популярности "шансонье всея Руси" пришелся на три последних школьных года. Глеб елозил тряпкой и думал о том, что для него и его друзей Высоцкий был символом индивидуализма и свободы. Настоящей мужской дружбы, которая вдвоем против восьмерых. Кто бы раньше с нею ни был, и даже если расклад перед боем не наш. Высоцкий был сакральным автором, его даже под гитару не пели, но сейчас Глеб не смущаясь подпевал: мы Бога попросим, впишите нас с другом в какой-нибудь ангельский полк. Ангельский полк, куда Высоцкий теперь зачислен вместе с Джимом Моррисоном и другими гениями саморазрушения, летавшими под Богом, возле самого рая. Как ни крути, его смерть была первой смертью в истории Глебова поколения.
Все мы жалели, что опоздали родиться, вспоминает Глеб. Мы пропустили шестидесятые, когда Галич пел в Академгородке, а Окуджава – в Политехническом, и семидесятые, когда Аксенов еще был в Союзе, а Высоцкий – жив. Наши родители могли читать Солженицына в "Новом мире" и "Роман-газете", наши старшие братья – узнать о "литературном власовце" из "Правды". Нам не полагалось даже знать этой фамилии. Нам казалось: упоминание имени любого эмигранта приравнивается к прямой антисоветчине. Никаких метатекстов здесь не было; в этом смысле не-имена приравнивались к матерным словам – и когда Лажа сказала "Цензура необходима для борьбы с такими, как Солженицын", это прозвучало непристойно, как: "Чтобы я больше не слышала от вас слово "хуй"!". Невозможно было представить: не пройдет и десяти лет, и всех напечатают, а Высоцкому посмертно дадут Государственную премию.
Высоцкий был единственным, кого разрешалось упоминать. Его нельзя было не упоминать – Москва начала восьмидесятых была пропитана его песнями: из раскрытых окон доносился хриплый голос в сопровождении оркестра Поля Мориа, "Кони привередливые" и "Банька по-белому", а Емеля приносил в школу толстые тома любительских стихов о том, что правее входа на Ваганьково, что ни одного официального некролога, что почти в один день с Джо Дассеном. "Он сердцем пел – и сердце разорвалось". Позже выяснится – разорвалось оно от водки, амфетаминов и героина. Всего лишь час дают на артобстрел, всего лишь час пехоте передышки.
Глеб перебрался на кухню, притащив с собой магнитофон. Вы лучше лес рубите на гробы – в прорыв идут штрафные батальоны. Песня давно перестала быть крамольной, но драйв остался. Леса, вырубленные на гробы. А перед нами все цветет, за нами все горит. Хорошо.
Емеля в свое время даже написал в сочинении, мол, военные песни Высоцкого – лучшее, что написано о Великой Отечественной, вспоминает Глеб. Не страшно, что Высоцкий не воевал, – Лермонтов тоже не участвовал в Бородине. Лажа поставила тройку – сказала: нельзя даже сравнивать песни Высоцкого с книгами Василя Быкова или Григория Бакланова. На этот раз я не возмутился самоуправством: в самом деле, зря Емеля потащил нашего неофициального Высоцкого в их официальный военный контекст.
Но все равно: в моем сердце живет память о какой-то другой войне, не похожей ни на войну Высоцкого, ни на войну Быкова или Бакланова, ни на ту войну, о которой полюбили говорить в перестройку: два людоеда, Гитлер и Сталин, делят Польшу и уничтожают свои народы. Эта память жива и сейчас – подпевая и крики "ура" застревали во рту, когда мы пули глотали, я думаю: меня все еще коробит, когда Ося говорит "арийский" с интонацией, словно это – медаль на грудь.
И кроме памяти об этой великой войне, была еще одна война, в которой я успел поучаствовать. "Эрика" берет четыре копии, папки с запретными стихами громоздятся, как ящики с патронами, ксерокс недоступен, как атомная бомба. Я – одинокий Штирлиц, шпион в собственной стране, I'm a spy in the house of war, никогда не ждавший указаний из центра – потому что у моей шпионской сети никогда не было центра.
Мы были детьми, вспоминает Глеб, мы любили анекдот про человека, который захотел, чтобы его посадили в тюрьму. Не помню уже, зачем ему это понадобилось. И вот, приходит он в милицию, кричит: "Коммунистов – на фонарь!" – и мент отвечает: "А что, наши уже в городе?"
Мы так смеялись, мы и помыслить не могли: не пройдет и десяти лет, как миллионные толпы будут ходить по Москве, скандируя "Долой КПСС!". Окажется: наши уже в городе, но от этого не легче. Потому что станет ясно – никаких "наших" больше нет. Несколько лет я потерянно буду бродить по улицам бывшей имперской столицы, чувствуя себя шпионом, чья работа никому не нужна. В стране, которая вдруг оказалась чужой.
