Страница:
– Ничего у нас не осталось! – кричит Женя. – Ничего!
Сколько всего было, думает она, уикэнды в Европе, отпуск на южных островах, ужины в ресторанах. Сколько всего было у нас, и сколько всего было у меня. Греки, итальянцы, немцы, египтяне, даже турки – не говоря уже о москвичах, всех наций и рас. Если мне когда-нибудь хотелось, чтобы у меня было много мужчин, то я перевыполнила план. Если у меня были желания, они все сбылись. Ничего не осталось.
Женя кричит, кричит и вот уже плачет, плачет и кричит:
– Лепестков не осталось! У нас ничего больше нет – и быть не могло! Я проебала на тебя всю свою жизнь! Забери свое поганое кольцо, – и она сдирает с пальца бриллиантовый перстень, стараясь не выронить записку. – Забери все! Машину, квартиру, все забери! Ничего мне не надо!
На секунду она вспоминает гром за окном, грустного Альперовича, длинные пальцы стучат по столу в такт песне Ветлицкой, фальшивая «Долина», пластмассовые цветы. Размахнувшись, она швыряет кольцо – и, сверкнув, оно катится под кровать.
– Успокойся, Женя, – говорит Рома и пытается обнять ее. Женя ударяет его по лицу, раз, другой, не переставая плакать, убеждая себя: именно он погубил ее жизнь, свел на нет все обещания, что были даны, обманул, превратил в истеричку, раньше времени состарил.
– Мне уже четвертый десяток, – кричит она, – я не успокоюсь! У меня уже нет времени!
– Успокойся, – повторяет Рома, а Женя все кричит не смей меня трогать! и вырывается.
Как же ты надоела мне, сука! говорит Рома и выходит из комнаты.
Как же мне надоело, как же мне надоело самой. С каждым разом – все труднее и труднее повторять одно и то же. Словно моя жизнь – круглая заезженная пластинка на поломанном граммофоне. Успокойся. Не смей меня трогать. Я тебя люблю. Уйди, уйди. Сколько раз мы кричали друг на друга? Если мне когда-нибудь хотелось бурных ссор, то я перевыполнила план.
В секретном ящике – прозрачный пакетик, в нем – бумажный квадратик с рисунком, похожим на лепесток. Это ЛСД, понимает Женя, Леня говорил. Он почему-то вбил себе в голову, что мы должны попробовать ЛСД. Кажется, Альперович ему рассказал, что это – очень полезная для воображения вещь. Он говорил – креативная. Леня все мечтал достать, но никак не получалось, несколько раз извинялся, а тут, похоже, добыл – и сунул-таки в ящичек, пока Сидор показывал нам дом. За два часа можно было разложить по марке каждому из нас.
Женя зевает, закрывая ладошкой рот, прячет пакетик в сумочку. На хрен мне это ЛСД, думает она, я и так скоро стану алкоголичкой. Женский алкоголизм не лечится, да. Она достает из чемодана бутылку «Бейлиса» и отпивает из горлышка. В том, что касается алкогольных напитков, я тоже перевыполнила план, думает Женя.
Как меня все достали. Пойду, приму душ.
Круглый холл, семь комнат, семь дверей. Утром долго завтракали, мальчик-официант неловко, но старательно подавал еду, потом катались на Володькином моторном катере, пугая местных рыболовов, вернулись в дом и начали пить в ожидании обеда. Женя переоделась в черное коктейльное платье – открытые плечи, длинный вырез – и теперь стоит на галерее, смотрит вниз на одноклассников. Поручик пьян и кадрит Леру, Рома сидит, надув губы, молчит; похмельный Леня шепчется с Альперовичем. Худой, сутулый Альперович и толстый, нервно поправляющий очки Леня. Всю жизнь рядом. Кем мне приходится ближайший друг моего любовника? Есть ли для этого специальное слово? А я ведь была влюблена в него когда-то.
Все детские желания исполнились в масштабе десять к одному, думает Женя, а счастливой любви так и не было. Ей хочется плакать.
Альперович поднимает голову. Их глаза на секунду встречаются. Он допивает водку, не спеша встает и направляется к лестнице.
– Скучаешь? – спрашивает он.
– Нет, просто так стою.
Он становится рядом, будто собираясь обнять и, не решаясь, смотрит вниз, спрашивает: Вы что, с Ромкой поссорились?
– Я думаю, мы разведемся, – отвечает Женя и думает: какое бы это было счастье. Разорвать круг, перестать повторять одно и то же, одну и ту же ложь, одну и ту же правду. Но где взять силы? Может, загадать это последним желанием? Семь лепестков – как мало.
– И зря, – говорит Альперович, – у вас хорошая семья.
То-то он до сих пор не женат, раздраженно думает Женя. Хорошая семья. Уикэнды в Европе, отпуск в теплых странах. Ненавижу это все, ненавижу.
– Помнишь, как мы в городе смешно встретились? – спрашивает Женя и думает никогда ничего не изменится. – Ничего отыграть не получилось, ты знаешь.
– Надо было что-то другое загадывать, – говорит Альперович. – То, что на самом деле хотелось.
– А что мне тогда хотелось? – спрашивает Женя, чуть поворачивает голову, прикрывает глаза, смотрит сквозь полуопущенные ресницы.
– Не знаю, – дрогнувшим голосом отвечает Альперович. – В любом случае каждый получает то, что хочет. С цветочками или без.
Да, так и есть, думает Женя. Каждый получает то, что хочет. Мне кажется, я перевыполнила план по желаниям. Они все умерли. В детстве мне хотелось съесть ящик мороженого – сейчас я выросла и мороженое мне ни к чему. Желание умерло, так и не сбылось. А что касается денег, секса, вещей, поездок – о да, этот ящик я доела до самого дна, до оскомины. Наверное, денег, секса, вещей и поездок мне хотелось больше, чем мороженого. Каждый получает что хочет, да.
– Что хочет или что любит? – спрашивает Женя.
– Или кого любит, – отвечает Альперович и слегка прижимается к ней бедром. Она не отстраняется и не придвигается, словно не замечая.
– А ты кого любишь?
– Ты же знаешь, – улыбается Альперович, – я люблю только тебя. Всю жизнь.
Мальчик-официант проходит за спиной, громыхая посудой. Глянув вниз, Женя бегло целует Альперовича в губы и говорит:
– Пойдем обедать.
– Постой. – Он пытается ее удержать.
– Я страшно проголодалась, – говорит она, – и у нас еще много времени впереди.
Круглый холл, семь комнат, семь дверей.
Круглый стол, семь стульев, семь человек.
Семь фигур в колодце холла, безмолвный балет.
– Я тебе скажу, что значит быть богатым, – говорит Поручик, разливая водку по рюмкам. – Вот когда мы были молодые – водка заканчивалась раньше еды. А теперь – пьем мы еще больше, а водка все равно остается. – Он обводит рукой стол и хохочет.
