Виргилиан улыбнулся, но улыбка была жалкой, точно Скрибоний коснулся самого больного места. Справа в мокрой роще мелькнул сельский четырехколонный приземистый храм, в котором, очевидно, окрестные поселяне приносили жертвы с молитвой о плодородии нив и садов, посвящали богам барашков и голубей. Фронтон храма напомнил о триаде Пифагора.
– Виргилиан, – продолжал Скрибоний, – прошу тебя, открой мне то, что тебе говорил Аммоний!
– То, что он говорит всем.
– Нет, я знаю, что избранным он открывает какие-то тайны.
– Уверяю тебя, я не слышал от него никаких тайн. Вероятно, он сам не знает, что такое человеческая душа. Но Аммоний говорил прекрасно и возвышенно. Так умеет говорить только эллин. По его словам, мировая душа не претерпевает изменений и неизменно правит миром. Она, как светом, озаряет мертвую материю. И мир, удаляясь от этого источника божественного света, постепенно превращается в темноту. Ничего нового он мне не сказал… Это – Платон.
– Мир подходящее жилище для такой души! – перебил, улыбаясь от величия образов, Скрибоний, вспоминая Платона.
– Аммоний особенно настаивал на том, что душа не ослабевает, не истекает, наполняя собою материю, как не теряет своего запаха цветок, как никогда не перестает сиять солнце. Но как совместить с этой прекрасной и божественной душой мою маленькую и робкую душу, я не знаю. Откуда она слетела ко мне, эта жительница небес? Почему она томится в человеческом теле, плачет, тоскует по лунному царству Гекаты? Ах, дорогой Скрибоний…
Когорта классиариев двигалась мимо, центурия за центурией. Шедший рядом солдат доел кусок сала, потом похлопал рука об руку, делая вид, что отряхивает невидимые крохи, и сказал:
– Ну вот и набил брюхо. С утра не жрал.
Его сосед по ряду, белобрысый парень, вдруг поднял ногу и сделал неприличный звук. Но, вынырнувший откуда-то, всевидящий, как Юпитер, центурион склонил над ним налитое кровью и вином лицо в рыжей щетине коротко остриженной бороды:
– Ты, пещера со зловонными ветрами! Веди себя пристойно в строю. Или хочешь попробовать розог?
Парень покраснел от смущения, от страха за свою спину.
– И вот приходит смерть, Скрибоний, и в предчувствии расставания с миром она плачет, глядя на свою темницу. Куда она отлетает? На небеса? Сливается с мировой душой?
Их повозку перегнала тележка маркитанта. Серый мул в такт шагу кивал длинными ушами. На тележке восседала красивая полная женщина, кутаясь в плащ. Тщедушный человек с серенькой бороденкой, как у козла, продавал обступившим его походную лавчонку солдатам хлебы и вяленую рыбу. Рыжебородый гигант, только что распекший солдата за неприличное поведение, при виде женщины расцвел в улыбке, как роза. Он подъехал поближе и, склонясь к маркитантке, потрогал ее за подбородок. Женщина глазами показала на болезненного торговца, своего супруга, с которым в этот момент торговался какой-то солдат. Видя, что муж в коммерческом ажиотаже, увлеченный спором с солдатом из-за лишнего обола, ничего не замечает, женщина улыбнулась обещающе и выставила свою высокую грудь. Центурион самодовольно ухмыльнулся.
– Она отлетает в слезах… – продолжал Виргилиан, – и уже ничто, ни горе разлуки, ни воспоминания не заставят ее вернуться в покинутое тело. Но что оно без души? Падаль. Жалкое распадение атомов…
Центурион, улучив момент, опять подъехал к тележке и шепнул красавице:
– Красотка, когда будешь в Карнунте, спроси в лагере центуриона Максимина!
Женщина блеснула двумя рядами белых зубов. Закрыв на мгновение глаза, она дала понять, что спросит. Центурион, довольный приятной встречей, отъехал прочь.
Виргилиан задремал. Сквозь сон он думал о Грациане, об этой пятнадцатилетней девочке, ради которой он тащился опять в Карнунт, в дождь, среди военных тревог. Что это, любовь? Было что-то стыдное в этом чувстве. Точно он, опытный в делах любви, любовник Соэмии и многих других женщин, не имел права прикасаться к чистому телу Грацианы. В памяти вставал ее высокий, выпуклый и чистый лоб. Он вспомнил, как украдкой читал ей стихи, а она слушала, обняв руками колени. Она казалась ему теперь прохладной статуей, далекой от всех страстей. Так статуи отстраняют от себя воздух земли вечным движением прелестных рук.
