Страница:
То есть ты чудесный, и милый, и замечательный, и действительно мой близкий друг, говорит Женя, но не могу представить, как я могу с тобой спать. И то же самое с Ромкой, но по-другому. Не в смысле «спать», спать с ним вполне можно, нет. В смысле исполнения желаний. Некоторым желаниям лучше не сбываться – когда они сбываются, будто закрывается какая-то дверь, понимаешь?
Я киваю. Вероятно, на мгновение у меня становится лицо как у Ирки, потому что Женя говорит: ничего ты не понимаешь, мужчинам такое трудно понять. Но если бы у меня был цветик-семицветик, я бы попросила все назад. Чтобы ни брака, ни машины, ни дачи.
Что попросил бы я? Я не женат, дачи у меня нет, квартиру и машину я бы оставил. Наверное, я ничего не стал бы менять – может, только уничтожил бы этот зазор, между молнией и громом, между мыслью и действием.
Я вытягиваю из букета искусственных цветов стебель с полураскрывшимся пластмассовым бутоном, обрываю все лепестки, кроме трех и протягиваю Женьке покалеченный цветок. Давай, говорю я.
Женя пожимает плечами, затем бормочет скороговоркой летилетилепесток, дернув, отделяет пластиковый обрывок от черенка и бросает на пол: вели, чтобы все вернулось назад.
Что попросил бы я? Уничтожить зазор между молнией и громом, между тридцатилетней Женей и двадцатилетней Иркой, между мной, который сидит в «Хинкальной», и мной, который на ступеньках черного хода прислушивается к стонам двумя этажами выше. Десять лет спустя я понимаю, как безумно хотел ее тогда. Как хочу до сих пор.
Прекратите мусорить, кричит из-за стойки буфетчица, пришли, ничего не съели, а цветы ломают.
Пойдем отсюда, говорит Женя.
Иногда хочется, говорю я, вставая, позвонить владельцам и велеть выгнать эту идиотку. Я могу так сказать, что выгонят, я умею. Но не буду. Вот у нас всегда и будет совок.
Что попросил бы я? Уничтожить зазор между желанием – и его осознанием. Десять лет требуется, чтобы понять: ты влюблен в свою одноклассницу. Не любишь, нет, любовь – слишком громкое слово. Просто – влюблен. Просто хотел бы провести с ней ночь или хотя бы несколько часов – так, чтобы узнать, какого цвета становятся ее рыжие волосы, когда она занимается сексом. Не такое уж серьезное желание – но десять лет все-таки многовато для зазора между желанием и осознанием.
Рыжая Ирка – только способ заполнить этот зазор. Лицом, ногами, грудью, телом. Весьма дорогое приспособление. Впрочем, не такое уж дорогое – если бы она знала, что работает машиной времени, обходилась бы мне еще дороже.
Дождь уже кончился. Мы выходим на улицу, влажный ветер треплет рыжие Женькины волосы.
Оторванный лепесток остается лежать на грязном полу «Хинкальной».
– Надо сходить за водкой, – непонятно кому сказал Роман. – Лучше всего похмеляться тем, что пил накануне.
Вчера он вырубился прямо на кухне. Метро уже не ходило, денег на такси Антон пожалел и лег в гостиной. Утром, спускаясь по лестнице, привычно думал: какая все-таки гадость алкоголь. Как можно продавать водку и запрещать траву? Алкогольное лобби, не иначе. Кто бы стал пить, если бы марихуана была законна и продавалась на каждом углу? Ни похмелья, ни запоев. Легалайз нужен не тем, кто курит, а тем, кто пьет. Только марихуана спасет алкоголика. Впрочем, говорят, еще калипсол хорошо помогает.
В метро перебирал все вещества, которые доводилось пробовать. Да, от перуанского Сан-Педро рвало, от калипсола начиналась тахикардия, под кислотой однажды примерещилось, что разучился дышать. Даже под травой пару раз вытошнило – вероятно, в неблагоприятные дни. На следующее утро иногда сонливость, иногда – беспричинное возбуждение, иногда – всё еще прет, но в четверть силы.
Вот еще был случай. Паша как-то съел три таблетки на каком-то рейве. Там, видимо, было больше спида, чем MDMA: он всю ночь танцевал и кусал себя за нижнюю губу. На следующий день глянул в зеркало – флюс на полщеки. Говорят, такое бывает с амфетаминов. Я слышал, в Англии девочки специально берут на рейв плюшевые игрушки: хочется чего покусать – суют в рот, так и танцуют с розовыми зайцами в зубах.
А иначе утром в зеркало страшно будет посмотреть.
Но все равно – похмелье гораздо страшнее.
Страшно хочется дунуть. Дома заныкан кропаль, жаль, через весь город надо ехать. Может, по дороге заскочить в книжный на Лубянке – говорят, появился новый том Кастанеды? Нормально, заеду. Тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости, ни тебе ломок, ни похмелья. Можно домой не спешить, купить сначала книжку. Да и кропаль несерьезный, лучше бы домой не ехать, а позвонить дилеру Валере, взять у него грамма три… или даже стакан шишек.
К телефону Валера не подходит, может, на пейджер сбросить? А куда он мне перезвонит? Был бы я коммерсантом, дал бы номер сотового – но, похоже, коммерсанты ничего не понимают в веществах, значит, и сотовые им ни к чему. Разве что – кокаин покупать. Никогда не пробовал, кстати. Горский цитировал кого-то: кокаин – это способ, которым Бог показывает, что у тебя слишком много денег. Явно не мой drug of choice[4].
Ни ломок, ни похмелья. Я помню: существует множество оттенков зеленого, я умею радоваться им, гуляя по городу. Я помню: поезда в метро – словно чудовища, которые могут испугать или подарить силу. Даже то, что время проезда между станциями бесконечно растяжимо, а лица прохожих воистину прекрасны, я твердо знаю. Но сейчас память и знание абстрактны, словно прочитал в книге, а не испытал сам. Пустые, мертвые слова – и чтобы они стали плотью, надо пыхнуть.
Давайте я расскажу вам, как покурить хорошо. Сначала – открываешь пакетик, нюхаешь. Трава пахнет по-особенному, ни с чем не спутаешь. Когда трава хорошая – запах такой густой, мягкий, обволакивающий. И вот понюхаешь сначала, а потом набиваешь. Как набивать правильно – все знают, тут и рассказывать нечего.
Ну вот. Забьешь сначала, поставишь чаю, музыку подберешь – правильную музыку – пепельницу возьмешь, подожжешь, затем – покуришь. Иногда горло дерет, иногда – нормально. Тоже от травы зависит. Ну, и вставляет по-разному, само собой.
Когда покуришь – хорошо глядеть в окно. Когда покуришь – хорошо слушать музыку. Когда покуришь – хорошо смотреть телевизор. Когда покуришь – хорошо.