Обед уже съеден, Антон унес грязные тарелки. Только несколько бутылок «Распутина» еще возвышаются в центре стола.
– Я его люблю больше «Абсолюта», – говорит Сидор. – Во-первых «Абсолют» весь паленый, а во-вторых, «Распутин» – это как-то патриотичней.
– Уоу, уоу, Распутин, рашн крейзи лав машин, – фальшиво поет Поручик и подмигивает Жене.
Лера ревниво смотрит на него и говорит:
– Чудесный анекдот мне на днях рассказали. Приходят двое новых русских в автомобильный салон, и один говорит: «Посмотри, какой хороший шестисотый мерс!», а тот подзывает к себе сэйлермэна и выписывает чек. Первый говорит: «Да я сам заплачу!», а тот…
Сколько раз так было, думает Женя, наливая себе водки, сколько раз я слышала это я сам заплачу! Она глядит на мужчин за столом. Сколько раз каждый из них за меня платил? Я думаю, и этот план я тоже перевыполнила.
– Смешно, но на самом деле – брехня, – говорит Альперович. – Мне такие не попадались.
– Да ну, старик, – вступает Поручик, – ты же мне рассказывал: тебе Круглов «Rolex» подарил. На ровном месте.
Никакого «на ровном месте» не бывает, думает Женя. Всю жизнь мне мужчины делают подарки, словно ничего взамен не прося. Бриллиантовое колечко, пластмассовый лепесток, бумажку с ЛСД. И я, и они знают, что полагается взамен.
– Так это же был не подарок, – отвечает Андрей. – Это было вложение. Инвестиция. Я взял часы, и я ему должен. Не надо было брать, к слову.
– То есть коммерчески осмысленный случай превращается в анекдот только благодаря тому, что утерян контекст, – говорит Лера. – И если бы мы знали, что происходило между ними раньше, мы бы поняли, почему один из них купил другому «мерседес»… по-научному это называется «потлач». Форма символического обмена. Конкурирующие вожди кланов обмениваются подарками. Кто больше подарит – тот и круче.
– Мы для этого, – говорит Поручик, – используем женщин: кто ей больше подарит, тот ее и того-с.
– Вот и я говорю, – соглашается Лера, – вы женщин используете.
Лерка все-таки слишком умная, думает Женя. И много ей это счастья принесло? Она вспоминает: две недели назад Лерка только что вернулась в Москву, позвала в гости. Сплетничали, вспоминали школу, пили «бейлис», потом – водку. Лерка сказала, мол, жизнь при богатом муже и без собственных интересов – унизительна. Не отвечать же ей, что собственных интересов – пруд пруди. Вот сидит ее интерес, наливает себе водки, шушукается с Альперовичем, смеется анекдоту. Кто меня использует? Ромка? Леня? Я сама их использую – для денег или для удовольствия. Пожалуй, иногда хочется, чтобы меня саму использовали. Чтобы наконец расслабиться и плыть по течению, не волнуясь, не переживая, не думая ни о чем. Когда-то помогало выпить, пока не вошло в привычку. Съесть, что ли, эту марку в самом деле? Интересно, что будет?
– А если подарков не брать? – спрашивает Альперович.
– Нельзя, – говорит Лера, – западло. Тогда ты проиграл.
– А если стрелки перевести? Кому-нибудь передарить?
– Тоже западло, – вдруг говорит Сидор, до этого слушавший молча. – Я считаю, надо брать, что дают. Нельзя отказываться. Иначе – какой ты вождь? Или там – коммерсант.
Да, она всегда брала, что давали. Это точно. Мальчики могли бы ею гордиться. Она, на свой манер, тоже неплохой коммерсант. Понять бы только, что она продает. Вряд ли – свое тело.
Женя идет через весь зал к стереосистеме, вечернее платье, обнаженные плечи, длинные ноги мелькают в разрезе. Тридцатник, а фигура как у двадцатилетней. Пусть смотрят, пусть любуются. Она включает музыку, кричит Пойдемте танцевать!
– ОМолодость-молодость! – орет Поручик. – Членом туда, членом сюда. «Бони М» и «АББА».
Поручик обнимает Лерку, они танцуют. Боже мой, думает Женя, почему так? Почему Лерка всегда в центре внимания? Ведь еще со школы… а теперь посмотреть на нее – что осталось? Она чувствует: от недавней бодрости нет и следа.
– У тебя отличный дом! – кричит Сидору Лерка.
– Скажи спасибо Альперовичу! Его находка!
Интересно, думает Женя, Сидор помнит, как мы трахались в подъезде, когда Брежнев умер? Или забыл? Она смотрит на него: теперь он стал грузным и тяжелым. Вероятно, так приходит к мужчинам старость.
– А почему сам не взял? – спрашивает Роман.
– Зачем мне? – ответил Андрей. – У меня нет гигантомании. Мне бы чего поменьше.
– Восемнадцатый век, не хрен собачий! – кричит Сидор. – Красота! Главное – подоконники широкие.
Все-таки помнит, думает Женька. Подоконники широкие! Смешно, ей-богу. Сколько нам лет тогда было? Брежнев умер – кто мог знать, что будет дальше? Знали бы – может, с самого начала бы жили по-другому? Женя чувствует, что вот-вот заплачет.
Заиграл «One Way Ticket», Поручик кричит, подпрыгивая и размахивая руками:
– Ромка, помнишь новогоднюю дискотеку?
А что там было на новогодней дискотеке? думает Женька. Уже и не вспомнить. Напились? Заблевали всю школу? Трахнули Таньку из "Б" класса? Боже мой, это же было полжизни назад.
Сидор поет:
Она возвращается к своему стулу, открывает сумочку, вынимает прозрачный конверт. Маленький клочок бумаги, в самом деле – как лепесток. Даже рисунок похож. Что она сейчас увидит? Альперович говорил Леньке: это лучший способ измениться.
Сердце стучит в груди, будто перед прыжком в воду, будто перед первым самостоятельным поступком в жизни.
– Эй, – кричит Женя, – марка ЛСД! Это мой последний лепесток!
Все замирают. Глаза вновь прикованы к ней. Она с удовольствием видит: от былого веселья нет и следа. Сидор смотрит с недоумением, Леня – с восторгом, Рома – с раздражением, Андрей – с ужасом, а Лерка – с одобрением.
Женя быстро бормочет стишок (… возвращайсясделавкруг…) и повторяет:
– Последний лепесток!
– А с ума ты сейчас не сойдешь? – спрашивает Сидор.
Хотела бы я знать, думает Женя.
– Здоровым людям, – отвечает Лера, – это только полезно. Да и доза небольшая.