Позади раздался глухой топот подков. Это Марк Клавдий Агриппа, проконсул обеих Панноний и императорский легат, в сопровождении скифов перегонял повозки, центурии, толпы беженцев. На нем развевался красный плащ. Лицо было поднято с надменной улыбкой к небесам. Казалось, на нем лежало все бремя величия Рима. Кто-то из всадников крикнул месившим грязь классиариям:
– Пехота, не пыли!..
К вечеру пошел холодный дождь. С наступлением темноты конные части Цессия Лонга первыми вошли в Аррабону. Почти одновременно прибыли когорты XIV легиона из Карнунта и вспомогательные алы из Бригецио. Им было поручено преследование отступавшего к Дунаю противника.
Сражение было выиграно по всем правилам военной науки. Получив в разгаре битвы сведения о движении частей XIV легиона у себя в тылу, варвары отхлынули. Фаланга Лонга несокрушимо стояла. Унося некоторых из своих убитых, может быть вождей или их близких, сарматы в панике рассыпались по всему полю. Солнце склонялось к западу. Тогда, видя бегство противника, Цессий Лонг приказал трубить победу. Зная, как действует на варваров однообразность и мерность римского строя, легат двинул легион вперед. Пройдя три тысячи шагов, солдаты остановились. Не рассчитывая на остатки утомленной и сильно поредевшей конницы Ация, Лонг не позволил ему преследовать отступавших. Эта задача была поручена алам, прибывшим из Бригецио. Салерн, опасаясь оставить Карнунтбез прикрытия и получив от лазутчиков сведения, что на противоположном берегу Дуная, против Карнунта, накопляются конные массы варваров, медлил с выступлением, и его четыре когорты прибыли в самый последний момент.
Цессий Лонг снял шлем.
– Пусть центурионы проверят людей! – сказал он подъехавшему Корнелину.
Изнуренные сражением легионеры легли на землю, в грязь, рядом с трупами, и не желали вставать, несмотря на окрики центурионов. Раненые хрипели, изрыгали хулу на светлых богов, на мир. Александр возился среди них, промывая раны уксусом, его помощники перевязывали солдат и давали им освежительное питье, тот же уксус, смешанный с водой. Изрубленный в сражении ветеран прошептал, когда над ним склонился врач:
– Предайте меня смерти!..
Александр осмотрел его: ужасный удар меча между шеей и плечом, такой глубокий, что под исковерканной ключицей было видно легкое, все в пузырьках воздуха. А в паху торчал остаток стрелы.
– Подайте чашу, – шепнул врач.
Ему подали с осторожностью страшную чашу.
– Выпей!..
Раздвинув ножом зубы, Александр влил в рот ветерану глоток последнего пития. Тело еще сделало несколько судорожных движений, потом все было кончено. Мертвые глаза ветерана уставились на небо, где его ждал, раскрывая братские объятия, солдатский бог Геркулес.
– Смерть, достойная мужа, – сказал Александр.
Рядом ударами меча добили двух тяжко раненных варваров. Других пинками окованных гвоздями тяжелых солдатских калиг заставили подняться, перевязали веревками, погнали под охраной в Саварию.
Передовые части легиона вступили в Аррабону в полночь. Город уже был оставлен варварами, устремившимися к Дунаю. Несмотря на дождь, в городе пахло горелым, кое-где дымились пожарища, на форуме и на маленьком амфитеатре, где бродячие мимы еще недавно ставили пантомиму «Пояс Венеры», лежали кучи конского навоза. Почти все статуи были обезглавлены.
В ту же ночь, неизвестно почему, легион был направлен под проливным дождем в Карнунт.
Солдаты проклинали погоду, тяжелую солдатскую службу, поклажу, нескончаемый ночной переход. Но никому и в голову не приходило, что можно выйти из рядов, переждать непогоду в покинутой хозяевами придорожной харчевне, обсушиться у костра. Кругом стояла непроглядная темь. Центурионы, злые, как волки, набрасывались на отсталых, ругали за каждую малость, грозили розгами, и их окрики мешались с молниями и именами богов.
Дисциплина была основанием римской службы. Даже в мирное время солдаты не знали поблажек. Чтобы бездействие не разлагало воинского духа армии, легионеров заставляли в свободное от военных упражнений время строить дороги, акведуки, мосты и общественные здания. Они покрыли прекрасными строениями всю Африку и многие другие провинции, украсили римские колонии храмами, пышными преториями, термами, и по акведукам весело побежала вода горных ключей.
