– Как я устала, Аврелий!
Иногда странная слабость овладевала ею. Руки ее похудели. В конце концов Виргилиан позвал врача. Явился Ксенофонт, огромного роста человек с мокрыми губами в зарослях всклокоченной черной бороды, слегка попахивающий чесноком. Приложив ухо к спине Делии, он слушал какие-то процессы, известные только врачу. Пощупав пульс и осмотрев горло, он заявил, что большой опасности нет, но что надо пройти курс молочного леченья, лучше всего где-нибудь около Неаполя, где такие замечательные пастбища. Виргилиану пришла тогда в голову мысль, что неплохо, в самом деле, отправиться с Делией в Ольвиум, к своим пенатам, где он не бывал со смерти отца. Там, среди прекрасной природы Кампаньи, бедная Делия могла бы отдохнуть от римской сутолоки; подышать свежим воздухом. Да и самому Виргилиану захотелось тишины и покоя. Столько было прожито и пережито за последние три года: короткий, но мучительный роман с Соэмией, александрийская резня, свидетелем которой ему пришлось быть, события в Эдессе. Многое другое.
В Ольвиуме жил и охранял пенаты Нумерий, старик вольноотпущенник, который раза три в год посылал ему письменные отчеты, немного денег за проданные оливки и вино и всякий раз настоятельно просил господина посетить отцовское наследство, потому что дом пришел в ветхость и требовал ремонта, а сад и виноградник были в крайнем запустении. Но Виргилиан каждый год откладывал поездку. И только теперь он послал Теофраста и еще одного раба привести все в порядок и приготовить дом к приезду господина с подругой.
Делия улыбнулась, когда он впервые заговорил о поездке в Кампанью. Ей было бы приятно посмотреть на те места, где прошло детство Виргилиана.
– Неужели и ты был маленьким, цеплялся за столу матери? – смеялась она.
– Ольвиум прелестный уголок. Владение называется так по роще оливковых деревьев, посвященных богине. Дом стоит среди виноградников на покатых холмах. Сколько там солнца! Какой воздух! Море не настолько близко, чтобы слышен был запах рыбы, но можно наслаждаться сладостным видом на корабли, что везут из Сицилии в Рим пшеницу и шерсть. Конечно, все в запустении, но Теофраст приведет дом в надлежащий вид. Нам будет хорошо там. И скоро сбор винограда…
Присутствовавший при разговоре Цецилий, зашедший навестить приятеля, задыхаясь после высокой лестницы квинтиллиановского дома, сказал:
– Тебе, Делия, надо отправиться в Александрию. Теперь там живет Филоктет, ученик Аретея. Он с большим успехом излечивает легкие.
– Просто Делии надо немного отдохнуть. Мы поедем в Кумы, и ты снова будешь здорова, – вмешался Виргилиан.
– Нет, Кумы не помогут. Посмотрите на меня! А я ведь погибал от чахотки. Филоктет спас меня от смерти…
Виргилиан делал ему знаки, чтобы он замолчал, не расстраивал Делию, уже смотревшую широко открытыми глазами на африканца, но Цецилий ничего не видел и продолжал распространяться о подробностях чудесного исцеления от чахотки.
Спустя несколько дней после этого разговора они пустились в путь по Латинской дороге. Ночью миновали Тускулум. Останавливались в Ферентинуме, где посмеялись над вывеской мясника, на которой, должно быть, какой-то бродячий ритор начертал стих из Виргилия:
«Пока тенистые вершины гор будут давать убежище дичи, а звезды вращаться вокруг полюса, до тех пор сохранятся твое имя и слава».
– Великолепно! Замечательно! – не мог успокоиться Виргилиан.
Владелец лавки, краснорожий, пахнущий мясом, упершись в бока огромными кулаками, с гордостью заявил:
– За эту вывеску я дал каплуна и кролика.
– «А звезды вращаться вокруг полюса»… – хохотал Виргилиан. – Делия, это прелестно, а еще говорят, что поэзия бесплодна.
