Страница:
Песни пошли впрок: Глеб поступил, куда хотел. Уже в Университете, на втором курсе ВМиК, он вдруг понял: любимая песня с той старой кассеты не имеет никакого отношения к политике и антисоветчине. Бывший зек, четвертого и двадцать третьего числа заедающий коньячок ананасом, глядя на облака, плывущие в Абакан, ничем не отличался от него, Глеба: он всего лишь понимал – прошлое недоступно, сколько ни празднуй свою над ним победу.
В исписанном граффити Осином лифте Глеб думал, что за последнее время ни разу ни попадал в нормальное жилье. Хрустальный – смесь офиса и коммуналки, Беновы роскошные хоромы в самом деле превратились в коммуналку, а у Луганова – сквот. Глеб не удивился бы, если б выяснилось, что Ося живет в коммуне или еще в какой временной автономной зоне.
Между тем Осина "двушка" была самой обычной квартирой, похожей на ту, где прошло детство Глеба. Все стены большой комнаты занимали полки с книгами на английском и русском и стеллажи с кассетами. На полу, среди разбросанных игрушек, сидел трехлетний малыш. Галя, Осина жена, что-то готовила на кухне. Только музыка сменилась, да картинки на стенах: вместо Хемингуэя – Летов, вместо открыток с видами Парижа – распечатанный на принтере плакат: "Большой Брат все еще видит тебя".
– Я тоже люблю Оруэлла, – сказал Глеб.
– Культовый автор для хакеров, – ответил Ося. – Он был коммунист, ты в курсе?
– Хакеры – это кто вирусы пишет? – спросил Глеб.
– Хакеры – это очень хорошие программисты, – сказал Ося. – Иногда ломают защиты чужих программ, потому что information wants to be free. А вот вирусы, – он махнул рукой, – пишут те же, кто пишет антивирусные программы. Это как с наркотиками: менты их продают и сами же с ними борются. Собирают, так сказать, двойной урожай.
Галя оказалась невысокой худощавой женщиной, с подвижным, остроносым лицом. Годовалая девочка не слезала у нее с рук и громко кричала, словно подпевая магнитофону. Глеб с трудом разобрал слова – непрерывный суицид для меня – и подумал, что не стал бы ставить своим детям таких песен. Во всяком случае – в младенчестве. Мелькнула мысль о Чаке, но Глеб ее прогнал.
На обоях черным фломастером нарисована большая буква А в круге, а рядом с ней прикреплены разные значки – со свастикой, с буквой А, с перевернутой пятиконечной звездой (тоже в круге), с Летовым и еще куча других, которых Глеб не запомнил.
– Что это? – спросил он.
– Анархия, – ответил Ося. – Мы хотели сделать такую композицию, по принципу дополнительности, со свастикой. Типа "все, что не анархия – то фашизм". Никак не можем придумать, как изобразить.
– Послушай, – спросил Глеб, пытаясь вспомнить, где уже слышал эту фразу, – я все хотел спросить. Ты же еврей, а вот у тебя свастика, сам говоришь, фашизм… как это все сочетается?
– А что? – сказал Ося. – Нормально сочетается. Нужно просто подходить ко всему с точки зрения геополитики. Евразийские силы можно найти и внутри иудаизма, и внутри нацизма. Вот, скажем, Эвола. Его же нельзя путать с Геббельсом или даже с Хаусхоффером.
Глеб рефлекторно кивнул. Правда, имя Хаусхоффер показалось ему смутно знакомым, но он не мог вспомнить, откуда.
– Как бы мы ни относились к нацизму, – продолжал Ося, почесывая взлохмаченную бороду, – тоталитаризм остается важной альтернативой всеобщей либерализации. А мы должны поддерживать все, что ей препятствует: нацизм, сатанизм, педофилию, анархизм. Скинов, левых экстремистов, исламских фундаменталистов, неоконсерваторов – всех. Потому что иначе весь мир окажется одной сплошной Америкой.
– А чем плохо быть Америкой?
– Посмотри на него, – сказала Галя. – Похоже, он настоящий либерал.
– В каком смысле? – спросил Глеб.
– Ну, права человека, – сказал Ося. – Сергей Ковалев, Алла Гербер.
– Ну да, – смутился Глеб. – Права человека, да.
Пожалуй, последние пять лет он о правах человека не задумывался. Но когда-то – да, это было серьезно. Сейчас он удивился, что Ося знает имя одного из участников "Хроники текущих событий" – а Глебу казалось, о диссидентах все забыли.
"Права человека" Галя произносила с той же интонацией, с какой Антон говорил "тусовщик". Даже сохраняя старый смысл, слова со временем меняли свой окрас, хорошее становилось плохим, а важное – не стоящим внимания.
– А что, либерализм – это плохо? – спросил Глеб.
– Конечно, – ответил Ося, – в либерализме нет вертикали, нет ни Бога, ни красоты. На его основе не построишь ни науку, ни искусство. А в мире должна быть иерархия. Потому что каждый отдельный человек ни на что не годен, и только идея способна поднять его над самим собой.
– А при чем тут Америка? Там, судя по кино, все в порядке и с Богом, и с иерархией.
– Это фальшивая иерархия, – сказала Галя. – Если американцы – самая передовая нация, то истории пора остановиться.
– Если Америка – это будущее, то нам не надо будущего, – отчеканил Ося. – Лучше быть мертвым, чем американским. Потому что Америка – это засасывающее болото комфорта. Вот Вербицкий мне рассказывал, что, когда он там жил, даже машину покупать не стал: мол, будь у него машина, ему стало бы слишком комфортно, и он бы не смог вернуться.
– А он вернулся? – спросил Глеб, смутно помнивший, что Вербицкий – один из заграничных членов редколлегии журнала.
– Обязательно вернется, – сказал Ося. – Настоящему евразийцу не выжить в сердце атлантической цивилизации.
Глеб кивнул, решив не спрашивать, имеет ли атлантическая цивилизация отношение к Атлантиде или Атлантическому океану, но не выдержал и спросил:
– А евразиец – это житель Евразии?
