Страница:
— Мой отец немного занят, но если уважаемый гость назовет своё имя, то я пошлю за ним. Дэффид ап Ллиувеллин всегда рад встрече с друзьями! В том же, что касается услуг, можешь полностью рассчитывать на меня. И если у тебя или кого-то из твоих спутников выдастся свободный час, я охотно узнаю новости из Империи. Которые нас минуют. Увы, мы зажаты между варварами-саксами, варварами-франками, варварами-готами. Недавно приплывали и такие, каких мы пока не встречали — их корабль стоит вблизи от вашего, и, верно, будет выставлен на продажу. Королевская кавалерия показала себя великолепно! Тьма не опустится на наш край. Но новостей из империи мы не слышим по году.
— Перемен немало, — вздохнул купец, — быстро и не перескажешь. Зовут меня Михаилом Сикамбом. Если мой друг занят важным делом, можешь его не отвлекать, пусть придет, когда освободится. И скажи — откуда у него за год взялась ещё одна взрослая дочь?
— Я приёмыш, — улыбнулась рыжая, — И вернемся к услугам… Я вижу, одного из ваших спутников больше волнует постель?
— Именно, — влез "кавалерист".
Немайн его не заметила.
— Какие вам нужны помещения? Троих благородных людей я вижу, но сколько у вас слуг?
Купец спокойно всё описал, и уронил на стойку три золотых монеты.
— Этого слишком много! А у меня нет серебра и долей! Возможно, ты возьмешь расписку Дэффида на двадцать пятую долю серебряной марки?
Руки Немайн вертели монету, притворяясь, что оценивают вес и мягкость металла. Лицо царя анфас, греческие буквы… Ираклий. Про такого императора Клирик ничего не знал. По правде, по именам он помнил только Юстиниана, который правил полтораста лет назад, да Никифора Фоку, которому воевать со Святославом триста лет тому вперед.
Доска стукнула. На месте исчезнувшего в кассе золотого оказалась серебряная монета.
— Что тебе угодно, достойный?
— Не покажешь ли комнату уставшему путнику, красавица?
Если б не подслушанный разговор на греческом, Клирик вполне бы мог поверить, что господин офицер и правда желает удостовериться в просторности комнат, чистоте постельного белья и отсутствии клопов с тараканами. Поставил б Эйлет на минутку за себя. А потом был бы межнациональный конфликт… Или всё-таки монета оказалась бы достаточным намёком?
— Прошу прощения, господин Сикамб. Я взяла с вас лишку. Я ошиблась, предположив, что имею дело с тремя благородными людьми… Скажите мне, как давно на флот Империи берут дураков, которые путают честных девиц с непотребными девками? Или, может быть, сопровождающий вас молодой человек только что выслужился из гребцов, и ещё не приобрел навыков обхождения в приличном обществе?
— Это себя ты считаешь приличным обществом? — удивился офицер, — Приемная дочь трактирщика! Хм. Не хочешь — не надо, а язвить-то зачем?
— Да за вышибалу работать неохота, а он занят: на ярмарочных рядах топором машет, — язык Немайн резко изменился, пропала половина окончаний, да и слова переменились на грубые и приземленные, теперь это была именно вульгарная латынь, — вот и мелю языком, проверяю — ты дурной или наглый. Обломать тебя надо или поучить.
— Да кто… — Сикамб положил руку на плечо моряка. И тихо сказал по-гречески:
— Кроме отца, за ней клан. Ты ведь не хотел бы, чтобы тебя «поучила» какая-нибудь из ипподромных партий Константинополя? А ведь местные будут повнушительнее.
— И что мне делать?
— Просить прощения. Ты чужеземец, и этого хватит.
— Перед этой? Много чести! Целому комиту извиняться перед пропахшей луком недотрогой? Но ты оказался прав! А потому объясни мне, как опытный человек: как здесь найти подружку на несколько ночей?
— Что ж, могу и подсказать: обратись за советом к местным мужчинам. Возможно, ты приобретешь славу глуповатого сластолюбца. Но ты будешь в безопасности. Если ты продолжишь приставать к женщинам, пользуясь привычными аналогиями, тебе придется плохо.
— Ты же сам говорил, что камбрийцы — варвары только наполовину. С другой стороны — где ты видел здесь женщину, похожую на благородную даму? Варварские наряды, варварские манеры не могут означать высокие нравы! И если вон та, белоголовая, хотя бы таскает на поясе кинжал…
Немайн стоило большого труда сохранять бесстрастное, непонимающее лицо. Ромеям хватило, зато обеспокоенная сестра немедленно оказались рядом.
— Что случилось?
— Ничего. Я гостей понимаю, а они не знают об этом.
— Забавно! — согласилась Сиан, — из этого можно сделать интересную каверзу!
— И доходную. Нужно сообщить отцу — подытожила Немайн, — Похоже, на это он и рассчитывал. Поставить за стойку полиглотью. В конце концов, где латынь, там и греческий, а которая болтает с норманнами на их родном и саксонском, та и в речи гота или франка чего-нибудь разберёт. Я не могу оставить стойку. Так что… Сиан, речь о деле — а значит, рассказывать тебе, как старшей. Справишься?
— Конечно-конечно, — русая коса мелькнула в сторону кухни.
К сумеркам в зале собралась половина города. Но и гости никуда не подевались. Точнее, гость: из давешней троицы один искал приключений, другой спал. А пожилой купец предавался чревоугодию, с удовольствием уничтожая вторую подряд порцию мясных шариков. И как-то упустил момент, когда все вокруг перестали жевать и беседовать. Тишина — что может быть лучше? И всё-таки — оглянулся, реагируя на изменение, среди чужого народа игнорировать такие вещи небезопасно.
Дочь-приёмыш трактирщика стояла спиной к огню. Лица было не рассмотреть — только фигуру со склоненной головой. Она роняла к ногам неуклюжие, пофыркивающие слова. Медленные, значительные, они летели понизу и странно царапали душу. Язык был несомненно валлийским — но Михаил Сикамб не понимал и трети. Другая — знакомая по прежним путешествиям, восхитительно светленькая — склонилась над пергаментом, старательно записывая эту странную речь. Купец обвел взглядом лица камбрийцев, мельком замечая знакомых. Они сидели, как изваяния, разве только дышали. И то — осторожно. У Михаила заныло под ложечкой. Творилось странное, непонятное, а объяснения он спросить боялся. И тоже принял каменный вид, и, чуть дыша, ждал, когда закончится наваждение. А под носом у него стыли мясные шарики, и щекочущий аромат превращал настороженное сидение в сущую пытку.