Техническое хозяйство легионов стояло на большой высоте. При них находились ремесленники всех родов, гончарные станки, изготовлявшие черепицу и сосуды. Как хороший торговый дом, легионные гончары ставили на этих черепицах и амфорах условный значок или номер своего легиона. Гончары не знали, что спустя две тысячи лет по легионным торговым клеймам можно будет следить за передвижением каждого легиона.
Дождь лил, как из ведра. За легионом мулы тащили военные машины. Покачивались на огромных колесах фургоны. Погонщики гнали хворостинами стадо баранов. Животные, набухшие под дождем, как губки, прижимались друг к другу, бежали к своей неведомой судьбе. Они тоже принимали участие в военной драме на Дунае.
Тиберий Агенобарб Корнелин мрачно ехал впереди первой когорты. Промокнув до последней нитки, он мечтал о том мгновении, когда можно будет проглотить чашу подогретого вина. Но до Карнунта было еще далеко.
Род свой трибун вел от Агенобарбов Корнелинов, старой фамилии, которая насчитывала в своих рядах многих магистратов. В царствование Нерона на Агенобарбов обрушился гнев цезаря, и иные из них были сосланы, разорены, даже обезглавлены. С тех пор Агенобарбы не могли оправиться, существовали в бедности, в тени, добывая пропитание на должностях писцов, библиотекарей или таможенных надсмотрщиков в Остии. Да они и забыли уже, что их предки играли некогда роль на форуме, представляли народ квиритов.
Отец Корнелина, Авл Агенобарб Корнелин, находился на службе у богатого судовладельца Семпрония Агриколы. Весьма искусный в письме и в цифири, он управлял делами большого предприятия и жил безбедно в маленьком домике с женой Фульвией, на так называемой Тибуртинской улице. Большой книголюб, Авл собирал библиотеку. Тиберий еще в детстве прочел сочинения Цезаря и Саллюстия и «Анналы» Тацита.
Еще ребенком он ходил на пристани к старику Микрону, ветерану в отставке, который сторожил торговые склады Агриколы. Старик некогда служил в легионах, повидал свет и за кувшином вина любил рассказывать о том, как получил первую свою медаль и дубовый венок за спасение товарища, о переходе через Дунай, о блаженном августе Марке Аврелии, который поражал маркоманов не только силой римского оружия, но и магией, низводя с небес заклинаниями молнии и бури, наводя ужас на варваров кровавым солнцем.
Воспламененный его рассказами черноглазый смуглый мальчик заявлял:
– Я тоже буду служить в легионе.
– А зачем тебе служить, друг? – удивлялся Микрон. – Тебя в легионе вши заедят.
Но дома отцовские книги рассказывали о победоносных походах, о подвигах Траяна. Сам отец, не любивший посещать цирк, где его тошнило при виде человеческой крови и где хотелось закрыть уши, чтобы не слышать криков жертв, раздираемых зверями, сам отец, с блистающими от волнения глазами, читал частенько вслух какой-нибудь особенно пышный военный пассаж у любимого автора, и сын мастерил деревянные мечи, устраивал игры в войну с парфянами, в которых он всегда был предводителем.
Когда Тиберий подрос, Авл решил пустить его по торговой части, и юноша охотно принял эту карьеру, с тем чтобы поступить на службу к тому же Агриколе и на его кораблях повидать мир, Афины и Александрию, богатые города Африки, и, может быть, даже далекий Босфор Киммерийский, где, по рассказам корабельщиков, на пристанях голубоглазые люди торгуют мехами, соленой рыбой и конями, и где уже начинаются те страшные Киммерийские пределы, снег и суровые зимы, о которых он читал у Геродота.