Путешествие продолжалось без больших приключений, без нападений разбойников и поломанных в пути колес. В Казилинуме свернули в Кумы, в сладостную для души страну Кампанью.
Делия, которую совсем растрясло в дороге, жаловалась:
– Когда же мы приедем? Я не рада, что покинула Рим.
Но поездка, если не говорить о неудобной повозке, понравилась Делии. На остановках, в харчевнях, благодаря щедрости Виргилиана, их встречали и провожали с низкими поклонами. Приятно было смотреть на волнистые линии холмов благословенной Италии, слушать, как журчат сельские ручейки, любоваться, как в тихих рощах белеют сельские храмы, как стада овец и волов пасутся на мирных пастбищах. Виргилиан захватил с собой путеводитель, составленный неким Маврицием, где были отмечены расстояния между остановками и их названия по имени таверн, достопримечательности, целебные источники, особенно почитаемые храмы, священные рощи.
И вот потянулись поля Кампаньи, безлюдные, элегичные, уже овеянные морским воздухом. Иногда на дороге попадалась пара волов, запряженных в неуклюжий воз на двух примитивных колесах без спиц, скрипучих, как сирийская флейта; поселяне в широкополых соломенных или войлочных шляпах; мальчик с ослом; стадо курчавых овец, у которого стоял, опираясь на посох, старец пастух в овечьей шкуре и глядел на проезжавшую повозку с незнакомыми людьми. Нельзя было без волнения смотреть на виноградники, древние, как Посейдония, в классическом порядке покрывавшие залитые солнцем холмы.
Наконец показались знакомые места. Слезы, невольные слезы затуманили зрение Виргилиану. Все было, как двадцать лет тому назад, та же тишина, та же божественная прелесть. Счастлив человек, родившийся среди этих пейзажей, под этим солнцем, вскормленный и вспоенный соком этих лоз!
Он схватил Делию за руку:
– Смотри, Делия! Вон в той роще, в орешнике, я бегал с собакой за зайцами. Как смешно мелькали в траве заячьи хвостики! Как прыгала собака! А на той горке, у каменной ограды, виноград созревал раньше, чем в других местах, и мы ходили собирать его в плетеную корзину. Отец поднимал высоко первую гроздь, любовался ею и воздавал хвалу Либеру, покровителю лоз. Смотри, дорогая, вот за оливковыми деревьями виднеется крыша дома, а вот и Теофраст.
Теофраст, белозубый и жизнерадостный, пройдоха и плут, успевший уже завести в здешних местах любовные шашни, радостно приветствовал своего снисходительного господина. Рядом с ним стоял сгорбленный старикашка с палкой в руках, в домотканом плаще.
– Неужели это ты, Нумерий?
– Я, я, мой господин, – шамкал старик, пытаясь поцеловать руку Виргилиана, – благодарю небо, что узрел тебя. Теперь могу и на покой уйти, в могилу…
– А где старый пес, с которым я играл? Давно подох, конечно?
Растроганная Делия вошла в дом, пахнувший свежей краской, известью, а Виргилиан со слезами на глазах смотрел на знакомые предметы обстановки, на статую Минервы, стоявшую в атриуме, – покровительницу дома. Возблагодарив богиню за благополучное возвращение к пенатам, он бросил на алтарь несколько зерен фимиама. Дымок поднялся зыбкой струйкой, наполнил благоуханием атриум. Делия с недоброжелательной улыбкой смотрела на эту сцену.
– Не презирай нас, Делия, – грустно сказал Виргилиан, – сто лет в этом доме славили Минерву.
– Я не презираю.
– Я славлю не мрамор, из которого сделана статуя, а идею разума, которую она воплощает.
– Но идеи, которые ты чтишь, суетны, призрачны. Осуждены на гибель.
Ресницы у Делии взволнованно трепетали. Вечером, за столом, точно вспомнив об утреннем разговоре, Делия неожиданно спросила:
– Почему ты так цепляешься за олимпийцев? – и в голосе ее чувствовалось раздражение.