– Нет, конечно, – ответил Ося. – Евразиец – это человек, принимающий идеи и принципы евразийства. То есть примат идеи над экономической стимуляцией, отказ от либерал-демократической идеологии, ориентацию на некапиталистический путь развития, консервативную революцию, национал-большевизм. Собственно, антитеза атлантизму, который ориентируется на торговый строй и либерал-демократическую идеологию. Можно, конечно, считать русских евразийцами, а американцев – атлантистами, но это очень примитивный подход. Среди любой нации можно выделить здоровое евразийское ядро – и больное атлантическое. И то, что я еврей, ничему не мешает. Вот, смотри, что у меня есть.
И он показал еще один значок с изображением шестиконечной звезды в круге.
– Наш, еврейский сатанизм, – сказал он. – Ты знаешь, что Антон ЛаВей многому научился у Бен Гуриона? Они дружили в юности. Если учесть, что Бен Гурион привел евреев в Израиль, то есть по определению мессия, нетрудно додумать остальное.
Пока Ося говорил, Галя, прижимая младенца к себе, села на пол под изображением буквы "А". Галя кивала в такт Осиным словам, и Глеб, заглядевшись на нее, почти перестал слушать. На минуту Галя показалась ему какой-то анархистской мадонной.
– То есть сатанизм, сионизм и еврейское мессианство – это одно и то же, – досказал Ося, а Галя встала и пошла в соседнюю комнату укладывать младенца. Глеб наконец спросил то, ради чего пришел.
– Ты знаешь, я подозреваю, что Снежану убил кто-то из ее гостей. Ее же зарезали ножом из Хрустального, ты заметил?
– Да нет, – с сомнением сказал Ося. – Это было ритуальное убийство, понятно же. Иероглиф на стене видел? Что он означает, как ты думаешь?
– Я выяснил уже. – И Глеб рассказал про терпение, сердце и меч.
– Меч в сердце, – присвистнул Ося, – нож в спину. Я в этом городе жил. Явно сатанистские дела.
– Ты хочешь сказать, она сама взяла нож, вышла на лестницу, и там ее ритуально убили? – спросил Глеб
– Да, это давно известно, – кивнул Ося. – Жертвы культов обычно идут на это добровольно. Опытный маг вводит их в транс – можно, причем, это делать даже через стену, – и зомби сам берет нож или там топор и идет к жертвеннику. Кроули что-то об этом писал, да и вообще – довольно распространенная практика.
– Понимаешь, – сказал Глеб, – иероглиф я ей накануне написал на бумажке по другому поводу. – И он рассказал про #xpyctal и человека по имени het.
– Убедительно, – согласился Ося. – Но кто тогда убийца?
Глеб перечислил.
– Бен и Катя, но у них, вроде, алиби – они были вместе. Луганов тоже говорит, что все время был с Настей. Шаневич и Арсен сидели на кухне. Остаются Андрей, ты и Нюра Степановна.
– Тут важно проработать все версии, – сказал Ося. – Кто и почему мог убить. Скажем, Андрей мог принести ее в жертву, чтобы журнал лучше пошел. А спланировал это Шаневич. Разумеется, позаботился об алиби. О том, что алиби Луганова и Бена не выдерживают критики, я вообще молчу.
– Ну да, – кивнул Глеб. – У тебя получается, что каждый мог убить.
Странным образом, стоило Глебу это сказать, как он сразу понял: ни один из них убийцей не был. Логика, на которую он так уповал, не имела к этой уверенности никакого отношения.
– И не удивительно, – подтвердил Ося. – Знаешь, чего Дугин писал? Чем бессмысленнее конспирологическая теория на первый взгляд, тем больше шансов, что именно она и подтвердится фактами. Отсюда, очевидно, следует, что несколько конспирологических теорий верны одновременно. Скажем, Кеннеди убили ЦРУ, КГБ и инопланетяне. Просто инопланетяне контролируют и КГБ, и ЦРУ.
– Понимаешь, – сказал Глеб, – я еще могу поверить, что ЦРУ и КГБ не заметили друг друга, убивая Кеннеди, но что все мы резали Снежану в восемь рук, держась за один нож – это уволь. Лучше скажи: ты что делал в момент убийства?
– У меня идеальное алиби, – сказал Ося. – Знаешь, как в книжках: "я спал". Вот и у меня: "я пил и танцевал". То же, что и все, и при этом, конечно, ничего не помню.
Вернулась Галя, подхватила малыша с пола и все пошли на кухню.
– Мне кажется, у маленькой небольшая температура, – сказала она.
– Если не пройдет, попробуем обтирание.
– Может, лучше анальгину дать? – спросил Глеб.
– Ты что? – возмутился Ося, неистово замахав руками, – это же медикаментозное лечение. Оно лечит симптом, а не болезнь. А обтирание мобилизует ресурсы организма.
Галя кивнула:
– Мы наших с детства закаливаем. Потому они и здоровые.
Глеб подумал, что странно называть здоровым ребенка, у которого как раз сейчас поднимается температура, но промолчал. Тем временем Галя налила чай и поставила на стол банку варенья.
– Сами сварили, – сказал Ося.
– Потому что, когда сам растишь ягоды и варишь варенье, – пояснила Галя, – приучаешь себя не пользоваться плодами чужого труда.
– Выключаешь себя из экономики капитализма, – прибавил Ося, хлопнув рукой по столу. При этом он задел чашку и разлил чай. Галя усадила мальчика в стульчик и вытерла стол.
Вопреки, а может, благодаря идеологическому обоснованию, варенье оказалось превосходным. Глеб положил себе полную розетку, мальчик пил из блюдечка, Ося беспокоился, как бы он не обжегся. Трудно было поверить, что этот человек полчаса назад призывал поддержать педофилию и сатанизм как врагов тотальной американизации.
– Мне, вот, интересно, – спросил Глеб Галю, – как вы с такими идеями воспитываете детей? Мои родители старались, чтобы я был советским мальчиком, – тогда я думал, чтобы я их не выдал, а сейчас уже просто не знаю, зачем. А как теперь?
– Мы от них ничего не скрываем, – ответила Галя. – Мы вообще ничего ни от кого не скрываем. Ося каждый раз, когда пишет аппликацию или посылает резюме, честно указывает в графе "увлечения" и Телему, и Кроули, и коммунизм.
– Это кого-нибудь смущает?
