Страница:
Помню мальчишник перед свадьбой. Мы напились, Поручик требовал девок с Тверской, а Сидор вдруг встал и сказал: ходить по блядям перед свадьбой – не уважать ни себя, ни невесту. Я тогда очень смеялся. Конечно, я ее не уважал. Кто уважает товар, который покупаешь? Качество ценишь, конечно: длинные ноги, рыжие волосы, красивую грудь. Это как на собачей выставке, сказал я. Экстерьер. Вот и все, чем одна сука отличается от другой.
Я не уважал ее. И не любил, конечно. Глупо любить товар, за который платишь. Даже при хорошем соотношении цена/качество.
В кухонном шкафу я нашел бутылку водки. Российская водка с дурацким названием «Привет». Будешь? спросил я Антона. Он покачал головой. Как хочет. Я выпью и один, прямо из горлышка.
Теперь я знаю: денег не должно быть очень много. Литр водки в день – и нормально. Полгода такой жизни – и будет совсем все равно.
В ночь перед свадьбой мне захотелось чего-то особенного. Сутенер предложил взять двух сразу, и не просто двух девок, а маму и дочку. Я согласился и драл их всю ночь во все дыры. Бляди как бляди, такие же, как и другие. Лесби-шоу вот было смешное, деньги зря не пропали, хороший товар.
Я думаю часто: на деньги, что я трачу за день, мы с матерью жили бы год. Ну и что? Я все равно не могу перекинуть ни цента в то время – и трачу их здесь.
Я думал когда-то: мир состоит из того, что можно купить за деньги. Оказалось, выбор не так уж велик. Одежда, еда, квартиры, машины, путешествия, водка и девки – собственно, все. Маме памятник на могилу. Скоро – памятник Женьке, когда-нибудь – мне.
Почему я женился? Наверное, мне показалось, что пора инвестировать, вложиться по-крупному. Что подружки на пару ночей слишком дешево стоят: не стоят совсем ничего. Хороший товар не бывает дешевым, и трахать блядей – как питаться фаст-фудом. Удобно и быстро, но слишком уж дешево. Трудно поверить, что это хороший товар.
А с Женькой деньги летели. Съездить за платьем в Милан, на уикэнд слетать в Вену, про бриллианты и золото я даже не говорю. В конце первого года супружеской жизни я подсчитал, сколько стоили мне удовольствия в спальне и выходы в свет, – и почувствовал к ней уваженье.
Я опять спрашиваю Антона: правда, водки не хочешь? Качает головой, спрашивает: А вы часто ругались?
Последний год – да. Сейчас кажется – из-за пустяков. Я не знаю, что ей было надо. Уверен, я был хорошим мужем: не изменял, денег не жалел, не ревновал попусту. Но мне было плохо, чудовищно плохо. Мне казалось, она ускользает. Утекает сквозь пальцы. Я не чувствовал ее больше. Может, даже сейчас, когда умерла, стало легче. Вот фотографии, вещи, кассеты. Можно смотреть, можно трогать, можно чувствовать запах, с каждым днем, правда, меньше и меньше. А тогда мне казалось, что я обнимаю фата-моргану. Что меня обманули.
Я верил: денег должно быть много, чем больше – тем лучше. Оказалось – без разницы. Есть такое, что нельзя получить – ни за деньги, ни просто так.
Да, я знаю, говорит Антон, есть вещи, которые нельзя купить. Которым деньги только мешают.
Я смотрю на него, я смеюсь. Ты не понял, я объясняю, деньги здесь не мешают. И не помогают. Деньги здесь ни при чем. Ее просто нельзя было заполучить, понимаешь? Никому и никак, ни бесплатно, ни по любви, ни за деньги.
Последние сутки мы даже не говорили. Не сказали друг другу ни слова, как чужие.
А мне казалось, говорит Антон, вы разговаривали с ней, совсем незадолго до смерти, там, на галерее, на даче. Кто-то сказал: «Женька, ты же знаешь, я люблю только тебя».
Я смотрю на него, я смеюсь. Вот ведь блядь, говорю я, экая новость! Ты думаешь, я не знал, что у нее был любовник? Раньше Женька была мне верна, а потом изменила, где-то полгода назад. Я что, мальчик? Я что, не заметил: моя баба гуляет налево? И я знаю: он был там, у Сидора, он и убил. Ни у кого другого она б не взяла этой дряни. Я не знаю – зачем, почему, но чувствую: он и убил.
Кто это – он?
Я даже перестаю смеяться, я смотрю на Антона в изумлении: Если б я знал – заказал бы давно.
Даже если это кто-то из своих? спрашивает Антон и тогда я ору, как не орал уже много лет. Я стою посреди кухни с недопитой бутылкой в руке и ору: У меня нет своих! Они все мне чужие! И сейчас чужие, и в школе были чужиеОни ж презирали меня! Я же был нищий! Я же выслуживался! Я был комсоргом! Мне характеристика была нужна для института! Я же первый деньги начал зарабатывать! Мне же больше всех надо было! А сейчас – мне уже достаточно, я уже остановился! А им все завидно! Да любой из них убил бы Женьку, лишь бы мне насолить! У меня нет своих, понял?
В ночь после Женькиной смерти я впервые за четыре года поехал на Тверскую. Я не спал ни с кем, кроме нее, пока мы были женаты – сам не знаю, почему. Тем вечером сутенер предложил взять двух сразу, и не просто двух девок, а маму и дочку. Я засмеялся и согласился. Может, те самые бляди, может – другие, не знаю, у меня не настолько хорошая память. Они стали показывать лесби-шоу, как много лет назад. И в какой-то момент «дочка» стала сосать у «мамы» грудь, а «мама» провела ей рукой по волосам, будто это в самом деле ее дочь.
И тут я зарыдал. Моя мать умерла, у меня самого никогда не будет детей, когда Женька хотела – я отказался, а нынче – всё, уже поздно, она умерла, а я любил только ее, только ее, за всю мою жизнь! Мне потребовалось четыре года, четыре года, чтобы ее полюбить – и она этого так и не поняла, так и не узнала, умерла, поругавшись со мной, не сказав на прощанье ни слова, оставив лишь кольца, снятые с мертвых пальцев, лишь сотню пар туфель, два шкафа платьев, пустую квартиру. Я заплакал, и девки оцепенели, забыв ласкаться, замерли неподвижно, прижавшись друг к другу, а я кричал: продолжайте, бляди, будете вы ебаться или нет? – и плакал.
И вот я стою посредине кухни, с пустой бутылкой в руке и ору: У меня нет своих, понял? а этот парень достает из кармана Женькино кольцо, кладет на стол и говорит: Я на даче нашел, когда убирал на полу, у нее в комнате – а я перестаю кричать и протягиваю руку, будто не веря.