При сидении на иголках чувства обостряются. Тонкий, незаметный обычно скрип двери не уловила даже Немайн. Впрочем, Сикамб не догадался, кто застыл в дверном проёме. Епископ Теодор выглядел скорее странствующим воином, нежели священнослужителем. В дороге так удобней и безопасней. Немайн его присутствие определила по нечаянному стуку пастырской булавы о дверной косяк. И даже скосить взгляд, проверить, не ошиблась ли, не могла — невместно было башкой вертеть. Взгляд в пол, уши привязаны… Последние на день страницы ощущала себя слепоглухочитающей.
— Ты всё-таки решилась начать своё служение, дочь моя?
— Это не служение пока, а службишка.
— Чтение Библии совсем не службишка. Тем более — приохотить к слушанию священных текстов всех этих людей.
— Мне бы их к чтению приохотить! И самой глотку рвать не надо, и на книги будет спрос.
— Хочешь организовать скрипторий?
— Пока не знаю. Кстати, я под церковным судом.
Клирик и правда, пока не знал. Что книгопечатание создать необходимо — ясно. Аксиома прогрессорства. Проблемы были чисто технические. От ткани он уже отказался, бумага должна была получиться слишком дорогой: чтобы делать из тряпья, нужно сначала развить текстильную промышленность. Уронить цены, завалить людей дешёвой одеждой, подождать, пока они её сносят — и только тогда начинать собирать вторсырьё.
Из дерева — сложно. Хотя… Чем плохо само дерево. Скажем, тонкая доска. Сделать можно? Да. Водяная лесопилка — это несложно. Привод — простая механика. Пилы — дорого, но реально заказать тому же Лорну. С принципом он знаком, ручные пилы уже существуют. По крайней мере, хирургические, у мэтра Амвросия впечатляющая коллекция. Страницы деревянной книги будут толщиной, допустим, в полсантиметра. Тяжеленькое получится Евангелие, метровой толщины. Хорошо это или плохо? Скорее, хорошо. Никаких переплетов, переворачивающихся страниц: оклад, похожий на ящик, при чтении вынимаются отдельные страницы, у страниц на торцах номера. Вещь выйдет монументальная, но удобная. Из предмета индивидуальной роскоши превратится в общедоступную… мебель. И шкафов не нужно — если размеры с самого начала стандартизировать. Ставь себе ящики друг на друга.
— Слышал сказки. Которые добежали до побережья. Впрочем, у тебя рука на перевязи — значит, город стоит милостью Божьей и твоей? — испытующий прищур.
— Что ты. Моя доля славы — только вот это заведение.
— И то неплохо…
Михаил Сикамб был заинтригован. Происходящее выглядело опасным. И даже, что суровый воин с геркулесовой палицей на боку — епископ, знакомый по десятку ярмарок, ласково беседовал с рыжей, а всё событие оказалось всего лишь чтением Евангелия, достойным занятием вечернего времени для верующих христиан, не могли его успокоить до конца. А что, если тут рождается ересь? Купец, пользующийся казённым кораблём — не просто купец, но глаза и уши императора. Или, скорее, экзарха Африки. Очень ненадёжные глаза на второстепенном направлении. Но разобраться и доложить — стоило.
А потому с утра, нанося визиты знакомым, купец невзначай ронял вопросы, к которым после ответа немедленно терял интерес, но толком понять так ничего не сумел. Непонятно было даже, считают ли горожане рыжую девицу человеком или нет. Ходили слухи о волшбе и оборотничестве. Михаил был виноват сам — в ответ на прямой вопрос ему навалили бы ворох историй, пусть и не слишком правдивых. А так он крутил в уме головоломку — кусочки из десятка разных былин, не слишком подходящие друг другу. Так было до тех пор, пока мастер-золотоплавильщик, обычно продававший Сикамбу черный жемчуг, в ответ на небрежное упоминание Немайн, не хлопнул себя по лбу, да не расправил на столе лист пергамента. Зарисовку изображений, украшавших некий перстень. Ехидно улыбнулся.
— Я думаю, это стоит гораздо дороже, чем металл и работа.
Первый же взгляд на пергамент заставил Михаила нервно сглотнуть.
— Я угадал? Тогда позволь ещё одну догадку. Большой камень — разумеется, рубин?
— Это может быть подделка.
— Если такие вещи подделывают, то — не продают. А кто продаёт, ты ведь понял?
Сикамб понял. И отчего у младшей дочери трактирщика коротко отрезаны волосы — тоже. И всё-таки это была только догадка! А когда он решился побеседовать с Дэффидом и его новой дочерью напрямую, та из-за стойки исчезла. Вернувшийся на прежнее место Дэффид отмалчивался. Говорил только, что его девочки всегда очень серьезно готовятся к ярмарке. А Немайн так и вовсе собирается за эти несколько дней собрать себе приданое.
4. Год 1399 от основания Города. Июль. Ярмарка!
— Перемен немало, — вздохнул купец, — быстро и не перескажешь. Зовут меня Михаилом Сикамбом. Если мой друг занят важным делом, можешь его не отвлекать, пусть придет, когда освободится. И скажи — откуда у него за год взялась ещё одна взрослая дочь?
— Я приёмыш, — улыбнулась рыжая, — И вернемся к услугам… Я вижу, одного из ваших спутников больше волнует постель?
— Именно, — влез "кавалерист".
Немайн его не заметила.
— Какие вам нужны помещения? Троих благородных людей я вижу, но сколько у вас слуг?
Купец спокойно всё описал, и уронил на стойку три золотых монеты.
— Этого слишком много! А у меня нет серебра и долей! Возможно, ты возьмешь расписку Дэффида на двадцать пятую долю серебряной марки?
Руки Немайн вертели монету, притворяясь, что оценивают вес и мягкость металла. Лицо царя анфас, греческие буквы… Ираклий. Про такого императора Клирик ничего не знал. По правде, по именам он помнил только Юстиниана, который правил полтораста лет назад, да Никифора Фоку, которому воевать со Святославом триста лет тому вперед.
Доска стукнула. На месте исчезнувшего в кассе золотого оказалась серебряная монета.
— Что тебе угодно, достойный?
— Не покажешь ли комнату уставшему путнику, красавица?
Если б не подслушанный разговор на греческом, Клирик вполне бы мог поверить, что господин офицер и правда желает удостовериться в просторности комнат, чистоте постельного белья и отсутствии клопов с тараканами. Поставил б Эйлет на минутку за себя. А потом был бы межнациональный конфликт… Или всё-таки монета оказалась бы достаточным намёком?