– Иногда, – ответил Ося. – Но, значит, они не получают хорошего специалиста, вот и все.
– А насчет детей, – продолжила Галя, – мы их воспитываем на классических образцах
"Неужто на Кроули?" – подумал Глеб, но Галя сказала:
– Вот я сегодня с Васюткой читала "Сказку о мертвой царевне и семи богатырях".
– Вполне арийская сказка, – заметил Ося, не прекращая дуть на чай в блюдечке. – Про то, что смерть – это родина.
– На самом деле – про другое, – сказала Галя. – Про общество тотального контроля. Вот "свет мой зеркальце" – это же явный искусственный интеллект с базой данных. Что оно умеет? Оно собирает информацию обо всех красавицах, систематизирует и по запросу выдает параметр, соответствующий максимальному значению – "кто на свете всех милее, всех румяней и белее". С другой стороны, можно описать его как псевдодивайс, цель которого – манипулирование. Вроде телевизора – нам внушают, что необходимо покупать западные прокладки с крылышками, а зеркальце внушает Царице, что ее красота недостаточна. И Пушкин верно показывает, что люди, идущие на поводу у ТВ, становятся преступниками и нарушают традиционные законы. В данном случае – законы родства.
– Для меня, – сказал Ося, – важнее история про смерть и воскрешение. Царевна умирает, лежит в хрустальном гробу на шести столбах, на чугунных цепях, как-то так – и потом восстает из гроба. Как Лазарь – и это, кстати, вводит еврейскую тему.
– Мне другое интересно, – неожиданно сказал Глеб. – Когда она воскреснет, она будет прежней? Или в чудовище превратится?
– Она и есть чудовище, – мило улыбнулась Галя. – Священное чудовище нашей культуры. Сказка Пушкина. И, что характерно, охраняют ее семь братков.
– Почему братков? – удивился Глеб.
– Там же четко сказано, что занимались они "молодецким разбоем". Ну, как братки.
– И это верно, – сказал Ося, снимая мальчика с высокого стула, – потому что братки – выражение пассионарности русского народа. Положительное, по сути своей, явление. Нерыночный механизм внутри капитализма. К тому же они явно борются против атлантического геноцида: "сарацина в поле спешить, иль башку с широких плеч у татарина отсечь". Ну, то же самое, что теперь с чеченами.
– Столкновение двух цивилизаций, – подхватила Галя, беря ребенка на руки. – Пойдем, умоемся.
– Читал Гейдара Джамаля? – спросил Ося. – Там все очень четко сказано. Они же с Дугиным были друзьями когда-то, знаешь?
Глеб машинально кивнул и вдруг подумал, что сказка про Белоснежку и про Мертвую Царевну – это одна и та же сказка. Компьютерный монитор похож на хрустальный гроб, цепи – на переплетения проводов. Снежана – Мертвая Царевна – лежала в этом гробу, на канале #xpyctal, на сервере www.khrustal.ru, на залитой кровью лестнице в Хрустальном переулке. Сейчас Глеб всего лишь пытался, найдя убийц Снежаны, дотянуться до нее, поцеловать прощальным поцелуем и оживить, хотя бы на миг.
28
29
С тех пор, поднимая глаза к небу, Глеб иногда видел, как Галичевские облака плывут в милый край его школьного детства, туда, где живы Чак и Емеля, где молода Оксана, где все они не знают, что их ждет.
И по этим дням, как и я,
Полстраны сидит в кабаках,
И нашей памятью в те края
Облака плывут, облака
В исписанном граффити Осином лифте Глеб думал, что за последнее время ни разу ни попадал в нормальное жилье. Хрустальный – смесь офиса и коммуналки, Беновы роскошные хоромы в самом деле превратились в коммуналку, а у Луганова – сквот. Глеб не удивился бы, если б выяснилось, что Ося живет в коммуне или еще в какой временной автономной зоне.
Между тем Осина "двушка" была самой обычной квартирой, похожей на ту, где прошло детство Глеба. Все стены большой комнаты занимали полки с книгами на английском и русском и стеллажи с кассетами. На полу, среди разбросанных игрушек, сидел трехлетний малыш. Галя, Осина жена, что-то готовила на кухне. Только музыка сменилась, да картинки на стенах: вместо Хемингуэя – Летов, вместо открыток с видами Парижа – распечатанный на принтере плакат: "Большой Брат все еще видит тебя".
– Я тоже люблю Оруэлла, – сказал Глеб.
– Культовый автор для хакеров, – ответил Ося. – Он был коммунист, ты в курсе?
– Хакеры – это кто вирусы пишет? – спросил Глеб.
– Хакеры – это очень хорошие программисты, – сказал Ося. – Иногда ломают защиты чужих программ, потому что information wants to be free. А вот вирусы, – он махнул рукой, – пишут те же, кто пишет антивирусные программы. Это как с наркотиками: менты их продают и сами же с ними борются. Собирают, так сказать, двойной урожай.
Галя оказалась невысокой худощавой женщиной, с подвижным, остроносым лицом. Годовалая девочка не слезала у нее с рук и громко кричала, словно подпевая магнитофону. Глеб с трудом разобрал слова – непрерывный суицид для меня – и подумал, что не стал бы ставить своим детям таких песен. Во всяком случае – в младенчестве. Мелькнула мысль о Чаке, но Глеб ее прогнал.
На обоях черным фломастером нарисована большая буква А в круге, а рядом с ней прикреплены разные значки – со свастикой, с буквой А, с перевернутой пятиконечной звездой (тоже в круге), с Летовым и еще куча других, которых Глеб не запомнил.
– Что это? – спросил он.
– Анархия, – ответил Ося. – Мы хотели сделать такую композицию, по принципу дополнительности, со свастикой. Типа "все, что не анархия – то фашизм". Никак не можем придумать, как изобразить.
– Послушай, – спросил Глеб, пытаясь вспомнить, где уже слышал эту фразу, – я все хотел спросить. Ты же еврей, а вот у тебя свастика, сам говоришь, фашизм… как это все сочетается?
– А что? – сказал Ося. – Нормально сочетается. Нужно просто подходить ко всему с точки зрения геополитики. Евразийские силы можно найти и внутри иудаизма, и внутри нацизма. Вот, скажем, Эвола. Его же нельзя путать с Геббельсом или даже с Хаусхоффером.