Денег должно быть много. Чтобы ты мог заказать дорогое кольцо, подарить женщине, которую даже не любишь, затем полюбить, потерять навсегда, выплакать все слезы, выпить всю водку – и, стоя посреди кухни, сжать кольцо в ладони, стараясь последний раз почувствовать тепло ее руки.
Дима Зубов уважал новых русских. Даже в чем-то считал себя их коллегой. Сегодняшние коммерсанты – вчерашние советские фарцовщики, думал он, а я сегодня делаю то же, что нынешние деловые десять лет назад: нелегально торгую тем, что на обычном рынке не купишь. Если в России объявят легалайз – даже частичный, как в Голландии, – я сразу стану легальным бизнесменом. А что легалайз могут объявить, Зубов не сомневался – на его памяти поменялось все, чему учили в школе: не удивительно, если рано или поздно портрет Альберта Хофманна будет висеть в каждом классе – как сегодня висят портреты Менделеева, придумавшего рецепт русской водки. Тогда Зубов и его клиенты вместе напишут мемуары о том, как боролись за лучшую жизнь для всех. И даже, наверное, попадут в Думу или получат персональные пенсии. У них будут роскошные машины и большие квартиры, как теперь у бизнесменов. Зубов даже вывел формулу: «Драгдилер сегодня – новый русский завтра».
Ему нравилась его работа, и он уважал крутых коммерсантов. Уважал – и потому цены назначал раза в два выше, чем обычным клиентам. Как бизнесмены они должны понимать: цена зависит не столько от товара, сколько от платежеспособности покупателя. Так что – без обид. Впрочем, богатых клиентов у него было не так уж много – один, может, два. Сравнительную неудачу на этом рынке Зубов объяснял тем, что не торгует кокаином – не из принципиальных соображений, а потому, что никак не может выйти на оптовых распространителей. Придет время, он завяжет нужные контакты – тут-то бизнес и пойдет в гору: всем известно – торговать жесткими наркотиками выгоднее, чем травой, психоделиками и экстази.
Значит, богатых клиентов было немного – и получив сообщение на пейджер, Зубов порадовался и отложил все остальные дела.
Сначала Олег приготовил алтарь. Мелом на исцарапанном полированном столе нарисовал круг и разметил его семью несимметричными трезубцами. Потом зажег свечи, положил в центр хрустальный шар и разложил подношения: два пера, несколько очищенных бананов, привезенные из Крыма ракушки, блюдечко с благовониями Абра-Мелина, таблетку «экстази» и череп. Череп был кошачий – а лучше бы настоящий, человеческий. Когда на Пасху с родителями ходил на кладбище к деду, даже присматривал могилу, которую можно раскопать – но так и не собрался, а теперь уже не до того. Хорошо, успел нарыть могильной земли – присыпать контур круга. Потом Олег зажег красные свечи: они означали быструю смерть. Черные означали бы медленную.
Олег сел на стул, уставился в шар и стал готовиться к входу в транс. Прежде всего следовало прогнать воспоминания о люстре, которую этот шар когда-то украшал. Люстра висела в гостиной, и иногда родители укладывали там Олега спать. В свете фар за окном шар был хорошо виден, и каждый раз, ночуя в гостиной, маленький Олег подолгу на него смотрел. Теперь он склонен считать это первыми опытами трансовых состояний и медитации – но сейчас мысли о детстве (вырванные с мясом пуговицы, мужчина должен быть сильным, почему ты не дал сдачи, где твоя сила воли) надо элиминировать. Мое тело застывает, я не могу пошевелиться, сам себе сказал Олег, с каждой секундой я погружаюсь все глубже. Я не двигаюсь, но не чувствую напряжения. Я вхожу в транс.
В магнитофоне играли «Dead Can Dance», уже надоевшие Олегу, но все равно прекрасно помогавшие в таких делах. Возможно, как раз поэтому и помогавшие.
Мало-помалу дыхание стабилизировалось, предметы, находившиеся по краям поля зрения, покрылись белесой пеленой. Олег начал медленно считать до десяти, и с десятым выдохом замер.
Это был тот самый коммерсант, которого Зубов считал своим клиентом только условно. Однажды, месяца два назад, он взял у Димы пару марок кислоты, и тот, понимая, что такого покупателя грех упускать, продал ему лучшее, что у него было, – чистый ЛСД, почти без примеси амфетаминов и других веществ, которые недобросовестные оптовики добавляют в кислоту, чтобы привлечь дискотечную молодежь. Возникла, правда, смешная проблема: покупатель требовал, чтобы на марке обязательно было изображено что-то вроде цветка или лепестка. Пришлось долго рассматривать блок «котов» в поиске чего-нибудь хоть немного похожего на цветок. Игра стоила свеч – клиент был человек солидный, сразу видно – не любитель рейвов, скорее – вдумчивый исследователь, прочитал наконец-то Кастанеду и решил, что пора набраться психоделического опыта. Такому ни к чему танцевальная эйфория – он хочет найти места силы или понять тайную структуру мира. Впрочем, что тут понимать: мир – это место, где циркулируют энергии. Так, по крайней мере, считал Дима Зубов.
Похоже, марка пошла хорошо: клиент опять вышел на связь. Это приятно – не только из-за денег, но и потому, что Зубов лишний раз убедился: он умеет разбираться в людях. Драгдилер тоже должен быть психологом, чтобы продать клиенту нужный наркотик: это только так говорится – «кислота», а марки – они разные бывают. Потому и картинки рисуют, чтоб человек знал, что покупает. И, соответственно, что продает.
Минут через сорок Олег был готов к следующему переходу. Пусть хрустальный шар станет для меня воротами в мир духов, произнес он и снова сосчитал до десяти, после сделав призывание всей семьи Эшу, а после – призывание Эшу да Капа Претта:
Эшу да Капа Прета
Ком эле нингем поди
Тем шифрес кому капета
И барбиша комо боди.
Эшу да Капа Претта, часто отождествляемый с прославленным Бароном Самеди – один из самых мощных и мрачных духов из первого пантеона лоа. Он считается специалистом по черной магии, и работать с ним надо чрезвычайно осторожно. Поэтому Олега слегка беспокоил кошачий череп.
Он повторил призывание несколько раз, а потом почувствовал: Эшу да Капа Претта здесь. Тогда Олег достал черную креповую куколку.
Он сделал куколку из траурной ленты, на ту же Пасху оторванной от венка на могиле какого-то братка. (На памятнике покойника изобразили на фоне машины. Был хорошо различим логотип «мерседеса», знакомый Олегу по одноименной серии «экстази».) Куколку Олег соорудил заранее, засунув ей волосы Зубова внутрь головы. Олег надеялся, что этого достаточно для отождествления.
Он взял приготовленный нож с белым лезвием и сделал разрез на спине куклы. Олег боялся, что она развалится, но обошлось. В прорезь он положил клочок пергамента с именем «Дмитрий Зубов» и насыпал перец чили. Затем положил куколку в круг и обратился к Эшу да Капа Претта.