— Прошу прощения, господин Сикамб. Я взяла с вас лишку. Я ошиблась, предположив, что имею дело с тремя благородными людьми… Скажите мне, как давно на флот Империи берут дураков, которые путают честных девиц с непотребными девками? Или, может быть, сопровождающий вас молодой человек только что выслужился из гребцов, и ещё не приобрел навыков обхождения в приличном обществе?
— Это себя ты считаешь приличным обществом? — удивился офицер, — Приемная дочь трактирщика! Хм. Не хочешь — не надо, а язвить-то зачем?
— Да за вышибалу работать неохота, а он занят: на ярмарочных рядах топором машет, — язык Немайн резко изменился, пропала половина окончаний, да и слова переменились на грубые и приземленные, теперь это была именно вульгарная латынь, — вот и мелю языком, проверяю — ты дурной или наглый. Обломать тебя надо или поучить.
— Да кто… — Сикамб положил руку на плечо моряка. И тихо сказал по-гречески:
— Кроме отца, за ней клан. Ты ведь не хотел бы, чтобы тебя «поучила» какая-нибудь из ипподромных партий Константинополя? А ведь местные будут повнушительнее.
— И что мне делать?
— Просить прощения. Ты чужеземец, и этого хватит.
— Перед этой? Много чести! Целому комиту извиняться перед пропахшей луком недотрогой? Но ты оказался прав! А потому объясни мне, как опытный человек: как здесь найти подружку на несколько ночей?
— Что ж, могу и подсказать: обратись за советом к местным мужчинам. Возможно, ты приобретешь славу глуповатого сластолюбца. Но ты будешь в безопасности. Если ты продолжишь приставать к женщинам, пользуясь привычными аналогиями, тебе придется плохо.
— Ты же сам говорил, что камбрийцы — варвары только наполовину. С другой стороны — где ты видел здесь женщину, похожую на благородную даму? Варварские наряды, варварские манеры не могут означать высокие нравы! И если вон та, белоголовая, хотя бы таскает на поясе кинжал…
Немайн стоило большого труда сохранять бесстрастное, непонимающее лицо. Ромеям хватило, зато обеспокоенная сестра немедленно оказались рядом.
— Что случилось?
— Ничего. Я гостей понимаю, а они не знают об этом.
— Забавно! — согласилась Сиан, — из этого можно сделать интересную каверзу!
— И доходную. Нужно сообщить отцу — подытожила Немайн, — Похоже, на это он и рассчитывал. Поставить за стойку полиглотью. В конце концов, где латынь, там и греческий, а которая болтает с норманнами на их родном и саксонском, та и в речи гота или франка чего-нибудь разберёт. Я не могу оставить стойку. Так что… Сиан, речь о деле — а значит, рассказывать тебе, как старшей. Справишься?
— Конечно-конечно, — русая коса мелькнула в сторону кухни.
К сумеркам в зале собралась половина города. Но и гости никуда не подевались. Точнее, гость: из давешней троицы один искал приключений, другой спал. А пожилой купец предавался чревоугодию, с удовольствием уничтожая вторую подряд порцию мясных шариков. И как-то упустил момент, когда все вокруг перестали жевать и беседовать. Тишина — что может быть лучше? И всё-таки — оглянулся, реагируя на изменение, среди чужого народа игнорировать такие вещи небезопасно.
Дочь-приёмыш трактирщика стояла спиной к огню. Лица было не рассмотреть — только фигуру со склоненной головой. Она роняла к ногам неуклюжие, пофыркивающие слова. Медленные, значительные, они летели понизу и странно царапали душу. Язык был несомненно валлийским — но Михаил Сикамб не понимал и трети. Другая — знакомая по прежним путешествиям, восхитительно светленькая — склонилась над пергаментом, старательно записывая эту странную речь. Купец обвел взглядом лица камбрийцев, мельком замечая знакомых. Они сидели, как изваяния, разве только дышали. И то — осторожно. У Михаила заныло под ложечкой. Творилось странное, непонятное, а объяснения он спросить боялся. И тоже принял каменный вид, и, чуть дыша, ждал, когда закончится наваждение. А под носом у него стыли мясные шарики, и щекочущий аромат превращал настороженное сидение в сущую пытку.
При сидении на иголках чувства обостряются. Тонкий, незаметный обычно скрип двери не уловила даже Немайн. Впрочем, Сикамб не догадался, кто застыл в дверном проёме. Епископ Теодор выглядел скорее странствующим воином, нежели священнослужителем. В дороге так удобней и безопасней. Немайн его присутствие определила по нечаянному стуку пастырской булавы о дверной косяк. И даже скосить взгляд, проверить, не ошиблась ли, не могла — невместно было башкой вертеть. Взгляд в пол, уши привязаны… Последние на день страницы ощущала себя слепоглухочитающей.
— Ты всё-таки решилась начать своё служение, дочь моя?
— Это не служение пока, а службишка.
— Чтение Библии совсем не службишка. Тем более — приохотить к слушанию священных текстов всех этих людей.
— Мне бы их к чтению приохотить! И самой глотку рвать не надо, и на книги будет спрос.
— Хочешь организовать скрипторий?
— Пока не знаю. Кстати, я под церковным судом.
Клирик и правда, пока не знал. Что книгопечатание создать необходимо — ясно. Аксиома прогрессорства. Проблемы были чисто технические. От ткани он уже отказался, бумага должна была получиться слишком дорогой: чтобы делать из тряпья, нужно сначала развить текстильную промышленность. Уронить цены, завалить людей дешёвой одеждой, подождать, пока они её сносят — и только тогда начинать собирать вторсырьё.
Из дерева — сложно. Хотя… Чем плохо само дерево. Скажем, тонкая доска. Сделать можно? Да. Водяная лесопилка — это несложно. Привод — простая механика. Пилы — дорого, но реально заказать тому же Лорну. С принципом он знаком, ручные пилы уже существуют. По крайней мере, хирургические, у мэтра Амвросия впечатляющая коллекция. Страницы деревянной книги будут толщиной, допустим, в полсантиметра. Тяжеленькое получится Евангелие, метровой толщины. Хорошо это или плохо? Скорее, хорошо. Никаких переплетов, переворачивающихся страниц: оклад, похожий на ящик, при чтении вынимаются отдельные страницы, у страниц на торцах номера. Вещь выйдет монументальная, но удобная. Из предмета индивидуальной роскоши превратится в общедоступную… мебель. И шкафов не нужно — если размеры с самого начала стандартизировать. Ставь себе ящики друг на друга.
— Слышал сказки. Которые добежали до побережья. Впрочем, у тебя рука на перевязи — значит, город стоит милостью Божьей и твоей? — испытующий прищур.