Глеб рефлекторно кивнул. Правда, имя Хаусхоффер показалось ему смутно знакомым, но он не мог вспомнить, откуда.
– Как бы мы ни относились к нацизму, – продолжал Ося, почесывая взлохмаченную бороду, – тоталитаризм остается важной альтернативой всеобщей либерализации. А мы должны поддерживать все, что ей препятствует: нацизм, сатанизм, педофилию, анархизм. Скинов, левых экстремистов, исламских фундаменталистов, неоконсерваторов – всех. Потому что иначе весь мир окажется одной сплошной Америкой.
– А чем плохо быть Америкой?
– Посмотри на него, – сказала Галя. – Похоже, он настоящий либерал.
– В каком смысле? – спросил Глеб.
– Ну, права человека, – сказал Ося. – Сергей Ковалев, Алла Гербер.
– Ну да, – смутился Глеб. – Права человека, да.
Пожалуй, последние пять лет он о правах человека не задумывался. Но когда-то – да, это было серьезно. Сейчас он удивился, что Ося знает имя одного из участников "Хроники текущих событий" – а Глебу казалось, о диссидентах все забыли.
"Права человека" Галя произносила с той же интонацией, с какой Антон говорил "тусовщик". Даже сохраняя старый смысл, слова со временем меняли свой окрас, хорошее становилось плохим, а важное – не стоящим внимания.
– А что, либерализм – это плохо? – спросил Глеб.
– Конечно, – ответил Ося, – в либерализме нет вертикали, нет ни Бога, ни красоты. На его основе не построишь ни науку, ни искусство. А в мире должна быть иерархия. Потому что каждый отдельный человек ни на что не годен, и только идея способна поднять его над самим собой.
– А при чем тут Америка? Там, судя по кино, все в порядке и с Богом, и с иерархией.
– Это фальшивая иерархия, – сказала Галя. – Если американцы – самая передовая нация, то истории пора остановиться.
– Если Америка – это будущее, то нам не надо будущего, – отчеканил Ося. – Лучше быть мертвым, чем американским. Потому что Америка – это засасывающее болото комфорта. Вот Вербицкий мне рассказывал, что, когда он там жил, даже машину покупать не стал: мол, будь у него машина, ему стало бы слишком комфортно, и он бы не смог вернуться.
– А он вернулся? – спросил Глеб, смутно помнивший, что Вербицкий – один из заграничных членов редколлегии журнала.
– Обязательно вернется, – сказал Ося. – Настоящему евразийцу не выжить в сердце атлантической цивилизации.
Глеб кивнул, решив не спрашивать, имеет ли атлантическая цивилизация отношение к Атлантиде или Атлантическому океану, но не выдержал и спросил:
– А евразиец – это житель Евразии?
– Нет, конечно, – ответил Ося. – Евразиец – это человек, принимающий идеи и принципы евразийства. То есть примат идеи над экономической стимуляцией, отказ от либерал-демократической идеологии, ориентацию на некапиталистический путь развития, консервативную революцию, национал-большевизм. Собственно, антитеза атлантизму, который ориентируется на торговый строй и либерал-демократическую идеологию. Можно, конечно, считать русских евразийцами, а американцев – атлантистами, но это очень примитивный подход. Среди любой нации можно выделить здоровое евразийское ядро – и больное атлантическое. И то, что я еврей, ничему не мешает. Вот, смотри, что у меня есть.
И он показал еще один значок с изображением шестиконечной звезды в круге.
– Наш, еврейский сатанизм, – сказал он. – Ты знаешь, что Антон ЛаВей многому научился у Бен Гуриона? Они дружили в юности. Если учесть, что Бен Гурион привел евреев в Израиль, то есть по определению мессия, нетрудно додумать остальное.
Пока Ося говорил, Галя, прижимая младенца к себе, села на пол под изображением буквы "А". Галя кивала в такт Осиным словам, и Глеб, заглядевшись на нее, почти перестал слушать. На минуту Галя показалась ему какой-то анархистской мадонной.
– То есть сатанизм, сионизм и еврейское мессианство – это одно и то же, – досказал Ося, а Галя встала и пошла в соседнюю комнату укладывать младенца. Глеб наконец спросил то, ради чего пришел.
– Ты знаешь, я подозреваю, что Снежану убил кто-то из ее гостей. Ее же зарезали ножом из Хрустального, ты заметил?
– Да нет, – с сомнением сказал Ося. – Это было ритуальное убийство, понятно же. Иероглиф на стене видел? Что он означает, как ты думаешь?
– Я выяснил уже. – И Глеб рассказал про терпение, сердце и меч.
– Меч в сердце, – присвистнул Ося, – нож в спину. Я в этом городе жил. Явно сатанистские дела.
– Ты хочешь сказать, она сама взяла нож, вышла на лестницу, и там ее ритуально убили? – спросил Глеб
– Да, это давно известно, – кивнул Ося. – Жертвы культов обычно идут на это добровольно. Опытный маг вводит их в транс – можно, причем, это делать даже через стену, – и зомби сам берет нож или там топор и идет к жертвеннику. Кроули что-то об этом писал, да и вообще – довольно распространенная практика.
– Понимаешь, – сказал Глеб, – иероглиф я ей накануне написал на бумажке по другому поводу. – И он рассказал про #xpyctal и человека по имени het.
– Убедительно, – согласился Ося. – Но кто тогда убийца?
Глеб перечислил.
– Бен и Катя, но у них, вроде, алиби – они были вместе. Луганов тоже говорит, что все время был с Настей. Шаневич и Арсен сидели на кухне. Остаются Андрей, ты и Нюра Степановна.
– Тут важно проработать все версии, – сказал Ося. – Кто и почему мог убить. Скажем, Андрей мог принести ее в жертву, чтобы журнал лучше пошел. А спланировал это Шаневич. Разумеется, позаботился об алиби. О том, что алиби Луганова и Бена не выдерживают критики, я вообще молчу.
– Ну да, – кивнул Глеб. – У тебя получается, что каждый мог убить.