Виргилиан с недоумением посмотрел на нее и пожал плечами. Они только что говорили о самых обыденных вещах, о том, что в этом году в Кумах мало приезжих из Рима, и такой вопрос мог удивить.
– Почему ты спрашиваешь об этом? Откуда у тебя желание вести теологические споры?
– Потому что это безумие.
– Что – безумие? Чтить богов, гармонию мира?
– Это не гармония, а…
Делия смотрела на него пронзительными глазами, как на врага, но не находила нужных слов, чтобы выразить свои мысли.
– Ну, мой милый философ…
– Да, не гармония, а мрак. Неужели ты, читавший столько умных книг, не понимаешь, что все меняется на наших глазах и мир становится другим? Ты сам об этом говорил.
– Предположим, что говорил. А что же дальше?
Его забавляло, что Делия хмурит брови, ведет беседу о таких вещах.
– А вы по старой привычке все еще посещаете храмы, приносите жертвы. Как будто мировой гармонии нужен запах жареного мяса!
– Ах, Делия! Не так все это просто, как ты думаешь. Разум правит миром тысячелетия. Хорошо или плохо, но он сохраняет порядок в нашей жизни, направляет течение светил, смену времен года… Разум природы…
Он вспомнил разговор на остийском пляже, но Делия прервала его:
– Подумаешь, какой порядок! Это ложная мудрость. Кому тепло от такого порядка? Злым, наглым, жирным. Или, может быть, десятку философов, которые любят разбираться в таких тонкостях, как… А что делать непросвещенным, жалким беднякам? Огромным толпам, у которых ничего нет, ни надежды на лучшую участь, ни радости? Какой смысл жизни у них, с вашей гармонией? У раба, что вращает мельничный жернов?
– И раб нужен в этой гармонии! Не всем же…
– Но ты спроси этого раба, желает ли он участвовать в вашей прекрасной гармонии!
Виргилиан ничего не нашел ответить на этот вопрос. Не говорил ли он такие же слова сам, когда заходила речь о несправедливости в этом мире?
– А богини улыбаются блаженно и отстраняют прелестными руками все земные заботы, все трудности человеческой жизни, – продолжала Делия и, отвернувшись, стала смотреть в окно, где видны были голубеющие холмы, черно-зеленые деревья и где Теофраст переругивался с кем-то по поводу разбитого кувшина.
Виргилиан с беспокойством взглянул на подругу, не зная, что подумать. Еще никогда Делия не говорила таким тоном, с таким волнением, не давая ему вставить слово в защиту блаженных богов, на которых она так обрушилась. Может быть, она и права. В самом деле, какой смысл в такой судьбе? Есть, пить, жить, а потом умереть. Как червь! Рано или поздно род человеческий должен будет решить, стоит ли жить на земле только ради брюха. Но ведь решений много. По-разному решали этот вопрос Сенека и какой-нибудь скептик и насмешник вроде Лукиана. Вот создал же Платон прекрасную картину мира. Жаль все-таки было бы нарушать ее ради спасения какой-нибудь душонки, ничтожной, зябнувшей в холодном воздухе философии.
Виргилиан размышлял, и чем больше размышлял, тем более путался в противоречиях. Примирить эту жалкую, озябшую душонку с красотой платоновского мира было невозможно. И в то же время он понимал, что и эта душонка имеет право на существование и что с прекрасным, но равнодушным миром нет у нее силы расстаться навсегда. Христиане слишком суровы и несправедливы. Они не могут или не хотят понять, что если бы не гений философов Сенеки и Сократа, то едва ли слово Того, Кто был распят в Элии Капитолине, дошло бы до сердца поклонников олимпийских богов. И потом, кому вредит этот милый мир, эти маленькие радости? Как те игрушки, с которыми играют дети, глиняные свистульки и лошадки, шарики из слоновой кости, куклы. Весь мир – прекрасная большая игрушка, которую дали поиграть, а потом она разобьется, и ничего не будет. И Виргилиан почувствовал при этой мысли какую-то пустоту. Не за что было ухватиться. Все висело на тоненькой нитке. Вот-вот нить оборвется, и тогда уже некому будет думать о судьбах и смысле земного существования…
Делия закашлялась. Ее плечи вздрагивали, как будто ее трясла чья-то невидимая рука. Она поднесла ко рту платок. На нем было пятно крови.