— Что ты. Моя доля славы — только вот это заведение.
— И то неплохо…
Михаил Сикамб был заинтригован. Происходящее выглядело опасным. И даже, что суровый воин с геркулесовой палицей на боку — епископ, знакомый по десятку ярмарок, ласково беседовал с рыжей, а всё событие оказалось всего лишь чтением Евангелия, достойным занятием вечернего времени для верующих христиан, не могли его успокоить до конца. А что, если тут рождается ересь? Купец, пользующийся казённым кораблём — не просто купец, но глаза и уши императора. Или, скорее, экзарха Африки. Очень ненадёжные глаза на второстепенном направлении. Но разобраться и доложить — стоило.
А потому с утра, нанося визиты знакомым, купец невзначай ронял вопросы, к которым после ответа немедленно терял интерес, но толком понять так ничего не сумел. Непонятно было даже, считают ли горожане рыжую девицу человеком или нет. Ходили слухи о волшбе и оборотничестве. Михаил был виноват сам — в ответ на прямой вопрос ему навалили бы ворох историй, пусть и не слишком правдивых. А так он крутил в уме головоломку — кусочки из десятка разных былин, не слишком подходящие друг другу. Так было до тех пор, пока мастер-золотоплавильщик, обычно продававший Сикамбу черный жемчуг, в ответ на небрежное упоминание Немайн, не хлопнул себя по лбу, да не расправил на столе лист пергамента. Зарисовку изображений, украшавших некий перстень. Ехидно улыбнулся.
— Я думаю, это стоит гораздо дороже, чем металл и работа.
Первый же взгляд на пергамент заставил Михаила нервно сглотнуть.
— Я угадал? Тогда позволь ещё одну догадку. Большой камень — разумеется, рубин?
— Это может быть подделка.
— Если такие вещи подделывают, то — не продают. А кто продаёт, ты ведь понял?
Сикамб понял. И отчего у младшей дочери трактирщика коротко отрезаны волосы — тоже. И всё-таки это была только догадка! А когда он решился побеседовать с Дэффидом и его новой дочерью напрямую, та из-за стойки исчезла. Вернувшийся на прежнее место Дэффид отмалчивался. Говорил только, что его девочки всегда очень серьезно готовятся к ярмарке. А Немайн так и вовсе собирается за эти несколько дней собрать себе приданое.
4. Год 1399 от основания Города. Июль. Ярмарка!
— Прошу прощения… Извините… Я такая неловкая… Ой!
Мода, в противоположность дипломатии, которая искусство возможного, есть искусство невозможного. Клирик полностью убедился в этой нехитрой истине на собственной шкуре. И ведь тренировался. В помещении, на ровном дощатом полу. А больше было негде: секретность. И идея-то была верная, а рассуждения логичными. Сопровождающая Дэффида в качестве средства психологической поддержки, Немайн не должна была смотреться девочкой-сорванцом. Двигаться предстояло плавно и неторопливо, и так же медлительно и основательно вести неизбежный ярмарочный торг. Бегать не надо, а скомпенсировать недостаток роста хотя б на несколько вершков — полезно. Во избежание путаницы. В Кер-Мирддине-то все привыкли, что кэдмановская сидха — едва ли не самый низкорослый образчик величественного народа холмов. А вот приезжим валлийцам и ирландцам рост Немайн навьёт другие образы. Ту же озёрную деву. Красивую, работящую и глупую.
И догадался же Клирик предложить для повышения роста туфли на платформе! В форме толстых деревянных подошв под обычную суконную обувку. Решили проблему — получили две. Подошвы были сделаны наспех, красотой не блистали, и неизящно торчали из-под оказавшегося вдруг слишком коротким подола. А благородным девицам пристойно показывать из-под одежд только носки туфель… В дополнение горя, из низенькой взрослой Немайн превратилась в высокую девочку. Несмотря на римский наряд. Зрительное удлинение голени работало ещё надёжнее, чем завышение талии — к высокому поясу люди уже привыкли. Пришлось снова подбирать сидхе одёжку с чужого плеча — по увеличившемуся росту. Немайн сняла пояс, и постаралась ходить мелкими шажками, чтобы не показывать, где у неё суставы. И как раз, когда начало получаться, Кейр заметил, что надобно, мол, и дальних иноземцев впечатлить. А раз Немайн способна говорить на латинском и греческом, как на родных — так и выдать её за константинопольскую римлянку. Известно же, что греков не переторгуешь.
Лучше бы молчал… Глэдис сразу поинтересовалась: а что носят в Константинополе? Никто не знал, допрашивать греков-мужчин было бессмысленно. Но женское любопытство помноженное на кельтскую любознательность — сила неостановимая. Один из слуг ромея показал Эйре (осьмушка золотого и немного кокетства) картину с изображением императорской семьи, которую хозяин за какой-то надобностью таскал с собой. Той хватило полуминуты рассматривания для того, чтобы сделать подробный доклад. Всё оказалось просто. За час паллу Немайн перешили в пелерину. В длинной тунике, одетой под более короткое платье, скрыв всякие формы, главная из которых — рука в лубке да на перевязи — под пелериной-пенулой, Немайн смотрелась добропорядочной и хрупкой. Разглядывая себя в зеркало, Клирик установил, что более всего напоминает институтку начала двадцатого века. Не хватало только шляпки. Тем более, уши всё время норовили выскочить, сразу придавая вид авантюрный, разбойничий и нагло-виноватый. Примерно как у совершенно домашнего, очень изящного, с изысканным строгим вкусом хорька, застанного хозяином в дотла перерезанном курятнике. Или у институтки, которую классная дама застала с гусаром под кроватью, початой бутылкой коньяку и томиком Кропоткина на столе. Спас шнурок — но и после этого Эйра покачала головой и вынесла вердикт: непохоже! Римлянки заматывали голову покрывалом. А сидхи, как все камбрийки, ходили простоволосыми. Даже в церковь. Скрывать волосы считалось таким же грехом, как раскрашивать лицо косметикой и гримом. В конце концов, сошлись на широкой ленте вокруг головы. Уши, по необходимости, под неё можно было спрятать — или оттенить ею.
Хорошо было, когда Немайн в первый ярмарочный день вышла к семье. На дощатом полу без толкучки. Все девочки хором сказали: "Хочу такое же". И решили заняться этим при первой возможности. А «мама» Глэдис только ахнула — и повесила нос. И так выше мужа на вершок, а если ещё добавить? Впрочем, она немедленно захотела пелерину с разрезами для рук. Заявила, что летом это совершенное излишество, а вот осенью-зимой, и подлиннее — выйдет гораздо удобнее и теплее плаща.