Клиент должен был ждать Диму во дворе в девять вечера. Зубов любил встречаться в сумерках, надеялся, что при плохом освещении труднее вести оперативную съемку. Сегодня он взял с собой десяток марок: вдруг удастся толкнуть все, уверяя, что это опт и потому дешевле.
В прошлый раз покупатель приехал на роскошной машине. Дима залез внутрь, под приборной доской они из рук в руки передали несколько купюр и две марки. Очень удобно, хотя Зубов чуть не сел на измену – если бы покупатель хотел его ограбить, лучше места не придумаешь: пригрозить пистолетом или ножом, все отобрать и выкинуть на полном ходу. Кому будет дело до мелкого барыги? Но, посмотрев на клиента, Зубов утешил себя: мол, такой человек не будет мараться ради сотни долларов.
Сегодня покупатель был без машины. Он сидел на скамейке в тени и, только приблизившись, Зубов понял, что это совсем другой человек.
Теперь пришел черед игл. Олег втыкал их одну за другой, все двенадцать штук, стараясь попадать в те места, где у человека находятся чакры. Впрочем, он знал, что главная игла – тринадцатая. Священность этого числа в вудуистской традиции имело множество объяснений, но сейчас Олег представил себе семь властителей Семитронья в качестве идеальных сущностей и прибавил к ним шестерых соответствующих им неведомых живых людей. Седьмая – Мила, она мертва, и потому иголок только тринадцать. Он воткнул последнюю иглу прямо в сердце фигурки и замер, ожидая какого-то знака. Его не последовало, но Олег и так чувствовал: дело сделано. Смертоносное железо вошло в сердце куколки ли, живого ли человека – теперь уже не разобрать.
Он поблагодарил всех Эшу и в особенности – Эшу да Капа Претта и начал обратный отсчет. На счет «один» он вышел из транса.
Подпись я, что ли, перепутал? подумал Зубов. У каждого из клиентов была условная подпись для сигналов на пейджер. Хотя риска почти никакого, Зубов на всякий случай страховался: мало ли что будет дальше? Вот, мечтаешь о легалайзе, а вдруг выйдет наоборот?
Дима знал человекав тени: тоже – из деловых, от него как раз и пришел второй клиент. Как говорится, старый друг лучше новых двух, подумал Дима, огорченный, что, похоже, ему все-таки не удалось заполучить нового клиента, – и в этот момент человек поднялся и вскинул руку. Беззвучный огонь дважды сверкнул в лицо Зубову.
Лепесток пятый
И вот мы сидим на скамейке, рядом старушки собирают пустые бутылки, на траве спят алкаши, парочки целуются, московская жизнь как она есть. И тут мы, почти как молодые, почти как бедные – не в ресторане, не в клубе, не в офисе, просто на скамейке, открываем коробку, смотрим на туфли. Красивые, правда? Сидим рядом, почти как влюбленные.
Свернули с бульвара в переулки, пошли без цели, говорим о том о сем, будто не встречаемся пару раз в неделю на переговорах или у Ромки дома. У них то есть дома, я хотел сказать.
Солнце то зайдет за тучку, то снова припекает, ветер треплет рыжие волосы. Рыжий цвет переменчив, рыжие волосы всегда разные – на улице и дома, утром и вечером, на солнце и под дождем. Буквально как соборы Клода Моне. Последние девять месяцев я изучаю эту колористику: у моей Ирки – рыжие волосы. Сказал бы – такие же, как у Жени, но рыжий цвет слишком переменчив. Да к тому же Ирка на десять лет моложе – кто знает, какими станут ее волосы, когда ей будет тридцать?
Солнце то припекает, то зайдет за тучку; то за тучку, то за тучу – и вот уже потемнело, загрохотало, где-то взвыли сигнализации запаркованных машин. Ой, сейчас ливанет! говорит Женя, и точно: со вторым ударом грома ливень обрушивается нам на голову. Похоже, сегодня боги-громовержцы настроены серьезно, думаю я, – и вот мы уже бежим вниз по Солянке и влетаем в первую попавшуюся дверь. Успеваю заметить: над входом написано «Хинкальная».
Внутри пахнет.
Женины волосы намокли, мокрая юбка липнет к коленкам. Рыжий цвет переменчив, рыжие волосы всегда разные, даже мокрые: от дождя, от душа, от любовного пота. Ирка – старательная любовница: двадцать лет, хочется показать товар лицом. Лицом, руками, грудью, всем телом. Богатый папик, молоденькая чувиха. Классическая пара.
У стойки – толстая пергидрольная блондинка, в белом, похоже, еще советских времен, халате. У нее над головой – включенный телевизор и чучело орла. Вероятно, горного – учитывая кавказскую специфику.
Как ты думаешь, есть тут можно? спрашивает Женя.
Во всяком случае, можно пить, отвечаю я и спрашиваю у продавщицы, какое вино она посоветует. Все хорошие, отвечает она, хозяин сам из Грузии возит. На секунду представляю хозяина: почему-то в виде бородатого гиганта, сурового античного бога-громовержца, насылающего дождь на путников, загоняющего их в закуток «Хинкальной». Заказываю бутылку «Алазанской долины».
Садимся за столик, Женя брезгливо проводит пальчиком по липкой поверхности. На мою просьбу из подсобки едва волоча ноги выплывает девица с бурой тряпкой в руке. На лице – томно-снисходительная мина. Наверно, это мать и дочь: через двадцать лет снисходительная томность сменится презрительной апатией, девушка превратится в пергидрольную тетку.
Я не могу жить в этой стране, говорит Женя, меня тошнит от совка. Даже в частном кафе срач. Вот мы были на майские в Париже – не сравнить.
Там просто другой климат, говорю я и разливаю вино.
Вот как бывает – решишь прогуляться по бульварам, встретишь одноклассницу и вот уже сидишь в какой-то забегаловке, пьешь фальшивую «Долину», смотришь на дождь за окном. С Иркой так не посидишь: статус не позволяет. Мы всегда ходим в дорогие рестораны. Я считаю, это правильно: уж если завел себе любовницу на десять лет моложе, то где же с ней появляться, как не в дорогих ресторанах – чтобы нынешние и потенциальные партнеры видели, завидовали, думали «да, отхватил себе телку Альперович». Пусть завидуют, это для бизнеса хорошо.
Женька отпивает вино, морщится. Она тоже привыкла к хорошему вину, к официантам, которых не нужно понукать. Честно говоря, не так уж они отличаются с Иркой: впрочем, нет – с Иркой так не посидишь. Она красивая девушка, старательная любовница, товар лицом, все понятно – но говорить с ней совершенно не о чем. Десять лет разницы, ничего не поделать.
