Страница:
– У тебя и шофер есть? Ну, ты даешь! А помнишь, как мы с тобой на третьем курсе циклодол ели?
– А то! В 215-й комнате, в общаге! – вдруг оживился Альперович. – С Маринкой и Петюней!
– И слайды Дали смотрели!
– Ага! Дали… знаешь, я во Флориде был в том году, специально в музей сходил – никакого сравнения. Первый раз – все-таки самый сильный.
– А мне недавно альбом подарили – по-моему, отлично.
Антон впервые видел Дали у той же Насти: кажется, это было, когда они пыхнули третий раз. Первые разы все-таки самые сильные, думает он, запоминаешь надолго. Смотрели Дали, слушали «Битлз» – да, действительно, как эти, с шестнадцатого этажа. Тогда Настя и сказала, что «Lucy in the Sky with Diamonds» – песня про LSD, по первым буквам припева. Мол, поэтому ЛСД и называют иногда «люсей». Жалко, что меня Настей зовут, Люсей было бы прикольней. Люся в небесах с алмазами. Что она там, кстати, делала? В школе Антон плохо знал английский, а сейчас про «Битлз» уже совсем неинтересно. При чем тут Люся, зачем ей на небесах алмазы? Может, как символ того, что под кислотой в какой-то момент все начинает сверкать как бриллианты? Или в том смысле, что ЛСД – такая же ценность в мире духа, как алмазы – здесь, на земле?
– Счастливый ты, – сказал Альперович. – Почти не изменился. Силю слушаешь, Дали смотришь, волосы до плеч, колокольчики-то хоть отпорол с клешей? (Витя кивнул.) А у меня жизнь движется так быстро, что чуть замедлюсь – превращусь даже не в реактивный след за самолетом, а в такие слизистые дорожки, как после улиток остаются.
– Читал «Лангольеров» Кинга? – спросил Витя. – Там то же самое. Они, эти лангольеры, съедают вчерашний день.
– Нет, не читал, – покачал головой Альперович. – Я теперь мало читаю. А Кинг – это который «Мертвая зона»?
– Ага, – кивнул Витя, – он самый.
– Как, говоришь, называется? – И Андрей вынул из кармана кожаную записную книжку и золотым «паркером» аккуратно написал на чистой страничке: «лангольеры».
– Прошлое, говоришь, съедают? – переспросил он.
Витя кивнул и, помолчав, добавил:
– А для меня восьмидесятые остались навсегда.
Через полчаса Витя ушел, и Антон подумал, что не представляет своих друзей через десять лет. Когда-то все менялось стремительно – но в какой-то момент советская власть, перестройка, гласность и журнал «Огонек» превратились в слабое воспоминание. Жизнь началась в тот день, когда Настя первый раз предложила ему косяк – и Антон понял, кто он такой на самом деле. Все, что было раньше, стало туманным прошлым – как и сама Настя, которую он не видел уже несколько лет. Увидеться бы с ней сейчас, спросить, знает ли, что «настей» зовут теперь кетамин – из-за того, что калипсол используют при анестезии.
В школе казалось, на его глазах совершается история – и вот теперь Антон понимал, что история закончилась, остановилась. То, что происходит вокруг, – чужие деньги, квартиры друзей, трава, кислота и калипсол, – останется навсегда. Уже года два, как мир перестал меняться, – и потому Антон никогда не выпадет из времени, как этот старый хиппи.
– Чтобы стоять, я должен держаться корней, – задумчиво произнес Альперович и посмотрел на часы. – Похоже, Сидор так и не появится.
– А он тоже принимал циклодол? – спросил Антон.
– Нет, – сказал Андрей, – мы в разных местах учились. Сидор на истфаке, я в «керосинке». Знаешь анекдот: умирает Фантомас, приходит комиссар Жюв. Срывает с него маску, а Фантомас говорит: «Видишь, Петька, как нас судьба-то разбросала».
– Это вы к чему? – удивился Антон.
– Это я про нас всех. Мы же снова все собрались только в конце восьмидесятых, когда бизнес начался. Сначала мы с Сидором и Поручиком, потом Рома, потом Ленька Онтипенко… я его года с 88-го пытался в бизнес ввести, мы же с ним ближайшие друзья со школы… А остальных я в институте почти и не видел, так, на днях рождения встречались.
– А вы хипповали? – спросил Антон.
– Да нет. Какой из меня системный. Я был полуцивильный. Как говорила моя подружка: «из тех, кто под рваными джинсами носят чистые трусы». Олдовые волосатые таких не любили. Да и сейчас, наверное, не любят – видел, как Витя на меня смотрел?
Сейчас Антон вспомнил, что старшая сестра Насти, кажется, тоже была хиппи. От нее Насте и досталась дюжина кассет «МК-60» и умение находить скрытый смысл в песне про небо в алмазах. Может, Настина сестра много лет назад знала Витю и Альперовича, заходила в 215-ю комнату поесть циклодол и посмотреть слайды Дали. Ну что же, кому как повезет: у кого брат миллионер, у кого сестра – хиппи. Младшие братья и сестры должны поддерживать друг друга, не правда ли? Поддерживать – и передавать друг другу ненужные, ностальгичные вещи, полученные от старших – такие как песни «Битлз» или убежденность в том, что Сахара сделана из сахарного песка.
– А по-моему, вы хорошо потусовались, – сказал Антон.
Альперович скривился:
– Его тогда звали Крис. Он был пионером, но из кожи вон лез, чтобы прослыть олдовым… и вот теперь всем олдовым олдовый, но только ни прежних олдовых нет, ни Системы. Понимаешь, самое главное я понял году в девяностом – нельзя сочетать рефлексию и действие. Надо выбрать что-то одно. Ну, я выбрал действие. Окончательно выбрал. Даже сделал несколько символических жестов – например, отнес почти все книги в «Букинист». А тогда я еще безумно любил книги. Но книги – это рефлексия, а я выбрал действие. А когда выбираешь действие, рефлексия не нужна. Видел на днях человека – залез в долги, испугался, убежал со всеми деньгами. В том числе – с моими деньгами. И мне сказал: вначале думал – главное разобраться с бандитами, друзья подождут. А теперь, говорит, понимаю: с бандитами разобраться не удастся, все равно убьют – и лучше было вовсе не кидать друзей, а сразу сдаться. Вот это – рефлексия. Но она существует независимо от действия: я уверен – повторись все сначала, он поступил бы так же. Сначала бандиты, потом друзья. Не надо лицемерить – если выбираешь действие, выбирай на самом деле, иди до конца.
Интересно, у Альперовича есть братья и сестры? Младший он или старший? Ведь это – самое главное в человеке. Кто он? Тот, кто получает – или тот, кто передает?
– А Витя выбрал рефлексию? – спросил Антон.