Женя кладет бумажку на язык, успевает подумать: желание-то она забыла загадать! Что же попросить, Господи, что попросить? Что-то, о чем забывала все эти годы, что-то самое сокровенное, настоящее, главноеНе про деньги, не про приключения, не про удачу. Может быть – про несбывшуюся любовь? Она видит как перепуганный Альперович бросается к ней, круглый холл, семь дверей, семь лепестков, припев «One Way Ticket» навязчиво звучит в ушах, семь лепестков, так мало: две девочки у телевизора, луна в проеме окна, бритая голова Сидора, колечко с цветком, чучело орла над прилавком, самолет посреди танцпола, а потом все закружилось, и Женя понимает, что такое билет в один конец, понимает, что круг сделан, что пора вернуться – и в этот миг ее тело падает на ковер, а душа летит ввысь, навстречу семи неведомым существам с нерусскими именами.
Ах, блядь! сказал Поручик. Альперович вскочил, опрокинул стул, а Сидор выхватил пистолет и замер, не зная, куда целиться. Лера первая взбежала по лестнице, и ее крик подстегнул всех. Через мгновение они уже толпились в Жениной комнате. Леня Онтипенко лежал на полу, рука сжимала пистолет, кровь, пульсируя, вытекала из раны.
– Что говорят-то в таких случаях? – пробормотал Поручик.
– Ashes to ashes, прах к праху, – ответил Альперович. – Впрочем, не знаю.
Пожал плечами, отошел.
– Черт, – сказал Роман, – это я все…
– Откуда он взял пистолет? – спросил Сидор, вынимая оружие из мертвой Лениной руки.
– Не трогай! – крикнула Лера, – милиция же…
– Мы не будем вызывать милицию, – сказал Сидор. – Как-нибудь уж сами разберемся.
– Ты уже однажды это говорил, – крикнул Поручик, – и вот, посмотри!
– Здесь был тайник, – сказал Роман, – ты об этом знал?
Он показал на секретер: небольшой провал в боковой стенке. Антон засунул руку и вынул записку – ту самую, которую тщетно искал в прошлый приезд. Теперь ее смысл абсолютно ясен: под уже знакомым стишком (лишь коснешься ты земли, быть по-моему вели) нарисован знак Сатурна, схематичный рисунок, несколько стрелочек. Крестик, как на детских пиратских картах.
– Как он положил сюда пистолет? – спросил Поручик.
– Он был здесь несколько недель назад, – сказал Антон, – я с ним почти столкнулся. Думал, он пришел забрать записку, а оказывается, он заодно спрятал пистолет.
– Идиот, – сказал Поручик, – настоящий идиот.
Лера заплакала, и ее плач напомнил Антону, как рыдала в его объятьях Алена, оплакивая подругу, которую так глупо предала. Сидор по-прежнему вертел в руках пистолет, Альперович и Роман поднимали мертвое тело – не то положить на кровать, не то – просто чтобы не стоять неподвижно. Поручик утешал Леру, гладил по спине.
Антон подумал, что сцена выглядит зеркальным отражением той, месячной давности. Тогда завязка произошла в Жениной комнате, а развязка – в зале, на этот раз – наоборот. Из одного и того же ящика появились и марка, и пистолет.
– Идиот, – повторил Альперович, присаживаясь на кровать рядом с трупом Лени. – Он всегда был идиот. Еще со школы. На нашем шаре жив еще пиздец. Он всем растрепал тогда, помнишь, Поручик?
Антон подумал: это очень хорошая строчка – чтобы ни значила и откуда бы ни взялась.
– А я его, наверное, любил больше всех, – сказал Альперович, и в голове Антона как будто что-то взорвалось. Снова заиграл «Shamen», тот же голос сказал ты же знаешь, я люблю только тебя. На секунду все исчезли, комната снова опустела. Темная фигура положила пистолет в ящик и обернулась. В этот раз Антон увидел лицо: это был Андрей Альперович.
Антон прислонился к стене. По телу струился пот, сердце бешено стучало. Откровение было физиологичным, как овердоз. Надеюсь, Альперович на меня не смотрит, подумал он. И одновременно еще две мысли, будто мозг разделился на три самостоятельные части: Кажется, я все-таки сделал это и Вот так и сходят с ума.
Ощущение реальности медленно возвращалось… факты, словно куски головоломки, ложились на свои места: удивление Онтипенко, узнавшего, что Альперович первым заговорил об убийстве; Ты же знаешь, я люблю только тебя; удивительная для старого алкоголика образованность Альперовича; последние слова Онтипенко. Он в самом деле не убивал Женю. Он дал ей марку, но не мог убить. Ни ее, ни Зубова. Он не мог позволить, чтобы все свалили на Леру и Антона, не мог даже сказать, что именно Альперович познакомил его с Зубовым и – наверняка – он же рассказал о тайнике в секретере. Зная об этом ящике, Альперович подменил марку сразу после того, как ее положил туда Онтипенко, а спустя несколько недель после убийства вернулся, чтобы положить туда же пистолет – на всякий случай или потому, что знал: именно в Женину комнату побежит Леня после разоблачения. Из этого пистолета Альперович убил Зубова, или из другого – уже неважно. Некоторые части паззла еще не улеглись, но теперь Антон не подозревал – он знал. Знал все, что произошло, – не знал только, что делать с этим знанием.
Разъезжались молча, уже в темноте. Подвезти? спросил Альперович. Антон покачал головой. С самого начала Альперович так ему нравился! Как-никак – единственный хотя бы отдаленно психоделический человек среди алкоголиков.
– Ну, как хочешь, – сказал Альперович. На секунду глаза их встретились. Господи, взмолился Антон, только бы он ничего не понял. Глаза у Альперовича были грустные, как и должны быть у человека, не то убившего, не то – просто потерявшего лучшего друга. Пожав плечами, он пошел к своей новой машине.
Зачем он убил ее? подумал Антон. Ведь были же у меня какие-то идеи на этот счет…
Горский прав: дедукция здесь не работает. Увидев пистолет, Антон сразу понял, что прятал в тайник неизвестный; услышав голос Альперовича, увидел остальное. Теперь Антон знал, кто и как убил, – но забыл мотивы, которые заранее придумал для всех подозреваемых.
– Ты едешь? – спросила Лера.
Они стояли вдвоем в темном дворе. Между пней были припаркованы три машины – Лерины «жигули» и две иномарки. Может, душа Леонида Онтипенко металась за дымчатыми стеклами машины, последней его мирской обители.
– Да, спасибо, – ответил Антон.
Заиграла музыка. Лера поспешно выключила магнитолу.
– Какой Рома оказался внимательный, – сказал Антон.
– Да уж, – ответила Лера, – но, думаю, он basically хотел тебя спровоцировать на разговор.
– Ему это почти удалось. Я бы назвал Онтипенко, если бы он сам не встал.
– Это дилер тебе о нем говорил?
– Нет, – покачал головой Антон. – Онтипенко сам мне сказал, что знает этого дилера.
– Зачем? – спросила Лера.
Потому что он не убивал, хотел сказать Антон, но только пожал плечами.
– Все равно Сидор об этом знал, – сказала Лера. – И, я думаю, Альперович.
