Мимо мыса Левкопетры прошли в полночь, и люди, подняв головы, смотрели на созвездия, которым они вручали свою судьбу среди водных пустынь. Семь Волов медленно вращались на небесной сфере. Волосы Вероники рассыпались мелкими жемчужинками, вознесенный на небо Геркулес жил в царстве Гекаты… Легкий западный ветер был благоприятен.
Но в пути, когда вышли в открытое море, западный ветер сменился юго-западным, который корабельщики называют «африком», а сухой африк – «белым потом», и Трифон не знал, что ему думать. В природе совершалось что-то странное, и у наварха было озабоченное лицо. Острыми глазами он всматривался в ночную темноту, где шумело и пенилось еще недавно такое спокойное море.
Виргилиан опять почувствовал знакомое состояние, то чувство передвижения в этом мире, которое дает человеку корабль и повозка. Все было по-старому: прекрасный черный корабль под сенью позолоченной богини, сладостный сырой воздух, шум ветра в снастях.
Делия лежала в каютке на корме, укрытая овчинами, но не спала. Разве можно было спать в первую ночь морского путешествия? Ее знобило, и Виргилиан не знал, хорошо ли он поступил, взяв ее в такое долгое путешествие, подвергая опасности ее хрупкое здоровье. Но Делия не жаловалась и по обыкновению говорила, что ей хорошо, что она ждет с нетерпением египетского берега. Укрыв ее получше, он пошел к Скрибонию, который стоял с Трифоном на носу корабля.
Чайки уже давно отстали от корабля, и только взволнованная альциона кричала в лунной темноте, не отставая от кормы.
– Чайки вернулись в Италию, – сказал Виргилиан.
– А у меня сердце замирает от качания корабля, – жаловался Скрибоний, – не знаю, как я перенесу морское путешествие.
– Надо привыкнуть к этому. Бодрись, Скрибоний! Мы еще совершим с тобой не одно странствие. Когда-нибудь мы поплывем в Понт Эвксинский, увидим там Диоскуриады, где на рынках говорят на ста языках, увидим скифский снег, что наполняет воздух подобно птичьим перьям, найдем приют в Гавани Символов. Мне хотелось бы посмотреть на настоящую варварскую страну, где люди живут по иным законам, чем римские. Или хорошо бы обогнуть на корабле Галлию и плыть до самого края моря, посмотреть на вечные сумерки, песчаные пляжи, полные янтаря…
– О, как ныряет корабль! – цеплялся за снасти Скрибоний.
– Да, бедная Делия! Как изменилась погода, Трифон! Что сталось с морем?
Трифон махнул рукой. Наварх стоял на носу, хмуро всматривался в темноту. Повинуясь мановению его руки, кормчий приводили в движение кормовые весла. Парус полоскал.
– Прекрасная вещь – корабль, – заметил Скрибоний, – скучающий уплывает на нем от своей скуки, должник от кредитора, муж от надоевшей жены… Но только к этому надо привыкнуть.
Виргилиан вспомнил недавние разговоры с Делией.
– Мы все хотим от чего-нибудь уплыть. А наши предки, не задумываясь, сажали капусту, разрушали Карфагены и считали, что так и надо жить.
– Какие Карфагены нам разрушать! – перебил его Скрибоний. – Нам осталось только читать романы и ждать, когда нас самих разрушат варвары.