А еще когда покуришь – хорошо поесть. Лучше всего – что-нибудь сладкое. Шоколад. Или даже немецкий рулет из ларька. Или йогурт. Удивительно, насколько вкусной бывает еда. Но для этого надо сначала хорошенько дунуть. А как это сделать, если остался всего один кропаль, да и тот – дома?
Вот и остается рассказывать. Потому что рассказывать – тоже приятно. Идешь по улице, представляешь: открываешь пакетик, вдыхаешь запах, чаек поставишь, музыку подберешь… хорошо.
С «Лубянки» еще раз звоню Валере: никто не отвечает. Может, пойти к первой аптеке и чего-нибудь там взять? Калипсол наверняка есть – но чтобы вмазаться, придется ехать домой. А дома и так можно дунуть. Да и не тянет последнее время на калипсол. Сколько же можно умирать, в конце концов!
Нового Кастанеды в магазине не оказалось. Хорошо Горскому, он по-английски читает. А мне что делать? Не переведут – так и буду знать только в пересказе. С другой стороны, может, так и правильнее? Это еще бабушка надвое сказала – что лучше: пересказ опытного Горского или неказистый перевод.
Надо прямо сейчас двинуть к Валере. Может, Валера спит и не слышит. Позвоню еще раз из метро (безрезультатно), и поеду на «Рязанский проспект». Хорошо еще, тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости, а то не знаю даже, как бы я сегодня.
Проходя мимо ларьков, думаю: надо бы разменять доллары. Вот два года назад валюту меняли в любом киоске… и трава была дешевле, и бабулек от первой аптеки никто не гонял. Хорошее было время.
Похоже, Валеры действительно нет дома: восемь раз позвонил в дверь, подождал еще немного и пошел назад к метро. По дороге сообразил: можно же заехать в «Выхино» к Алене – у нее наверняка есть трава.
Алена болеет: посреди лета умудрилась где-то подхватить простуду. Вчера последний косяк ушел, говорит она мне. Захотелось извиниться и тут же уйти, но говорю «лежи, я тебе чай сделаю», иду на кухню, завариваю чай и посылаю Аленин номер на пейджер Валере. Тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости, можно и у Алены посидеть. Тем более, кропаль все равно маленький.
Алена смотрит «Кролика Роджера» – один из тех фильмов, которые хорошо идут и под травой, и без. Знаю его почти наизусть. Больше всего люблю старую пиратскую запись: там все почему-то говорят по-итальянски, зато отличный русский перевод. Сейчас на экране зловещий судья (тоже мультик) рассказывает, что задумал уничтожить Тунтаун и построить на его месте скоростное шоссе.
Телефон. Это Валера. Сейчас ничего нет, я тебе перезвоню через два часа домой.
Вот и хорошо. Через полчаса буду дома, выкурю последний кропалик, дождусь Валериного звонка, возьму еще травы, дуну и поеду на вечернюю презентацию «Летюча».
Хорошо еще, что тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости, потому что дома – серьезный облом: я забыл, куда сунул последний кусок гашиша. Не первый, кстати, раз – однажды бесследно пропали полтора грамма отборного марокканского гаша. Надо бы посмотреть в карманах джинсов, среди бумаг на столе, в шкафчиках на кухне, в баночках с пряностями, в спичечных коробках, в коробочках из-под фотопленки, в футлярах от кассет, в мятых пачках «беломора» и даже внутри магнитофона.
Ни хрена.
Хорошо еще, что кропаль был крошечный, что есть, что нет. На всякий случай – расстелил газету, выкинул на нее содержимое мусорного ведра. Подумав, что по обкурке мог спрятать гашиш в книгу, пролистал несколько книжек.
Ни хрена.
А, может, я захватил кропаль с собой, сунул в рюкзак? Вот было бы смешно! Дунул бы у Алены!
Нет, не смешно, в рюкзаке тоже ни хрена.
Хорошо, поступим по-другому. Перестанем устраивать бардак и лучше уберем в квартире. Буду убирать и как бы случайно найду. Скажу: на хрен ты мне сдался! и не буду искать. Не искать – лучший способ найти. Как там в «Бардо Тёдол» – без вожделения и страха. Так и поступим. Тем более, тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости, да и Валера вот-вот позвонит.
Расставил по местам книги, собрал бумажки со стола, отнес джинсы в пакет с грязным бельем – и вывернул все лежавшие там грязные носки. Но нет, идиотская мысль прятать гашиш в носках раньше мне в голову не приходила: ни хрена там нет. Собрал мусор в ведро и, глянув на часы, понял: Валера уже полчаса как должен был позвонить. На всякий случай сбросил ему на пейджер свой домашний. Сижу, жду.
Хорошо, конечно, что тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости, жалко только, что с самого утра настроился дунуть. В принципе, я легко могу без травы неделю или даже две, зависимости-то нет, так что нормально, дождусь Валериного звонка, не буду даже париться. Может, в зимних ботинках еще посмотреть?
Надо взять себя в руки. Вот чистый лист бумаги, нарисую на нем цветик-семицветик, напишу в красивой рамке «Кто убил Женю Королеву?», помедитирую. В самом деле – кто? И как ответ – если я его получу, – приблизит меня к ответу на единственный вопрос, который волнует на самом деле: куда делся Валера и почему он не звонит?
Надо взять себя в руки – тем более, что тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости. Вот приглашение на презентацию «Летюча». Крутая идея – арендовать именно станцию «Красные ворота». Ворота намекают на психоделические врата восприятия, а доперестроечное название станции – «Лермонтовская» – на фамилию, якобы зашифрованную в слове «летюч». Чем, кстати, демократам не угодил Лермонтов? Скорее уж коммунисты должны бы держаться за красный цвет.
Ладно, жду еще час – и если Валера не перезвонит, пойду на презентацию. Во-первых, Горский просил принести первый номер. Во-вторых, там наверняка можно будет чем-то разжиться.
Хорошо еще, что тетрагидроканнабиол на вызывает зависимости.
Вестибюль «Красных ворот» был забит народом. Из глубины доносилась музыка, какая – трудно разобрать: слышались только низкие частоты. Озираясь в поисках знакомых, Антон увидел Алену с братом.
– Привет, – сказал Антон.
– Jah live! – ответил Вася. В знак приветствия они по-растамански сдвинули сжатые кулаки.
– Это Антон, – сказала Алена. – Он как раз за тебя и расплатился.
– Спасибо, брат, – ответил Вася, поправляя трехцветную вязаную шапку, из-под которой выбивались светлые дреды. – Но вообще ты зря парился. Они позитивные ребята, все понимают… Сам подумай – с афганки-то разве можно не въехать?
– Позитивные? – И Антон вспомнил двух быков, которым отдал деньги.
– Да ты на измене, мэн. Тебя бычит. Небось, и денег они у тебя не взяли, да?