Мы пьем фальшивую «Долину» и говорим о делах инвестиционного фонда. Я придумал неплохую схему, и теперь мы втроем – Ромка, Сидор и я – должны, так сказать, претворить ее в жизнь. То есть превратить в деньги. Женька тоже в доле: Рома настоял, чтобы ее считали равноправным партнером.
Ты знаешь, говорит Женька, я же во всем этом не особо понимаю. То есть я что-то делаю, отвечаю за рекламу, на переговоры хожу, но мне все кажется – это игра, понарошку. Я знаю, что на самом деле главное мое занятие: тратить Ромкины деньги.
Ирка, соответственно, тратит мои деньги. Любовнице, наверное, сложнее тратить чужие деньги, чем жене. Я оплачиваю квартиру, дарю подарки, вожу отдыхать, хожу с ней по ресторанам… вряд ли она может взять и пойти летним днем покупать себе туфли. Я сам ей куплю, если мне понравятся.
Наверное, потому я и не женат: люблю, чтобы все было под контролем. По крайней мере – в личной жизни. В бизнесе слишком много факторов, всего не учтешь, не угадаешь.
Вот так бывает – работаешь себе спокойно, никого не трогаешь, и вдруг рано утром твоя машина взлетает на воздух у самого подъезда. Показательный взрыв. Так сказать – предупреждение. Никто не пострадал, если не считать жильцов первых двух этажей, где выбило стекла.
Сидор очень переживает? спрашивает Женя.
А как же ему не переживать? Машина – всмятку, жену и сына – ближайшим рейсом в Англию, служба безопасности выясняет – кто и зачем. Сидор грустит, каждый день звонит Машке в Лондон. Были бы мы беднее, счета за телефон его разорили бы. Что поделать: семья – это ответственность. Наверное, потому я и не женат.
Вот и Лерка в Лондоне, говорит Женя. Слетать, что ли?
Они с Машей не знакомы? спрашиваю я.
Нет, отвечает Женя. Лерка у них на свадьбе только была, потом улетела.
Да, в самом деле, вспомнил. У Сидора была смешная свадьба, теперь таких уже не будет. Районный ресторан, черные «волги», стандартный тамада… три года прошло, а как все изменилось! Другая страна, сколько ни говори «совок».
Я на свадьбе как раз на Ромку глаз положила, говорит Женя, лепесточек даже оборвала, чтоб у Лерки отбить. Она улетела через неделю, а мы с ним прямо из аэропорта поехали в «Пиросмани», он мне кольцо подарил.
Женька вытягивает руку, на среднем пальце – кольцо в виде цветка. Осталось три лепестка.
Не похоже это вино на настоящее, улыбаюсь я, разливая остатки «Долины» по бокалам.
А ты сомневался? смеется Женя. Ни минуты, говорю я и заказываю вторую бутылку.
С Иркой так не посидишь, не будешь пить чудовищное пойло, напоминающее портвейн нашей юности. Что мы пили десять лет назад? Вермут из «Балатона», точно. Вермут и водка, гремучая смесь. Черный ход, Борис Гребенщиков во все горло, громкие Женькины вздохи двумя этажами выше – и мы с Ленькой Онтипенко, замерли, словно два извращенца, слушаем, как Сидор пялит нашу общую подружку – да так, что всему дому слышно.
Ветлицкая в телевизоре поет «Посмотри в глаза, я хочу сказать…». Женя чуть отпивает из бокала, смотрит в окно: сплошная стена дождя, вспышка молнии, следом – удар грома.
Когда я был совсем маленьким, родители объяснили мне: пауза между молнией и громом происходит из-за разницы в скорости света и звука. Чем ближе ударило, тем меньше пауза. Так оно и есть – зря они, что ли, технари-естественники, физик и химичка, два младших научных, папа и мама. Так оно и есть – но все равно я уже много лет думаю: на самом деле гром и молния – это метафора. Метафора задержки, зазора. Например, Ирка: ей говоришь что-то умное, и на ее лице на мгновение застывает трогательно растерянное выражение, а потом она кивает рыжей головой и опять делает понимающее лицо. А вот у Женьки этой задержки почти нет: что поделать, десять лет тренировки.
Женька верит в руках полупустой бокал, подпевает Ветлицкой: и больше не звони, и меня не зови, я забуду про все, что ты говорил, я верну тебе все, что ты подарил.
Гром и молния – это метафора задержки, зазора. Например, я: вот уже пять минут хочу задать вопрос, а все жду где-то между помыслом и поступком. Там, собственно, где падает тень. Ирка наверняка даже не знает кто такой Т.С. Элиот. А Женька, наверное, никогда не читала его стихов. Может, в этом между ними и вся разница? Ну, плюс десять лет, конечно. Жизнь, как замечено в том же стихотворении, очень длинна.
Ты счастлива? в конце концов спрашиваю я и тут же, смутившись, добавляю: то есть я хотел сказать, ты довольна, что тогда оторвала свой лепесток?
Женя качает головой, волосы почти высохли. Мокрые и полусухие рыжие волосы – два совсем разных цвета, не перепутаешь.
Конечно, довольна, говорит Женя. Новый «сааб», уикэнд в Париже, соболья шуба, дача на Рублевке… кто будет недоволен? Жалко только, детей нет. А я бы уже завела себе девочку. Или мальчика.
Может, Ирка тоже была бы не прочь завести себе девочку или мальчика. Но мне кажется, двадцать лет для женщины – немного рановато для детей. И тридцать для мужчины – тоже рано. Может, поэтому я и не женат? Зачем жениться, если нет детей?
А вот Ромка не хочет, говорит Женя, но это даже неважно. Я ведь всем довольна. Хотя если бы могла – я бы все отменила.
И что? спрашиваю я.
Отменила бы, отвечает Женя.
Вот как бывает, думаю я, сначала получаешь все, что хочешь – а потом хочешь только отменить все это. Может, лучше и не получать? Оставить что-то самое сокровенное как мечту, как вечную возможность?
Ты знаешь, говорит Женя, я в школе была в тебя влюблена? В десятом классе.
Я качаю головой. Нет, я не знал.
Да-да. А ты меня не замечал, продолжает она. А сейчас я иногда думаю: а что, если бы я тебя все-таки соблазнила? У нас был бы роман и мы бы поженились. Курсе на третьем.
На третьем курсе Жене было столько же лет, сколько Ирке сейчас. Она трахалась с Сидором двумя этажами выше, а мы с Онтипенко сидели, прислушиваясь к ее стонам, делая вид, что просто пьяно молчим.
Женька смотрит на меня, словно ждет ответа – что было бы, если б мы поженились? – а потом говорит: это был бы пиздец.
Я смеюсь в ответ, Женя тоже улыбается. Замечаю, что мои пальцы отбивают привычную чечетку по тусклой поверхности стола.