Странным образом, стоило Глебу это сказать, как он сразу понял: ни один из них убийцей не был. Логика, на которую он так уповал, не имела к этой уверенности никакого отношения.
– И не удивительно, – подтвердил Ося. – Знаешь, чего Дугин писал? Чем бессмысленнее конспирологическая теория на первый взгляд, тем больше шансов, что именно она и подтвердится фактами. Отсюда, очевидно, следует, что несколько конспирологических теорий верны одновременно. Скажем, Кеннеди убили ЦРУ, КГБ и инопланетяне. Просто инопланетяне контролируют и КГБ, и ЦРУ.
– Понимаешь, – сказал Глеб, – я еще могу поверить, что ЦРУ и КГБ не заметили друг друга, убивая Кеннеди, но что все мы резали Снежану в восемь рук, держась за один нож – это уволь. Лучше скажи: ты что делал в момент убийства?
– У меня идеальное алиби, – сказал Ося. – Знаешь, как в книжках: "я спал". Вот и у меня: "я пил и танцевал". То же, что и все, и при этом, конечно, ничего не помню.
Вернулась Галя, подхватила малыша с пола и все пошли на кухню.
– Мне кажется, у маленькой небольшая температура, – сказала она.
– Если не пройдет, попробуем обтирание.
– Может, лучше анальгину дать? – спросил Глеб.
– Ты что? – возмутился Ося, неистово замахав руками, – это же медикаментозное лечение. Оно лечит симптом, а не болезнь. А обтирание мобилизует ресурсы организма.
Галя кивнула:
– Мы наших с детства закаливаем. Потому они и здоровые.
Глеб подумал, что странно называть здоровым ребенка, у которого как раз сейчас поднимается температура, но промолчал. Тем временем Галя налила чай и поставила на стол банку варенья.
– Сами сварили, – сказал Ося.
– Потому что, когда сам растишь ягоды и варишь варенье, – пояснила Галя, – приучаешь себя не пользоваться плодами чужого труда.
– Выключаешь себя из экономики капитализма, – прибавил Ося, хлопнув рукой по столу. При этом он задел чашку и разлил чай. Галя усадила мальчика в стульчик и вытерла стол.
Вопреки, а может, благодаря идеологическому обоснованию, варенье оказалось превосходным. Глеб положил себе полную розетку, мальчик пил из блюдечка, Ося беспокоился, как бы он не обжегся. Трудно было поверить, что этот человек полчаса назад призывал поддержать педофилию и сатанизм как врагов тотальной американизации.
– Мне, вот, интересно, – спросил Глеб Галю, – как вы с такими идеями воспитываете детей? Мои родители старались, чтобы я был советским мальчиком, – тогда я думал, чтобы я их не выдал, а сейчас уже просто не знаю, зачем. А как теперь?
– Мы от них ничего не скрываем, – ответила Галя. – Мы вообще ничего ни от кого не скрываем. Ося каждый раз, когда пишет аппликацию или посылает резюме, честно указывает в графе "увлечения" и Телему, и Кроули, и коммунизм.
– Это кого-нибудь смущает?
– Иногда, – ответил Ося. – Но, значит, они не получают хорошего специалиста, вот и все.
– А насчет детей, – продолжила Галя, – мы их воспитываем на классических образцах
"Неужто на Кроули?" – подумал Глеб, но Галя сказала:
– Вот я сегодня с Васюткой читала "Сказку о мертвой царевне и семи богатырях".
– Вполне арийская сказка, – заметил Ося, не прекращая дуть на чай в блюдечке. – Про то, что смерть – это родина.
– На самом деле – про другое, – сказала Галя. – Про общество тотального контроля. Вот "свет мой зеркальце" – это же явный искусственный интеллект с базой данных. Что оно умеет? Оно собирает информацию обо всех красавицах, систематизирует и по запросу выдает параметр, соответствующий максимальному значению – "кто на свете всех милее, всех румяней и белее". С другой стороны, можно описать его как псевдодивайс, цель которого – манипулирование. Вроде телевизора – нам внушают, что необходимо покупать западные прокладки с крылышками, а зеркальце внушает Царице, что ее красота недостаточна. И Пушкин верно показывает, что люди, идущие на поводу у ТВ, становятся преступниками и нарушают традиционные законы. В данном случае – законы родства.
– Для меня, – сказал Ося, – важнее история про смерть и воскрешение. Царевна умирает, лежит в хрустальном гробу на шести столбах, на чугунных цепях, как-то так – и потом восстает из гроба. Как Лазарь – и это, кстати, вводит еврейскую тему.
– Мне другое интересно, – неожиданно сказал Глеб. – Когда она воскреснет, она будет прежней? Или в чудовище превратится?
– Она и есть чудовище, – мило улыбнулась Галя. – Священное чудовище нашей культуры. Сказка Пушкина. И, что характерно, охраняют ее семь братков.
– Почему братков? – удивился Глеб.
– Там же четко сказано, что занимались они "молодецким разбоем". Ну, как братки.
– И это верно, – сказал Ося, снимая мальчика с высокого стула, – потому что братки – выражение пассионарности русского народа. Положительное, по сути своей, явление. Нерыночный механизм внутри капитализма. К тому же они явно борются против атлантического геноцида: "сарацина в поле спешить, иль башку с широких плеч у татарина отсечь". Ну, то же самое, что теперь с чеченами.
– Столкновение двух цивилизаций, – подхватила Галя, беря ребенка на руки. – Пойдем, умоемся.
– Читал Гейдара Джамаля? – спросил Ося. – Там все очень четко сказано. Они же с Дугиным были друзьями когда-то, знаешь?
Глеб машинально кивнул и вдруг подумал, что сказка про Белоснежку и про Мертвую Царевну – это одна и та же сказка. Компьютерный монитор похож на хрустальный гроб, цепи – на переплетения проводов. Снежана – Мертвая Царевна – лежала в этом гробу, на канале #xpyctal, на сервере www.khrustal.ru, на залитой кровью лестнице в Хрустальном переулке. Сейчас Глеб всего лишь пытался, найдя убийц Снежаны, дотянуться до нее, поцеловать прощальным поцелуем и оживить, хотя бы на миг.