Последний штрих в образ византийки внёс Клирик, нацепив патрицианский перстень. Суровым видом мутноватых граней вполне гармонировавший с идеей наряда. Возможно, если бы не некоторое знакомство с историей, не рискнул бы. Но слово патриций вызывало у него ассоциации с римлянами, да ещё немного — с нобилитетом итальянских торговых городов. Сословием многочисленным, и не всегда богатым. Вот только не учёл, что даже в одном языке и одной стране за считанные столетия то же самое слово может получить несколько иной смысл.
Но среди торговых рядов… Маневрировала Немайн, как носорог. Завышенный центр тяжести бросал её в самых неожиданных направлениях. С весом шестидюймового снаряда при не до конца сросшихся переломах это были именно её проблемы! Пришлось опереться на локоть Дэффида, это было уместно и неожиданно приятно.
И вообще, приходилось признать — главную роль в веселье, что творилось на ярмарке, сыграл хозяин заезжего дома!
Ещё воспоминания сестёр о прошлых торжищах принесли Клирику понимание немудрёной структуры торговли, и на осознание — валлийцев грабят. Беспощадно. Единственно толковым Клирик признал содержимое трюмов византийских кораблей: шелк и специи. Товары дорогие, в Уэльсе не изготовимые в принципе, позволяющие забить судно на обратный путь отбеленным льняным полотном, самым дорогим из практичных камбрийских товаров. Заодно брали черный жемчуг — едва ли не по гроссу за солид. Обмен был хоть и в пользу хитрых греков, но всё таки взаимовыгоден. Мерсийцы привозили железо — но больше покупали, платя серебром. Другие торговые гости оказались сущим бедствием. Все — франки, вестготы, фризы, корнуолльцы и ирландцы ничего полезного не привезли. Вино, ладан, оливковое масло — всё то, без чего камбрийцы жили круглый год. Вывозили же сырую шерсть и сырой лён. За бесценок. Для производства полотна в Камбрии не хватало рук. И эту ситуацию Клирик вознамерился решительно изменить.
С чем и заглянул к Дэффиду на кухню. Тот возвышался над поварами и поварятами, вокруг вились облака пара и языки пламени, точились ароматы, яростно шипел стекающий в огонь жир. Ему как раз почтительно представили кастрюльку: "Специально для греков, которые римляне". Дэффид окунул туда руку.
— Вино вещь хорошая, — провозгласил он, хлопая повара по плечу, — особенно если в нём плавают телячьи почки! Но необходимо добавить дикого майорана. Тогда подойдёт! Глупые люди эти африканцы! Ценят требуху, а не мясо… В чём дело, доча?
Выслушал, не перебивая. Только хмыкал изредка. Потом подвёл итог:
— Правильно думаешь. Сущий разбой. Но причём тут иноземцы? Их дело всегда сторона! Дело не в них. И незанятых рук у клана полно. Жителям долин зимой нечего делать! Да и в холмах работы мало. И от лишнего солида на чёрный день хуторяне не откажутся. Или пол дощатый настелить, вместо земляного. Или быка-производителя прикупить… Хозяйство — такая вещь, что любые деньги сожрёт, и ещё попросит. Но у нас есть гильдия ткачей — с лекаревой Элейн во главе. Привилегия у них ещё с римских времён. Растерзают любого, кто вздумает делать ткань на продажу, не став мастером — точнее, мастерицей, работа-то женская. А для этого нужно три года ученичества. Работать на учительницу даром, и ещё за кормёжку приплачивать. Девочек в люди обычно и не отдают, так что гильдия — дело почти наследственное.
— А для себя ткать можно?
— Конечно.
— И каждая фермерская жена умеет?
— Даже озёрные девы, — сообщил Дэффид, — и у них, кстати, очень хорошо получается.
При этом оставался серьёзен и неулыбчив. Клирик с трудом подавил просьбу познакомить хотя бы с одной настоящей озёрной. Кивнул и вернулся за стойку. Зато твёрдо решил во время визита к мэтру Амвросию на процедуры — уже не болезненные, а приятные, поинтересоваться у Элейн, что будет делать гильдия, если получит много сырья. Столько, сколько мастера не обработают.
Обычно Бриана разминала руку Немайн в процедурной — но на этот раз снаружи донёсся шум, и мэтру Амвросию пришлось отвлечься. Четыре человека внесли на плаще пациента. Пятая придерживала окровавленную голову. Видимо, жена — поскольку ухитрялась пилить пострадавшего, пеняя ему на неосторожность, и уговаривая не шевелить головой. Иначе, мол, выпадет мозг.
Мэтр расплылся в оптимистической улыбке, как обычно перед неприятным пациентом.
— С лесов? — спросил.
— С конька.
Это был королевский проект: постоянные ярмарочные ряды и склады. Который вполне оправдался: те же римляне уже наняли один из павиллионов. Увы, строительство в средние века было занятием небезопасным. Хотя бы потому, что шлемов рабочие не носили. При всём высокородном гоноре. А человеческий череп куда менее прочен, чем большинство падающих сверху предметов. На этот раз, впрочем, вниз упал строитель — на сложенные штабелем брусья.
Сидха сразу оказалась забыта, и напрочь: прокаливая круглую пилу для трепанации, мэтр изобретательно поминал худшую половину её прежних родичей — особенно доставалось Гвину и гончим его Дикой охоты — попутно удивляясь, почему этот олух, несмотря на мешанину из мозгов и костей на затылке не только жив, не только в сознании и разговаривает, но и не чувствует особой боли.
— Немайн, подождёшь? Я отцу помогу. И — тут сейчас будет неприятно… Или тебе нравится кровища?
От Немайн-то можно и не такого ожидать. Клирик вздохнул. Вздыхать было всё ещё больно. Зато полезно.
— Под руками путаться не буду. Где можно подождать?
— У матери. Кстати, она тебе моего нового братика показывала?
Потенциальное зрелище Клирика не вдохновило. Лицезреть лысое, сморщенное, безмысленное существо — в чём приз? Ладно бы личинка была своя, был бы смысл убедиться, что здорова и может дожить до взрослого имаго, а чужая-то чем интересна? Но в этом мире он оказался девушкой, а девушкам свойственно проявлять интерес к чужим детям. Так эволюция повелела — чтобы лучше ухаживали за собственными. Лично у Клирика вид красивого здорового младенца вызывал примерно те же эмоции, что и вид ящика с отборным мучным червем. Ну не любил он биотехнологии! Впрочем, хороший деловой разговор стоил небольших неудобств.