Но однажды в Полемониуме Понтийском, куда забросила его судьба с кораблем Агриколы, в кулачной драке в одном из борделей, он так сильно ударил какого-то незнакомого вольноотпущенника, семья которого имела связи в Риме, что человек умер. Стараясь похоронить следы этого события, Корнелин поступил в Пятнадцатый легион, стоявший тогда в Сатале, на армянской границе. Он поразил Помпония, легата легиона, своей любовью к Фукидиду и Арриану и вскоре был сделан центурионом, а потом и трибуном. В этом звании он принимал участие в гражданской войне, сначала против Септимия Севера, потом против Нигера, так как легион колебался, к кому примкнуть в борьбе за пурпур. Затем он совершил поход на запад, сражался под Лугдунумом, воевал с каледонцами в Британии и теперь вновь возвращался с легионом на Восток. Но возвращению помешали события на Дунае. Много воды утекло в Тибре, погиб в британских болотах доблестный муж Помпоний Нерва, а на его место был назначен Цессий Лонг, спасший жизнь императору в сражении под Лугдунумом…
Неугомонный Аций умчался вперед, преследуя вместе с алами из Бригецио отступающие к Дунаю орды варваров. С несколькими всадниками он подскакал на рассвете к реке. Над водою стоял туман. Как раз в это время последние варвары вплавь, в ледяной воде, переправлялись на другой берег, соорудив кое-как плоты, держа на поводу коней. Оскалив зубы и розовые десны, лошади плыли, стеная и фыркая от холода. За их гривы цеплялись окоченевшие люди, иногда неуклюжие плоты опрокидывались, и тяжеловооруженные воины камнем шли ко дну. На берегу, с натугой вытягивая шеи, кони выскакивали из воды, отряхивались, как собаки, и тревожно ржали, взывая к ускакавшим товарищам. Спустя минуту, они уже несли на спинах всадников, екая селезенкой.
Варвары заметили римлян и что-то кричали им, размахивая мечами. Ацию показалось, что это были люди с косичками, как у того пленника, которого приковали к тележке легионной кузницы. Но варвары уже скрылись в чащах.
Только спустя два часа из-за песчаного мыса появилась первая галера дунайской флотилии, застрявшей в Понте Эвксинском. Разрезая гладь еще туманной утренней реки, корабли скользили, как видения. Два ряда красных весел, как одно, выбрасывались вперед, замирали на мгновение и потом стройно пенили воду. За первой галерой проплыла вторая, потом третья. Было видно, как люди на галерах суетились у машин. Суда, подойдя почти вплотную к берегу, забросали прибрежные рощи метательными снарядами.
Аций смотрел на галеры, на противоположный лесистый берег, на сожженные поселения, в которых еще неделю тому назад происходила бойкая торговля с варварами. Там, где-то за дубами, была и его родина. Тридцать лет тому назад его отец, не поладив с вождем племени, одного из тех маленьких германских племен, что кочевали вдоль римской границы, бежал с малолетним сыном в пределы империи. Потом они служили под орлами, юный варвар был отличен Цессием Лонгом и получил звание префекта легионной конницы. Аций не раскаивался, что судьба свела его с римлянами. Он верно служил Риму. Он уже был отравлен латынью и этим величественным миром, где стоят колонны, и где жизнь приятна под их сенью, как в тех смутных рассказах о германских богах и героях, которые он слышал в детстве от матери. Но разве Юпитер не самый великий и могущественный бог?
Легион вошел в Карнунт рано утром, когда, наконец, перестал лить дождь и небо прояснилось.
Дом Грациана Виктория был освещен светильниками, украшен гирляндами зелени. Хозяин, борода которого благоухала духами, встречал гостей у ворот, говорил каждому несколько любезных слов, у кого справлялся о здоровье супруги, кому выражал удовольствие по поводу встречи и, ласково обнимая, проводил в столовую – таблинум, где гости могли поговорить друг с другом перед тем как возлечь за стол. На улице, озаренной смоляными факелами, собралась толпа народу, поглазеть на съезд гостей.
Пиршественная зала, выходившая тремя дверьми в окруженный колоннами двор, расписанная за большие деньги эфесскими художниками, была украшением дома. Художник изобразил на стенах Диану-Охотницу, вынимающую легкими перстами из колчана за спиной оперенную стрелу. Розовая короткая туника богини развевалась, обнажая божественные колени и девически тонкие ноги, перевитые ремнями легкой обуви. Богиня смотрела прямо перед собой длинными голубыми глазами и улыбалась миру, а вдоль стен, под сенью призрачных деревьев, дубов и лавров, бежали грациозные олени, щетинистые вепри, летели лебеди и фазаны. За животными, высунув красные языки, гнались охотничьи псы. Над купами деревьев поднимался узкий серп луны, а на черно-синем потолке были изображены с необыкновенным искусством счастливые септриональные созвездия…
Зала была убрана гирляндами дубовых листьев. На столе, в виде греческой буквы «п», поставлены были вазы из александрийского стекла, тоже гордость дома, с прелестными северными розами, срезанными утром в садах Грациана Виктория. Рабы в желтых туниках, окаймленных черными меандрами, суетились, заканчивая приготовления, подливали благовония в светильники, расставляли на столе утварь и первые блюда. Грациан Викторий вбегал на одно мгновение и спрашивал:
– Ну, как? Все готово? – и убегал, горестно вздымая к небу руки: еще не прибыли выписанные из Аквилеи устрицы.