28
Пока подозреваемые – кружочки на бумаге или виртуальные персонажи в компьютере, легко поверить, что каждый способен на убийство. Легко обвинить в убийстве три латинские буквы на экране: все участники виртуальной беседы кажутся не совсем настоящими, Снежана – Snowball – не столь безнадежно мертвой. Можно вообразить, что она просто в отъезде и в один прекрасный день снова законнектится и появится в Сети.
Но едва подозреваемые превращались в людей из плоти и крови, сразу становилось жалко Снежану. Стоит увидеть кандидатов в убийцы живьем, как подозрения рассеиваются сами собой. Бен улыбается, как не может улыбаться преступник; Ося слишком любит жену и детей; Луганов – трепло, неспособное ни на какое решительное действие. Хорошо бы убийцей оказался неприятный Шварцер – но он ушел вместе с Муфасой, тот подтвердил: они сразу поймали машину и уехали. Вообще, чем больше Глеб размышлял, тем более зыбкими казались возможные причины: Катя слишком легко созналась, что она – Марусина, и не стала бы кого-то убивать ради сохранения этого факта в тайне.
Логический тупик: Снежана убита – неизвестно кем, неизвестно зачем.
Радовало одно: все эти дни мир вокруг был четким, будто вернулись школьные годы, когда казалось, что вселенная распахнута перед тобой книгой, которая ждет своего читателя.
С утра законнектиться с Гласнетом не удалось, и, придя на работу, Глеб сразу бросился к компьютеру: проверить почту.
– Ты знаешь, – сказал он Андрею, – я понемногу начинаю верить, что Интернет – как наркотик.
– Не верь, – посоветовал Андрей. – Это один из двух главных мифов про Сеть.
– А какой второй?
– Что в Сети – одна порнография. Вот ты часто смотришь порно?
– Честно – ни разу. Как-то люди вокруг, неудобно.
– Это сейчас неудобно, – сказал Андрей, не отрываясь от монитора. – А когда все начиналось, все стояли толпой вокруг единственного компьютера и качали порнуху из юзнета. И нормально… Вообще я считаю: любой человек должен провести сутки за скачиванием порнухи из юзнета, чтобы больше к этому не возвращаться.
– Я действительно не… – начал Глеб.
Глеб вспомнил Нюру: иногда реальная жизнь смыкается с виртуальной самыми причудливыми способами.
Сегодня почтовый ящик буквально забит новыми сообщениями. Все со школьного листа: проглядывая последнее, Глеб не понял, о чем речь ("если это шутка, то неумная и неуместная"), и открутил к началу. Тред начался с письма Вольфсона с заголовком "a bad taste joke". Вольфсон писал:
Глеб понимал: мертвый Чак не может в самом деле появиться в Интернете, но это было неважно. Было бы приятно, если б он в самом деле мог с ними говорить, – как если бы в один прекрасный день на канале #xpyctal снова появилась Снежана.
Глеб бегло просмотрел остальные письма (его одноклассники, как всегда, не могли договориться) и вернулся к письму "Чака". Странно: живой или мертвый, Чак писал так, словно последний месяц пил водку в Хрустальном и беседовал с Осей и Андреем о независимости киберпространства.
Из всех его одноклассников, самой подходящей кандидатурой на роль "Чака" был сам Глеб.
Глеб ткнулся в IRC, нашел там Горского и рассказал о вчерашнем посещении Оси:
– Он совсем не похож на экстремиста. Такой тихий семейный человек. То есть он говорит все эти слова, про сатанизм или про геополитику, но это все существует как-то отдельно от его жизни.
– Слова всегда существуют отдельно от жизни, – ответил Горский, – просто некоторые об этом забывают и стараются их объединить.
– Впрочем, не знаю, какими вырастут его дети, если их детство пройдет под портретом Егора Летова, – напечатал Глеб, а Горский ответил:
– Слушать Летова в 1996 году так же глупо, как БГ – в 1990-м. Но в одном он прав: ни у кого нет алиби. То есть нет виртуального алиби.
– Почему?
– Потому что любой из тех, кто ходил на канал, мог прийти и объявить себя het.
– Любой, кроме SupeR.
– Технически даже SupeR мог, но он, похоже, все-таки в Америке и не мог прийти к вам в Хрустальный. А Undi или BoneyM мы не можем исключить.
– Знаешь, может быть, – быстро набивал Глеб. – Я спрашивал у Бена про этого het, и Бен ответил, что про него нельзя сказать ничего вразумительного. Het все больше молчал. А в этот раз был довольно разговорчив.
– Человек без свойств, – ответил Горский и добавил смайлик ":-)" – мол, шучу.
– Послушай, – Глеб повернулся к Андрею, – я вот все думаю про этого самого het'а… который на #xpyctal. Ты с ним часто разговаривал раньше… в смысле, когда Снежана была жива?
– Не, – ответил Андрей, – он, типа, не особо разговорчивый был. Вроде как присутствовал и в то же время – нет.
– Понятно, – ответил Глеб и уже собрался было вернуться к прерванной беседе с Горским, когда Андрей прибавил:
– Потому, наверное, он себе такой никнейм и выбрал.
– А что значит het?
– Ничего. Просто русское "нет", записанное латинскими буквами. Если типа в верхнем регистре написать "het", то как раз "НЕТ" и получится.
Глеб невольно вспомнил сегодняшнее письмо Чака: транслит, и только три слова выглядели по-русски: BCEX HAC HET. bcex hac het, если в нижнем регистре.
"Если он человек без свойств, – подумал Глеб, – то почему был так разговорчив в тот единственный раз, когда я встретил его на канале? Может, потому что Снежана уже умерла. Или была другая причина?"
На секунду Глеб замер. Нет, невозможно. Бессмыслица. Het не мог рассказать эту историю специально, чтобы напомнить Глебу о Маринке и Чаке. Het вообще не мог ее знать: ее знали только трое – Глеб, Маринка и Чак. Это давняя история, никак не связанная с сегодняшним днем. Просто совпадение.
В задачах из журнала "Наука и жизнь" не могло быть случайных совпадений. В математических задачах, которые Глеб решал под Галича в огромных советских наушниках, не бывало случайных совпадений. Все данные были подобраны преднамеренно. И вдохновение – это момент интуитивного прозрения, когда понимаешь, что все – неслучайно.