– Хули не взяли, – с некоторой обидой сказал Антон. Получалось глупо: заплатил девятьсот баксов и даже благодарности не услышал. Можно, впрочем, посчитать это заслугой и успокоиться.
– Потому что ганджа – такое дело, – продолжал Вася. – Она на могиле царя Соломона выросла, ты знаешь, да?
Антон кивнул и уже собирался спросить Селезня, нет ли у него с собой, как вдруг увидел Леню Онтипенко в костюме и галстуке, изрядно пьяного. На носу сверкали золотые очки.
– Меня Сашка Воробьев пригласил, – объяснил Онтипенко. – Он типа финансирует все это.
Вася тем временем продолжал:
– Разборки – это из-за героина или там кокса. А ганджа – позитивный наркотик, ты рисунок его когда-нибудь видел? – и он ткнул пальцем в зеленый листик на своей футболке. Это же цветик-семицветик, исполнитель желаний. Сказку в детстве читал?
Онтипенко вздрогнул и сказал Да, хотя спрашивали Антона.
– Ну вот, – сразу переключился на Онтипенко Вася. – Ганджа – она и есть цвет семи цветов. Как радуга, сечешь? Расклад такой: есть Бабилон и Зайон, а между ними – радуга, по которой надо пройти. И ганджа – это и есть Путь, въезжаешь?
– Бабилон и что? – переспросил Онтипенко.
– Зайон. Сион по-русски. Потому что на самом деле настоящие сионисты – это растаманы. Эфиопы – это подлинные евреи, еще Маркус Гарви доказал.
– А я думал, настоящие евреи – это русские, – пошутил Онтипенко, нервно поправляя очки.
– Точно, – откликнулся Вася. – Все русские – растаманы в душе. Знаешь, что слово «кореш» значит «корешок», то есть «корень»? «Человек-корень» – это же «рутман», въезжаешь?
– Нет, – честно сказал Онтипенко.
– Ну, – пояснил Вася, – есть такое понятие в растафарайстве – «рутс», корни. Верность своим корням, Эфиопии, Хайле Силассие, Богу Джа и тэ дэ. А Рутман – это человек корней. У Гребенщикова, небось, слышал: «Рутман, где твоя голова? Моя голова там, где Джа», или вот «Чтобы стоять, я должен держаться корней».
– Я думал, это почвенное, про корни, – сказал Леня. – А про кореша Альперович говорил: «кореш» – это Кир на иврите. То есть в Торе Кир называется «Кореш». А Кир был хороший царь – в смысле, евреям друг, кореш ихний. И потому в Одессе так и говорили, если человек хороший – значит, кореш.
– Ну, это то же самое. Кир же был персидский царь. А где Персия? Где сейчас Иран с Афганистаном. Афганка, я же тебе говорил? – повернулся он к Антону. – Все сходится.
Неожиданно для себя Антон подумал, что Вася прекрасно мог бы сыграть главную роль в пропагандистском фильм о вреде наркотиков, типа «Конопляного безумия». И под конец – титр «Минздрав предупреждает: употребление наркотиков может серьезно сказаться на ваших умственных способностях».
При этом Антон был во всем согласен с Васей: трава – в самом деле позитивный наркотик, психоделики – к которым как раз вырулил Вася, – в самом деле расширяют сознание («Это как ворота в другой мир, мужик. Ну это… Джим Моррисон… двери восприятия»), с жесткими наркотиками их можно путать только по невежеству или специально – чтобы дискредитировать марихуану, грибы и ЛСД. Да, все так, но слушать Селезня было невыносимо… может, потому, что Вася уже покурил, а Антон – нет.
Он увидел Никиту и Пашу, подошел к ним, сказал привет.
– Классная тусовка, – сказал Никита.
Антон давно понял: тусовки интересовали Никиту больше, чем вещества и музыка. Казалось, он слушает и курит только за компанию. Интересно, что он делает, когда остается один?
– Да, круто, – ответил Антон, – а журнал ты уже видел?
– Журнал – фуфло, – ответил Паша. – Пизженный дизайн и голимые тексты.
– А по-моему – ништяк, – сказал Никита. – Все пропрутся по полной.
– На тему пропереться, – спросил Антон, – ничего нет?
Паша и Никита переглянулись и хором сказали:
– Нет.
Это могло означать все что угодно – и что в самом деле ничего нет, и что попросту не хочется делиться, и что им уже хорошо.
– Сейчас ничего нет, – пояснил Паша, – но вчера мы закинулись ДМТ. Очень рекомендую – полный пиздец. Смерть и воскрешение в одном флаконе.
Подошел Вася с бутылкой «Seven Up» в руке.
– Знаете хохму? – сказал он. – Seven was Up, «Twenty Five» was Getting Down. Это мой каламбур, сам придумал. Типа «Севен Ап» выпит, «двадцать пятая» проглочена.
– Да я нормальной «двадцать пятой» сто лет не видел, – сказал Никита, а Алена пожала плечами:
– У Димы всегда есть.
– У Зубова? – спросил Онтипенко.
– А вы знакомы? – удивился Вася.
– Ну да, – замялся Онтипенко. – Он, кстати, здесь должен быть… он ведь вроде в этом журнале работает?
– Поди найди здесь кого, – сказал Никита.
От неожиданности Антон даже забыл про облом с травой. Онтипенко знал Диму, мог брать у него кислоту. Антон выполнил просьбу Сидора, нашел дилера! Впервые за время расследования у Антона вот-вот появятся не психоделические, а самые настоящие доказательства. Надо только спросить у Зубова, правда ли, что Онтипенко брал у него марку. Сам позвоню или Алену попрошу, подумал Антон.
Но Зубов уже не мог ответить на вопросы. Его тело увезли из тихого двора в районный морг, а душа отправилась туда, где деньги не имеют цены, и нет никакой нужды в наркотиках.
Что значит убить человека? Сделать существовавшее – несуществующим, живое – мертвым? Что значит окончательно разделить душу и тело? Какой силой надо обладать, чтобы сделать это, какой властью? Чувствуешь ли себя подобным Богу – или всего лишь Его орудием? Или – не задумываешься об этом?
Хрустальный шар под потолком родительской комнаты, боль и унижение школьных коридоров, мальчик должен быть сильным, быть настоящим мужчиной, сожми зубы, сдержи слезы, скажи себе: я их всех убью.
Что ты чувствуешь, когда убиваешь? Что ты чувствуешь, когда понимаешь – твоя власть сильнее любой другой? То, что не купишь за деньги, то, что дает тебе силу. Что ты чувствуешь, когда сбывается твое сокровенное желание?
Сколько раз я мечтал об этом, сколько раз представлял: энергия ударяет в меня, я вырастаю до неба, наделенный властью, безжалостный, неуязвимый, почти бессмертный. Мужчина должен быть сильным. Мужчина не должен прощать детских обид.