Ужин устраивался в честь Марка Клавдия Агриппы и трибунов Пятнадцатого легиона, о подвигах которого не переставали говорить в Паннонии. Юст, домоуправитель и надсмотрщик над рабами, сухонький старичок, честностью и прилежанием которого не мог нахвалиться хозяин, прибежал и заявил, что устрицы, слава Юпитеру, прибыли, и вместе с ними пожаловал в сопровождении свиты проконсул. Грациан Викторий, расчесывая на ходу бороду, кинулся его встречать.
Марк Клавдий Агриппа (знающие люди говорили, что его предки были рабами знаменитого полководца и завоевателя Британии – Агриппы) вошел в дом, одетый по новой моде, не в тоге, как полагалось, а в пурпуровом военном плаще, застегнутом на плече драгоценной пряжкой, и с ожерельем из золотых шариков на шее, высокий, прямой, горбоносый, с коротко подстриженной седеющей бородкой. Плащом он как бы отдавал дань военному времени, и, подражая ему, многие были также в плащах.
– Светлейший! – бросился к нему Грациан Викторий. – Как мне благодарить богов, что ты удостоил мою хижину своим высоким посещением?
Бульбий, проконсульский эпистолярий, не мог удержаться, чтобы не шепнуть стоявшему рядом с ним Виргилиану:
– Эта хижина стоит, по меньшей мере, миллион сестерциев, не считая статуй, серебра и прочего.
За проконсулом Виргилиан увидел седую бороду Цессия Лонга, широкую, как у Сераписа, далее шествовали легат Салерн и квестор Руфин Флор, не уступавшие друг другу в тучности и в любви покушать, затем Тиберий Агенобарб Корнелии и другие трибуны, которых называл ему по именам словоохотливый Бульбий. Когда проконсул показался на пороге пиршественного зала, знатные горожане приветствовали его рукоплесканиями. Проконсул окинул взглядом роспись и спросил:
– Кто расписывал стены?
– Эрастобул и Пимий из Эфеса, проконсул, – почтительно ответил Грациан Викторий.
Агриппа задержал на несколько мгновений взгляд нелегких ножках богини и сказал:
– Хорошо!
– Прелестно! Прелестно! – подтвердили хором присутствующие, хотя большинство из них двадцать раз видели эту залу и роспись, звезды на потолке и розы в александрийских зеленоватых вазах.
– Юст! – захлопал в ладоши хозяин.
Юст, в желтой хламиде, вышитой по краям черными виноградными листьями, справляясь со списком, размещал гостей за столом. Рабы поспешно откупоривали запечатанные амфоры, в которых в морской воде были доставлены из Аквилеи только что прибывшие устрицы.
– Ну, как? Свежие? Живые? – спрашивал шепотом Грациан Викторий, нюхая вонючую воду в амфоре.
– Кажется, хорошие, – успокаивал Юст.
Ужин был обильный. После устриц, о которых были самые восторженные отзывы, и которые не понравились только Гедомару и другим германцам, имевшим высокую честь носить туники с узкой пурпурной полосой и потому приглашенных на пир, рабы подали раковые супы, рубленое мясо черепахи в шафранном соусе, яйца в гарнире, секрет которого был известен только кулинариям Грациана, налимью печенку, уток, фаршированных оливками и яблоками, соус из меда, сырых яиц, кусочков вареной рыбы и нарубленных кишок, потроха, посыпанные всякими специями, а когда внесен был на гигантском блюде вепрь, украшенный колбасами и ломтиками арбуза, к нему подали еще один соус, крепко заправленный уксусом и перцем. Потом, к концу ужина, принесли медвежатину, сыры, холодные пироги с потрохами бекасов, кампанийский виноград в плетеных корзинах, только что с повозки, затуманенный, полупрозрачный, освежающий, нежнейший, и столетнее вино в запечатанных воском узких амфорах. Но, конечно, все это растянулось не на один час, прерывалось разговорами и, в конце концов, закончилось попойкой.