Просыпаясь утром, Делия видела из окна (помещение, в котором стояло их ложе, находилось на верхнем этаже) божественную линию морского горизонта и лиловеющий остров Прохиту. Над домом пролетали иногда с веселым писком ласточки перед отлетом в Африку. Слышно было, как на дворе журчала струя воды у источника. Нумерий кричал рабыне:
– Эллея, принеси хлеб!
Они вставали и совершали утреннюю прогулку на холмы, к лозам. Там, в тени смоковницы, они садились на обрубок дерева и смотрели на море, сияющее под прекрасным италийским солнцем. Время от времени мимо проходил корабль, так близко, что они могли рассмотреть корабельщиков, снасти, знаки, вышитые на надувшемся парусе. Корабли шли в Рим, везли из Сицилии шерсть и баранов или оливки из Африки, мрамор из Эллады. Что происходило в Риме, они не знали. Никто им не писал, никого они не видели в деревенской глуши. Но однажды появился перед ними Скрибоний, с посохом в руках, усталый и похудевший.
– Скрибоний, – закричали они оба, – ты ли это?
Скрибоний рассказал о своих злоключениях. Отправился он в Кумы пешком с десятью динариями в кошельке. В дороге просил проезжавших путешественников подвезти и так добрался до Вольтуриума. Там он познакомился с горшечником, который вез в Кумы вазы и горшки. Горшечник с удовольствием согласился взять его с собою, но по дороге на них напали разбойники, приняв их за богатых путешественников. Уразумев свою ошибку, они разбили все сосуды, угнали мула, а несчастного горшечника и Скрибония избили и бросили посреди дороги. Горшечник кричал:
– Злодеи, имейте хоть каплю жалости!
Но все было напрасно. Отняв у них плащи, разбойники удалились. Кое-как, проклиная свою судьбу, несчастные добрались до Литернума, а оттуда Скрибоний поплелся в Оливиум.
– Бедный Скрибоний, – всплеснула руками Делия, – бедняжка! Какие злые люди живут на свете! Выпей вина! Это тебя подкрепит.
– Только не разбавляй его водой. Не люблю, когда нимфы вмешиваются не в свое дело, – ворчал Скрибоний.
Омытый в ванне, облаченный в тунику Виргилиана, он понемногу пришел в себя, среди друзей, за чашей вина.
– Ну, что у вас в Риме?
– В Риме все по-старому. Вспоминали тебя. Ждут императора, но Макрин не спешит покинуть Антиохию. Все ждут перемен, а каких, и сами не знают. Да, есть и новости для вас. Помните Лавинию Галлу? Так вот, она отравилась.
– Бывшая жена Квинтиллиана Готы?
– Бывшая жена. Соэмия отбила у нее мима Пуберция, и бедная наложила на себя руки. И дочь твоего друга… – Скрибоний покашлял, соображая, уместно ли об этом говорить в их доме, – Грациана Виктория…
– Что? – встрепенулся Виргилиан, и Делия посмотрела на него.
– Дочь его вышла замуж за Корнелина.
– Вот как.
– Да. Жених прилетел на крыльях любви в Рим и увез молодую супругу на Восток. Куда-то в Армению. Кажется, в Саталу. Он получил легатство тамошнего легиона. Устроил ему это назначение Дион Кассий.
– Ах, Кассий, – кивнул головой Виргилиан.
– Марий Максим тоже принимал в нем участие.
– Писал что-нибудь? – спросил Виргилиан, желая переменить тему разговора, который волновал его неизвестно почему.