– Вот потому-то весь мир и содрогается в беспокойстве. Что нам делать, Скрибоний? Немудрено, что массы ищут забвения у Изиды или у Митры, ищут тайн, очищения от грехов, надеются на воскресение мертвых. Это на Востоке, в грязных городишках, в вечной нищете, в струпьях болезней, родятся мечты о небесах. Но что мне делать, если я не верю ни в воскресение плоти, ни в тот мир, что видел у Платона Эр из Памфилии, ни в искупление, ни в блаженные тени Елисейских Полей? Что тогда мне делать, дорогой Скрибоний? Ведь есть же на свете более важные вещи, чем сажание капусты, чем торговые делишки, и даже разрушение Карфагенов или споры на форуме о том, сколько налогу надо платить за югер пахотной земли. Сознайся, Скрибоний, что нет высокого смысла в жизни, какую ведет наш мир. У одних есть дворцы и рабы, у других ничего нет, кроме дырявой хламиды. Но дело даже не в этом. Перед смертным часом все равны. И вот в этот час, когда мы оглянемся назад, что подумаем мы о жизненном пути? Для чего мы жили, страдали, любили и плакали, Скрибоний? Жизнь окончится бесславно, не оправдав замысла небес, и мы… Ах, Скрибоний! Величие пучин навевает печальные мысли. Хотел бы я знать, зачем моя душа посетила этот мир, погрязала в хлопотах и делишках и ничего не оставила после себя, кроме слез?
Скрибоний давно хотел прервать взволнованную речь друга, но, в конце концов, что он мог возразить, что можно было ответить на эти безответные вопросы? Что царство теней! Сам Ахиллес предпочитал остаться на земле простым поденщиком, чем быть первым в Елисейских Полях, царствовать над мертвецами. И хорошо бы еще, если бы это было так. Хуже всего, что даже не будет царства теней. Все канет в Лету, в непроницаемую темноту и немоту. Истлеют стихи, ничего не останется на земле, даже воспоминаний о земной жизни. Одна темнота. Даже темноты не будет.
– Поблагодарим, Виргилиан, судьбу и за такую краткую и бессмысленную жизнь. За то, что мы имели случай увидеть это море при тихой погоде, и в бурю. За все, за слова друга, за улыбку женщины. Подумай о том, какие книги ты прочел, какие стихи написал! Теперь слишком охотно люди верят во все что угодно. В чудеса и в обещания всяких шарлатанов, во всякий туман. Но я предпочитаю остаться с той ясной картиной мира, которую нам оставили философы. В этом грандиозном процессе я – только случайное событие, мимолетное и не имеющее цены. Но из счастливого соединения таких случайностей создается гармония мира. Возблагодари же небеса, что мы причастились миру! И пусть наш прах послужит для удобрения пшеничного поля или для чего-нибудь другого, приносящего пользу людям и зверям. Родятся другие, а мы исчезнем. Все одинаково важно. Иного решения нет. И даже со всеми моими болезнями и горестями я благодарен судьбе за то, что погулял здесь, среди стихов и деревьев.
– Все-таки хотелось бы заглянуть, что там, после смерти…
– Не пытайся, Виргилиан! Ничего там нет.
– И трудно примириться с несправедливостью, что царит на земле.
– Ах, друг, я старше тебя! И чем дольше я живу, тем более убеждаюсь, что счастье не в справедливости. Счастье не в богатстве, не в претексте и пурпуре, а в спокойствии душевном, в равнодушии к земным благам. Приятнее жить вдали от соблазнов, в соблюдении меры во всем. А когда придет смерть, надо мужественно принять ее, как подобает просвещенному философией мужу, потому что иного выхода нет.
– Так холодно в подобном убеждении.
– Иного решения нет для нас. Предоставь иные утешения черни, глупцам, слабым. О, как подкатывает к сердцу! Клянусь Плутоном, я не перенесу этого путешествия! Зачем я не остался в Риме!
Луна плыла среди разорванных облаков, как диск, пущенный по небесной сфере титаническим дискоболом. Волнение усиливалось. Корабль качало сильнее. Виргилиан, цепляясь за снасти, пробрался на корму, посмотреть, как чувствует себя Делия.
Она лежала, укрытая овчинами, и тоже смотрела на луну.
– Какая она страшная, Виргилиан! – сказала Делия.
Овчины пахли чем-то древним, как поэмы Гомера. Тревога закрадывалась в сердце. Качание корабля было символом человеческого существования на земле под равнодушными звездами. Делия вздохнула и сказала:
– К каким берегам влечет нас этот корабль? Как далеко еще Египет?