– Горский, – написал Глеб, – я должен тебе рассказать одну вещь. Есть полчаса?
Интересно, подумал Глеб, чем Горский вообще занят? Сидит, наверное, на кафедре славистики, в комнатке, заставленной компьютерами, пишет свою диссертацию. Неужели у него не найдется получаса?
Но едва подозреваемые превращались в людей из плоти и крови, сразу становилось жалко Снежану. Стоит увидеть кандидатов в убийцы живьем, как подозрения рассеиваются сами собой. Бен улыбается, как не может улыбаться преступник; Ося слишком любит жену и детей; Луганов – трепло, неспособное ни на какое решительное действие. Хорошо бы убийцей оказался неприятный Шварцер – но он ушел вместе с Муфасой, тот подтвердил: они сразу поймали машину и уехали. Вообще, чем больше Глеб размышлял, тем более зыбкими казались возможные причины: Катя слишком легко созналась, что она – Марусина, и не стала бы кого-то убивать ради сохранения этого факта в тайне.
Логический тупик: Снежана убита – неизвестно кем, неизвестно зачем.
Радовало одно: все эти дни мир вокруг был четким, будто вернулись школьные годы, когда казалось, что вселенная распахнута перед тобой книгой, которая ждет своего читателя.
С утра законнектиться с Гласнетом не удалось, и, придя на работу, Глеб сразу бросился к компьютеру: проверить почту.
– Ты знаешь, – сказал он Андрею, – я понемногу начинаю верить, что Интернет – как наркотик.
– Не верь, – посоветовал Андрей. – Это один из двух главных мифов про Сеть.
– А какой второй?
– Что в Сети – одна порнография. Вот ты часто смотришь порно?
– Честно – ни разу. Как-то люди вокруг, неудобно.
– Это сейчас неудобно, – сказал Андрей, не отрываясь от монитора. – А когда все начиналось, все стояли толпой вокруг единственного компьютера и качали порнуху из юзнета. И нормально… Вообще я считаю: любой человек должен провести сутки за скачиванием порнухи из юзнета, чтобы больше к этому не возвращаться.
– Я действительно не… – начал Глеб.
Глеб вспомнил Нюру: иногда реальная жизнь смыкается с виртуальной самыми причудливыми способами.
Сегодня почтовый ящик буквально забит новыми сообщениями. Все со школьного листа: проглядывая последнее, Глеб не понял, о чем речь ("если это шутка, то неумная и неуместная"), и открутил к началу. Тред начался с письма Вольфсона с заголовком "a bad taste joke". Вольфсон писал:
"Несколько дней назад я просматривал список подписавшихся. Вы уже знаете, что Гл и Абрамов опять с нами, но я обнаружил, что среди новых подписчиков есть человек, зарегистрировавший адрес chuck_is_not_dead@pobox.com. Я написал ему письмо и спросил, что это за дурацкие шутки. Вот какой ответ я получил сегодня утром:Первым на это письмо откликнулся "Чак". Он писал:
» Привет, Вольфсон
» Рад, что ты меня заметил. Много лет я ждал возможности
» проявиться. Как вы живете, ребята? Говорят, теперь
» все то, за что ты получил по пизде мешалкой, стало очень
» модно? Жалко, что так вышло тогда, в самом деле.
» Хорошо бы как-нибудь увидеться, да вряд ли возможно.
» Разве что с тобой чего случится:)). Но это я не советую.
» Хорошо, что есть Интернет, и мы можем хотя бы поговорить.
» Привет ребятам.
» Твой Чак
Я написал, что, мне кажется, шутка несколько дурного тона, и в ответ получил довольно длинное рассуждение о том, что "сакральное пространство Интернет является моим естественным местом обитания – и неясно, по какому праву ты ссылаешься на законы реального мира". Я страшно разозлился и хотел было его просто отписать, но потом вспомнил про демократию и решил спросить вас всех. По-моему, надо гнать такого поганой метлой. Есть возражения?"
"Не понимаю, с чего такая истерика. Конечно, вы можете меня отписать – хотя мне странно слышать про демократические институты от Вольфсона. Черт с ними, с институтами: важно то, что, если сегодня отпишут меня, то завтра за мной последует любой из вас. Я утверждаю, что я – Алексей Чаковский, хотя и не могу это никак доказать. Но за последние дни тут появились Абрамов и Глеб – как они докажут, что они – это они? Есть известное правило презумпции виртуальности, которое гласит, что каждый из нас должен считать другого виртуальным персонажем, пока не доказано обратное. Это лист не для живых людей, это лист для виртуалов. Живые люди не оказываются в Интернете; они, в лучшем случае, сидят у компьютеров. Вы говорите, что меня на самом деле нет; я вам отвечу: ВCEX HAC HET. Я понимаю, что эта мысль непереносима, как секс с человеком, которого любил полжизни назад, но придется ее принять".Глеб подумал, что для него секс вообще мало связан с любовью. Смешно, но секс с полузнакомой Нюрой показался ему куда увлекательнее, чем ночь со Снежаной. В Снежану он был немного влюблен, а у Нюры всего-то и было, что запах детского мыла, на мгновение вытеснивший никотиновый привкус "Кэмела".
Глеб понимал: мертвый Чак не может в самом деле появиться в Интернете, но это было неважно. Было бы приятно, если б он в самом деле мог с ними говорить, – как если бы в один прекрасный день на канале #xpyctal снова появилась Снежана.
Глеб бегло просмотрел остальные письма (его одноклассники, как всегда, не могли договориться) и вернулся к письму "Чака". Странно: живой или мертвый, Чак писал так, словно последний месяц пил водку в Хрустальном и беседовал с Осей и Андреем о независимости киберпространства.
Из всех его одноклассников, самой подходящей кандидатурой на роль "Чака" был сам Глеб.
Глеб ткнулся в IRC, нашел там Горского и рассказал о вчерашнем посещении Оси:
– Он совсем не похож на экстремиста. Такой тихий семейный человек. То есть он говорит все эти слова, про сатанизм или про геополитику, но это все существует как-то отдельно от его жизни.
– Слова всегда существуют отдельно от жизни, – ответил Горский, – просто некоторые об этом забывают и стараются их объединить.