– Ничего не писал, – помахал пальцем Скрибоний, – миновала пора стихов. Я же тебе говорил. Кому нужны теперь стихи? А помнишь, Виргилиан, у Плутарха есть поразительное место. Это после поражения в Парфии легионов Красса. Пир у парфян. Ты помнишь? Трагик Язон читал Еврипида. Ему рукоплескали, и в это время в пиршественную залу принесли на блюде голову Красса. Схватив ее за волосы и высоко подняв перед собранием, Язон, вне себя от овладевшего им вакхического опьянения, стал читать знаменитые стихи. Ты знаешь. Стихи об убитом звере, о добыче счастливой охоты. А хоры вступали попеременно. Вот тогда стихи еще зажигали людей!
Больше, чем судьбы Рима, Виргилиана волновало здоровье Делии. Он видел, что она таяла с каждым днем. Глаза ее на похудевшем лице стали огромными. Когда он спрашивал, что с нею, как она себя чувствует, Делия отмалчивалась, говорила, что ей хорошо. Но по-прежнему по вечерам ее щеки пылали, как розы, глаза сияли странным огнем. И странно, было тогда в ее красоте что-то прозрачное, хрупкое, беззащитное, напоминавшее Грациану.
Скрибоний говорил:
– Поезжайте в Египет. Цецилий был прав. Разве не видишь, что она тает, как воск? Филоктет вылечит ее сырой бычьей печенкой. Говорят, он достигает необычайных результатов.
– О чем вы говорите? – вмешивалась в разговор Делия.
– Так, о всяких пустяках.
Друзья сидели перед домом на деревянной скамье. Вдали в море совсем лиловым стал остров Прохита. Делия подошла сзади к Виргилиану, положила ему руки на плечи, тоже смотрела на солнце, погружающееся в море.
– Говорят, что есть в океане острова, – сказал Скрибоний, – далеко, за Геркулесовыми Столпами. Острова Блаженных. Жители этих островов будто бы слышат, как шипит море, когда солнце погружается в воду. Там покоится на дне океана Атлантида, о которой говорит Платон.
– Неужели это было в самом деле? – печально спросила Делия.
– Может быть, и было. Это было так давно, – взял ее горячие руки в свои Виргилиан, – и если бы у меня были большие деньги, я построил бы огромный корабль и уплыл за Геркулесовы Столпы, посмотреть на эти Острова Блаженных.
– Ты бы не нашел для своего корабля корабельщиков, Виргилиан, – вмешался Скрибоний, – никто не в силах отважиться на такое путешествие. Мне говорили, что море там тинисто, как болото, и засасывает корабли. Туда нет дороги смертным.
– Но хотелось бы посмотреть, какие живут там люди.
– Отправляйся лучше в Египет, увези Делию в Александрию.
– Слышишь, Делия, что говорит Скрибоний? Поедем. «Фортуна» скоро будет в Лутеолах. Трифон уведомит нас.
– Зачем? Мне и здесь хорошо.
– Но там тебя посмотрит Филоктет.
– Ну, что ж. Если тебе так хочется.
– Ты поедешь, Делия?
– Поедем, дорогой. Перед смертью я еще раз увижу Александрию. Там я умолю мать о прощении. И это так приятно, плыть на корабле.
– И меня возьмете с собой?
– Возьмем и тебя, Скрибоний.
– А вдруг будет буря, и мы все потонем? – засмеялась Делия.
– Не бойся. «Фортуна» прекрасный корабль, и небо еще не покрыто облаками. Путешествие будет прекрасной прогулкой. И на морском воздухе у тебя появится вновь аппетит. Как это хорошо ты придумал, Скрибоний…
Странное что-то творилось с Делией. На ложе она прижималась к нему, не в силах устоять против страсти, а потом плакала, дрожала и говорила, что хочет умереть. Но на расспросы несчастного любовника отвечала вздохами, односложными словами. Виргилиан не хотел расспрашивать ее о христианской секте, но иногда разговор завязывался сам собой. Лежа рядом с ней, Виргилиан вспоминал то, что ему удалось прочитать о христианах, что ему говорил в Александрии Аммоний. И ему было приятно, что он опять увидит учителя, услышит его голос. Мысль о предстоящем путешествии наполняла его радостью.