– Как можно выбрать то, о чем не имеешь представления? Если он что и выбрал, то не знает – что. Это как если вообще ничего не выбирать. Вот Лерка выбрала рефлексию – и уехала в Англию.
– А Женя?
– Женя? – Альперович задумчиво постучал пальцами по столу. – За Женю всегда выбирали другие. Она только брала то, что предлагали. Даже любовника ей выбрал я.
Антон замер.
– А кто был ее любовником?
Альперович посмотрел на него.
– Ну, ты и Шерлок Холмс, – и он налил себе еще виски. – Это же всем ясно. Конечно, Леня Онтипенко. А ты думал – кто? Давай уж я тебе все расскажу. – Он был уже заметно пьян и нагибался к самому лицу Антона. – Слушай. О покойных либо все, либо ничего. Значит – все.
Альперович выпил и начал рассказывать, с кем спала Женя после школы, как она вышла замуж за Рому, как сидели в «Хинкальной» и Женя оторвала пятый лепесток. Ничего не вышло. Это только у Катаева: попадешь на Северный полюс и сразу домой. А в жизни – что заказала, то и получила. Не ебет, уплочено. Он пил и жаловался: грустно смотреть на красивую бабу, которую никто не трахает. И ты выбираешь другого мужика – как искусственный хуй. А Онтипенко – самый близкий друг, мне все расскажет, да и знаю я его, как облупленного.
– А Рома?
– А что Рома? Он и не догадывался ни о чем. Он же работал, делал эти самые… штучки. – И Альперович усмехнулся.
– Мне он сказал, что у Жени был любовник, – сказал Антон.
– Значит, он умней, чем я думал, – сказал Альперович, выливая остатки виски в стакан. – Хорошо все-таки, что у меня шофер.
Расследование продвигается странным образом, подумал Антон, в нем почти не появляются люди в трезвом состоянии. Сам я то покуривший, то съевший магической Зубовской смеси, Рома и Альперович – пьяные, Лера – после секса, значит, тоже в измененном сознании. Впрочем, неудивительно – началось-то все с марки кислоты, пусть даже поддельной. Фальшивая марка – словно фальшивый бриллиант, ложный алмаз на обманных небесах…
Наверное, у Альперовича нет ни брата, ни сестры, подумал Антон. Или, точнее, Леня Онтипенко ему вместо младшего брата. И он посылает его к Жене – сделать то, что боится или не может сделать сам. Может, и я сам делаю что-то, что не решается сделать Костя.
– А скажите мне, – спросил он, – кто мог убить Женю?
– Любой из нас, – ответил Альперович, – ты же наркоман, должен понимать: на самом деле убить можно только того, кого любишь. А ее, в том или ином смысле слова, любили все. Я один с ней не спал. Впрочем, – вздохнул он, – это вряд ли проканает за алиби. – Еще что-нибудь хочешь спросить? Давай я тогда еще вискаря возьму.
И он подозвал официанта.
Герои этой истории почти все время находились в измененном состоянии сознания, думает Горский. Если бы мы все были другие, возможно, мы бы узнали другую истину.
Время давно уже перевалило за полночь, но Горскому не спится. Утром он навсегда покинет квартиру на четырнадцатом этаже. Он вспоминает одну из последних своих бесед с Антоном…
В тот день боли усилились. Я всю жизнь проведу в этой квартире, думал Горский. Я стал инвалидом. Скоро я перейду с травы на болеутоляющее и кончу опиатами. Он сидел, полуприкрыв глаза, и его фигура еще больше обычного походила на аллегорию бессилия и усталости.
Антон забивал и рассказывал:
– Получается как в классическом детективе – у каждого свои мотивы. Рома – устал от измен, от того, что Женя им пренебрегает. Да и деньги – в случае Жениной смерти ее доля делилась между всеми. А в случае развода – вся уходила ей, она была как бы акционер… Рома сам настоял, чтобы на семью больше приходилось. И потому теперь всем выгодна ее смерть – потому что возрастает их доля.
– Кроме Поручика, – не открывая глаз сказал Горский.
– Но у Поручика – свои мотивы. Он – ее первый мужчина. Он, наверное, из тех мужиков, которые относятся к женщинам, как к собственности и поэтому… ты понимаешь.
– Не понимаю, – едва качнул головой Горский. Сегодня каждое движение давалось с трудом, но старые привычки не хотели уходить. Теперь вместо полного жеста он обходился слабым указанием на него – так сказать, знаком жеста. – Не понимаю, но это не важно. Ты продолжай. Кто там еще, кроме Поручика и несчастного вдовца?
– Леня Онтипенко, любовник. Я с ним толком не говорил, но против него много улик. Например, он знал Зубова. И вообще – чем ближе к убитому, тем сильнее подозрения. Может, Онтипенко выдавал секреты конкурентам, а Женя про это узнала.
Зачем я все это слушаю? думал Горский. Неужели мне еще хочется найти истину? Хочется убедить себя, что даже запертый в четырех стенах, я могу расширить свое сознание до такой степени, чтобы понять мотивы людей, которых я никогда не видел?
– Либо деньги, либо секс, – сказал он. – Других причин нет?
– Ну да. Все мужчины либо спали с ней – и могли ревновать, либо имели финансовый интерес в случае ее смерти.
– Ты говорил, – тут Горский открыл глаза, – Альперович не спал с ней.
– Он говорил, что не спал, – поправил Антон. – Но это тоже причина. Не спал, ревновал, все такое…
– И Лера не спала. Но зато спала с Романом и не вышла за него замуж, потому что уехала в Англию. А теперь Роман снова свободен. Смотри, – продолжал Горский, – когда речь про секс и деньги, любой факт становится уликой. Нет смысла думать «кому выгодно». К тому же единственный, кто выиграл от этой истории – ты: переспал с Лерой, получил кучу денег. Следуя твоей логике, ты и должен быть убийцей. К тому же и кислоту тебе проще достать.
– Но я не убийца! – возмутился Антон.
– Я знаю, – слабо кивнул Горский, – но что это значит? Твой метод – стандартный метод старых детективов – не работает. Ты ищешь, кому выгодно, а люди не убивают ради выгоды. Тут всё выгодно всем. И преступления совершают из любопытства или потому, что есть такая возможность. Как Женя из любопытства приняла кислоту. Как Паша не знает понятия дозы.
В самом деле, Паша никогда не говорил «нет» и употреблял все наркотики, до которых мог дотянуться. То, что он жив, можно считать чудом – мелким на фоне других чудес, которые должны происходить с человеком, не знающим понятия дозы. Паша напоминал Антону драматическую историю о парне, везшем из Голландии лист марок. В аэропорту он почувствовал, что его пасут и съел весь лист. С тех пор контрабандист обитает в тамошней дурке и, похоже, шансов вернуться к так называемой реальности у него уже нет. Антон, правда, считал, что парень был не в себе с самого начала: даже если ему действительно сели на хвост, лучше выбрать европейскую тюрьму чем бесконечный бэд-трип.