Олени бежали и бежали вдоль стен, стрела летела за ними и не догоняла, а богиня легкими перстами уже вынимала из колчана другую, чтобы поразить в священном восторге редкостную дичь паннонских рощ. Рабы приносили и приносили блюда. После нескольких чаш, – первую пили за императора, вторую за проконсула, третью за Пятнадцатый легион и Цессия Лонга, четвертую за хозяина, – настроение поднялось, и беседа оживилась. Выслушав официальную и скучнейшую речь Агриппы о благодарности всего мира августу за его заботы о процветании республики (бедняга не знал, что уже летел на почтовой тележке трибун с письменным разносом за задержку Пятнадцатого легиона) и приветственные речи городского понтифика и представителей муниципальных властей, гости наконец могли отвести душу в интересных разговорах, попивая испанское винцо. Гедомар и другие префекты германского происхождения, стесняясь своего акцента и грамматических ошибок, в беседе участия не принимали и отвечали на вопросы односложными словами, но зато отдали должную дань и вепрю, и потрохам, и пирогам, и вину. Они пожирали куски мяса, обильно посыпая солью, и опрокидывали в бездонные глотки чаши за чашами, сразу, чтобы скорее опьянеть, но не пьянели и с красными рожами, сопя и икая, почтительно смотрели на Агриппу, когда тот произносил какой-нибудь тост.
Агриппа скрипучим голосом, смакуя время от времени вино, говорил:
– Каким должен быть солдат, способный к трудам Марса? Он должен быть шести локтей росту, широк в плечах, на крепких ногах. Пирожники, повара, ткачи, цирюльники – плохие солдаты. Я бы отдал предпочтение кузнецам, дровосекам и звероловам. Вот из кого выходят первоклассные воины! Но, конечно, многое можно достигнуть упражнениями. Упражняются же ежедневно фокусники и атлеты, чтобы потешать чернь в цирке! Тем более должен легионер развивать свои мускулы, умение наносить удары и совершать прыжки! И не забывайте, друзья мои, повторять солдату, что колоть лучше и выгоднее, чем рубить.
Лонг, возлежавший рядом с проконсулом, обратился к нему:
– Мне позволено будет сказать?
– Говори, говори, – важно кивнул головой Агриппа.
– А по-моему, главное, чтобы у центурионов были увесистые кулаки. Без этого ничего не выйдет.
Возлежавшие рядом рассмеялись. Тогда Корнелин, обращаясь к проконсулу через несколько человек, на лицах которых ясно можно было прочитать удивление по поводу такого нарушения субординации, не без волнения сказал:
– Кто будет оспаривать справедливость твоих слов? Легион – величайшее создание римского военного гения, и его надо беречь как зеницу ока. Где мы найдем такую стройность, такое соответствие отдельных частей, составляющих целое? Легат возглавляет его, префект заботится об укреплениях и обозах, о пшенице для людей и соломе для животных. А легионеры, сложив щиты и копья, и оставшись при одних мечах, берутся за кирки и лопаты, чтобы возвести лагерный ров. Во всем порядок и мера. Но не забудь, проконсул, что теперь все большую и большую роль играет на полях сражений конница, а следовательно, все более варваров в наших рядах, ибо римляне плохие конники. Конница же нам нужна, ибо легионы потеряли прежнюю легкость маневрирования. А посему считаю, что надо увеличить конницу, усовершенствовать машины и зажигательные стрелы, придумать какое-нибудь средство наводить ужас на варваров. Например, хорошо бы приручить молнии, уметь бы управлять громом. Я не знаю, но что-нибудь в этом роде, иначе варвары сомнут нас…
Агриппа слушал трибуна, нахмурив брови. Ему не нравился критический тон этого молодого человека. А кроме того, за столом сидели, вероятно, люди, которые могли послать кому следует описание ужина с перечислением присутствующих и с содержанием речей. Одно небо знает, что может подумать август.
– Мужи, – перебил он, вежливо улыбнувшись Корнелину и обводя взглядом собрание, – не лучше ли нам поговорить о достоинствах сего великолепного вепря, украшенного колбасами и плодами? Клянусь Геркулесом, он огромен как бык.
На краю стола, где находились Бульбий, любитель покушать квестор Руфин Флор, Виргилиан, Скрибоний и другие, речь шла о любви. Молодые люди из оффиций проконсула вспоминали своих любовниц, расхваливали их опытность в науке любви. Смуглый пальмирец Вадобан, повеса и забияка, сверкая белками глаз и зубами, рассказывал о прелестях какой-то девчонки:
– Понимаете? Похожая на опрокинутую чашу, наполняющая руку упругая грудь! Подобная знойной пустыне, жаждущей орошения! Благоуханная нераспустившаяся роза! Кармин! Не лиши нас, богиня, счастья обладать такой…