В какой-то картинной галерее Клирику доводилось видеть изображение вяжущей Мадонны. С жены мэтра Амвросия можно было писать ткущую. Станок плясал и пел в её руках — колыбельную для младенца, ухитрившегося родиться в ту неделю, которую Немайн провалялась в постели. Сопящий свёрток висел на плече матери. Сидха тихонько поздоровалась. Шёпотом спросила, нельзя ли поговорить по делу.
— Сейчас, закреплю нити, — отозвалась голова ткачей, — не подержишь мою радость?
Радость… Прелесть! Сидха взяла перепеленатого младенца — как-то очень ловко, сдавленно ахнула "какой миленький!", и, пока Элейн суетилась да завязывала узелки, понесла над спящим такую ласковую и восторженную бессмыслицу, какую обычно слышат разве от матерей. Она даже не улыбалась ребёнку — просто растворялась в нём без остатка. Элейн даже немножечко приревновала — с гордостью. Вот, мол, какой у меня сынок изумительный.
— Ну вот, и хорошо. Пошли к маме…
Сидха вдруг сделала шаг назад, нежно и крепко прижав к себе ребёнка. С губ слетал колыбельный лепет, но лицо полыхало безмысленным гневом защищающей своё дитя матери. Элейн стало страшно. Но тут на глаза сидхи нахлынули огромные, океанские, слёзы, которые смыли ярость оставив печаль и отчаяние. Руки сидхи протянули ребёнка Элейн.
— Он же твой, — простонала Немайн, — твоя кровиночка… Держи, береги, прячь. Никому не отдавай. Даже мне. Даже мне!
Как только мать подхватила дитя, Немайн резко отшатнулась в дальний угол, прикрыв глаза. Потом принялась шмыгать носом и по-детски утирать слёзы кулаками.
Элейн поняла, отчего фэйри регулярно крадут детей. Только у сидхов хватало силы воли и сочувствия прекратить тетешканье, и оставить ребёнка родителям, а те же тилвит тег забирали младенчиков с собой. То ли по слабости, то ли по бессердечности.
Сидха в углу громко высморкалась. В огромный платок, пристёгнутый к поясу.
— Элейн, извини. Сама не знала, что на меня так накатит. Но теперь я, кажется, в порядке. Я говорила… неровно, но это не колдовство, не сглаз. У тебя правда очень красивый ребёнок, я чуть разум не потеряла. Да я за него сама глотку перегрызу… Веришь?
Матери так чуть не перегрызла… Клирик понемногу приходил в сознание. В голове крутился глупый образ: ёрш по сидховски — посмотреть на младенчика, заполировать пивом! Ну да сидхи после первого не закусывают… Немайн трясло, как с похмелья. Настолько, что Клирик наплевал на условности и сел на пол. Облицованный, шершавый, тёплый…
— Элейн, ты в состоянии беседовать о делах гильдии? Я не весьма. Но надо же как-то отвлечь себя. Скажи, куда денутся сырые шерсть и лён, а заодно и пряжа, которые не возьмёт гильдия?
— Иноземцы купят, — Элейн прижала к груди сына и за станок спряталась. Кулёк проснулся и захныкал. Немайн заткнула уши.
— И сделают ткань. Так какая разница — не разрешать своим продавать ткань, чтобы её делали чужие? Пусть нашу покупают!
— Мне, леди Немайн, нужно кормить семьи мастериц. А ещё у ткачих есть мужья, и отношения в семье очень часто зависят от того, кто сколько вносит в семейное хозяйство…
Клирик припомнил, что история по похищение быка из Куальгне, началась именно с того, что королева Медб оказалась на одного быка беднее, чем муж. А закончилась — разорением всех пятин Ирландии и гибелью половины богатырей. Пусть перетряски внутри диведских семей проходили бы более мирно, всё равно разрушение Уэльса в его планы не входило.
— Привилегию нарушать нельзя, — торопливо вставил он, — ни в слове, ни в букве. Но я, напротив, предлагаю её укрепить! Разреши мастерицам продавать полотно, сотканное фермерскими жёнами — оставив себе часть цены, разумеется! И твои мастерицы получат ещё одну статью дохода.
— А цена на полотно не упадёт?
Элейн понемногу снова превращалась из перепуганной за собственное дитя матери в мастера и гильдейского голову.
— Цена вырастет. Чужие-то ткачи без пряжи останутся. Придётся тем же франкам плыть к нам. Я бы согласилась взять всё ваше полотно по цене, скажем, на пятую часть превышающей цену прошлой ярмарки. Если бы мне было разрешено его продать.
Мода, в противоположность дипломатии, которая искусство возможного, есть искусство невозможного. Клирик полностью убедился в этой нехитрой истине на собственной шкуре. И ведь тренировался. В помещении, на ровном дощатом полу. А больше было негде: секретность. И идея-то была верная, а рассуждения логичными. Сопровождающая Дэффида в качестве средства психологической поддержки, Немайн не должна была смотреться девочкой-сорванцом. Двигаться предстояло плавно и неторопливо, и так же медлительно и основательно вести неизбежный ярмарочный торг. Бегать не надо, а скомпенсировать недостаток роста хотя б на несколько вершков — полезно. Во избежание путаницы. В Кер-Мирддине-то все привыкли, что кэдмановская сидха — едва ли не самый низкорослый образчик величественного народа холмов. А вот приезжим валлийцам и ирландцам рост Немайн навьёт другие образы. Ту же озёрную деву. Красивую, работящую и глупую.
И догадался же Клирик предложить для повышения роста туфли на платформе! В форме толстых деревянных подошв под обычную суконную обувку. Решили проблему — получили две. Подошвы были сделаны наспех, красотой не блистали, и неизящно торчали из-под оказавшегося вдруг слишком коротким подола. А благородным девицам пристойно показывать из-под одежд только носки туфель… В дополнение горя, из низенькой взрослой Немайн превратилась в высокую девочку. Несмотря на римский наряд. Зрительное удлинение голени работало ещё надёжнее, чем завышение талии — к высокому поясу люди уже привыкли. Пришлось снова подбирать сидхе одёжку с чужого плеча — по увеличившемуся росту. Немайн сняла пояс, и постаралась ходить мелкими шажками, чтобы не показывать, где у неё суставы. И как раз, когда начало получаться, Кейр заметил, что надобно, мол, и дальних иноземцев впечатлить. А раз Немайн способна говорить на латинском и греческом, как на родных — так и выдать её за константинопольскую римлянку. Известно же, что греков не переторгуешь.