Вот вам, кстати, еще одно подтверждение, что от передозировки ЛСД не умирают, а только сходят с ума.
– Кстати, говоря о дозе, – словно прочитав его мысли, продолжил Горский. – Я тут беседовал на днях с одним специалистом… Кажется, наша версия про пенициллин никуда не годится.
– Почему?
– Потому что аллергия не убивает в пять минут, – пояснил Горский. – То есть убивает, но если укол сделать. А перорально – это полдня можно промучиться. Получается, Женя приняла и не кислоту, и не пенициллин.
– А что?
– Мне сказали – все что угодно. Клофелин, любое сильнодействующее сердечно-сосудистое. Если еще на алкоголь – то не только мотор останавливает, но и экспертиза ничего не находит. Типа, сердце отказало – и все.
– Надо, наверное, Сидору сказать, – забеспокоился Антон.
– Зачем? – удивился Горский. – Разве это что-нибудь меняет? Все лекарства общедоступны. Почти как наркотики – идешь в первую аптеку и покупаешь. Если нужен рецепт – то у бабок на улице.
– Некоторым образом, это справедливо, – заметил Антон. – Собственно, лекарства и есть наркотики.
– К слову сказать, – ответил Горский, – не умеешь ты работать с наркотиками. Вот ты видел нечто, спасибо покойному Зубову. И что ты сделал? Все забыл. Вместо того, чтобы играть в Шерлока Холмса и допрашивать свидетелей, я бы на твоем месте думал, что это за предмет был в руках у мужчины в твоем галлюцинозе.
– Какой угодно. В кино был бы пистолет – но здесь ему взяться неоткуда. Женю ведь отравили, а не застрелили.
– Зубова застрелили, – сказал Горский.
– Но его застрелили не в усадьбе, – ответил Антон.
– Ну, – Горский улыбнулся одними губами, – давай подождем, пока в усадьбе кого-нибудь застрелят. Когда вы туда едете?
– В пятницу вечером.
Сегодня утром Антон дозвонился до Сидора и тот, узнав, что у Антона есть новые сведения, предложил на уикэнд собрать всех на даче, пора уже кончать эту историю. Слово «кончать» Антону не понравилось.
– В пятницу, – задумчиво повторил Горский. – Пятница – день Венеры. Шестой день недели по западному календарю.
Лепесток шестой
Я хотела попросить Колю довести меня до клуба, а потом решила сама поехать – может, хотя бы так не напьюсь. Не люблю водить в Москве, слишком опасно, слишком много хамья и бандитов, дважды уже приходилось запираться в машине, звонить Роме, вызывать службу безопасности. Страшнее, чем ездить по Москве в машине – только ехать на метро. Я не была там уже два года, и мне кажется: едва встану на эскалатор, меня растерзают. Сорвут с пальцев алмазные кольца, разорвут платье, стащат с ног туфли и чулки. Оборванная, голая, я сяду в переходе и заплачу – а мелочь будет со звоном падать в чашечку кружевного французского бюстгальтера, лежащего на грязном полу.
Я проезжаю мимо переполненных остановок, мимо ночных палаток, мимо рядов старушек с их маслом, яйцами, хлебом, молоком, нищенок с младенцами, проституток на Тверской, хмурых москвичей, затравленных приезжих. Женщины неопределенного возраста пьяно танцуют ранним утром под музыку из ларька, алкаши лежат на снегу, менты собирают мзду с уличных торговцев, дети тряпками размазывают снег и грязь по ветровым стеклам. Я думаю: эти люди должны ненавидеть меня. Ненавидеть за машину, которая стоит дороже их хрущоб. Ненавидеть за сверкающие небесным светом алмазные пальцы. За длинные ноги в разрезе платья, за большую, все еще не отвисшую грудь в кружевной чашечке французского бюстгальтера, за то, что в тридцать я выгляжу на двадцать два, а их женщины в двадцать пять – на все сорок. За то, что я – победительница.
Я проезжаю через мост, смотрю на обгоревший Белый дом – белый с черными разводами дом – вспоминаю, как той октябрьской ночью Димон Круглов у нас на кухне потирал руки и говорил: Это же мой участок! Подряд на строительство, какой подряд на строительство!, Альперович с Ромкой пили водку, говорили про схему с фальшивыми авизо, которую надо было прикрыть, – но я так и не поняла, из-за чего стрельба. Похоже, наши опять сражались с ненашими – и наши снова победили. Потому что наши всегда побеждают.
Жить с мужчиной, которого не любишь, – значит брать у него все, что можешь, никогда не говорить «нет» на вопрос «хочешь?», просить продавщицу донести коробки до машины, просить Колю донести покупки до квартиры, ездить на уикэнды в Европу, в отпуск на южные острова, принимать подарки как должное и знать: главное, что ты получила, – это знание о том, что наши всегда побеждают. С тех пор, как ты надела себе на палец кольцо с бриллиантовым цветиком-семицветиком, ты навсегда перешла в лагерь победителей.
Клуб называется «Пилот». Два дня назад, сразу после того, как Рома улетел в Нижневартовск, «ФедЭкс» принес заказное письмо. Я подумала: это круто – отправлять письма по Москве «ФедЭксом». Сложенная пополам четвертушка тисненой бумаги. Внутри – безликий текст приглашения в какой-то арт-клуб, недавно открывшийся. Снаружи, рядом с тисненой эмблемой, – цветок с одним-единственным лепестком. Оторванный предпоследний улетал куда-то за пределы белого поля. Я посмотрела: цветок то ли нарисован от руки, то ли – напечатан в типографии.
Я верю в эту детскую сказку – и она почти всегда мне помогает. Во что еще верить, кроме детских сказок? Три месяца назад я оторвала пятый лепесток, первый, который не сдержал обещания. Может, детская магия перестает работать, когда становишься взрослой?
Я прохожу в клуб, итальянские туфли, платье с разрезом, голые плечи, полуоткрытая грудь. Сегодня я самая красивая здесь. Играет незнакомая музыка, в центре танцпола – большой самолет. Танцевать пока не хочется, я протискиваюсь к стойке, заказываю «маргариту». Зачем я сюда пришла, высокая, стройная тридцатилетняя женщина, которая выглядит на двадцать два, в крайнем случае – на двадцать пять?
Я знаю ответ: мне хочется приключений. Я не сознбюсь себе в этом до третьего коктейля, потом внимательно осмотрюсь, разглядывая мальчиков, лет двадцати двух-двадцати пяти, а потом, после четвертого или пятого коктейля, пойду с ними танцевать. На вид я их сверстница, мне можно.