Да, папа, теперь я сильнее всех. Я с ними рассчитался, хотя они об этом даже не знают. Мне кажется, все те, кто унижал меня когда-то, кто смеялся надо мной, выкручивал руки, отрывал пуговицы, играл портфелем в футбол – все они лежат сегодня в районном морге, с дырой в груди, в окровавленной футболке.
Почему я убил Зубова? Почему ненависть моя была так сильна, что, усиленная обрядом билонго, превратилась в пулю, пробивающую грудь? Я не мог простить смерти Милы Аксаланц? Не мог простить своего детского унижения?
Мужчина должен быть сильным. Мужчина не должен прощать детских обид. Я не мог предать мальчика, который лежал, глядя на хрустальный шар под потолком родительской комнаты, глотал слезы, сжимал зубы, хотел быть сильным, обещал себе: я их всех убью.
Магия существует. Реальная власть, реальная сила, возможность убить человека с помощью круга могильной земли, пряди волос, нескольких игл и красных свечей. Возможность исполнить свое самое заветное желание.
Я чувствую себя сильным, чувствую, как впервые за всю жизнь покой разливается по жилам. Не нужно ничего доказывать, не нужно мстить, не нужно помнить обид. Я все сделал, мое желание исполнилось. Я убил человека.
Мужчина должен быть сильным, хрустальный шар под потолком, Генка Смородинов, оторванные с мясом пуговицы, почему ты ему не врезал? Почему я не ударил тогда, десять лет назад? Почему не превратился в разъяренного монстра, исполненного ярости? Почему не раскидал своих обидчиков, не размазал их по натертым мастикой полам школьных коридоров, по грязным сугробам школьного двора?
Наверное, я просто никогда не мог ударить человека.
С дилером Антону удалось встретиться только на следующий день: Валера извинился и объяснил, что вчера совсем убился и не перезвонил. Антон вышел на балкон, набил травы в трубочку и устроился поудобней.
Его вставило с первой затяжки. Мир снова стал прекрасен. Оказывается, наступило бабье лето. Солнце светило, птица летала по небу, листья отливали золотом. Где-то далеко ехали по улице машины, Антон слышал их ровный гул. Шумел ветер. Тень от соседнего дома косо лежала на перилах балкона, словно перечеркивая их. Боже мой, подумал Антон, почему же я не сидел так вчера, что мне мешало? Неужели небо без травы не было столь прекрасно? Как я мог все это забыть? Смешно, в самом деле. Он затянулся последний раз, вытряс пепел и вернулся в комнату. В развале кассет нашел «Underworld», сунул в магнитофон, сделал звук погромче и вернулся на балкон. Как он мог жить без этого целых два дня? Теперь, почувствовал Антон, всё будет хорошо. Всё всегда будет хорошо, не только сегодня. Пусть только Джа не даст ему забыть это – синеву неба, тень от дома, шум машин, шорох листьев, музыку из окна.
Облокотившись на перила, Антон смотрел вниз. Точно так же он стоял несколько недель назад, глядя на безмолвный балет Жениных одноклассников. Сейчас, снова покурив, Антон был уверен: в тот день от этих людей исходили только позитивные вибрации. Они были счастливы. Как же так получилось, что Женя умерла? Затем он вспомнил Леру – он трахался с девушкой, которая танцевала в «Гасиенде», только представь! – потом Алену – удивительная девушка, мы так хорошо понимаем друг друга! Все-таки мне повезло, что я встретил таких чудесных людей. Горский, Никита, Алена… даже Зубов. Несчастный, в сущности, человек. Надо же – его никогда не торкает. Пиздец просто. Это ж лучше умереть, чем так жить.
Зазвонил телефон.
– Горский! – обрадовался Антон, – а я как раз о тебе думал.
– И что? – спросил Горский.
– Ну, так просто, – смешался Антон, – ну, просто думал. Ничего конкретного.
– Ко мне тут Олег заезжал, – сказал Горский. – Он немного не в себе, имей в виду.
– А что с ним? – спросил Антон.
Что, в самом деле, могло случиться с Олегом? Может, ему нужна помощь? Надо будет ему позвонить. Хороший парень Олег, жалко, мало общаемся.
– Думает, он убил Зубова.
– А Зубов убился? – спросил Антон и порадовался: наконец-то. Зубову удалось убиться. Повезло. Вставило все-таки. Стоило только о нем подумать. – А чем он убился?
– Он не убился, – терпеливо сказал Горский. – Его убили.
– То есть как? – не понял Антон.
– Ну, застрелили вчера.
– Ой, блядь! – выпалил Антон.
Надо как-то срочно вернуться в обычное состояние сознания, хоть и неясно – как.
Раньше Антон никогда не был в «Бункере», хотя слышал о нем. Модный клуб, Антону показалось – где-то на окраине Москвы. У входа припаркованы иномарки, а внутри похоже на передачу «Шестнадцатый этаж» пятилетней давности: в то время посетителей «Бункера» назвали бы «неформалами».
Настя, школьная подруга Антона, любила смотреть эту передачу. Антон даже пару раз составил ей компанию. Сейчас он смутно вспоминал, что «неформалы» любили «Битлз» и Бориса Гребенщикова. В нетелевизионной, реальной жизни при удачном стечении обстоятельств из них получался Вася-Селезень – в худшем же случае они обзаводились женами и детьми, напрочь забыв неформальную молодость.
Вероятно, как раз ностальгия по молодости и гнала подобных людей в «Бункер». Впрочем, герои «Шестнадцатого этажа» были едва ли старше Антона, в «Бункере» же собирались тридцатилетние ветераны, сверстники Сидора и Альперовича.
После убийства Зубова Антон решил встретиться с Сидором – как и бывает в детективах, трупов становилось все больше, но Антону, в отличие от Эркюля Пуаро, Автор не гарантировал личной безопасности. Секретарша Сидора велела прийти завтра в пять: но ни в пять, ни в шесть Сидор в офисе не появился. В полседьмого заехал Альперович, сказал он, небось, в Бункере, поехали туда – и вот они сидят за столиком: Альперович, Антон и немолодой тридцатилетний мужчина в рваной брезентовой куртке и с волосами до плеч, сразу бросившийся к Альперовичу. Мужчину звали Витя – какой-то старый приятель Альперовича. Как живешь, чем занимаешься? Ну, так как-то… штучки делаю. Какие штучки? Ну, штуки я делаю, штуки.
Альперович пил виски, Витя – водку, Антон заказал колу.
– А чего ты в прошлый вторник на Силю не пришел? – спросил Витя.
– Занят был, – ответил Альперович. – Дела, я же говорю.
– Да ты стал совсем цивильный, – сказал Витя. – Помнишь у Умки песню? Типа: «Раньше ты в столовой собирал объедки, раньше ты ходил в разодранной жилетке?»
– Было что-то такое, – наморщился Альперович. – А что Умка?