Я не уважал ее. И не любил, конечно. Глупо любить товар, за который платишь. Даже при хорошем соотношении цена/качество.
В кухонном шкафу я нашел бутылку водки. Российская водка с дурацким названием «Привет». Будешь? спросил я Антона. Он покачал головой. Как хочет. Я выпью и один, прямо из горлышка.
Теперь я знаю: денег не должно быть очень много. Литр водки в день – и нормально. Полгода такой жизни – и будет совсем все равно.
В ночь перед свадьбой мне захотелось чего-то особенного. Сутенер предложил взять двух сразу, и не просто двух девок, а маму и дочку. Я согласился и драл их всю ночь во все дыры. Бляди как бляди, такие же, как и другие. Лесби-шоу вот было смешное, деньги зря не пропали, хороший товар.
Я думаю часто: на деньги, что я трачу за день, мы с матерью жили бы год. Ну и что? Я все равно не могу перекинуть ни цента в то время – и трачу их здесь.
Я думал когда-то: мир состоит из того, что можно купить за деньги. Оказалось, выбор не так уж велик. Одежда, еда, квартиры, машины, путешествия, водка и девки – собственно, все. Маме памятник на могилу. Скоро – памятник Женьке, когда-нибудь – мне.
Почему я женился? Наверное, мне показалось, что пора инвестировать, вложиться по-крупному. Что подружки на пару ночей слишком дешево стоят: не стоят совсем ничего. Хороший товар не бывает дешевым, и трахать блядей – как питаться фаст-фудом. Удобно и быстро, но слишком уж дешево. Трудно поверить, что это хороший товар.
А с Женькой деньги летели. Съездить за платьем в Милан, на уикэнд слетать в Вену, про бриллианты и золото я даже не говорю. В конце первого года супружеской жизни я подсчитал, сколько стоили мне удовольствия в спальне и выходы в свет, – и почувствовал к ней уваженье.
Я опять спрашиваю Антона: правда, водки не хочешь? Качает головой, спрашивает: А вы часто ругались?
Последний год – да. Сейчас кажется – из-за пустяков. Я не знаю, что ей было надо. Уверен, я был хорошим мужем: не изменял, денег не жалел, не ревновал попусту. Но мне было плохо, чудовищно плохо. Мне казалось, она ускользает. Утекает сквозь пальцы. Я не чувствовал ее больше. Может, даже сейчас, когда умерла, стало легче. Вот фотографии, вещи, кассеты. Можно смотреть, можно трогать, можно чувствовать запах, с каждым днем, правда, меньше и меньше. А тогда мне казалось, что я обнимаю фата-моргану. Что меня обманули.
Я верил: денег должно быть много, чем больше – тем лучше. Оказалось – без разницы. Есть такое, что нельзя получить – ни за деньги, ни просто так.
Да, я знаю, говорит Антон, есть вещи, которые нельзя купить. Которым деньги только мешают.
Я смотрю на него, я смеюсь. Ты не понял, я объясняю, деньги здесь не мешают. И не помогают. Деньги здесь ни при чем. Ее просто нельзя было заполучить, понимаешь? Никому и никак, ни бесплатно, ни по любви, ни за деньги.
Последние сутки мы даже не говорили. Не сказали друг другу ни слова, как чужие.
А мне казалось, говорит Антон, вы разговаривали с ней, совсем незадолго до смерти, там, на галерее, на даче. Кто-то сказал: «Женька, ты же знаешь, я люблю только тебя».
Я смотрю на него, я смеюсь. Вот ведь блядь, говорю я, экая новость! Ты думаешь, я не знал, что у нее был любовник? Раньше Женька была мне верна, а потом изменила, где-то полгода назад. Я что, мальчик? Я что, не заметил: моя баба гуляет налево? И я знаю: он был там, у Сидора, он и убил. Ни у кого другого она б не взяла этой дряни. Я не знаю – зачем, почему, но чувствую: он и убил.
Кто это – он?
Я даже перестаю смеяться, я смотрю на Антона в изумлении: Если б я знал – заказал бы давно.
Даже если это кто-то из своих? спрашивает Антон и тогда я ору, как не орал уже много лет. Я стою посреди кухни с недопитой бутылкой в руке и ору: У меня нет своих! Они все мне чужие! И сейчас чужие, и в школе были чужиеОни ж презирали меня! Я же был нищий! Я же выслуживался! Я был комсоргом! Мне характеристика была нужна для института! Я же первый деньги начал зарабатывать! Мне же больше всех надо было! А сейчас – мне уже достаточно, я уже остановился! А им все завидно! Да любой из них убил бы Женьку, лишь бы мне насолить! У меня нет своих, понял?
В ночь после Женькиной смерти я впервые за четыре года поехал на Тверскую. Я не спал ни с кем, кроме нее, пока мы были женаты – сам не знаю, почему. Тем вечером сутенер предложил взять двух сразу, и не просто двух девок, а маму и дочку. Я засмеялся и согласился. Может, те самые бляди, может – другие, не знаю, у меня не настолько хорошая память. Они стали показывать лесби-шоу, как много лет назад. И в какой-то момент «дочка» стала сосать у «мамы» грудь, а «мама» провела ей рукой по волосам, будто это в самом деле ее дочь.
И тут я зарыдал. Моя мать умерла, у меня самого никогда не будет детей, когда Женька хотела – я отказался, а нынче – всё, уже поздно, она умерла, а я любил только ее, только ее, за всю мою жизнь! Мне потребовалось четыре года, четыре года, чтобы ее полюбить – и она этого так и не поняла, так и не узнала, умерла, поругавшись со мной, не сказав на прощанье ни слова, оставив лишь кольца, снятые с мертвых пальцев, лишь сотню пар туфель, два шкафа платьев, пустую квартиру. Я заплакал, и девки оцепенели, забыв ласкаться, замерли неподвижно, прижавшись друг к другу, а я кричал: продолжайте, бляди, будете вы ебаться или нет? – и плакал.
И вот я стою посредине кухни, с пустой бутылкой в руке и ору: У меня нет своих, понял? а этот парень достает из кармана Женькино кольцо, кладет на стол и говорит: Я на даче нашел, когда убирал на полу, у нее в комнате – а я перестаю кричать и протягиваю руку, будто не веря.
Денег должно быть много. Чтобы ты мог заказать дорогое кольцо, подарить женщине, которую даже не любишь, затем полюбить, потерять навсегда, выплакать все слезы, выпить всю водку – и, стоя посреди кухни, сжать кольцо в ладони, стараясь последний раз почувствовать тепло ее руки.