Жить с мужчиной, которого не любишь, – значит иногда позволять себе небольшие приключения, понимать толк в молодых мускулистых телах, в терпком запахе любовного пота, в случайных касаниях, прямых взглядах. Значит уметь говорить без слов, улыбаться призывно, наливать до краев, выпивать залпом, нетвердо стоять на ногах, идти пошатываясь, задирать юбку, шептать иди ко мне, ловить ритм, закрывать глаза, ни о чем не думать, всегда носить в сумочке презерватив и никогда не спрашивать телефон.
Я никогда не изменяла Ромке. Измена – это когда ты заводишь любовника, встречаешься с другим мужчиной. Мои приключения – как мужские походы в сауну, мальчишники со шлюхами, пьяные безобразия.
Первый раз это случилось через два месяца после свадьбы. На Крите мы с Ромой жили в роскошном отеле, с кроватью под балдахином, в средневековом венецианском доме. Днем на море слишком жарко, мы поехали в аквапарк: я впервые была в аквапарке, мне понравилось. Я ныряла в черную трубу, плавала, дрыгая ногами в надувном круге, летела вертикально вниз, скатывалась с разноцветной горки – пять цветов. Я знаю: на Западе в радуге только шесть полосок. У меня было бы на одно желание меньше.
А потом я увидела их. Им было лет по двадцать, они целовались в очереди у самого зева черной дыры. Мне стало обидно, обидно до слез: в двадцать лет я пила вермут в грязном подъезде, раздвигала пошире ноги, сидя на подоконнике, старалась не кричать громко. В двадцать лет я никого не любила, и никто не любил меня.
Первый раз это случилось два с лишним года назад, мне было двадцать восемь, я выглядела на двадцать, но все равно знала: моя юность прошла, я старею. Никогда мне уже не бывать молодой и влюбленной.
Чтобы жить с мужчиной, которого не любишь, надо научиться не смотреть на целующихся людей, на влюбленные парочки, на тех, кто моложе тебя. Научиться не завидовать чужому счастью.
Мы вернулись в отель, пообедали в ресторанчике у самого моря, Ромка выпил бутылку вина, запил двумя рюмками узо, стал засыпать. Я сказала: я немножко еще погуляю, он ответил угу и через мгновенье уже засопел на кровати.
В баре через дорогу я заказала мартини со льдом. Он подсел ко мне почти сразу, не помню, как его звали, – кажется, даже не спросила. Английский еще хуже, чем мой, – раньше я думала, это вообще невозможно. Oh, Russia, Gorbachyov, perestroika, yah, yah! Я улыбнулась, ответила: No. We are not Gorbachyov-perestroika. Улыбнулся в ответ и сказал: Gold and fur coats? Я ответила: Нет, мы не золото-шубы. We are gold, oil and diamonds. Он не понял, и я показала: вот кольцо и сережки, gold and diamonds, а потом взяла его руку, положила себе между ног и сказала: The oil. The hole[5]. Я не знала глагола to drill[6], но грек был понятливый парень.
Я беру еще «маргариту». Лепесток, лепесток, что же мне попросить? Я наврала Альперовичу в этой «Хинкальной»: ничего не хочу отменять. Ни уикэндов в Европе, ни южных курортов, ни квартиры, ни дачи, ни машины с шофером. Вряд ли я смогу жить без дорогих ресторанов, поездок в Милан или Вену на шоппинг, новых туфель и платьев, бриллиантов на пальцах, завтраков вместе, скучноватого секса в супружеской спальне, торопливого секса в машине и клубном сортире. Я хочу сохранить все, что есть, – и чего-то добавить.
Отхлебнуть «маргариту», отвернуться от стойки – и внезапно увидеть. Толстый и неуклюжий, он стоит посреди танцпола, растерянно озираясь. Дорогой костюм все равно сидит мешковато, он кажется старше своих тридцати – хотя, может, это как раз и есть тридцать, настоящие тридцать, а не мои двадцать два – двадцать пять.
Я кричу ему Ленька! но музыка все заглушает. Он слегка близорук и не видит меня. Ставлю бокал на стойку, пробираюсь к нему, а люди танцуют вокруг, что-то кричат, машут руками. Наверно, все же старею, думаю я, не хочу танцевать. А когда-то бесилась даже похлеще, чем здешняя молодежь.
Я уже не хочу никаких приключений. Два коктейля, такси и домой, после – рухнуть в кровать и включить телевизор. У Ромки много видеодисков, огромных, как старые пластинки – «Бони М», Поручик, луна в проеме двери – я все хочу их посмотреть, но засыпаю прямо на титрах. Надо вернуться к стойке и взять еще «маргариту», думаю я, и в этот момент Леня Онтипенко наконец-то меня замечает.
Что значит – встретить в клубе старого друга? Одноклассника, приятеля мужа, мужчину, которого и так видишь дважды в неделю? Это значит – еще три «маргариты», два часа разговора, улыбок и сплетен. Мы видимся дважды в неделю, но не знаем почти, что у нас происходит, – слишком много людей, муж, которого я не люблю, деловые партнеры. Да к тому же, если уж честно, я Леньку всегда презирала слегка: он был толстый и некрасивый.
Мы обсудили Наталью, развод; квартиру и дачу, которых лишился Поручик. Как женщина я считаю – она молодец; как подруга Поручика говорю: что за мерзкая сука! Говорили о Лерке, которая скоро приедет, о Машке, которая никак не вернется из Лондона, хотя вроде бы все утряслось. Наверно, ей просто нравится город, где не нужно держать под рукой телефон, когда едешь в машине, где нету ларьков у метро, пьяных, что спят на снегу, и ментов, собирающих мзду со старушек. Город, где нет победителей и побежденных. Лондон мне кажется скучным, сырым и тоскливым, хваленая мода – слишком плебейской. И английских мужчин я не люблю.
Кто бы мог подумать, только ты с Ромкой и осталась, говорит Леня. А Володька так Машку любил!
С возрастом это проходит, отвечаю я.
Жить с мужчиной, которого не любишь, – это значит принять все, как есть: уикэнды в Европе, теплые страны, gold, diamonds and oil, меха и бриллианты, платья и туфли, машину и дачу, все, что ты сможешь забрать. Это значит поверить – любви не бывает.
Леня показывает мне приглашение, такое же, как у меня, тоже полученное «ФедЭксом», – странная идея, обычно курьером отправляют, – и мы идем танцевать. Он прячет в дорогой футляр очки, убирает в карман пиджака. Играет какой-то медляк, мы танцуем, обнявшись. Алкогольные волны, мы плывем, не волнуясь, не переживая, не думая ни о чем.
– А то! В 215-й комнате, в общаге! – вдруг оживился Альперович. – С Маринкой и Петюней!
– И слайды Дали смотрели!
– Ага! Дали… знаешь, я во Флориде был в том году, специально в музей сходил – никакого сравнения. Первый раз – все-таки самый сильный.