– Сидор блефовал, – ответил Антон. – А почему Альперович?
– Когда Леня вскочил, я увидела Альперовича. У него был очень усталый взгляд, скучающий, я такой еще по школе помню. Когда у доски рассказывали решение задачи, которую он давно сделал.
– А откуда он мог знать?
– Не знаю, – сказала Лера, – наверное, от Лени. Они же были очень близкие друзья.
– Да, действительно. – Антон помолчал. – Альперович мне даже говорил: он сам подстроил, чтобы Женя стала Лениной любовницей.
– Maybe. Он любит манипулировать людьми.
В свете фар проносились желтые деревья.
– Я все-таки не понимаю, – сказала Лера, – зачем Ленька убил Женю. Ведь он же любил ее, это понятно.
– Альперович мне сказал, что убить можно только того, кого любишь.
– У Альперовича бывают странные идеи.
– Убивать тех, кого любишь – одна из них?
– What do you mean?
И тогда Антон рассказал все.
Лера свернула на проселочную дорогу и остановила машину.
– Я тебе не верю, – сказала она. – Альперович не мог этого сделать. Ты знаешь, Женька в школе была в него влюблена?
Антон покачал головой, Лера упала лицом на руль и зарыдала. Антон обнял ее за плечи, она соскользнула ему на грудь. Он гладил ее по голове, слушал всхлипы, огромное Лерино тело сотрясалось в его объятиях, будто уже не принадлежало себе.
За ветровым стеклом пролетел желтый кленовый лист. На секунду задержался в воздухе прямо напротив Антона. Тот ясно различал резные края, чуть увядший черенок. Этот замерший лист, недосягаемый за прозрачным стеклом машины, был совершенен. Мгновение Антон не мог отвести от него глаз – но тут ветер подхватил лист и унес прочь.
– Я не верю, – повторила Лера сквозь всхлипы. Круг замкнулся: она стала неотличима от Алены, их влажные от слез лица и потные от страсти тела соединились в памяти Антона воедино. Он прижал Леру к себе и понял, что обнимает ее в последний раз.
Папа говорил: сынок, Родина у человека одна. Уж папа эту Родину знал вдоль и поперек. Изъездил все пятнадцать республик. А мама с ним вместе – где-то тринадцать. Мне было шесть лет, когда папу перевели в военную академию, и мы с ним перебрались в Москву – а родился я на Дальнем Востоке. До Японии – рукой подать. Наверно, поэтому я так уважаю бусидо.
Я считал: кем бы ты ни был, прежде всего ты должен быть самураем. Если ты военный – ты служишь Родине, как самурай служит своему господину. Если ты учитель – ты служишь своим ученикам. Если врач – больным. Если бизнесмен – бизнесу.
А кому может служить двадцатилетний недоросль, который не знал в своей жизни ничего, кроме секса, наркотиков и развлечений? Самому себе? Своему дилеру? Своему кайфу?
Мы сидим у меня дома. Я не стал приглашать в офис, не захотел. Хотя дома у меня – беспорядок. На столике – пустая водочная бутылка, две грязные кофейные чашки. У одного стула отломана спинка, на сиденье другого свалены несколько томов «Британики». Папа бы не одобрил. Он говорил: сынок, в комнате у мужчины должен быть порядок. У мужчины должна быть женщина, папа. Ты знаешь это не хуже меня. Когда мужчина один – порядка не жди.
Антон сидит на продавленном кресле (Франция, XVIII век, если антиквар не соврал), я курю на подоконнике, сбрасываю пепел в пустой граненый стакан.
Ты говоришь, на полу записки не было? спрашиваю я. Не было, отвечает Антон.
Настоящий самурай не сомневается в принятом решении. Я обещал довести расследование до конца – и я это сделаю.
– А машина, которую ты видел на улице, когда ко мне ездил, – это была серебристая «ауди»?
– Блин, – отвечает Антон, – вечер уже был, я цвет не рассмотрел. Я в иномарках вообще не разбираюсь. Мне что «ауди», что «форд».
Папа говорил: сынок, мужчина должен разбираться в технике. На НВП я быстрее всех собирал и разбирал автомат. У меня был абсолютный рекорд по школе – и спустя много лет я похвастался одному «афганцу»: мол, сборка-разборка занимает у меня столько-то секунд. Он посмотрел на меня, как на дурака, и сказал: Зачем сборка-разборка, его же разбирают, чтобы смазать? – и мне стало так стыдно, что я даже забыл – сколько секунд составляет этот мой рекорд.
Но я все равно считаю: мужчина должен разбираться в технике. В оружии, в машинах. Иначе – какой он мужчина, какой самурай? Мне трудно представить, что кто-то может не узнать серебристую «ауди», которую видел несколько дней назад. Я думаю, Альперович тоже в это не верил – и на всякий случай сменил машину. Он думал: тогда Антон не узнает, кто вломился ко мне в усадьбу, чтобы положить пистолет в ящик секретера.
– Да вообще непонятно, откуда у него деньги на новую машину, – говорит Антон. – Я слышал, у него неприятности… с этим, с Дмитрием Кругловым.
Как интересно. У Альперовича неприятности с Дмитрием Кругловым. Они, оказывается, работали вместе. У них, оказывается, был совместный проект. А потом Димон украл деньги, чужие деньги, украл по-глупому, не заметая следы, надеясь сбежать. Украл мало – всего полмиллиона. Перепуганный человек, дурачок, обалдевший от легких денег, мужчина, лишенный понятия о чести. Не самурай. Не русский и не бизнесмен. И, значит, у него были дела с Альперовичем.
Папа говорил: сынок, мужчина всегда должен держать удар. Спасибо, папа, у меня есть специальная служба, помогает держать удар. Я снимаю трубку, набираю номер: Максим? Это Владимир Сидоров. У меня просьба к тебе: пробей по своим каналам Дмитрия Круглова. Да, того самого. Меня интересует, не работал ли он с Альперовичем. Да, с нашим Альперовичем. И сразу перезвони мне.
Антон смотрит, словно не понимает: То, о чем вам рассказала Лера – это только видение. Что-то вроде галлюцинации. Всего-навсего.
Он всерьез верит: я вызвал его, потому что хотел узнать про его галлюцинации. Я гашу окурок в стакане, закуриваю новую сигарету, объясняю:
– Послушай, Антон, я уже вчера понял: Леня говорил правду. Он никого не хотел убивать. Человек, который через две минуты вышибает себе мозги, не врет.
Самурай всегда выбирает смерть. Япония – читал я где-то – единственная страна, в которой до сих пор семьям самоубийц выплачивают страховку. Потому что японцы уважают самоубийство. Это честный, мужественный акт. Я впервые зауважал Онтипенко, лишь когда увидел его мертвым.