Дима Зубов уважал новых русских. Даже в чем-то считал себя их коллегой. Сегодняшние коммерсанты – вчерашние советские фарцовщики, думал он, а я сегодня делаю то же, что нынешние деловые десять лет назад: нелегально торгую тем, что на обычном рынке не купишь. Если в России объявят легалайз – даже частичный, как в Голландии, – я сразу стану легальным бизнесменом. А что легалайз могут объявить, Зубов не сомневался – на его памяти поменялось все, чему учили в школе: не удивительно, если рано или поздно портрет Альберта Хофманна будет висеть в каждом классе – как сегодня висят портреты Менделеева, придумавшего рецепт русской водки. Тогда Зубов и его клиенты вместе напишут мемуары о том, как боролись за лучшую жизнь для всех. И даже, наверное, попадут в Думу или получат персональные пенсии. У них будут роскошные машины и большие квартиры, как теперь у бизнесменов. Зубов даже вывел формулу: «Драгдилер сегодня – новый русский завтра».
Ему нравилась его работа, и он уважал крутых коммерсантов. Уважал – и потому цены назначал раза в два выше, чем обычным клиентам. Как бизнесмены они должны понимать: цена зависит не столько от товара, сколько от платежеспособности покупателя. Так что – без обид. Впрочем, богатых клиентов у него было не так уж много – один, может, два. Сравнительную неудачу на этом рынке Зубов объяснял тем, что не торгует кокаином – не из принципиальных соображений, а потому, что никак не может выйти на оптовых распространителей. Придет время, он завяжет нужные контакты – тут-то бизнес и пойдет в гору: всем известно – торговать жесткими наркотиками выгоднее, чем травой, психоделиками и экстази.
Значит, богатых клиентов было немного – и получив сообщение на пейджер, Зубов порадовался и отложил все остальные дела.
Сначала Олег приготовил алтарь. Мелом на исцарапанном полированном столе нарисовал круг и разметил его семью несимметричными трезубцами. Потом зажег свечи, положил в центр хрустальный шар и разложил подношения: два пера, несколько очищенных бананов, привезенные из Крыма ракушки, блюдечко с благовониями Абра-Мелина, таблетку «экстази» и череп. Череп был кошачий – а лучше бы настоящий, человеческий. Когда на Пасху с родителями ходил на кладбище к деду, даже присматривал могилу, которую можно раскопать – но так и не собрался, а теперь уже не до того. Хорошо, успел нарыть могильной земли – присыпать контур круга. Потом Олег зажег красные свечи: они означали быструю смерть. Черные означали бы медленную.
Олег сел на стул, уставился в шар и стал готовиться к входу в транс. Прежде всего следовало прогнать воспоминания о люстре, которую этот шар когда-то украшал. Люстра висела в гостиной, и иногда родители укладывали там Олега спать. В свете фар за окном шар был хорошо виден, и каждый раз, ночуя в гостиной, маленький Олег подолгу на него смотрел. Теперь он склонен считать это первыми опытами трансовых состояний и медитации – но сейчас мысли о детстве (вырванные с мясом пуговицы, мужчина должен быть сильным, почему ты не дал сдачи, где твоя сила воли) надо элиминировать. Мое тело застывает, я не могу пошевелиться, сам себе сказал Олег, с каждой секундой я погружаюсь все глубже. Я не двигаюсь, но не чувствую напряжения. Я вхожу в транс.
В магнитофоне играли «Dead Can Dance», уже надоевшие Олегу, но все равно прекрасно помогавшие в таких делах. Возможно, как раз поэтому и помогавшие.
Мало-помалу дыхание стабилизировалось, предметы, находившиеся по краям поля зрения, покрылись белесой пеленой. Олег начал медленно считать до десяти, и с десятым выдохом замер.
Это был тот самый коммерсант, которого Зубов считал своим клиентом только условно. Однажды, месяца два назад, он взял у Димы пару марок кислоты, и тот, понимая, что такого покупателя грех упускать, продал ему лучшее, что у него было, – чистый ЛСД, почти без примеси амфетаминов и других веществ, которые недобросовестные оптовики добавляют в кислоту, чтобы привлечь дискотечную молодежь. Возникла, правда, смешная проблема: покупатель требовал, чтобы на марке обязательно было изображено что-то вроде цветка или лепестка. Пришлось долго рассматривать блок «котов» в поиске чего-нибудь хоть немного похожего на цветок. Игра стоила свеч – клиент был человек солидный, сразу видно – не любитель рейвов, скорее – вдумчивый исследователь, прочитал наконец-то Кастанеду и решил, что пора набраться психоделического опыта. Такому ни к чему танцевальная эйфория – он хочет найти места силы или понять тайную структуру мира. Впрочем, что тут понимать: мир – это место, где циркулируют энергии. Так, по крайней мере, считал Дима Зубов.
Похоже, марка пошла хорошо: клиент опять вышел на связь. Это приятно – не только из-за денег, но и потому, что Зубов лишний раз убедился: он умеет разбираться в людях. Драгдилер тоже должен быть психологом, чтобы продать клиенту нужный наркотик: это только так говорится – «кислота», а марки – они разные бывают. Потому и картинки рисуют, чтоб человек знал, что покупает. И, соответственно, что продает.
Минут через сорок Олег был готов к следующему переходу. Пусть хрустальный шар станет для меня воротами в мир духов, произнес он и снова сосчитал до десяти, после сделав призывание всей семьи Эшу, а после – призывание Эшу да Капа Претта:
Эшу да Капа Прета
Ком эле нингем поди
Тем шифрес кому капета
И барбиша комо боди.
Эшу да Капа Претта, часто отождествляемый с прославленным Бароном Самеди – один из самых мощных и мрачных духов из первого пантеона лоа. Он считается специалистом по черной магии, и работать с ним надо чрезвычайно осторожно. Поэтому Олега слегка беспокоил кошачий череп.
Он повторил призывание несколько раз, а потом почувствовал: Эшу да Капа Претта здесь. Тогда Олег достал черную креповую куколку.
Он сделал куколку из траурной ленты, на ту же Пасху оторванной от венка на могиле какого-то братка. (На памятнике покойника изобразили на фоне машины. Был хорошо различим логотип «мерседеса», знакомый Олегу по одноименной серии «экстази».) Куколку Олег соорудил заранее, засунув ей волосы Зубова внутрь головы. Олег надеялся, что этого достаточно для отождествления.
Он взял приготовленный нож с белым лезвием и сделал разрез на спине куклы. Олег боялся, что она развалится, но обошлось. В прорезь он положил клочок пергамента с именем «Дмитрий Зубов» и насыпал перец чили. Затем положил куколку в круг и обратился к Эшу да Капа Претта.
Клиент должен был ждать Диму во дворе в девять вечера. Зубов любил встречаться в сумерках, надеялся, что при плохом освещении труднее вести оперативную съемку. Сегодня он взял с собой десяток марок: вдруг удастся толкнуть все, уверяя, что это опт и потому дешевле.