– А мне недавно альбом подарили – по-моему, отлично.
Антон впервые видел Дали у той же Насти: кажется, это было, когда они пыхнули третий раз. Первые разы все-таки самые сильные, думает он, запоминаешь надолго. Смотрели Дали, слушали «Битлз» – да, действительно, как эти, с шестнадцатого этажа. Тогда Настя и сказала, что «Lucy in the Sky with Diamonds» – песня про LSD, по первым буквам припева. Мол, поэтому ЛСД и называют иногда «люсей». Жалко, что меня Настей зовут, Люсей было бы прикольней. Люся в небесах с алмазами. Что она там, кстати, делала? В школе Антон плохо знал английский, а сейчас про «Битлз» уже совсем неинтересно. При чем тут Люся, зачем ей на небесах алмазы? Может, как символ того, что под кислотой в какой-то момент все начинает сверкать как бриллианты? Или в том смысле, что ЛСД – такая же ценность в мире духа, как алмазы – здесь, на земле?
– Счастливый ты, – сказал Альперович. – Почти не изменился. Силю слушаешь, Дали смотришь, волосы до плеч, колокольчики-то хоть отпорол с клешей? (Витя кивнул.) А у меня жизнь движется так быстро, что чуть замедлюсь – превращусь даже не в реактивный след за самолетом, а в такие слизистые дорожки, как после улиток остаются.
– Читал «Лангольеров» Кинга? – спросил Витя. – Там то же самое. Они, эти лангольеры, съедают вчерашний день.
– Нет, не читал, – покачал головой Альперович. – Я теперь мало читаю. А Кинг – это который «Мертвая зона»?
– Ага, – кивнул Витя, – он самый.
– Как, говоришь, называется? – И Андрей вынул из кармана кожаную записную книжку и золотым «паркером» аккуратно написал на чистой страничке: «лангольеры».
– Прошлое, говоришь, съедают? – переспросил он.
Витя кивнул и, помолчав, добавил:
– А для меня восьмидесятые остались навсегда.
Через полчаса Витя ушел, и Антон подумал, что не представляет своих друзей через десять лет. Когда-то все менялось стремительно – но в какой-то момент советская власть, перестройка, гласность и журнал «Огонек» превратились в слабое воспоминание. Жизнь началась в тот день, когда Настя первый раз предложила ему косяк – и Антон понял, кто он такой на самом деле. Все, что было раньше, стало туманным прошлым – как и сама Настя, которую он не видел уже несколько лет. Увидеться бы с ней сейчас, спросить, знает ли, что «настей» зовут теперь кетамин – из-за того, что калипсол используют при анестезии.
В школе казалось, на его глазах совершается история – и вот теперь Антон понимал, что история закончилась, остановилась. То, что происходит вокруг, – чужие деньги, квартиры друзей, трава, кислота и калипсол, – останется навсегда. Уже года два, как мир перестал меняться, – и потому Антон никогда не выпадет из времени, как этот старый хиппи.
– Чтобы стоять, я должен держаться корней, – задумчиво произнес Альперович и посмотрел на часы. – Похоже, Сидор так и не появится.
– А он тоже принимал циклодол? – спросил Антон.
– Нет, – сказал Андрей, – мы в разных местах учились. Сидор на истфаке, я в «керосинке». Знаешь анекдот: умирает Фантомас, приходит комиссар Жюв. Срывает с него маску, а Фантомас говорит: «Видишь, Петька, как нас судьба-то разбросала».
– Это вы к чему? – удивился Антон.
– Это я про нас всех. Мы же снова все собрались только в конце восьмидесятых, когда бизнес начался. Сначала мы с Сидором и Поручиком, потом Рома, потом Ленька Онтипенко… я его года с 88-го пытался в бизнес ввести, мы же с ним ближайшие друзья со школы… А остальных я в институте почти и не видел, так, на днях рождения встречались.
– А вы хипповали? – спросил Антон.
– Да нет. Какой из меня системный. Я был полуцивильный. Как говорила моя подружка: «из тех, кто под рваными джинсами носят чистые трусы». Олдовые волосатые таких не любили. Да и сейчас, наверное, не любят – видел, как Витя на меня смотрел?
Сейчас Антон вспомнил, что старшая сестра Насти, кажется, тоже была хиппи. От нее Насте и досталась дюжина кассет «МК-60» и умение находить скрытый смысл в песне про небо в алмазах. Может, Настина сестра много лет назад знала Витю и Альперовича, заходила в 215-ю комнату поесть циклодол и посмотреть слайды Дали. Ну что же, кому как повезет: у кого брат миллионер, у кого сестра – хиппи. Младшие братья и сестры должны поддерживать друг друга, не правда ли? Поддерживать – и передавать друг другу ненужные, ностальгичные вещи, полученные от старших – такие как песни «Битлз» или убежденность в том, что Сахара сделана из сахарного песка.
– А по-моему, вы хорошо потусовались, – сказал Антон.
Альперович скривился:
– Его тогда звали Крис. Он был пионером, но из кожи вон лез, чтобы прослыть олдовым… и вот теперь всем олдовым олдовый, но только ни прежних олдовых нет, ни Системы. Понимаешь, самое главное я понял году в девяностом – нельзя сочетать рефлексию и действие. Надо выбрать что-то одно. Ну, я выбрал действие. Окончательно выбрал. Даже сделал несколько символических жестов – например, отнес почти все книги в «Букинист». А тогда я еще безумно любил книги. Но книги – это рефлексия, а я выбрал действие. А когда выбираешь действие, рефлексия не нужна. Видел на днях человека – залез в долги, испугался, убежал со всеми деньгами. В том числе – с моими деньгами. И мне сказал: вначале думал – главное разобраться с бандитами, друзья подождут. А теперь, говорит, понимаю: с бандитами разобраться не удастся, все равно убьют – и лучше было вовсе не кидать друзей, а сразу сдаться. Вот это – рефлексия. Но она существует независимо от действия: я уверен – повторись все сначала, он поступил бы так же. Сначала бандиты, потом друзья. Не надо лицемерить – если выбираешь действие, выбирай на самом деле, иди до конца.
Интересно, у Альперовича есть братья и сестры? Младший он или старший? Ведь это – самое главное в человеке. Кто он? Тот, кто получает – или тот, кто передает?
– А Витя выбрал рефлексию? – спросил Антон.
– Как можно выбрать то, о чем не имеешь представления? Если он что и выбрал, то не знает – что. Это как если вообще ничего не выбирать. Вот Лерка выбрала рефлексию – и уехала в Англию.
– А Женя?
– Женя? – Альперович задумчиво постучал пальцами по столу. – За Женю всегда выбирали другие. Она только брала то, что предлагали. Даже любовника ей выбрал я.