Сколько всего было, думает она, уикэнды в Европе, отпуск на южных островах, ужины в ресторанах. Сколько всего было у нас, и сколько всего было у меня. Греки, итальянцы, немцы, египтяне, даже турки – не говоря уже о москвичах, всех наций и рас. Если мне когда-нибудь хотелось, чтобы у меня было много мужчин, то я перевыполнила план. Если у меня были желания, они все сбылись. Ничего не осталось.
Женя кричит, кричит и вот уже плачет, плачет и кричит:
– Лепестков не осталось! У нас ничего больше нет – и быть не могло! Я проебала на тебя всю свою жизнь! Забери свое поганое кольцо, – и она сдирает с пальца бриллиантовый перстень, стараясь не выронить записку. – Забери все! Машину, квартиру, все забери! Ничего мне не надо!
На секунду она вспоминает гром за окном, грустного Альперовича, длинные пальцы стучат по столу в такт песне Ветлицкой, фальшивая «Долина», пластмассовые цветы. Размахнувшись, она швыряет кольцо – и, сверкнув, оно катится под кровать.
– Успокойся, Женя, – говорит Рома и пытается обнять ее. Женя ударяет его по лицу, раз, другой, не переставая плакать, убеждая себя: именно он погубил ее жизнь, свел на нет все обещания, что были даны, обманул, превратил в истеричку, раньше времени состарил.
– Мне уже четвертый десяток, – кричит она, – я не успокоюсь! У меня уже нет времени!
– Успокойся, – повторяет Рома, а Женя все кричит не смей меня трогать! и вырывается.
Как же ты надоела мне, сука! говорит Рома и выходит из комнаты.
Как же мне надоело, как же мне надоело самой. С каждым разом – все труднее и труднее повторять одно и то же. Словно моя жизнь – круглая заезженная пластинка на поломанном граммофоне. Успокойся. Не смей меня трогать. Я тебя люблю. Уйди, уйди. Сколько раз мы кричали друг на друга? Если мне когда-нибудь хотелось бурных ссор, то я перевыполнила план.
В секретном ящике – прозрачный пакетик, в нем – бумажный квадратик с рисунком, похожим на лепесток. Это ЛСД, понимает Женя, Леня говорил. Он почему-то вбил себе в голову, что мы должны попробовать ЛСД. Кажется, Альперович ему рассказал, что это – очень полезная для воображения вещь. Он говорил – креативная. Леня все мечтал достать, но никак не получалось, несколько раз извинялся, а тут, похоже, добыл – и сунул-таки в ящичек, пока Сидор показывал нам дом. За два часа можно было разложить по марке каждому из нас.
Женя зевает, закрывая ладошкой рот, прячет пакетик в сумочку. На хрен мне это ЛСД, думает она, я и так скоро стану алкоголичкой. Женский алкоголизм не лечится, да. Она достает из чемодана бутылку «Бейлиса» и отпивает из горлышка. В том, что касается алкогольных напитков, я тоже перевыполнила план, думает Женя.
Как меня все достали. Пойду, приму душ.
Круглый холл, семь комнат, семь дверей. Утром долго завтракали, мальчик-официант неловко, но старательно подавал еду, потом катались на Володькином моторном катере, пугая местных рыболовов, вернулись в дом и начали пить в ожидании обеда. Женя переоделась в черное коктейльное платье – открытые плечи, длинный вырез – и теперь стоит на галерее, смотрит вниз на одноклассников. Поручик пьян и кадрит Леру, Рома сидит, надув губы, молчит; похмельный Леня шепчется с Альперовичем. Худой, сутулый Альперович и толстый, нервно поправляющий очки Леня. Всю жизнь рядом. Кем мне приходится ближайший друг моего любовника? Есть ли для этого специальное слово? А я ведь была влюблена в него когда-то.
Все детские желания исполнились в масштабе десять к одному, думает Женя, а счастливой любви так и не было. Ей хочется плакать.
Альперович поднимает голову. Их глаза на секунду встречаются. Он допивает водку, не спеша встает и направляется к лестнице.
– Скучаешь? – спрашивает он.
– Нет, просто так стою.
Он становится рядом, будто собираясь обнять и, не решаясь, смотрит вниз, спрашивает: Вы что, с Ромкой поссорились?
– Я думаю, мы разведемся, – отвечает Женя и думает: какое бы это было счастье. Разорвать круг, перестать повторять одно и то же, одну и ту же ложь, одну и ту же правду. Но где взять силы? Может, загадать это последним желанием? Семь лепестков – как мало.
– И зря, – говорит Альперович, – у вас хорошая семья.
То-то он до сих пор не женат, раздраженно думает Женя. Хорошая семья. Уикэнды в Европе, отпуск в теплых странах. Ненавижу это все, ненавижу.
– Помнишь, как мы в городе смешно встретились? – спрашивает Женя и думает никогда ничего не изменится. – Ничего отыграть не получилось, ты знаешь.
– Надо было что-то другое загадывать, – говорит Альперович. – То, что на самом деле хотелось.
– А что мне тогда хотелось? – спрашивает Женя, чуть поворачивает голову, прикрывает глаза, смотрит сквозь полуопущенные ресницы.
– Не знаю, – дрогнувшим голосом отвечает Альперович. – В любом случае каждый получает то, что хочет. С цветочками или без.
Да, так и есть, думает Женя. Каждый получает то, что хочет. Мне кажется, я перевыполнила план по желаниям. Они все умерли. В детстве мне хотелось съесть ящик мороженого – сейчас я выросла и мороженое мне ни к чему. Желание умерло, так и не сбылось. А что касается денег, секса, вещей, поездок – о да, этот ящик я доела до самого дна, до оскомины. Наверное, денег, секса, вещей и поездок мне хотелось больше, чем мороженого. Каждый получает что хочет, да.
– Что хочет или что любит? – спрашивает Женя.
– Или кого любит, – отвечает Альперович и слегка прижимается к ней бедром. Она не отстраняется и не придвигается, словно не замечая.
– А ты кого любишь?
– Ты же знаешь, – улыбается Альперович, – я люблю только тебя. Всю жизнь.
Мальчик-официант проходит за спиной, громыхая посудой. Глянув вниз, Женя бегло целует Альперовича в губы и говорит:
– Пойдем обедать.
– Постой. – Он пытается ее удержать.
– Я страшно проголодалась, – говорит она, – и у нас еще много времени впереди.
Круглый холл, семь комнат, семь дверей.
Круглый стол, семь стульев, семь человек.
Семь фигур в колодце холла, безмолвный балет.
– Я тебе скажу, что значит быть богатым, – говорит Поручик, разливая водку по рюмкам. – Вот когда мы были молодые – водка заканчивалась раньше еды. А теперь – пьем мы еще больше, а водка все равно остается. – Он обводит рукой стол и хохочет.
Обед уже съеден, Антон унес грязные тарелки. Только несколько бутылок «Распутина» еще возвышаются в центре стола.
– Я его люблю больше «Абсолюта», – говорит Сидор. – Во-первых «Абсолют» весь паленый, а во-вторых, «Распутин» – это как-то патриотичней.