– Не видел ее давно. Говорят, тоже цивильной стала. А ты, небось, на машине ездишь… волосатых подбираешь?
– Да какие теперь волосатые, – без энтузиазма ответил Альперович. – И шофер мой не любит, когда машину засирают.
Я киваю. Вероятно, на мгновение у меня становится лицо как у Ирки, потому что Женя говорит: ничего ты не понимаешь, мужчинам такое трудно понять. Но если бы у меня был цветик-семицветик, я бы попросила все назад. Чтобы ни брака, ни машины, ни дачи.
Что попросил бы я? Я не женат, дачи у меня нет, квартиру и машину я бы оставил. Наверное, я ничего не стал бы менять – может, только уничтожил бы этот зазор, между молнией и громом, между мыслью и действием.
Я вытягиваю из букета искусственных цветов стебель с полураскрывшимся пластмассовым бутоном, обрываю все лепестки, кроме трех и протягиваю Женьке покалеченный цветок. Давай, говорю я.
Женя пожимает плечами, затем бормочет скороговоркой летилетилепесток, дернув, отделяет пластиковый обрывок от черенка и бросает на пол: вели, чтобы все вернулось назад.
Что попросил бы я? Уничтожить зазор между молнией и громом, между тридцатилетней Женей и двадцатилетней Иркой, между мной, который сидит в «Хинкальной», и мной, который на ступеньках черного хода прислушивается к стонам двумя этажами выше. Десять лет спустя я понимаю, как безумно хотел ее тогда. Как хочу до сих пор.
Прекратите мусорить, кричит из-за стойки буфетчица, пришли, ничего не съели, а цветы ломают.
Пойдем отсюда, говорит Женя.
Иногда хочется, говорю я, вставая, позвонить владельцам и велеть выгнать эту идиотку. Я могу так сказать, что выгонят, я умею. Но не буду. Вот у нас всегда и будет совок.
Что попросил бы я? Уничтожить зазор между желанием – и его осознанием. Десять лет требуется, чтобы понять: ты влюблен в свою одноклассницу. Не любишь, нет, любовь – слишком громкое слово. Просто – влюблен. Просто хотел бы провести с ней ночь или хотя бы несколько часов – так, чтобы узнать, какого цвета становятся ее рыжие волосы, когда она занимается сексом. Не такое уж серьезное желание – но десять лет все-таки многовато для зазора между желанием и осознанием.
Рыжая Ирка – только способ заполнить этот зазор. Лицом, ногами, грудью, телом. Весьма дорогое приспособление. Впрочем, не такое уж дорогое – если бы она знала, что работает машиной времени, обходилась бы мне еще дороже.
Дождь уже кончился. Мы выходим на улицу, влажный ветер треплет рыжие Женькины волосы.
Оторванный лепесток остается лежать на грязном полу «Хинкальной».
– Надо сходить за водкой, – непонятно кому сказал Роман. – Лучше всего похмеляться тем, что пил накануне.
Вчера он вырубился прямо на кухне. Метро уже не ходило, денег на такси Антон пожалел и лег в гостиной. Утром, спускаясь по лестнице, привычно думал: какая все-таки гадость алкоголь. Как можно продавать водку и запрещать траву? Алкогольное лобби, не иначе. Кто бы стал пить, если бы марихуана была законна и продавалась на каждом углу? Ни похмелья, ни запоев. Легалайз нужен не тем, кто курит, а тем, кто пьет. Только марихуана спасет алкоголика. Впрочем, говорят, еще калипсол хорошо помогает.
В метро перебирал все вещества, которые доводилось пробовать. Да, от перуанского Сан-Педро рвало, от калипсола начиналась тахикардия, под кислотой однажды примерещилось, что разучился дышать. Даже под травой пару раз вытошнило – вероятно, в неблагоприятные дни. На следующее утро иногда сонливость, иногда – беспричинное возбуждение, иногда – всё еще прет, но в четверть силы.
Вот еще был случай. Паша как-то съел три таблетки на каком-то рейве. Там, видимо, было больше спида, чем MDMA: он всю ночь танцевал и кусал себя за нижнюю губу. На следующий день глянул в зеркало – флюс на полщеки. Говорят, такое бывает с амфетаминов. Я слышал, в Англии девочки специально берут на рейв плюшевые игрушки: хочется чего покусать – суют в рот, так и танцуют с розовыми зайцами в зубах.
А иначе утром в зеркало страшно будет посмотреть.
Но все равно – похмелье гораздо страшнее.
Страшно хочется дунуть. Дома заныкан кропаль, жаль, через весь город надо ехать. Может, по дороге заскочить в книжный на Лубянке – говорят, появился новый том Кастанеды? Нормально, заеду. Тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости, ни тебе ломок, ни похмелья. Можно домой не спешить, купить сначала книжку. Да и кропаль несерьезный, лучше бы домой не ехать, а позвонить дилеру Валере, взять у него грамма три… или даже стакан шишек.
К телефону Валера не подходит, может, на пейджер сбросить? А куда он мне перезвонит? Был бы я коммерсантом, дал бы номер сотового – но, похоже, коммерсанты ничего не понимают в веществах, значит, и сотовые им ни к чему. Разве что – кокаин покупать. Никогда не пробовал, кстати. Горский цитировал кого-то: кокаин – это способ, которым Бог показывает, что у тебя слишком много денег. Явно не мой drug of choice[4].
Ни ломок, ни похмелья. Я помню: существует множество оттенков зеленого, я умею радоваться им, гуляя по городу. Я помню: поезда в метро – словно чудовища, которые могут испугать или подарить силу. Даже то, что время проезда между станциями бесконечно растяжимо, а лица прохожих воистину прекрасны, я твердо знаю. Но сейчас память и знание абстрактны, словно прочитал в книге, а не испытал сам. Пустые, мертвые слова – и чтобы они стали плотью, надо пыхнуть.
Давайте я расскажу вам, как покурить хорошо. Сначала – открываешь пакетик, нюхаешь. Трава пахнет по-особенному, ни с чем не спутаешь. Когда трава хорошая – запах такой густой, мягкий, обволакивающий. И вот понюхаешь сначала, а потом набиваешь. Как набивать правильно – все знают, тут и рассказывать нечего.
Ну вот. Забьешь сначала, поставишь чаю, музыку подберешь – правильную музыку – пепельницу возьмешь, подожжешь, затем – покуришь. Иногда горло дерет, иногда – нормально. Тоже от травы зависит. Ну, и вставляет по-разному, само собой.
Когда покуришь – хорошо глядеть в окно. Когда покуришь – хорошо слушать музыку. Когда покуришь – хорошо смотреть телевизор. Когда покуришь – хорошо.
А еще когда покуришь – хорошо поесть. Лучше всего – что-нибудь сладкое. Шоколад. Или даже немецкий рулет из ларька. Или йогурт. Удивительно, насколько вкусной бывает еда. Но для этого надо сначала хорошенько дунуть. А как это сделать, если остался всего один кропаль, да и тот – дома?