Антон замер.
– А кто был ее любовником?
Альперович посмотрел на него.
– Ну, ты и Шерлок Холмс, – и он налил себе еще виски. – Это же всем ясно. Конечно, Леня Онтипенко. А ты думал – кто? Давай уж я тебе все расскажу. – Он был уже заметно пьян и нагибался к самому лицу Антона. – Слушай. О покойных либо все, либо ничего. Значит – все.
Альперович выпил и начал рассказывать, с кем спала Женя после школы, как она вышла замуж за Рому, как сидели в «Хинкальной» и Женя оторвала пятый лепесток. Ничего не вышло. Это только у Катаева: попадешь на Северный полюс и сразу домой. А в жизни – что заказала, то и получила. Не ебет, уплочено. Он пил и жаловался: грустно смотреть на красивую бабу, которую никто не трахает. И ты выбираешь другого мужика – как искусственный хуй. А Онтипенко – самый близкий друг, мне все расскажет, да и знаю я его, как облупленного.
– А Рома?
– А что Рома? Он и не догадывался ни о чем. Он же работал, делал эти самые… штучки. – И Альперович усмехнулся.
– Мне он сказал, что у Жени был любовник, – сказал Антон.
– Значит, он умней, чем я думал, – сказал Альперович, выливая остатки виски в стакан. – Хорошо все-таки, что у меня шофер.
Расследование продвигается странным образом, подумал Антон, в нем почти не появляются люди в трезвом состоянии. Сам я то покуривший, то съевший магической Зубовской смеси, Рома и Альперович – пьяные, Лера – после секса, значит, тоже в измененном сознании. Впрочем, неудивительно – началось-то все с марки кислоты, пусть даже поддельной. Фальшивая марка – словно фальшивый бриллиант, ложный алмаз на обманных небесах…
Наверное, у Альперовича нет ни брата, ни сестры, подумал Антон. Или, точнее, Леня Онтипенко ему вместо младшего брата. И он посылает его к Жене – сделать то, что боится или не может сделать сам. Может, и я сам делаю что-то, что не решается сделать Костя.
– А скажите мне, – спросил он, – кто мог убить Женю?
– Любой из нас, – ответил Альперович, – ты же наркоман, должен понимать: на самом деле убить можно только того, кого любишь. А ее, в том или ином смысле слова, любили все. Я один с ней не спал. Впрочем, – вздохнул он, – это вряд ли проканает за алиби. – Еще что-нибудь хочешь спросить? Давай я тогда еще вискаря возьму.
И он подозвал официанта.
Герои этой истории почти все время находились в измененном состоянии сознания, думает Горский. Если бы мы все были другие, возможно, мы бы узнали другую истину.
Время давно уже перевалило за полночь, но Горскому не спится. Утром он навсегда покинет квартиру на четырнадцатом этаже. Он вспоминает одну из последних своих бесед с Антоном…
В тот день боли усилились. Я всю жизнь проведу в этой квартире, думал Горский. Я стал инвалидом. Скоро я перейду с травы на болеутоляющее и кончу опиатами. Он сидел, полуприкрыв глаза, и его фигура еще больше обычного походила на аллегорию бессилия и усталости.
Антон забивал и рассказывал:
– Получается как в классическом детективе – у каждого свои мотивы. Рома – устал от измен, от того, что Женя им пренебрегает. Да и деньги – в случае Жениной смерти ее доля делилась между всеми. А в случае развода – вся уходила ей, она была как бы акционер… Рома сам настоял, чтобы на семью больше приходилось. И потому теперь всем выгодна ее смерть – потому что возрастает их доля.
– Кроме Поручика, – не открывая глаз сказал Горский.
– Но у Поручика – свои мотивы. Он – ее первый мужчина. Он, наверное, из тех мужиков, которые относятся к женщинам, как к собственности и поэтому… ты понимаешь.
– Не понимаю, – едва качнул головой Горский. Сегодня каждое движение давалось с трудом, но старые привычки не хотели уходить. Теперь вместо полного жеста он обходился слабым указанием на него – так сказать, знаком жеста. – Не понимаю, но это не важно. Ты продолжай. Кто там еще, кроме Поручика и несчастного вдовца?
– Леня Онтипенко, любовник. Я с ним толком не говорил, но против него много улик. Например, он знал Зубова. И вообще – чем ближе к убитому, тем сильнее подозрения. Может, Онтипенко выдавал секреты конкурентам, а Женя про это узнала.
Зачем я все это слушаю? думал Горский. Неужели мне еще хочется найти истину? Хочется убедить себя, что даже запертый в четырех стенах, я могу расширить свое сознание до такой степени, чтобы понять мотивы людей, которых я никогда не видел?
– Либо деньги, либо секс, – сказал он. – Других причин нет?
– Ну да. Все мужчины либо спали с ней – и могли ревновать, либо имели финансовый интерес в случае ее смерти.
– Ты говорил, – тут Горский открыл глаза, – Альперович не спал с ней.
– Он говорил, что не спал, – поправил Антон. – Но это тоже причина. Не спал, ревновал, все такое…
– И Лера не спала. Но зато спала с Романом и не вышла за него замуж, потому что уехала в Англию. А теперь Роман снова свободен. Смотри, – продолжал Горский, – когда речь про секс и деньги, любой факт становится уликой. Нет смысла думать «кому выгодно». К тому же единственный, кто выиграл от этой истории – ты: переспал с Лерой, получил кучу денег. Следуя твоей логике, ты и должен быть убийцей. К тому же и кислоту тебе проще достать.
– Но я не убийца! – возмутился Антон.
– Я знаю, – слабо кивнул Горский, – но что это значит? Твой метод – стандартный метод старых детективов – не работает. Ты ищешь, кому выгодно, а люди не убивают ради выгоды. Тут всё выгодно всем. И преступления совершают из любопытства или потому, что есть такая возможность. Как Женя из любопытства приняла кислоту. Как Паша не знает понятия дозы.
В самом деле, Паша никогда не говорил «нет» и употреблял все наркотики, до которых мог дотянуться. То, что он жив, можно считать чудом – мелким на фоне других чудес, которые должны происходить с человеком, не знающим понятия дозы. Паша напоминал Антону драматическую историю о парне, везшем из Голландии лист марок. В аэропорту он почувствовал, что его пасут и съел весь лист. С тех пор контрабандист обитает в тамошней дурке и, похоже, шансов вернуться к так называемой реальности у него уже нет. Антон, правда, считал, что парень был не в себе с самого начала: даже если ему действительно сели на хвост, лучше выбрать европейскую тюрьму чем бесконечный бэд-трип.
Вот вам, кстати, еще одно подтверждение, что от передозировки ЛСД не умирают, а только сходят с ума.