– Послушай меня, Делия, – говорил Виргилиан, – я не из тех, кто предполагает, что на христианских агапах люди предаются разврату. Но как я могу считать истиной бредни вроде того, что один какой-то почтенный иудей провел в чреве кита три дня и три ночи и не был переварен огромной рыбой? Или вера христиан в воскресение. Как возможно восстановить из праха и гниения тело человека? Кажется, у Цельса я читал такой пример. Предположим, человек потерпел кораблекрушение. Его пожрали мурены. Рыбаки изловили мурен и съели их с солью и перцем. Но во время другой бури погибли сами, и трупы их были обглоданы собаками на берегу. Что же сталось с телом утонувшего? Как он может воскреснуть? И если Бог ваш, как утверждают христиане, пришел помочь людям и спасти их, то почему же он раньше позволял им жить в гнусных преступлениях, в темноте, в неведении своего спасения? Это же нелогично. Как может восстановиться тело, как может оно восстать в прежней своей красоте из желудка дикого зверя, из погребальной урны? Нет, Делия, в этом есть что-то нелепое.
– Я не знаю, я не умею тебе объяснить. Но это не самое главное. Наверное, в каких-нибудь книгах все это объяснено. И потом, разве не бывает чудес? Бог может их творить, если он этого захочет. Но не это… Когда я думаю, что Бог послал на землю своего единственного сына и Христос родился от Девы, лежал в яслях, в соломе, в пещере, и над Ним склоняли свои морды волы и ослы, у меня сжимается сердце от жалости. Это надо почувствовать, Виргилиан. Это выше всякой мудрости. Это как небо и земля.
– Скажи, Делия, – добродушно издевался Виргилиан, – а восставшие из гробов будут с волосами или останутся лысыми?
Делия не выдерживала и фыркала.
– Не говори глупых слов, милый. Я не знаю. Но если бы ты слышал или прочел о том, как Он жил в Галилее, среди бедных рыбаков и несчастных прокаженных, говорил о любви к людям, даже к врагам, ты бы не смеялся над Ним. И как Он жил! Ему негде было приклонить голову, а ведь и птицы имеют свои гнезда, и лисы прячутся в норы. А когда пришли Его крестные муки, и Он висел, брошенный всеми, на кресте, земля трепетала от ужаса. Только мать стояла в отдалений и плакала… Это так невыразимо больно, так больно…
– Но почему же Он, если Он действительно сын Бога, не покарал распявших Его? Этого проконсула, как его имя?..
– Понтия Пилата?
– Кажется, так.
Делия закрыла лицо руками и прошептала в темноте:
– Распятого за нас при Понтии Пилате…
Было что-то страшное в этом шепоте. Виргилиан не осмеливался продолжать разговор. Только потом, когда Делия вздохнула и снова прижалась к нему, он сказал:
– Но если это так, ты губишь свою христианскую душу, разделяя со мной ложе.
– Ах, я ничего не знаю! Что я могу сказать? Неужели мне не позволено тебя любить? Я помню день причастия. Мы держали в руках зажженные свечи, и все были в праздничных одеждах, и епископ говорил со слезами на глазах о том, что надо любить друг друга. Может быть, он говорил о другой любви, я не знаю…
– Да ведь вы верите, что… как это… вино претворяется в кровь Распятого, а хлеб, самый обыкновенный пшеничный хлеб, в Его тело? Ты присутствовала на этих мистериях?
Делия ничего не ответила. Виргилиан почувствовал, что по ее лицу текут слезы. Он потрогал ее щеки, они были влажны.
– Ты плачешь, Делия?
– Ничего, это пройдет. Я вспомнила детство. Неужели оно ушло безвозвратно? И эта детская радость? С тех пор, как я убежала от своих…
– Ты никогда мне не рассказывала об этом, Делия.