Вот и остается рассказывать. Потому что рассказывать – тоже приятно. Идешь по улице, представляешь: открываешь пакетик, вдыхаешь запах, чаек поставишь, музыку подберешь… хорошо.
С «Лубянки» еще раз звоню Валере: никто не отвечает. Может, пойти к первой аптеке и чего-нибудь там взять? Калипсол наверняка есть – но чтобы вмазаться, придется ехать домой. А дома и так можно дунуть. Да и не тянет последнее время на калипсол. Сколько же можно умирать, в конце концов!
Нового Кастанеды в магазине не оказалось. Хорошо Горскому, он по-английски читает. А мне что делать? Не переведут – так и буду знать только в пересказе. С другой стороны, может, так и правильнее? Это еще бабушка надвое сказала – что лучше: пересказ опытного Горского или неказистый перевод.
Надо прямо сейчас двинуть к Валере. Может, Валера спит и не слышит. Позвоню еще раз из метро (безрезультатно), и поеду на «Рязанский проспект». Хорошо еще, тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости, а то не знаю даже, как бы я сегодня.
Проходя мимо ларьков, думаю: надо бы разменять доллары. Вот два года назад валюту меняли в любом киоске… и трава была дешевле, и бабулек от первой аптеки никто не гонял. Хорошее было время.
Похоже, Валеры действительно нет дома: восемь раз позвонил в дверь, подождал еще немного и пошел назад к метро. По дороге сообразил: можно же заехать в «Выхино» к Алене – у нее наверняка есть трава.
Алена болеет: посреди лета умудрилась где-то подхватить простуду. Вчера последний косяк ушел, говорит она мне. Захотелось извиниться и тут же уйти, но говорю «лежи, я тебе чай сделаю», иду на кухню, завариваю чай и посылаю Аленин номер на пейджер Валере. Тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости, можно и у Алены посидеть. Тем более, кропаль все равно маленький.
Алена смотрит «Кролика Роджера» – один из тех фильмов, которые хорошо идут и под травой, и без. Знаю его почти наизусть. Больше всего люблю старую пиратскую запись: там все почему-то говорят по-итальянски, зато отличный русский перевод. Сейчас на экране зловещий судья (тоже мультик) рассказывает, что задумал уничтожить Тунтаун и построить на его месте скоростное шоссе.
Телефон. Это Валера. Сейчас ничего нет, я тебе перезвоню через два часа домой.
Вот и хорошо. Через полчаса буду дома, выкурю последний кропалик, дождусь Валериного звонка, возьму еще травы, дуну и поеду на вечернюю презентацию «Летюча».
Хорошо еще, что тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости, потому что дома – серьезный облом: я забыл, куда сунул последний кусок гашиша. Не первый, кстати, раз – однажды бесследно пропали полтора грамма отборного марокканского гаша. Надо бы посмотреть в карманах джинсов, среди бумаг на столе, в шкафчиках на кухне, в баночках с пряностями, в спичечных коробках, в коробочках из-под фотопленки, в футлярах от кассет, в мятых пачках «беломора» и даже внутри магнитофона.
Ни хрена.
Хорошо еще, что кропаль был крошечный, что есть, что нет. На всякий случай – расстелил газету, выкинул на нее содержимое мусорного ведра. Подумав, что по обкурке мог спрятать гашиш в книгу, пролистал несколько книжек.
Ни хрена.
А, может, я захватил кропаль с собой, сунул в рюкзак? Вот было бы смешно! Дунул бы у Алены!
Нет, не смешно, в рюкзаке тоже ни хрена.
Хорошо, поступим по-другому. Перестанем устраивать бардак и лучше уберем в квартире. Буду убирать и как бы случайно найду. Скажу: на хрен ты мне сдался! и не буду искать. Не искать – лучший способ найти. Как там в «Бардо Тёдол» – без вожделения и страха. Так и поступим. Тем более, тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости, да и Валера вот-вот позвонит.
Расставил по местам книги, собрал бумажки со стола, отнес джинсы в пакет с грязным бельем – и вывернул все лежавшие там грязные носки. Но нет, идиотская мысль прятать гашиш в носках раньше мне в голову не приходила: ни хрена там нет. Собрал мусор в ведро и, глянув на часы, понял: Валера уже полчаса как должен был позвонить. На всякий случай сбросил ему на пейджер свой домашний. Сижу, жду.
Хорошо, конечно, что тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости, жалко только, что с самого утра настроился дунуть. В принципе, я легко могу без травы неделю или даже две, зависимости-то нет, так что нормально, дождусь Валериного звонка, не буду даже париться. Может, в зимних ботинках еще посмотреть?
Надо взять себя в руки. Вот чистый лист бумаги, нарисую на нем цветик-семицветик, напишу в красивой рамке «Кто убил Женю Королеву?», помедитирую. В самом деле – кто? И как ответ – если я его получу, – приблизит меня к ответу на единственный вопрос, который волнует на самом деле: куда делся Валера и почему он не звонит?
Надо взять себя в руки – тем более, что тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости. Вот приглашение на презентацию «Летюча». Крутая идея – арендовать именно станцию «Красные ворота». Ворота намекают на психоделические врата восприятия, а доперестроечное название станции – «Лермонтовская» – на фамилию, якобы зашифрованную в слове «летюч». Чем, кстати, демократам не угодил Лермонтов? Скорее уж коммунисты должны бы держаться за красный цвет.
Ладно, жду еще час – и если Валера не перезвонит, пойду на презентацию. Во-первых, Горский просил принести первый номер. Во-вторых, там наверняка можно будет чем-то разжиться.
Хорошо еще, что тетрагидроканнабиол на вызывает зависимости.
Вестибюль «Красных ворот» был забит народом. Из глубины доносилась музыка, какая – трудно разобрать: слышались только низкие частоты. Озираясь в поисках знакомых, Антон увидел Алену с братом.
– Привет, – сказал Антон.
– Jah live! – ответил Вася. В знак приветствия они по-растамански сдвинули сжатые кулаки.
– Это Антон, – сказала Алена. – Он как раз за тебя и расплатился.
– Спасибо, брат, – ответил Вася, поправляя трехцветную вязаную шапку, из-под которой выбивались светлые дреды. – Но вообще ты зря парился. Они позитивные ребята, все понимают… Сам подумай – с афганки-то разве можно не въехать?
– Позитивные? – И Антон вспомнил двух быков, которым отдал деньги.
– Да ты на измене, мэн. Тебя бычит. Небось, и денег они у тебя не взяли, да?
– Хули не взяли, – с некоторой обидой сказал Антон. Получалось глупо: заплатил девятьсот баксов и даже благодарности не услышал. Можно, впрочем, посчитать это заслугой и успокоиться.