– Уоу, уоу, Распутин, рашн крейзи лав машин, – фальшиво поет Поручик и подмигивает Жене.
Лера ревниво смотрит на него и говорит:
– Чудесный анекдот мне на днях рассказали. Приходят двое новых русских в автомобильный салон, и один говорит: «Посмотри, какой хороший шестисотый мерс!», а тот подзывает к себе сэйлермэна и выписывает чек. Первый говорит: «Да я сам заплачу!», а тот…
Сколько раз так было, думает Женя, наливая себе водки, сколько раз я слышала это я сам заплачу! Она глядит на мужчин за столом. Сколько раз каждый из них за меня платил? Я думаю, и этот план я тоже перевыполнила.
– Смешно, но на самом деле – брехня, – говорит Альперович. – Мне такие не попадались.
– Да ну, старик, – вступает Поручик, – ты же мне рассказывал: тебе Круглов «Rolex» подарил. На ровном месте.
Никакого «на ровном месте» не бывает, думает Женя. Всю жизнь мне мужчины делают подарки, словно ничего взамен не прося. Бриллиантовое колечко, пластмассовый лепесток, бумажку с ЛСД. И я, и они знают, что полагается взамен.
– Так это же был не подарок, – отвечает Андрей. – Это было вложение. Инвестиция. Я взял часы, и я ему должен. Не надо было брать, к слову.
– То есть коммерчески осмысленный случай превращается в анекдот только благодаря тому, что утерян контекст, – говорит Лера. – И если бы мы знали, что происходило между ними раньше, мы бы поняли, почему один из них купил другому «мерседес»… по-научному это называется «потлач». Форма символического обмена. Конкурирующие вожди кланов обмениваются подарками. Кто больше подарит – тот и круче.
– Мы для этого, – говорит Поручик, – используем женщин: кто ей больше подарит, тот ее и того-с.
– Вот и я говорю, – соглашается Лера, – вы женщин используете.
Лерка все-таки слишком умная, думает Женя. И много ей это счастья принесло? Она вспоминает: две недели назад Лерка только что вернулась в Москву, позвала в гости. Сплетничали, вспоминали школу, пили «бейлис», потом – водку. Лерка сказала, мол, жизнь при богатом муже и без собственных интересов – унизительна. Не отвечать же ей, что собственных интересов – пруд пруди. Вот сидит ее интерес, наливает себе водки, шушукается с Альперовичем, смеется анекдоту. Кто меня использует? Ромка? Леня? Я сама их использую – для денег или для удовольствия. Пожалуй, иногда хочется, чтобы меня саму использовали. Чтобы наконец расслабиться и плыть по течению, не волнуясь, не переживая, не думая ни о чем. Когда-то помогало выпить, пока не вошло в привычку. Съесть, что ли, эту марку в самом деле? Интересно, что будет?
– А если подарков не брать? – спрашивает Альперович.
– Нельзя, – говорит Лера, – западло. Тогда ты проиграл.
– А если стрелки перевести? Кому-нибудь передарить?
– Тоже западло, – вдруг говорит Сидор, до этого слушавший молча. – Я считаю, надо брать, что дают. Нельзя отказываться. Иначе – какой ты вождь? Или там – коммерсант.
Да, она всегда брала, что давали. Это точно. Мальчики могли бы ею гордиться. Она, на свой манер, тоже неплохой коммерсант. Понять бы только, что она продает. Вряд ли – свое тело.
Женя идет через весь зал к стереосистеме, вечернее платье, обнаженные плечи, длинные ноги мелькают в разрезе. Тридцатник, а фигура как у двадцатилетней. Пусть смотрят, пусть любуются. Она включает музыку, кричит Пойдемте танцевать!
– ОМолодость-молодость! – орет Поручик. – Членом туда, членом сюда. «Бони М» и «АББА».
Поручик обнимает Лерку, они танцуют. Боже мой, думает Женя, почему так? Почему Лерка всегда в центре внимания? Ведь еще со школы… а теперь посмотреть на нее – что осталось? Она чувствует: от недавней бодрости нет и следа.
– У тебя отличный дом! – кричит Сидору Лерка.
– Скажи спасибо Альперовичу! Его находка!
Интересно, думает Женя, Сидор помнит, как мы трахались в подъезде, когда Брежнев умер? Или забыл? Она смотрит на него: теперь он стал грузным и тяжелым. Вероятно, так приходит к мужчинам старость.
– А почему сам не взял? – спрашивает Роман.
– Зачем мне? – ответил Андрей. – У меня нет гигантомании. Мне бы чего поменьше.
– Восемнадцатый век, не хрен собачий! – кричит Сидор. – Красота! Главное – подоконники широкие.
Все-таки помнит, думает Женька. Подоконники широкие! Смешно, ей-богу. Сколько нам лет тогда было? Брежнев умер – кто мог знать, что будет дальше? Знали бы – может, с самого начала бы жили по-другому? Женя чувствует, что вот-вот заплачет.
Заиграл «One Way Ticket», Поручик кричит, подпрыгивая и размахивая руками:
– Ромка, помнишь новогоднюю дискотеку?
А что там было на новогодней дискотеке? думает Женька. Уже и не вспомнить. Напились? Заблевали всю школу? Трахнули Таньку из "Б" класса? Боже мой, это же было полжизни назад.
Сидор поет:
Поручик не в такт подпевает:
Синий, синий иней лег на провода
В небе темно-синем синяя звезда
Только в небе, в небе тёмно-синем.
УУУУ…
Пиздец, думает Женя. Как я устала от всего. Одна и та же музыка полжизни, одни и те же шутки, одни и те же мужчины. Все по кругу, все одно и то же. Кольцо Сатурна. Вечное повторение. Надо что-то сделать.
УУУУ… Пиздец!
Билет в один конец!
Она возвращается к своему стулу, открывает сумочку, вынимает прозрачный конверт. Маленький клочок бумаги, в самом деле – как лепесток. Даже рисунок похож. Что она сейчас увидит? Альперович говорил Леньке: это лучший способ измениться.
Сердце стучит в груди, будто перед прыжком в воду, будто перед первым самостоятельным поступком в жизни.
– Эй, – кричит Женя, – марка ЛСД! Это мой последний лепесток!
Все замирают. Глаза вновь прикованы к ней. Она с удовольствием видит: от былого веселья нет и следа. Сидор смотрит с недоумением, Леня – с восторгом, Рома – с раздражением, Андрей – с ужасом, а Лерка – с одобрением.
Женя быстро бормочет стишок (… возвращайсясделавкруг…) и повторяет:
– Последний лепесток!
– А с ума ты сейчас не сойдешь? – спрашивает Сидор.
Хотела бы я знать, думает Женя.
– Здоровым людям, – отвечает Лера, – это только полезно. Да и доза небольшая.