Лучше бы молчал… Глэдис сразу поинтересовалась: а что носят в Константинополе? Никто не знал, допрашивать греков-мужчин было бессмысленно. Но женское любопытство помноженное на кельтскую любознательность — сила неостановимая. Один из слуг ромея показал Эйре (осьмушка золотого и немного кокетства) картину с изображением императорской семьи, которую хозяин за какой-то надобностью таскал с собой. Той хватило полуминуты рассматривания для того, чтобы сделать подробный доклад. Всё оказалось просто. За час паллу Немайн перешили в пелерину. В длинной тунике, одетой под более короткое платье, скрыв всякие формы, главная из которых — рука в лубке да на перевязи — под пелериной-пенулой, Немайн смотрелась добропорядочной и хрупкой. Разглядывая себя в зеркало, Клирик установил, что более всего напоминает институтку начала двадцатого века. Не хватало только шляпки. Тем более, уши всё время норовили выскочить, сразу придавая вид авантюрный, разбойничий и нагло-виноватый. Примерно как у совершенно домашнего, очень изящного, с изысканным строгим вкусом хорька, застанного хозяином в дотла перерезанном курятнике. Или у институтки, которую классная дама застала с гусаром под кроватью, початой бутылкой коньяку и томиком Кропоткина на столе. Спас шнурок — но и после этого Эйра покачала головой и вынесла вердикт: непохоже! Римлянки заматывали голову покрывалом. А сидхи, как все камбрийки, ходили простоволосыми. Даже в церковь. Скрывать волосы считалось таким же грехом, как раскрашивать лицо косметикой и гримом. В конце концов, сошлись на широкой ленте вокруг головы. Уши, по необходимости, под неё можно было спрятать — или оттенить ею.
Хорошо было, когда Немайн в первый ярмарочный день вышла к семье. На дощатом полу без толкучки. Все девочки хором сказали: "Хочу такое же". И решили заняться этим при первой возможности. А «мама» Глэдис только ахнула — и повесила нос. И так выше мужа на вершок, а если ещё добавить? Впрочем, она немедленно захотела пелерину с разрезами для рук. Заявила, что летом это совершенное излишество, а вот осенью-зимой, и подлиннее — выйдет гораздо удобнее и теплее плаща.
Последний штрих в образ византийки внёс Клирик, нацепив патрицианский перстень. Суровым видом мутноватых граней вполне гармонировавший с идеей наряда. Возможно, если бы не некоторое знакомство с историей, не рискнул бы. Но слово патриций вызывало у него ассоциации с римлянами, да ещё немного — с нобилитетом итальянских торговых городов. Сословием многочисленным, и не всегда богатым. Вот только не учёл, что даже в одном языке и одной стране за считанные столетия то же самое слово может получить несколько иной смысл.
Но среди торговых рядов… Маневрировала Немайн, как носорог. Завышенный центр тяжести бросал её в самых неожиданных направлениях. С весом шестидюймового снаряда при не до конца сросшихся переломах это были именно её проблемы! Пришлось опереться на локоть Дэффида, это было уместно и неожиданно приятно.
И вообще, приходилось признать — главную роль в веселье, что творилось на ярмарке, сыграл хозяин заезжего дома!
Ещё воспоминания сестёр о прошлых торжищах принесли Клирику понимание немудрёной структуры торговли, и на осознание — валлийцев грабят. Беспощадно. Единственно толковым Клирик признал содержимое трюмов византийских кораблей: шелк и специи. Товары дорогие, в Уэльсе не изготовимые в принципе, позволяющие забить судно на обратный путь отбеленным льняным полотном, самым дорогим из практичных камбрийских товаров. Заодно брали черный жемчуг — едва ли не по гроссу за солид. Обмен был хоть и в пользу хитрых греков, но всё таки взаимовыгоден. Мерсийцы привозили железо — но больше покупали, платя серебром. Другие торговые гости оказались сущим бедствием. Все — франки, вестготы, фризы, корнуолльцы и ирландцы ничего полезного не привезли. Вино, ладан, оливковое масло — всё то, без чего камбрийцы жили круглый год. Вывозили же сырую шерсть и сырой лён. За бесценок. Для производства полотна в Камбрии не хватало рук. И эту ситуацию Клирик вознамерился решительно изменить.
С чем и заглянул к Дэффиду на кухню. Тот возвышался над поварами и поварятами, вокруг вились облака пара и языки пламени, точились ароматы, яростно шипел стекающий в огонь жир. Ему как раз почтительно представили кастрюльку: "Специально для греков, которые римляне". Дэффид окунул туда руку.
— Вино вещь хорошая, — провозгласил он, хлопая повара по плечу, — особенно если в нём плавают телячьи почки! Но необходимо добавить дикого майорана. Тогда подойдёт! Глупые люди эти африканцы! Ценят требуху, а не мясо… В чём дело, доча?
Выслушал, не перебивая. Только хмыкал изредка. Потом подвёл итог:
— Правильно думаешь. Сущий разбой. Но причём тут иноземцы? Их дело всегда сторона! Дело не в них. И незанятых рук у клана полно. Жителям долин зимой нечего делать! Да и в холмах работы мало. И от лишнего солида на чёрный день хуторяне не откажутся. Или пол дощатый настелить, вместо земляного. Или быка-производителя прикупить… Хозяйство — такая вещь, что любые деньги сожрёт, и ещё попросит. Но у нас есть гильдия ткачей — с лекаревой Элейн во главе. Привилегия у них ещё с римских времён. Растерзают любого, кто вздумает делать ткань на продажу, не став мастером — точнее, мастерицей, работа-то женская. А для этого нужно три года ученичества. Работать на учительницу даром, и ещё за кормёжку приплачивать. Девочек в люди обычно и не отдают, так что гильдия — дело почти наследственное.
— А для себя ткать можно?
— Конечно.
— И каждая фермерская жена умеет?
— Даже озёрные девы, — сообщил Дэффид, — и у них, кстати, очень хорошо получается.
При этом оставался серьёзен и неулыбчив. Клирик с трудом подавил просьбу познакомить хотя бы с одной настоящей озёрной. Кивнул и вернулся за стойку. Зато твёрдо решил во время визита к мэтру Амвросию на процедуры — уже не болезненные, а приятные, поинтересоваться у Элейн, что будет делать гильдия, если получит много сырья. Столько, сколько мастера не обработают.
Обычно Бриана разминала руку Немайн в процедурной — но на этот раз снаружи донёсся шум, и мэтру Амвросию пришлось отвлечься. Четыре человека внесли на плаще пациента. Пятая придерживала окровавленную голову. Видимо, жена — поскольку ухитрялась пилить пострадавшего, пеняя ему на неосторожность, и уговаривая не шевелить головой. Иначе, мол, выпадет мозг.