– Потому что ганджа – такое дело, – продолжал Вася. – Она на могиле царя Соломона выросла, ты знаешь, да?
Антон кивнул и уже собирался спросить Селезня, нет ли у него с собой, как вдруг увидел Леню Онтипенко в костюме и галстуке, изрядно пьяного. На носу сверкали золотые очки.
– Меня Сашка Воробьев пригласил, – объяснил Онтипенко. – Он типа финансирует все это.
Вася тем временем продолжал:
– Разборки – это из-за героина или там кокса. А ганджа – позитивный наркотик, ты рисунок его когда-нибудь видел? – и он ткнул пальцем в зеленый листик на своей футболке. Это же цветик-семицветик, исполнитель желаний. Сказку в детстве читал?
Онтипенко вздрогнул и сказал Да, хотя спрашивали Антона.
– Ну вот, – сразу переключился на Онтипенко Вася. – Ганджа – она и есть цвет семи цветов. Как радуга, сечешь? Расклад такой: есть Бабилон и Зайон, а между ними – радуга, по которой надо пройти. И ганджа – это и есть Путь, въезжаешь?
– Бабилон и что? – переспросил Онтипенко.
– Зайон. Сион по-русски. Потому что на самом деле настоящие сионисты – это растаманы. Эфиопы – это подлинные евреи, еще Маркус Гарви доказал.
– А я думал, настоящие евреи – это русские, – пошутил Онтипенко, нервно поправляя очки.
– Точно, – откликнулся Вася. – Все русские – растаманы в душе. Знаешь, что слово «кореш» значит «корешок», то есть «корень»? «Человек-корень» – это же «рутман», въезжаешь?
– Нет, – честно сказал Онтипенко.
– Ну, – пояснил Вася, – есть такое понятие в растафарайстве – «рутс», корни. Верность своим корням, Эфиопии, Хайле Силассие, Богу Джа и тэ дэ. А Рутман – это человек корней. У Гребенщикова, небось, слышал: «Рутман, где твоя голова? Моя голова там, где Джа», или вот «Чтобы стоять, я должен держаться корней».
– Я думал, это почвенное, про корни, – сказал Леня. – А про кореша Альперович говорил: «кореш» – это Кир на иврите. То есть в Торе Кир называется «Кореш». А Кир был хороший царь – в смысле, евреям друг, кореш ихний. И потому в Одессе так и говорили, если человек хороший – значит, кореш.
– Ну, это то же самое. Кир же был персидский царь. А где Персия? Где сейчас Иран с Афганистаном. Афганка, я же тебе говорил? – повернулся он к Антону. – Все сходится.
Неожиданно для себя Антон подумал, что Вася прекрасно мог бы сыграть главную роль в пропагандистском фильм о вреде наркотиков, типа «Конопляного безумия». И под конец – титр «Минздрав предупреждает: употребление наркотиков может серьезно сказаться на ваших умственных способностях».
При этом Антон был во всем согласен с Васей: трава – в самом деле позитивный наркотик, психоделики – к которым как раз вырулил Вася, – в самом деле расширяют сознание («Это как ворота в другой мир, мужик. Ну это… Джим Моррисон… двери восприятия»), с жесткими наркотиками их можно путать только по невежеству или специально – чтобы дискредитировать марихуану, грибы и ЛСД. Да, все так, но слушать Селезня было невыносимо… может, потому, что Вася уже покурил, а Антон – нет.
Он увидел Никиту и Пашу, подошел к ним, сказал привет.
– Классная тусовка, – сказал Никита.
Антон давно понял: тусовки интересовали Никиту больше, чем вещества и музыка. Казалось, он слушает и курит только за компанию. Интересно, что он делает, когда остается один?
– Да, круто, – ответил Антон, – а журнал ты уже видел?
– Журнал – фуфло, – ответил Паша. – Пизженный дизайн и голимые тексты.
– А по-моему – ништяк, – сказал Никита. – Все пропрутся по полной.
– На тему пропереться, – спросил Антон, – ничего нет?
Паша и Никита переглянулись и хором сказали:
– Нет.
Это могло означать все что угодно – и что в самом деле ничего нет, и что попросту не хочется делиться, и что им уже хорошо.
– Сейчас ничего нет, – пояснил Паша, – но вчера мы закинулись ДМТ. Очень рекомендую – полный пиздец. Смерть и воскрешение в одном флаконе.
Подошел Вася с бутылкой «Seven Up» в руке.
– Знаете хохму? – сказал он. – Seven was Up, «Twenty Five» was Getting Down. Это мой каламбур, сам придумал. Типа «Севен Ап» выпит, «двадцать пятая» проглочена.
– Да я нормальной «двадцать пятой» сто лет не видел, – сказал Никита, а Алена пожала плечами:
– У Димы всегда есть.
– У Зубова? – спросил Онтипенко.
– А вы знакомы? – удивился Вася.
– Ну да, – замялся Онтипенко. – Он, кстати, здесь должен быть… он ведь вроде в этом журнале работает?
– Поди найди здесь кого, – сказал Никита.
От неожиданности Антон даже забыл про облом с травой. Онтипенко знал Диму, мог брать у него кислоту. Антон выполнил просьбу Сидора, нашел дилера! Впервые за время расследования у Антона вот-вот появятся не психоделические, а самые настоящие доказательства. Надо только спросить у Зубова, правда ли, что Онтипенко брал у него марку. Сам позвоню или Алену попрошу, подумал Антон.
Но Зубов уже не мог ответить на вопросы. Его тело увезли из тихого двора в районный морг, а душа отправилась туда, где деньги не имеют цены, и нет никакой нужды в наркотиках.
Что значит убить человека? Сделать существовавшее – несуществующим, живое – мертвым? Что значит окончательно разделить душу и тело? Какой силой надо обладать, чтобы сделать это, какой властью? Чувствуешь ли себя подобным Богу – или всего лишь Его орудием? Или – не задумываешься об этом?
Хрустальный шар под потолком родительской комнаты, боль и унижение школьных коридоров, мальчик должен быть сильным, быть настоящим мужчиной, сожми зубы, сдержи слезы, скажи себе: я их всех убью.
Что ты чувствуешь, когда убиваешь? Что ты чувствуешь, когда понимаешь – твоя власть сильнее любой другой? То, что не купишь за деньги, то, что дает тебе силу. Что ты чувствуешь, когда сбывается твое сокровенное желание?
Сколько раз я мечтал об этом, сколько раз представлял: энергия ударяет в меня, я вырастаю до неба, наделенный властью, безжалостный, неуязвимый, почти бессмертный. Мужчина должен быть сильным. Мужчина не должен прощать детских обид.
Да, папа, теперь я сильнее всех. Я с ними рассчитался, хотя они об этом даже не знают. Мне кажется, все те, кто унижал меня когда-то, кто смеялся надо мной, выкручивал руки, отрывал пуговицы, играл портфелем в футбол – все они лежат сегодня в районном морге, с дырой в груди, в окровавленной футболке.