Женя кладет бумажку на язык, успевает подумать: желание-то она забыла загадать! Что же попросить, Господи, что попросить? Что-то, о чем забывала все эти годы, что-то самое сокровенное, настоящее, главноеНе про деньги, не про приключения, не про удачу. Может быть – про несбывшуюся любовь? Она видит как перепуганный Альперович бросается к ней, круглый холл, семь дверей, семь лепестков, припев «One Way Ticket» навязчиво звучит в ушах, семь лепестков, так мало: две девочки у телевизора, луна в проеме окна, бритая голова Сидора, колечко с цветком, чучело орла над прилавком, самолет посреди танцпола, а потом все закружилось, и Женя понимает, что такое билет в один конец, понимает, что круг сделан, что пора вернуться – и в этот миг ее тело падает на ковер, а душа летит ввысь, навстречу семи неведомым существам с нерусскими именами.
Ах, блядь! сказал Поручик. Альперович вскочил, опрокинул стул, а Сидор выхватил пистолет и замер, не зная, куда целиться. Лера первая взбежала по лестнице, и ее крик подстегнул всех. Через мгновение они уже толпились в Жениной комнате. Леня Онтипенко лежал на полу, рука сжимала пистолет, кровь, пульсируя, вытекала из раны.
– Что говорят-то в таких случаях? – пробормотал Поручик.
– Ashes to ashes, прах к праху, – ответил Альперович. – Впрочем, не знаю.
Пожал плечами, отошел.
– Черт, – сказал Роман, – это я все…
– Откуда он взял пистолет? – спросил Сидор, вынимая оружие из мертвой Лениной руки.
– Не трогай! – крикнула Лера, – милиция же…
– Мы не будем вызывать милицию, – сказал Сидор. – Как-нибудь уж сами разберемся.
– Ты уже однажды это говорил, – крикнул Поручик, – и вот, посмотри!
– Здесь был тайник, – сказал Роман, – ты об этом знал?
Он показал на секретер: небольшой провал в боковой стенке. Антон засунул руку и вынул записку – ту самую, которую тщетно искал в прошлый приезд. Теперь ее смысл абсолютно ясен: под уже знакомым стишком (лишь коснешься ты земли, быть по-моему вели) нарисован знак Сатурна, схематичный рисунок, несколько стрелочек. Крестик, как на детских пиратских картах.
– Как он положил сюда пистолет? – спросил Поручик.
– Он был здесь несколько недель назад, – сказал Антон, – я с ним почти столкнулся. Думал, он пришел забрать записку, а оказывается, он заодно спрятал пистолет.
– Идиот, – сказал Поручик, – настоящий идиот.
Лера заплакала, и ее плач напомнил Антону, как рыдала в его объятьях Алена, оплакивая подругу, которую так глупо предала. Сидор по-прежнему вертел в руках пистолет, Альперович и Роман поднимали мертвое тело – не то положить на кровать, не то – просто чтобы не стоять неподвижно. Поручик утешал Леру, гладил по спине.
Антон подумал, что сцена выглядит зеркальным отражением той, месячной давности. Тогда завязка произошла в Жениной комнате, а развязка – в зале, на этот раз – наоборот. Из одного и того же ящика появились и марка, и пистолет.
– Идиот, – повторил Альперович, присаживаясь на кровать рядом с трупом Лени. – Он всегда был идиот. Еще со школы. На нашем шаре жив еще пиздец. Он всем растрепал тогда, помнишь, Поручик?
Антон подумал: это очень хорошая строчка – чтобы ни значила и откуда бы ни взялась.
– А я его, наверное, любил больше всех, – сказал Альперович, и в голове Антона как будто что-то взорвалось. Снова заиграл «Shamen», тот же голос сказал ты же знаешь, я люблю только тебя. На секунду все исчезли, комната снова опустела. Темная фигура положила пистолет в ящик и обернулась. В этот раз Антон увидел лицо: это был Андрей Альперович.
Антон прислонился к стене. По телу струился пот, сердце бешено стучало. Откровение было физиологичным, как овердоз. Надеюсь, Альперович на меня не смотрит, подумал он. И одновременно еще две мысли, будто мозг разделился на три самостоятельные части: Кажется, я все-таки сделал это и Вот так и сходят с ума.
Ощущение реальности медленно возвращалось… факты, словно куски головоломки, ложились на свои места: удивление Онтипенко, узнавшего, что Альперович первым заговорил об убийстве; Ты же знаешь, я люблю только тебя; удивительная для старого алкоголика образованность Альперовича; последние слова Онтипенко. Он в самом деле не убивал Женю. Он дал ей марку, но не мог убить. Ни ее, ни Зубова. Он не мог позволить, чтобы все свалили на Леру и Антона, не мог даже сказать, что именно Альперович познакомил его с Зубовым и – наверняка – он же рассказал о тайнике в секретере. Зная об этом ящике, Альперович подменил марку сразу после того, как ее положил туда Онтипенко, а спустя несколько недель после убийства вернулся, чтобы положить туда же пистолет – на всякий случай или потому, что знал: именно в Женину комнату побежит Леня после разоблачения. Из этого пистолета Альперович убил Зубова, или из другого – уже неважно. Некоторые части паззла еще не улеглись, но теперь Антон не подозревал – он знал. Знал все, что произошло, – не знал только, что делать с этим знанием.
Разъезжались молча, уже в темноте. Подвезти? спросил Альперович. Антон покачал головой. С самого начала Альперович так ему нравился! Как-никак – единственный хотя бы отдаленно психоделический человек среди алкоголиков.
– Ну, как хочешь, – сказал Альперович. На секунду глаза их встретились. Господи, взмолился Антон, только бы он ничего не понял. Глаза у Альперовича были грустные, как и должны быть у человека, не то убившего, не то – просто потерявшего лучшего друга. Пожав плечами, он пошел к своей новой машине.
Зачем он убил ее? подумал Антон. Ведь были же у меня какие-то идеи на этот счет…
Горский прав: дедукция здесь не работает. Увидев пистолет, Антон сразу понял, что прятал в тайник неизвестный; услышав голос Альперовича, увидел остальное. Теперь Антон знал, кто и как убил, – но забыл мотивы, которые заранее придумал для всех подозреваемых.
– Ты едешь? – спросила Лера.
Они стояли вдвоем в темном дворе. Между пней были припаркованы три машины – Лерины «жигули» и две иномарки. Может, душа Леонида Онтипенко металась за дымчатыми стеклами машины, последней его мирской обители.
– Да, спасибо, – ответил Антон.
Заиграла музыка. Лера поспешно выключила магнитолу.
– Какой Рома оказался внимательный, – сказал Антон.
– Да уж, – ответила Лера, – но, думаю, он basically хотел тебя спровоцировать на разговор.
– Ему это почти удалось. Я бы назвал Онтипенко, если бы он сам не встал.
– Это дилер тебе о нем говорил?
– Нет, – покачал головой Антон. – Онтипенко сам мне сказал, что знает этого дилера.
– Зачем? – спросила Лера.