– Кстати, говоря о дозе, – словно прочитав его мысли, продолжил Горский. – Я тут беседовал на днях с одним специалистом… Кажется, наша версия про пенициллин никуда не годится.
– Почему?
– Потому что аллергия не убивает в пять минут, – пояснил Горский. – То есть убивает, но если укол сделать. А перорально – это полдня можно промучиться. Получается, Женя приняла и не кислоту, и не пенициллин.
– А что?
– Мне сказали – все что угодно. Клофелин, любое сильнодействующее сердечно-сосудистое. Если еще на алкоголь – то не только мотор останавливает, но и экспертиза ничего не находит. Типа, сердце отказало – и все.
– Надо, наверное, Сидору сказать, – забеспокоился Антон.
– Зачем? – удивился Горский. – Разве это что-нибудь меняет? Все лекарства общедоступны. Почти как наркотики – идешь в первую аптеку и покупаешь. Если нужен рецепт – то у бабок на улице.
– Некоторым образом, это справедливо, – заметил Антон. – Собственно, лекарства и есть наркотики.
– К слову сказать, – ответил Горский, – не умеешь ты работать с наркотиками. Вот ты видел нечто, спасибо покойному Зубову. И что ты сделал? Все забыл. Вместо того, чтобы играть в Шерлока Холмса и допрашивать свидетелей, я бы на твоем месте думал, что это за предмет был в руках у мужчины в твоем галлюцинозе.
– Какой угодно. В кино был бы пистолет – но здесь ему взяться неоткуда. Женю ведь отравили, а не застрелили.
– Зубова застрелили, – сказал Горский.
– Но его застрелили не в усадьбе, – ответил Антон.
– Ну, – Горский улыбнулся одними губами, – давай подождем, пока в усадьбе кого-нибудь застрелят. Когда вы туда едете?
– В пятницу вечером.
Сегодня утром Антон дозвонился до Сидора и тот, узнав, что у Антона есть новые сведения, предложил на уикэнд собрать всех на даче, пора уже кончать эту историю. Слово «кончать» Антону не понравилось.
– В пятницу, – задумчиво повторил Горский. – Пятница – день Венеры. Шестой день недели по западному календарю.
Лепесток шестой
Декабрь, 1993 год
Что значит – жить с мужчиной, которого не любишь? Вместе завтракать по утрам на огромной кухне, вместе ужинать в дорогом ресторане, вместе ездить на уикэнд в Европу, в отпуск на южные острова, примерять новые туфли, покупать новые платья, надевать новые кольца, любоваться алмазным блеском пальцев, слушать чужой пьяный лепет, наливать до краев, выпивать залпом, нетвердо стоять на ногах, идти, чуть шатаясь, ложиться на спину, шептать иди же ко мне, двигать бедрами, ловить ритм, засыпать, отвернувшись.Я хотела попросить Колю довести меня до клуба, а потом решила сама поехать – может, хотя бы так не напьюсь. Не люблю водить в Москве, слишком опасно, слишком много хамья и бандитов, дважды уже приходилось запираться в машине, звонить Роме, вызывать службу безопасности. Страшнее, чем ездить по Москве в машине – только ехать на метро. Я не была там уже два года, и мне кажется: едва встану на эскалатор, меня растерзают. Сорвут с пальцев алмазные кольца, разорвут платье, стащат с ног туфли и чулки. Оборванная, голая, я сяду в переходе и заплачу – а мелочь будет со звоном падать в чашечку кружевного французского бюстгальтера, лежащего на грязном полу.
Я проезжаю мимо переполненных остановок, мимо ночных палаток, мимо рядов старушек с их маслом, яйцами, хлебом, молоком, нищенок с младенцами, проституток на Тверской, хмурых москвичей, затравленных приезжих. Женщины неопределенного возраста пьяно танцуют ранним утром под музыку из ларька, алкаши лежат на снегу, менты собирают мзду с уличных торговцев, дети тряпками размазывают снег и грязь по ветровым стеклам. Я думаю: эти люди должны ненавидеть меня. Ненавидеть за машину, которая стоит дороже их хрущоб. Ненавидеть за сверкающие небесным светом алмазные пальцы. За длинные ноги в разрезе платья, за большую, все еще не отвисшую грудь в кружевной чашечке французского бюстгальтера, за то, что в тридцать я выгляжу на двадцать два, а их женщины в двадцать пять – на все сорок. За то, что я – победительница.
Я проезжаю через мост, смотрю на обгоревший Белый дом – белый с черными разводами дом – вспоминаю, как той октябрьской ночью Димон Круглов у нас на кухне потирал руки и говорил: Это же мой участок! Подряд на строительство, какой подряд на строительство!, Альперович с Ромкой пили водку, говорили про схему с фальшивыми авизо, которую надо было прикрыть, – но я так и не поняла, из-за чего стрельба. Похоже, наши опять сражались с ненашими – и наши снова победили. Потому что наши всегда побеждают.
Жить с мужчиной, которого не любишь, – значит брать у него все, что можешь, никогда не говорить «нет» на вопрос «хочешь?», просить продавщицу донести коробки до машины, просить Колю донести покупки до квартиры, ездить на уикэнды в Европу, в отпуск на южные острова, принимать подарки как должное и знать: главное, что ты получила, – это знание о том, что наши всегда побеждают. С тех пор, как ты надела себе на палец кольцо с бриллиантовым цветиком-семицветиком, ты навсегда перешла в лагерь победителей.
Клуб называется «Пилот». Два дня назад, сразу после того, как Рома улетел в Нижневартовск, «ФедЭкс» принес заказное письмо. Я подумала: это круто – отправлять письма по Москве «ФедЭксом». Сложенная пополам четвертушка тисненой бумаги. Внутри – безликий текст приглашения в какой-то арт-клуб, недавно открывшийся. Снаружи, рядом с тисненой эмблемой, – цветок с одним-единственным лепестком. Оторванный предпоследний улетал куда-то за пределы белого поля. Я посмотрела: цветок то ли нарисован от руки, то ли – напечатан в типографии.
Я верю в эту детскую сказку – и она почти всегда мне помогает. Во что еще верить, кроме детских сказок? Три месяца назад я оторвала пятый лепесток, первый, который не сдержал обещания. Может, детская магия перестает работать, когда становишься взрослой?
Я прохожу в клуб, итальянские туфли, платье с разрезом, голые плечи, полуоткрытая грудь. Сегодня я самая красивая здесь. Играет незнакомая музыка, в центре танцпола – большой самолет. Танцевать пока не хочется, я протискиваюсь к стойке, заказываю «маргариту». Зачем я сюда пришла, высокая, стройная тридцатилетняя женщина, которая выглядит на двадцать два, в крайнем случае – на двадцать пять?