Война закончилась. Хорошие парни победили плохих – точнее, победили и растворились, пропали, словно их не было никогда. Высоцкий до этого не дожил – может, ему повезло.
Песни из "Бегства мистера МакКинли". Погода славная, и это главное. Огромные, десятиминутные баллады про американский футбол, про насилие и оружие, про хиппи и маленьких людей. И финальный аккорд:
Земной перрон, не унывай
И не кричи, для наших воплей он оглох.
Один из нас уехал в рай,
Он встретит Бога, если есть какой-то Бог
Будущее оказалось не похожим на рай, и напророченное не сбылось. В этом наставшем будущем Высоцкий странен и неуместен – динозавр, реликт ушедшей эпохи. Пятнадцать лет назад мы думали, что он именно уснул; оказалось – все-таки умер.
Вот и сбывается все, что пророчится,
Уходит поезд в небеса, счастливый путь.
Ах, как нам хочется, как всем нам хочется
Не умереть, а именно уснуть.
Вылив грязную воду и выключив магнитофон, Глеб достал лист бумаги и выписал имена всех, кто был в Хрустальном в день смерти Снежаны. Потом соединил стрелочками Снежану и Андрея, Нюру и Крутицкого. Себя соединил со Снежаной и Нюрой. Действительно, получалась сеть, где Снежана и Крутицкий связаны через двух человек. Был еще таинственный het, который спал со Снежаной и, вероятно, имел виды на деньги Крутицкого. Была Марусина, которая тоже в эту сеть как-то включена. Воспользовавшись, как учили в школе, бритвой Оккама, Глеб предположил, что het и Марусина – один человек. Стало легче, хоть и ненамного. Четыре кандидатуры, но Андрей не может одновременно быть Undi и het, а значит, исключается из списка подозреваемых.
Оставались Луганов, Ося и Бен. Приятно, что Шаневич и Арсен исключаются по двум причинам сразу: они сидели на кухне и еще задолго до убийства говорили, что не ходят на #xpyctal. То же касается Антона – Снежана говорила, что встретила его всего за несколько дней до смерти и, даже если и переспала с ним, вряд ли успела ввести его в круг виртуальных поклонников.
Нарисованная Глебом сеть до ARPANet все-таки не дотягивала: у нее был центр, и центром этим была Снежана. Ее исчезновение нарушало связность, разрывало сеть на части. Какая все-таки глупость эти ее идеи про IRC-канал, сеть любовников, виртуальные личности и Интернет, подумал Глеб. Какой-то детский сад. Точнее – школа.
Он вспомнил, что однажды уже рисовал похожую схему – больше десяти лет назад, когда пытался разобраться в отношениях внутри класса. В центре была Марина, к ней тянулись стрелочки нежных привязанностей от Вольфсона, Абрамова и Чака. Линия между Мариной и Иркой была перечеркнута, как и линии, соединявшие Чака с Вольфсоном и Абрамовым, что означало – конец дружбе. Самого себя Глеб тогда изобразил чуть в стороне, соединенного одинокой стрелкой с Оксаной. Тогда ему казалось, что он совсем не участвует в потрясших его класс событиях. А сейчас он в самом центре.
Он снова посмотрел на схему. Луганов, Ося и Бен. Начать следует с Луганова – хотя бы потому, что Глеб знает его хуже всех.
23
Связаться с Лугановым оказалось просто: он мгновенно откликнулся на письмо Глеба, словно сутками сидел за компьютером. "Впрочем, почему нет? – подумал Глеб, открывая письмо. – Человек богатый, может себе позволить. Для него, небось, полтора доллара в час – мелочь". Луганов пригласил Глеба к себе домой. Живет он в центре, минут пятнадцать ходу от Хрустального, во дворе большого дома на Тверской. Звонок не работает, надо дернуть за длинный шнур, который свешивается из окна третьего этажа.
Задрав голову, Глеб долго смотрел, как волна идет по шнуру вверх. Потом слабый звон – и снова тишина. Глеб уже собрался уйти, когда, окно открылось. Луганов высунулся и махнул рукой:
– Обойди слева, – крикнул он.
Глеб обогнул дом и уперся в железные ворота, запертые на висячий замок. Через минуту в глубине двора появился Луганов с ключами. Они поднялись на третий этаж, Луганов толкнул дверь, и мощная звуковая волна чуть не сбила Глеба с ног.
Задрав голову, Глеб долго смотрел, как волна идет по шнуру вверх. Потом слабый звон – и снова тишина. Глеб уже собрался уйти, когда, окно открылось. Луганов высунулся и махнул рукой:
– Обойди слева, – крикнул он.
Глеб обогнул дом и уперся в железные ворота, запертые на висячий замок. Через минуту в глубине двора появился Луганов с ключами. Они поднялись на третий этаж, Луганов толкнул дверь, и мощная звуковая волна чуть не сбила Глеба с ног.