Потому что он не убивал, хотел сказать Антон, но только пожал плечами.
– Все равно Сидор об этом знал, – сказала Лера. – И, я думаю, Альперович.
– Сидор блефовал, – ответил Антон. – А почему Альперович?
– Когда Леня вскочил, я увидела Альперовича. У него был очень усталый взгляд, скучающий, я такой еще по школе помню. Когда у доски рассказывали решение задачи, которую он давно сделал.
– А откуда он мог знать?
– Не знаю, – сказала Лера, – наверное, от Лени. Они же были очень близкие друзья.
– Да, действительно. – Антон помолчал. – Альперович мне даже говорил: он сам подстроил, чтобы Женя стала Лениной любовницей.
– Maybe. Он любит манипулировать людьми.
В свете фар проносились желтые деревья.
– Я все-таки не понимаю, – сказала Лера, – зачем Ленька убил Женю. Ведь он же любил ее, это понятно.
– Альперович мне сказал, что убить можно только того, кого любишь.
– У Альперовича бывают странные идеи.
– Убивать тех, кого любишь – одна из них?
– What do you mean?
И тогда Антон рассказал все.
Лера свернула на проселочную дорогу и остановила машину.
– Я тебе не верю, – сказала она. – Альперович не мог этого сделать. Ты знаешь, Женька в школе была в него влюблена?
Антон покачал головой, Лера упала лицом на руль и зарыдала. Антон обнял ее за плечи, она соскользнула ему на грудь. Он гладил ее по голове, слушал всхлипы, огромное Лерино тело сотрясалось в его объятиях, будто уже не принадлежало себе.
За ветровым стеклом пролетел желтый кленовый лист. На секунду задержался в воздухе прямо напротив Антона. Тот ясно различал резные края, чуть увядший черенок. Этот замерший лист, недосягаемый за прозрачным стеклом машины, был совершенен. Мгновение Антон не мог отвести от него глаз – но тут ветер подхватил лист и унес прочь.
– Я не верю, – повторила Лера сквозь всхлипы. Круг замкнулся: она стала неотличима от Алены, их влажные от слез лица и потные от страсти тела соединились в памяти Антона воедино. Он прижал Леру к себе и понял, что обнимает ее в последний раз.
Папа говорил: сынок, Родина у человека одна. Уж папа эту Родину знал вдоль и поперек. Изъездил все пятнадцать республик. А мама с ним вместе – где-то тринадцать. Мне было шесть лет, когда папу перевели в военную академию, и мы с ним перебрались в Москву – а родился я на Дальнем Востоке. До Японии – рукой подать. Наверно, поэтому я так уважаю бусидо.
Я считал: кем бы ты ни был, прежде всего ты должен быть самураем. Если ты военный – ты служишь Родине, как самурай служит своему господину. Если ты учитель – ты служишь своим ученикам. Если врач – больным. Если бизнесмен – бизнесу.
А кому может служить двадцатилетний недоросль, который не знал в своей жизни ничего, кроме секса, наркотиков и развлечений? Самому себе? Своему дилеру? Своему кайфу?
Мы сидим у меня дома. Я не стал приглашать в офис, не захотел. Хотя дома у меня – беспорядок. На столике – пустая водочная бутылка, две грязные кофейные чашки. У одного стула отломана спинка, на сиденье другого свалены несколько томов «Британики». Папа бы не одобрил. Он говорил: сынок, в комнате у мужчины должен быть порядок. У мужчины должна быть женщина, папа. Ты знаешь это не хуже меня. Когда мужчина один – порядка не жди.
Антон сидит на продавленном кресле (Франция, XVIII век, если антиквар не соврал), я курю на подоконнике, сбрасываю пепел в пустой граненый стакан.
Ты говоришь, на полу записки не было? спрашиваю я. Не было, отвечает Антон.
Настоящий самурай не сомневается в принятом решении. Я обещал довести расследование до конца – и я это сделаю.
– А машина, которую ты видел на улице, когда ко мне ездил, – это была серебристая «ауди»?
– Блин, – отвечает Антон, – вечер уже был, я цвет не рассмотрел. Я в иномарках вообще не разбираюсь. Мне что «ауди», что «форд».
Папа говорил: сынок, мужчина должен разбираться в технике. На НВП я быстрее всех собирал и разбирал автомат. У меня был абсолютный рекорд по школе – и спустя много лет я похвастался одному «афганцу»: мол, сборка-разборка занимает у меня столько-то секунд. Он посмотрел на меня, как на дурака, и сказал: Зачем сборка-разборка, его же разбирают, чтобы смазать? – и мне стало так стыдно, что я даже забыл – сколько секунд составляет этот мой рекорд.
Но я все равно считаю: мужчина должен разбираться в технике. В оружии, в машинах. Иначе – какой он мужчина, какой самурай? Мне трудно представить, что кто-то может не узнать серебристую «ауди», которую видел несколько дней назад. Я думаю, Альперович тоже в это не верил – и на всякий случай сменил машину. Он думал: тогда Антон не узнает, кто вломился ко мне в усадьбу, чтобы положить пистолет в ящик секретера.
– Да вообще непонятно, откуда у него деньги на новую машину, – говорит Антон. – Я слышал, у него неприятности… с этим, с Дмитрием Кругловым.
Как интересно. У Альперовича неприятности с Дмитрием Кругловым. Они, оказывается, работали вместе. У них, оказывается, был совместный проект. А потом Димон украл деньги, чужие деньги, украл по-глупому, не заметая следы, надеясь сбежать. Украл мало – всего полмиллиона. Перепуганный человек, дурачок, обалдевший от легких денег, мужчина, лишенный понятия о чести. Не самурай. Не русский и не бизнесмен. И, значит, у него были дела с Альперовичем.
Папа говорил: сынок, мужчина всегда должен держать удар. Спасибо, папа, у меня есть специальная служба, помогает держать удар. Я снимаю трубку, набираю номер: Максим? Это Владимир Сидоров. У меня просьба к тебе: пробей по своим каналам Дмитрия Круглова. Да, того самого. Меня интересует, не работал ли он с Альперовичем. Да, с нашим Альперовичем. И сразу перезвони мне.
Антон смотрит, словно не понимает: То, о чем вам рассказала Лера – это только видение. Что-то вроде галлюцинации. Всего-навсего.
Он всерьез верит: я вызвал его, потому что хотел узнать про его галлюцинации. Я гашу окурок в стакане, закуриваю новую сигарету, объясняю:
– Послушай, Антон, я уже вчера понял: Леня говорил правду. Он никого не хотел убивать. Человек, который через две минуты вышибает себе мозги, не врет.
Самурай всегда выбирает смерть. Япония – читал я где-то – единственная страна, в которой до сих пор семьям самоубийц выплачивают страховку. Потому что японцы уважают самоубийство. Это честный, мужественный акт. Я впервые зауважал Онтипенко, лишь когда увидел его мертвым.