Мэтр расплылся в оптимистической улыбке, как обычно перед неприятным пациентом.
— С лесов? — спросил.
— С конька.
Это был королевский проект: постоянные ярмарочные ряды и склады. Который вполне оправдался: те же римляне уже наняли один из павиллионов. Увы, строительство в средние века было занятием небезопасным. Хотя бы потому, что шлемов рабочие не носили. При всём высокородном гоноре. А человеческий череп куда менее прочен, чем большинство падающих сверху предметов. На этот раз, впрочем, вниз упал строитель — на сложенные штабелем брусья.
Сидха сразу оказалась забыта, и напрочь: прокаливая круглую пилу для трепанации, мэтр изобретательно поминал худшую половину её прежних родичей — особенно доставалось Гвину и гончим его Дикой охоты — попутно удивляясь, почему этот олух, несмотря на мешанину из мозгов и костей на затылке не только жив, не только в сознании и разговаривает, но и не чувствует особой боли.
— Немайн, подождёшь? Я отцу помогу. И — тут сейчас будет неприятно… Или тебе нравится кровища?
От Немайн-то можно и не такого ожидать. Клирик вздохнул. Вздыхать было всё ещё больно. Зато полезно.
— Под руками путаться не буду. Где можно подождать?
— У матери. Кстати, она тебе моего нового братика показывала?
Потенциальное зрелище Клирика не вдохновило. Лицезреть лысое, сморщенное, безмысленное существо — в чём приз? Ладно бы личинка была своя, был бы смысл убедиться, что здорова и может дожить до взрослого имаго, а чужая-то чем интересна? Но в этом мире он оказался девушкой, а девушкам свойственно проявлять интерес к чужим детям. Так эволюция повелела — чтобы лучше ухаживали за собственными. Лично у Клирика вид красивого здорового младенца вызывал примерно те же эмоции, что и вид ящика с отборным мучным червем. Ну не любил он биотехнологии! Впрочем, хороший деловой разговор стоил небольших неудобств.
В какой-то картинной галерее Клирику доводилось видеть изображение вяжущей Мадонны. С жены мэтра Амвросия можно было писать ткущую. Станок плясал и пел в её руках — колыбельную для младенца, ухитрившегося родиться в ту неделю, которую Немайн провалялась в постели. Сопящий свёрток висел на плече матери. Сидха тихонько поздоровалась. Шёпотом спросила, нельзя ли поговорить по делу.
— Сейчас, закреплю нити, — отозвалась голова ткачей, — не подержишь мою радость?
Радость… Прелесть! Сидха взяла перепеленатого младенца — как-то очень ловко, сдавленно ахнула "какой миленький!", и, пока Элейн суетилась да завязывала узелки, понесла над спящим такую ласковую и восторженную бессмыслицу, какую обычно слышат разве от матерей. Она даже не улыбалась ребёнку — просто растворялась в нём без остатка. Элейн даже немножечко приревновала — с гордостью. Вот, мол, какой у меня сынок изумительный.
— Ну вот, и хорошо. Пошли к маме…
Сидха вдруг сделала шаг назад, нежно и крепко прижав к себе ребёнка. С губ слетал колыбельный лепет, но лицо полыхало безмысленным гневом защищающей своё дитя матери. Элейн стало страшно. Но тут на глаза сидхи нахлынули огромные, океанские, слёзы, которые смыли ярость оставив печаль и отчаяние. Руки сидхи протянули ребёнка Элейн.
— Он же твой, — простонала Немайн, — твоя кровиночка… Держи, береги, прячь. Никому не отдавай. Даже мне. Даже мне!
Как только мать подхватила дитя, Немайн резко отшатнулась в дальний угол, прикрыв глаза. Потом принялась шмыгать носом и по-детски утирать слёзы кулаками.
Элейн поняла, отчего фэйри регулярно крадут детей. Только у сидхов хватало силы воли и сочувствия прекратить тетешканье, и оставить ребёнка родителям, а те же тилвит тег забирали младенчиков с собой. То ли по слабости, то ли по бессердечности.
Сидха в углу громко высморкалась. В огромный платок, пристёгнутый к поясу.
— Элейн, извини. Сама не знала, что на меня так накатит. Но теперь я, кажется, в порядке. Я говорила… неровно, но это не колдовство, не сглаз. У тебя правда очень красивый ребёнок, я чуть разум не потеряла. Да я за него сама глотку перегрызу… Веришь?
Матери так чуть не перегрызла… Клирик понемногу приходил в сознание. В голове крутился глупый образ: ёрш по сидховски — посмотреть на младенчика, заполировать пивом! Ну да сидхи после первого не закусывают… Немайн трясло, как с похмелья. Настолько, что Клирик наплевал на условности и сел на пол. Облицованный, шершавый, тёплый…
— Элейн, ты в состоянии беседовать о делах гильдии? Я не весьма. Но надо же как-то отвлечь себя. Скажи, куда денутся сырые шерсть и лён, а заодно и пряжа, которые не возьмёт гильдия?
— Иноземцы купят, — Элейн прижала к груди сына и за станок спряталась. Кулёк проснулся и захныкал. Немайн заткнула уши.
— И сделают ткань. Так какая разница — не разрешать своим продавать ткань, чтобы её делали чужие? Пусть нашу покупают!
— Мне, леди Немайн, нужно кормить семьи мастериц. А ещё у ткачих есть мужья, и отношения в семье очень часто зависят от того, кто сколько вносит в семейное хозяйство…
Клирик припомнил, что история по похищение быка из Куальгне, началась именно с того, что королева Медб оказалась на одного быка беднее, чем муж. А закончилась — разорением всех пятин Ирландии и гибелью половины богатырей. Пусть перетряски внутри диведских семей проходили бы более мирно, всё равно разрушение Уэльса в его планы не входило.
— Привилегию нарушать нельзя, — торопливо вставил он, — ни в слове, ни в букве. Но я, напротив, предлагаю её укрепить! Разреши мастерицам продавать полотно, сотканное фермерскими жёнами — оставив себе часть цены, разумеется! И твои мастерицы получат ещё одну статью дохода.
— А цена на полотно не упадёт?
Элейн понемногу снова превращалась из перепуганной за собственное дитя матери в мастера и гильдейского голову.
— Цена вырастет. Чужие-то ткачи без пряжи останутся. Придётся тем же франкам плыть к нам. Я бы согласилась взять всё ваше полотно по цене, скажем, на пятую часть превышающей цену прошлой ярмарки. Если бы мне было разрешено его продать.