Почему я убил Зубова? Почему ненависть моя была так сильна, что, усиленная обрядом билонго, превратилась в пулю, пробивающую грудь? Я не мог простить смерти Милы Аксаланц? Не мог простить своего детского унижения?
Мужчина должен быть сильным. Мужчина не должен прощать детских обид. Я не мог предать мальчика, который лежал, глядя на хрустальный шар под потолком родительской комнаты, глотал слезы, сжимал зубы, хотел быть сильным, обещал себе: я их всех убью.
Магия существует. Реальная власть, реальная сила, возможность убить человека с помощью круга могильной земли, пряди волос, нескольких игл и красных свечей. Возможность исполнить свое самое заветное желание.
Я чувствую себя сильным, чувствую, как впервые за всю жизнь покой разливается по жилам. Не нужно ничего доказывать, не нужно мстить, не нужно помнить обид. Я все сделал, мое желание исполнилось. Я убил человека.
Мужчина должен быть сильным, хрустальный шар под потолком, Генка Смородинов, оторванные с мясом пуговицы, почему ты ему не врезал? Почему я не ударил тогда, десять лет назад? Почему не превратился в разъяренного монстра, исполненного ярости? Почему не раскидал своих обидчиков, не размазал их по натертым мастикой полам школьных коридоров, по грязным сугробам школьного двора?
Наверное, я просто никогда не мог ударить человека.
С дилером Антону удалось встретиться только на следующий день: Валера извинился и объяснил, что вчера совсем убился и не перезвонил. Антон вышел на балкон, набил травы в трубочку и устроился поудобней.
Его вставило с первой затяжки. Мир снова стал прекрасен. Оказывается, наступило бабье лето. Солнце светило, птица летала по небу, листья отливали золотом. Где-то далеко ехали по улице машины, Антон слышал их ровный гул. Шумел ветер. Тень от соседнего дома косо лежала на перилах балкона, словно перечеркивая их. Боже мой, подумал Антон, почему же я не сидел так вчера, что мне мешало? Неужели небо без травы не было столь прекрасно? Как я мог все это забыть? Смешно, в самом деле. Он затянулся последний раз, вытряс пепел и вернулся в комнату. В развале кассет нашел «Underworld», сунул в магнитофон, сделал звук погромче и вернулся на балкон. Как он мог жить без этого целых два дня? Теперь, почувствовал Антон, всё будет хорошо. Всё всегда будет хорошо, не только сегодня. Пусть только Джа не даст ему забыть это – синеву неба, тень от дома, шум машин, шорох листьев, музыку из окна.
Облокотившись на перила, Антон смотрел вниз. Точно так же он стоял несколько недель назад, глядя на безмолвный балет Жениных одноклассников. Сейчас, снова покурив, Антон был уверен: в тот день от этих людей исходили только позитивные вибрации. Они были счастливы. Как же так получилось, что Женя умерла? Затем он вспомнил Леру – он трахался с девушкой, которая танцевала в «Гасиенде», только представь! – потом Алену – удивительная девушка, мы так хорошо понимаем друг друга! Все-таки мне повезло, что я встретил таких чудесных людей. Горский, Никита, Алена… даже Зубов. Несчастный, в сущности, человек. Надо же – его никогда не торкает. Пиздец просто. Это ж лучше умереть, чем так жить.
Зазвонил телефон.
– Горский! – обрадовался Антон, – а я как раз о тебе думал.
– И что? – спросил Горский.
– Ну, так просто, – смешался Антон, – ну, просто думал. Ничего конкретного.
– Ко мне тут Олег заезжал, – сказал Горский. – Он немного не в себе, имей в виду.
– А что с ним? – спросил Антон.
Что, в самом деле, могло случиться с Олегом? Может, ему нужна помощь? Надо будет ему позвонить. Хороший парень Олег, жалко, мало общаемся.
– Думает, он убил Зубова.
– А Зубов убился? – спросил Антон и порадовался: наконец-то. Зубову удалось убиться. Повезло. Вставило все-таки. Стоило только о нем подумать. – А чем он убился?
– Он не убился, – терпеливо сказал Горский. – Его убили.
– То есть как? – не понял Антон.
– Ну, застрелили вчера.
– Ой, блядь! – выпалил Антон.
Надо как-то срочно вернуться в обычное состояние сознания, хоть и неясно – как.
Раньше Антон никогда не был в «Бункере», хотя слышал о нем. Модный клуб, Антону показалось – где-то на окраине Москвы. У входа припаркованы иномарки, а внутри похоже на передачу «Шестнадцатый этаж» пятилетней давности: в то время посетителей «Бункера» назвали бы «неформалами».
Настя, школьная подруга Антона, любила смотреть эту передачу. Антон даже пару раз составил ей компанию. Сейчас он смутно вспоминал, что «неформалы» любили «Битлз» и Бориса Гребенщикова. В нетелевизионной, реальной жизни при удачном стечении обстоятельств из них получался Вася-Селезень – в худшем же случае они обзаводились женами и детьми, напрочь забыв неформальную молодость.
Вероятно, как раз ностальгия по молодости и гнала подобных людей в «Бункер». Впрочем, герои «Шестнадцатого этажа» были едва ли старше Антона, в «Бункере» же собирались тридцатилетние ветераны, сверстники Сидора и Альперовича.
После убийства Зубова Антон решил встретиться с Сидором – как и бывает в детективах, трупов становилось все больше, но Антону, в отличие от Эркюля Пуаро, Автор не гарантировал личной безопасности. Секретарша Сидора велела прийти завтра в пять: но ни в пять, ни в шесть Сидор в офисе не появился. В полседьмого заехал Альперович, сказал он, небось, в Бункере, поехали туда – и вот они сидят за столиком: Альперович, Антон и немолодой тридцатилетний мужчина в рваной брезентовой куртке и с волосами до плеч, сразу бросившийся к Альперовичу. Мужчину звали Витя – какой-то старый приятель Альперовича. Как живешь, чем занимаешься? Ну, так как-то… штучки делаю. Какие штучки? Ну, штуки я делаю, штуки.
Альперович пил виски, Витя – водку, Антон заказал колу.
– А чего ты в прошлый вторник на Силю не пришел? – спросил Витя.
– Занят был, – ответил Альперович. – Дела, я же говорю.
– Да ты стал совсем цивильный, – сказал Витя. – Помнишь у Умки песню? Типа: «Раньше ты в столовой собирал объедки, раньше ты ходил в разодранной жилетке?»
– Было что-то такое, – наморщился Альперович. – А что Умка?
– Не видел ее давно. Говорят, тоже цивильной стала. А ты, небось, на машине ездишь… волосатых подбираешь?
– Да какие теперь волосатые, – без энтузиазма ответил Альперович. – И шофер мой не любит, когда машину засирают.