– Впрочем, не знаю, какими вырастут его дети, если их детство пройдет под портретом Егора Летова, – напечатал Глеб, а Горский ответил:
– Слушать Летова в 1996 году так же глупо, как БГ – в 1990-м. Но в одном он прав: ни у кого нет алиби. То есть нет виртуального алиби.
– Почему?
– Потому что любой из тех, кто ходил на канал, мог прийти и объявить себя het.
– Любой, кроме SupeR.
– Технически даже SupeR мог, но он, похоже, все-таки в Америке и не мог прийти к вам в Хрустальный. А Undi или BoneyM мы не можем исключить.
– Знаешь, может быть, – быстро набивал Глеб. – Я спрашивал у Бена про этого het, и Бен ответил, что про него нельзя сказать ничего вразумительного. Het все больше молчал. А в этот раз был довольно разговорчив.
– Человек без свойств, – ответил Горский и добавил смайлик ":-)" – мол, шучу.
– Послушай, – Глеб повернулся к Андрею, – я вот все думаю про этого самого het'а… который на #xpyctal. Ты с ним часто разговаривал раньше… в смысле, когда Снежана была жива?
– Не, – ответил Андрей, – он, типа, не особо разговорчивый был. Вроде как присутствовал и в то же время – нет.
– Понятно, – ответил Глеб и уже собрался было вернуться к прерванной беседе с Горским, когда Андрей прибавил:
– Потому, наверное, он себе такой никнейм и выбрал.
– А что значит het?
– Ничего. Просто русское "нет", записанное латинскими буквами. Если типа в верхнем регистре написать "het", то как раз "НЕТ" и получится.
Глеб невольно вспомнил сегодняшнее письмо Чака: транслит, и только три слова выглядели по-русски: BCEX HAC HET. bcex hac het, если в нижнем регистре.
"Если он человек без свойств, – подумал Глеб, – то почему был так разговорчив в тот единственный раз, когда я встретил его на канале? Может, потому что Снежана уже умерла. Или была другая причина?"
На секунду Глеб замер. Нет, невозможно. Бессмыслица. Het не мог рассказать эту историю специально, чтобы напомнить Глебу о Маринке и Чаке. Het вообще не мог ее знать: ее знали только трое – Глеб, Маринка и Чак. Это давняя история, никак не связанная с сегодняшним днем. Просто совпадение.
В задачах из журнала "Наука и жизнь" не могло быть случайных совпадений. В математических задачах, которые Глеб решал под Галича в огромных советских наушниках, не бывало случайных совпадений. Все данные были подобраны преднамеренно. И вдохновение – это момент интуитивного прозрения, когда понимаешь, что все – неслучайно.
– Горский, – написал Глеб, – я должен тебе рассказать одну вещь. Есть полчаса?
Интересно, подумал Глеб, чем Горский вообще занят? Сидит, наверное, на кафедре славистики, в комнатке, заставленной компьютерами, пишет свою диссертацию. Неужели у него не найдется получаса?
29
Времени у Горского было полно, только хотелось спать. Он встал, прошел на кухоньку, включил кофе-машин, мерзко плюющуюся американским кофе, и вернулся к компьютеру. Поверх крышки ноутбука посмотрел на догорающее в камине синтетическое полено, смесь воска и прессованных опилок. На упаковке была указана продолжительность горения – хватит еще на полчаса, прикинул Горский.
Зачем я встреваю в эту историю? Незнакомый человек, шапочный приятель Антона и, кажется, Олега, которые еще с московских времен считают меня если не Шерлоком Холмсом, то Ниро Вульфом. Что мне за дело до умершей в Москве болгарской девушки, до очередного матшкольного мальчика, логически вычисляющего, кто и зачем убил его подругу? Нет, надо отказаться. Хватит, наигрался уже.
Впрочем, без особого удовольствия вспоминая давнюю московскую историю семи лепестков, Горский не мог не признать: не случись она, он остался бы полупарализованным инвалидом. И даже disabled person его бы никто не назвал. А так живет в Калифорнии, программирует потихоньку, все в его жизни хорошо.
Он перевел глаза с камина на экран и начал читать историю о том, как двенадцать лет назад шестнадцатилетние мальчики играли в прятки с государством, которое изо всех сил пыталось быть серьезным и не прощало таких игр. Горский открыл "Ворд" и быстро записал:
"Вольфсон – жертва доноса; Чак – доносчик и самоубийца; Марина – возлюбленная Чака, объект страсти Вольфсона и Абрамова. Абрамов – друг Глеба, разорившийся и исчезнувший в июне 1996 года, после того, как снова встретил Марину".
Он снова вернулся в IRC. Глеб уже досказал, как het воспроизвел ему историю дефлорации Чака, и перешел к утреннему появлению виртуального Чаковского на листе выпускников пятой школы.
Зачем я встреваю в эту историю? Незнакомый человек, шапочный приятель Антона и, кажется, Олега, которые еще с московских времен считают меня если не Шерлоком Холмсом, то Ниро Вульфом. Что мне за дело до умершей в Москве болгарской девушки, до очередного матшкольного мальчика, логически вычисляющего, кто и зачем убил его подругу? Нет, надо отказаться. Хватит, наигрался уже.
Впрочем, без особого удовольствия вспоминая давнюю московскую историю семи лепестков, Горский не мог не признать: не случись она, он остался бы полупарализованным инвалидом. И даже disabled person его бы никто не назвал. А так живет в Калифорнии, программирует потихоньку, все в его жизни хорошо.
Он перевел глаза с камина на экран и начал читать историю о том, как двенадцать лет назад шестнадцатилетние мальчики играли в прятки с государством, которое изо всех сил пыталось быть серьезным и не прощало таких игр. Горский открыл "Ворд" и быстро записал:
"Вольфсон – жертва доноса; Чак – доносчик и самоубийца; Марина – возлюбленная Чака, объект страсти Вольфсона и Абрамова. Абрамов – друг Глеба, разорившийся и исчезнувший в июне 1996 года, после того, как снова встретил Марину".
Он снова вернулся в IRC. Глеб уже досказал, как het воспроизвел ему историю дефлорации Чака, и перешел к утреннему появлению виртуального Чаковского на листе выпускников пятой школы.