В прошлый раз покупатель приехал на роскошной машине. Дима залез внутрь, под приборной доской они из рук в руки передали несколько купюр и две марки. Очень удобно, хотя Зубов чуть не сел на измену – если бы покупатель хотел его ограбить, лучше места не придумаешь: пригрозить пистолетом или ножом, все отобрать и выкинуть на полном ходу. Кому будет дело до мелкого барыги? Но, посмотрев на клиента, Зубов утешил себя: мол, такой человек не будет мараться ради сотни долларов.
Сегодня покупатель был без машины. Он сидел на скамейке в тени и, только приблизившись, Зубов понял, что это совсем другой человек.
Теперь пришел черед игл. Олег втыкал их одну за другой, все двенадцать штук, стараясь попадать в те места, где у человека находятся чакры. Впрочем, он знал, что главная игла – тринадцатая. Священность этого числа в вудуистской традиции имело множество объяснений, но сейчас Олег представил себе семь властителей Семитронья в качестве идеальных сущностей и прибавил к ним шестерых соответствующих им неведомых живых людей. Седьмая – Мила, она мертва, и потому иголок только тринадцать. Он воткнул последнюю иглу прямо в сердце фигурки и замер, ожидая какого-то знака. Его не последовало, но Олег и так чувствовал: дело сделано. Смертоносное железо вошло в сердце куколки ли, живого ли человека – теперь уже не разобрать.
Он поблагодарил всех Эшу и в особенности – Эшу да Капа Претта и начал обратный отсчет. На счет «один» он вышел из транса.
Подпись я, что ли, перепутал? подумал Зубов. У каждого из клиентов была условная подпись для сигналов на пейджер. Хотя риска почти никакого, Зубов на всякий случай страховался: мало ли что будет дальше? Вот, мечтаешь о легалайзе, а вдруг выйдет наоборот?
Дима знал человекав тени: тоже – из деловых, от него как раз и пришел второй клиент. Как говорится, старый друг лучше новых двух, подумал Дима, огорченный, что, похоже, ему все-таки не удалось заполучить нового клиента, – и в этот момент человек поднялся и вскинул руку. Беззвучный огонь дважды сверкнул в лицо Зубову.
Лепесток пятый
Август, 1993 год
Вот как бывает – отпустишь машину, отправишь водителя на сервис менять масло, будешь гулять по летней Москве, по бульварам, мимо Чистых прудов – и еще издали увидишь: идет, помахивая сумкой, ветер трепет рыжие волосы, юбка плещется вокруг бедер. Какими судьбами, Женечка? Ой, Альперович, ты? Слегка обнимет, чуть прижмется щекой к щеке, отстранится привычно, скажет: я туфли ходила покупать. Хочешь, покажу?И вот мы сидим на скамейке, рядом старушки собирают пустые бутылки, на траве спят алкаши, парочки целуются, московская жизнь как она есть. И тут мы, почти как молодые, почти как бедные – не в ресторане, не в клубе, не в офисе, просто на скамейке, открываем коробку, смотрим на туфли. Красивые, правда? Сидим рядом, почти как влюбленные.
Свернули с бульвара в переулки, пошли без цели, говорим о том о сем, будто не встречаемся пару раз в неделю на переговорах или у Ромки дома. У них то есть дома, я хотел сказать.
Солнце то зайдет за тучку, то снова припекает, ветер треплет рыжие волосы. Рыжий цвет переменчив, рыжие волосы всегда разные – на улице и дома, утром и вечером, на солнце и под дождем. Буквально как соборы Клода Моне. Последние девять месяцев я изучаю эту колористику: у моей Ирки – рыжие волосы. Сказал бы – такие же, как у Жени, но рыжий цвет слишком переменчив. Да к тому же Ирка на десять лет моложе – кто знает, какими станут ее волосы, когда ей будет тридцать?
Солнце то припекает, то зайдет за тучку; то за тучку, то за тучу – и вот уже потемнело, загрохотало, где-то взвыли сигнализации запаркованных машин. Ой, сейчас ливанет! говорит Женя, и точно: со вторым ударом грома ливень обрушивается нам на голову. Похоже, сегодня боги-громовержцы настроены серьезно, думаю я, – и вот мы уже бежим вниз по Солянке и влетаем в первую попавшуюся дверь. Успеваю заметить: над входом написано «Хинкальная».
Внутри пахнет.
Женины волосы намокли, мокрая юбка липнет к коленкам. Рыжий цвет переменчив, рыжие волосы всегда разные, даже мокрые: от дождя, от душа, от любовного пота. Ирка – старательная любовница: двадцать лет, хочется показать товар лицом. Лицом, руками, грудью, всем телом. Богатый папик, молоденькая чувиха. Классическая пара.
У стойки – толстая пергидрольная блондинка, в белом, похоже, еще советских времен, халате. У нее над головой – включенный телевизор и чучело орла. Вероятно, горного – учитывая кавказскую специфику.
Как ты думаешь, есть тут можно? спрашивает Женя.
Во всяком случае, можно пить, отвечаю я и спрашиваю у продавщицы, какое вино она посоветует. Все хорошие, отвечает она, хозяин сам из Грузии возит. На секунду представляю хозяина: почему-то в виде бородатого гиганта, сурового античного бога-громовержца, насылающего дождь на путников, загоняющего их в закуток «Хинкальной». Заказываю бутылку «Алазанской долины».
Садимся за столик, Женя брезгливо проводит пальчиком по липкой поверхности. На мою просьбу из подсобки едва волоча ноги выплывает девица с бурой тряпкой в руке. На лице – томно-снисходительная мина. Наверно, это мать и дочь: через двадцать лет снисходительная томность сменится презрительной апатией, девушка превратится в пергидрольную тетку.
Я не могу жить в этой стране, говорит Женя, меня тошнит от совка. Даже в частном кафе срач. Вот мы были на майские в Париже – не сравнить.
Там просто другой климат, говорю я и разливаю вино.
Вот как бывает – решишь прогуляться по бульварам, встретишь одноклассницу и вот уже сидишь в какой-то забегаловке, пьешь фальшивую «Долину», смотришь на дождь за окном. С Иркой так не посидишь: статус не позволяет. Мы всегда ходим в дорогие рестораны. Я считаю, это правильно: уж если завел себе любовницу на десять лет моложе, то где же с ней появляться, как не в дорогих ресторанах – чтобы нынешние и потенциальные партнеры видели, завидовали, думали «да, отхватил себе телку Альперович». Пусть завидуют, это для бизнеса хорошо.
Женька отпивает вино, морщится. Она тоже привыкла к хорошему вину, к официантам, которых не нужно понукать. Честно говоря, не так уж они отличаются с Иркой: впрочем, нет – с Иркой так не посидишь. Она красивая девушка, старательная любовница, товар лицом, все понятно – но говорить с ней совершенно не о чем. Десять лет разницы, ничего не поделать.