Я знаю ответ: мне хочется приключений. Я не сознбюсь себе в этом до третьего коктейля, потом внимательно осмотрюсь, разглядывая мальчиков, лет двадцати двух-двадцати пяти, а потом, после четвертого или пятого коктейля, пойду с ними танцевать. На вид я их сверстница, мне можно.
Жить с мужчиной, которого не любишь, – значит иногда позволять себе небольшие приключения, понимать толк в молодых мускулистых телах, в терпком запахе любовного пота, в случайных касаниях, прямых взглядах. Значит уметь говорить без слов, улыбаться призывно, наливать до краев, выпивать залпом, нетвердо стоять на ногах, идти пошатываясь, задирать юбку, шептать иди ко мне, ловить ритм, закрывать глаза, ни о чем не думать, всегда носить в сумочке презерватив и никогда не спрашивать телефон.
Я никогда не изменяла Ромке. Измена – это когда ты заводишь любовника, встречаешься с другим мужчиной. Мои приключения – как мужские походы в сауну, мальчишники со шлюхами, пьяные безобразия.
Первый раз это случилось через два месяца после свадьбы. На Крите мы с Ромой жили в роскошном отеле, с кроватью под балдахином, в средневековом венецианском доме. Днем на море слишком жарко, мы поехали в аквапарк: я впервые была в аквапарке, мне понравилось. Я ныряла в черную трубу, плавала, дрыгая ногами в надувном круге, летела вертикально вниз, скатывалась с разноцветной горки – пять цветов. Я знаю: на Западе в радуге только шесть полосок. У меня было бы на одно желание меньше.
А потом я увидела их. Им было лет по двадцать, они целовались в очереди у самого зева черной дыры. Мне стало обидно, обидно до слез: в двадцать лет я пила вермут в грязном подъезде, раздвигала пошире ноги, сидя на подоконнике, старалась не кричать громко. В двадцать лет я никого не любила, и никто не любил меня.
Первый раз это случилось два с лишним года назад, мне было двадцать восемь, я выглядела на двадцать, но все равно знала: моя юность прошла, я старею. Никогда мне уже не бывать молодой и влюбленной.
Чтобы жить с мужчиной, которого не любишь, надо научиться не смотреть на целующихся людей, на влюбленные парочки, на тех, кто моложе тебя. Научиться не завидовать чужому счастью.
Мы вернулись в отель, пообедали в ресторанчике у самого моря, Ромка выпил бутылку вина, запил двумя рюмками узо, стал засыпать. Я сказала: я немножко еще погуляю, он ответил угу и через мгновенье уже засопел на кровати.
В баре через дорогу я заказала мартини со льдом. Он подсел ко мне почти сразу, не помню, как его звали, – кажется, даже не спросила. Английский еще хуже, чем мой, – раньше я думала, это вообще невозможно. Oh, Russia, Gorbachyov, perestroika, yah, yah! Я улыбнулась, ответила: No. We are not Gorbachyov-perestroika. Улыбнулся в ответ и сказал: Gold and fur coats? Я ответила: Нет, мы не золото-шубы. We are gold, oil and diamonds. Он не понял, и я показала: вот кольцо и сережки, gold and diamonds, а потом взяла его руку, положила себе между ног и сказала: The oil. The hole[5]. Я не знала глагола to drill[6], но грек был понятливый парень.
Я беру еще «маргариту». Лепесток, лепесток, что же мне попросить? Я наврала Альперовичу в этой «Хинкальной»: ничего не хочу отменять. Ни уикэндов в Европе, ни южных курортов, ни квартиры, ни дачи, ни машины с шофером. Вряд ли я смогу жить без дорогих ресторанов, поездок в Милан или Вену на шоппинг, новых туфель и платьев, бриллиантов на пальцах, завтраков вместе, скучноватого секса в супружеской спальне, торопливого секса в машине и клубном сортире. Я хочу сохранить все, что есть, – и чего-то добавить.
Отхлебнуть «маргариту», отвернуться от стойки – и внезапно увидеть. Толстый и неуклюжий, он стоит посреди танцпола, растерянно озираясь. Дорогой костюм все равно сидит мешковато, он кажется старше своих тридцати – хотя, может, это как раз и есть тридцать, настоящие тридцать, а не мои двадцать два – двадцать пять.
Я кричу ему Ленька! но музыка все заглушает. Он слегка близорук и не видит меня. Ставлю бокал на стойку, пробираюсь к нему, а люди танцуют вокруг, что-то кричат, машут руками. Наверно, все же старею, думаю я, не хочу танцевать. А когда-то бесилась даже похлеще, чем здешняя молодежь.
Я уже не хочу никаких приключений. Два коктейля, такси и домой, после – рухнуть в кровать и включить телевизор. У Ромки много видеодисков, огромных, как старые пластинки – «Бони М», Поручик, луна в проеме двери – я все хочу их посмотреть, но засыпаю прямо на титрах. Надо вернуться к стойке и взять еще «маргариту», думаю я, и в этот момент Леня Онтипенко наконец-то меня замечает.
Что значит – встретить в клубе старого друга? Одноклассника, приятеля мужа, мужчину, которого и так видишь дважды в неделю? Это значит – еще три «маргариты», два часа разговора, улыбок и сплетен. Мы видимся дважды в неделю, но не знаем почти, что у нас происходит, – слишком много людей, муж, которого я не люблю, деловые партнеры. Да к тому же, если уж честно, я Леньку всегда презирала слегка: он был толстый и некрасивый.
Мы обсудили Наталью, развод; квартиру и дачу, которых лишился Поручик. Как женщина я считаю – она молодец; как подруга Поручика говорю: что за мерзкая сука! Говорили о Лерке, которая скоро приедет, о Машке, которая никак не вернется из Лондона, хотя вроде бы все утряслось. Наверно, ей просто нравится город, где не нужно держать под рукой телефон, когда едешь в машине, где нету ларьков у метро, пьяных, что спят на снегу, и ментов, собирающих мзду со старушек. Город, где нет победителей и побежденных. Лондон мне кажется скучным, сырым и тоскливым, хваленая мода – слишком плебейской. И английских мужчин я не люблю.
Кто бы мог подумать, только ты с Ромкой и осталась, говорит Леня. А Володька так Машку любил!
С возрастом это проходит, отвечаю я.
Жить с мужчиной, которого не любишь, – это значит принять все, как есть: уикэнды в Европе, теплые страны, gold, diamonds and oil, меха и бриллианты, платья и туфли, машину и дачу, все, что ты сможешь забрать. Это значит поверить – любви не бывает.
Леня показывает мне приглашение, такое же, как у меня, тоже полученное «ФедЭксом», – странная идея, обычно курьером отправляют, – и мы идем танцевать. Он прячет в дорогой футляр очки, убирает в карман пиджака. Играет какой-то медляк, мы танцуем, обнявшись. Алкогольные волны, мы плывем, не волнуясь, не переживая, не думая ни о чем.