– Что же мне рассказать? Они запрещали мне танцевать…
– Кто – они?
– Мать, пресвитер.[40] Я убегала куда-нибудь в сад или в пустой сарай и там кружилась, кружилась, пока не падала на пол. Однажды меня поймала мать и побила. Но я все-таки убегала танцевать, бегала даже на улицу Жатвы, где иногда плясали уличные плясуньи, а один раз я упросила знакомую женщину взять меня в театр, где бродячие мимы давали представление. Когда я увидела на сцене богов и богинь, и нимф, полуголых, танцующих под звуки музыки, я решила, что непременно буду танцовщицей. Мне удалось пробраться к патрону труппы. Я сказала ему, что хочу у них танцевать. Мне сделали испытание. Я протанцевала перед ним кордакс и другие танцы, и меня похвалили. Потом в одну темную ночь я покинула навеки родительский дом и вместе с мимами отправилась на корабле в Лаодикию, а оттуда в Пальмиру. Там я сделалась женою патрона. Но Евтропия выгнали из города за какое-то темное дело, и мы отправились в Ахайю. А в Фессалониках он умер от чумы, мой муж Евтропий, и я уже одна пробралась в Рим, где, как я слышала, можно зарабатывать танцами большие деньги. Я поселилась в Риме на улице Тритона, в гостинице иудея Симона, и там меня нашел Аквилин. Он случайно забрел в кабачок, где я танцевала перед чернью, и увел меня к себе, поселил в своем доме, подарил мне много разных дорогих вещей и одежд. Но мне были противны его немощные ласки, и тут я встретила тебя на пиру у Цецилия. Помнишь?
– Делия, скажи, ты многих любила?
– Ах, мне кажется, что я никого не любила, кроме тебя. Я убегала от мужчин, хитрила. Мне не надо было… этого. Я была глупая девчонка, я думала, что моих танцев довольно для них, но они хватали меня, целовали, и я потом плакала где-нибудь в углу. Как мне было противно иногда! Но лучше об этом не говорить. Не надо вспоминать об этом. Поедем, милый, в Александрию. Мне хочется хоть издали посмотреть на мать и на отца. Мать пойдет на рынок покупать на ужин рыбу, а я буду стоять за углом и смотреть на нее сквозь слезы. Она, наверное, думает, что я умерла… Они живут бедно. Отец служит на папирусной фабрике, зарабатывает гроши. Кое-как они перебиваются. А я ничем не могу им помочь.
Посетившая столько морей и гаваней, «Фортуна Кальпурния» еще раз уходила в далекое путешествие. Приближалось время, когда навигация должна была прекратиться по причине бурь осеннего равноденствия, туманов и облаков, когда опытные мореходы опасаются выходить в море и готовят корабли к зимним стоянкам в удобных гаванях. Но у сенатора был значительный запас бронзовых гвоздей, который он хотел поскорее отправить в Александрию, а там закупить папирус и стекло, так как цены на эти товары весною обыкновенно поднимались и выгоднее было произвести покупку теперь. Трифон погрузил ценный груз и покинул Остию в конце сентября, надеясь в десять дней дойти до Александрии. Поэтому он не задерживался в Путеолах, принял на корабль Виргилиана, Скрибония и Делию и взял курс на Сицилийский пролив, а затем направился прямо на восток, сокращая путь, хотя безопаснее было бы подняться вверх до Гидрантума, как поступали более осторожные мореходы. Но в день отплытия из Остии черная ворона каркала на сикоморе с левой стороны, что служило благоприятным предзнаменованием. Воскурив фимиам созвездиям, ведущим корабли в морских пучинах, Трифон надеялся на благополучный исход опасного путешествия. На пути лежал остров Крит, с которого Трифон решил пойти в Аполлонию на африканском берегу и потом, пользуясь маяками Киренаики, спокойно дойти до Александрии. Путь был не совсем обычным, но так шли иногда моряки посмелее, чтобы выиграть время переходов. Так плавали также почтовые корабли – табелларии.