Мы пьем фальшивую «Долину» и говорим о делах инвестиционного фонда. Я придумал неплохую схему, и теперь мы втроем – Ромка, Сидор и я – должны, так сказать, претворить ее в жизнь. То есть превратить в деньги. Женька тоже в доле: Рома настоял, чтобы ее считали равноправным партнером.
Ты знаешь, говорит Женька, я же во всем этом не особо понимаю. То есть я что-то делаю, отвечаю за рекламу, на переговоры хожу, но мне все кажется – это игра, понарошку. Я знаю, что на самом деле главное мое занятие: тратить Ромкины деньги.
Ирка, соответственно, тратит мои деньги. Любовнице, наверное, сложнее тратить чужие деньги, чем жене. Я оплачиваю квартиру, дарю подарки, вожу отдыхать, хожу с ней по ресторанам… вряд ли она может взять и пойти летним днем покупать себе туфли. Я сам ей куплю, если мне понравятся.
Наверное, потому я и не женат: люблю, чтобы все было под контролем. По крайней мере – в личной жизни. В бизнесе слишком много факторов, всего не учтешь, не угадаешь.
Вот так бывает – работаешь себе спокойно, никого не трогаешь, и вдруг рано утром твоя машина взлетает на воздух у самого подъезда. Показательный взрыв. Так сказать – предупреждение. Никто не пострадал, если не считать жильцов первых двух этажей, где выбило стекла.
Сидор очень переживает? спрашивает Женя.
А как же ему не переживать? Машина – всмятку, жену и сына – ближайшим рейсом в Англию, служба безопасности выясняет – кто и зачем. Сидор грустит, каждый день звонит Машке в Лондон. Были бы мы беднее, счета за телефон его разорили бы. Что поделать: семья – это ответственность. Наверное, потому я и не женат.
Вот и Лерка в Лондоне, говорит Женя. Слетать, что ли?
Они с Машей не знакомы? спрашиваю я.
Нет, отвечает Женя. Лерка у них на свадьбе только была, потом улетела.
Да, в самом деле, вспомнил. У Сидора была смешная свадьба, теперь таких уже не будет. Районный ресторан, черные «волги», стандартный тамада… три года прошло, а как все изменилось! Другая страна, сколько ни говори «совок».
Я на свадьбе как раз на Ромку глаз положила, говорит Женя, лепесточек даже оборвала, чтоб у Лерки отбить. Она улетела через неделю, а мы с ним прямо из аэропорта поехали в «Пиросмани», он мне кольцо подарил.
Женька вытягивает руку, на среднем пальце – кольцо в виде цветка. Осталось три лепестка.
Не похоже это вино на настоящее, улыбаюсь я, разливая остатки «Долины» по бокалам.
А ты сомневался? смеется Женя. Ни минуты, говорю я и заказываю вторую бутылку.
С Иркой так не посидишь, не будешь пить чудовищное пойло, напоминающее портвейн нашей юности. Что мы пили десять лет назад? Вермут из «Балатона», точно. Вермут и водка, гремучая смесь. Черный ход, Борис Гребенщиков во все горло, громкие Женькины вздохи двумя этажами выше – и мы с Ленькой Онтипенко, замерли, словно два извращенца, слушаем, как Сидор пялит нашу общую подружку – да так, что всему дому слышно.
Ветлицкая в телевизоре поет «Посмотри в глаза, я хочу сказать…». Женя чуть отпивает из бокала, смотрит в окно: сплошная стена дождя, вспышка молнии, следом – удар грома.
Когда я был совсем маленьким, родители объяснили мне: пауза между молнией и громом происходит из-за разницы в скорости света и звука. Чем ближе ударило, тем меньше пауза. Так оно и есть – зря они, что ли, технари-естественники, физик и химичка, два младших научных, папа и мама. Так оно и есть – но все равно я уже много лет думаю: на самом деле гром и молния – это метафора. Метафора задержки, зазора. Например, Ирка: ей говоришь что-то умное, и на ее лице на мгновение застывает трогательно растерянное выражение, а потом она кивает рыжей головой и опять делает понимающее лицо. А вот у Женьки этой задержки почти нет: что поделать, десять лет тренировки.
Женька верит в руках полупустой бокал, подпевает Ветлицкой: и больше не звони, и меня не зови, я забуду про все, что ты говорил, я верну тебе все, что ты подарил.
Гром и молния – это метафора задержки, зазора. Например, я: вот уже пять минут хочу задать вопрос, а все жду где-то между помыслом и поступком. Там, собственно, где падает тень. Ирка наверняка даже не знает кто такой Т.С. Элиот. А Женька, наверное, никогда не читала его стихов. Может, в этом между ними и вся разница? Ну, плюс десять лет, конечно. Жизнь, как замечено в том же стихотворении, очень длинна.
Ты счастлива? в конце концов спрашиваю я и тут же, смутившись, добавляю: то есть я хотел сказать, ты довольна, что тогда оторвала свой лепесток?
Женя качает головой, волосы почти высохли. Мокрые и полусухие рыжие волосы – два совсем разных цвета, не перепутаешь.
Конечно, довольна, говорит Женя. Новый «сааб», уикэнд в Париже, соболья шуба, дача на Рублевке… кто будет недоволен? Жалко только, детей нет. А я бы уже завела себе девочку. Или мальчика.
Может, Ирка тоже была бы не прочь завести себе девочку или мальчика. Но мне кажется, двадцать лет для женщины – немного рановато для детей. И тридцать для мужчины – тоже рано. Может, поэтому я и не женат? Зачем жениться, если нет детей?
А вот Ромка не хочет, говорит Женя, но это даже неважно. Я ведь всем довольна. Хотя если бы могла – я бы все отменила.
И что? спрашиваю я.
Отменила бы, отвечает Женя.
Вот как бывает, думаю я, сначала получаешь все, что хочешь – а потом хочешь только отменить все это. Может, лучше и не получать? Оставить что-то самое сокровенное как мечту, как вечную возможность?
Ты знаешь, говорит Женя, я в школе была в тебя влюблена? В десятом классе.
Я качаю головой. Нет, я не знал.
Да-да. А ты меня не замечал, продолжает она. А сейчас я иногда думаю: а что, если бы я тебя все-таки соблазнила? У нас был бы роман и мы бы поженились. Курсе на третьем.
На третьем курсе Жене было столько же лет, сколько Ирке сейчас. Она трахалась с Сидором двумя этажами выше, а мы с Онтипенко сидели, прислушиваясь к ее стонам, делая вид, что просто пьяно молчим.
Женька смотрит на меня, словно ждет ответа – что было бы, если б мы поженились? – а потом говорит: это был бы пиздец.
Я смеюсь в ответ, Женя тоже улыбается. Замечаю, что мои пальцы отбивают привычную чечетку по тусклой поверхности стола.