– Все будет хорошо, – ответил Виргилиан, но сам понял, что это пустые слова.
В их отношениях появилось нечто новое, хотя Виргилиан не знал, в чем перемена. Казалось, что к их поцелуям примешивалась горечь, еле уловимая, эфемерная. Похоже было на то, что они стоят теперь на разных берегах и уже едва-едва слышат друг друга. Тончайшей иглой пронзала сознание мысль о том, что они живут в разных мирах. Что это было? Предчувствие расставания?
– Тебе хорошо со мной, Делия?
– Мне хорошо.
Но она отвернула лицо. Его поцелуй скользнул по прохладной щеке Делии, и опять тончайшей паутинкой легло на сердце ощущение какой-то непоправимой неудачи. Не было больше радости от прикосновения к ее рукам. Едва заметная трещинка разрушала прекрасное здание их любви. Рядом появился Трифон. Показав рукой на луну, он пробормотал:
– Посмотри, Виргилиан, на ночное светило. Его цвет, то красный, то голубой, предвещает бурю.
Виргилиан, Трифон, Делия, Скрибоний и все корабельщики со страхом смотрели на бегущие облака, на страшную луну. Что было делать в этой стихии? Повернуть назад? Отдаться на волю богам? И вдруг, как будто бы в подтверждение слов наварха, налетел порыв ветра. Парус заполоскал, воздух со свистом шумел в снастях. Стараясь перекричать ветер, Трифон бросился к мачте, приказывая спустить парус. Корабельщики кинулись к канатам, один полез на мачту. Трифон стоял с поднятыми руками, как будто заклиная стихии.
– Аквилон, – услышал его голос Виргилиан, – нет, Эвроклидон![41]
Страшный порыв ветра едва не перевернул корабль. В мгновение ока парус был разорван, как листок папируса, и унесен в пучины. Луны уже не было видно за облаками. Сквозь шум и грохот, точно на расстоянии многих миллий, доносился голос наварха:
– Теперь пусть сохранят нас великие боги…
– Делия, мы погибаем! – кричал Виргилиан.
Всю ночь корабль швыряло, как жалкую щепку, в черных вскипающих пучинах, над которыми фиолетовыми пожарами вспыхивали молнии, гремел небесный гром. Волнами смыло с палубы лодку и одного из корабельщиков. Казалось, что небеса разверзлись, разорванные от востока до запада: такое количество воды низвергалось оттуда на корабль. «Фортуна» то взлетала на гребень вала, то отвесно падала в пропасть, окруженная со всех сторон ревом волн, пеной, грохотом разбивавшихся валов, под потоками холодного дождя, в хаосе ужасной ночи. Люди уже считали, что это конец, гибель, и готовились к смерти.
Уцепившись закоченевшими пальцами за канат, Виргилиан ждал, когда очередной волной перевернет корабль и все они пойдут ко дну, на съедение рыбам. Но даже в этом ужасе ему припомнились знаменитые Горациевы стихи о корабле, на который равнодушно взирал поэт, так он был отравлен литературой. Рядом дрожащий от страха Теофраст взывал к богам о спасении, и Виргилиан слышал, как он обещал в первом же храме Нептуна принести богу в жертву барашка. Молится ли Делия своему Богу? Увы, ему-то не к кому было взывать в смертельном страхе! Мысли путались. Почему-то вспомнились события в Эдессе, погребальный костер, страшное лицо императора Антонина Каракаллы. Может быть, потому, что на него походило лицо несчастного корабельщика, погибшего в пучине? Виргилиан видел при вспышке молнии, как волна оторвала матроса от каната и швырнула за борт, в черную разверстую пучину. На одно мгновение мелькнуло его тело с распростертыми руками, искажённое лицо, открытый в крике, но немой за воем бури рот, и все было кончено. Жива ли Делия? Она казалась теперь единственным прибежищем. Всего десять локтей отделяло его от каюты, но не было сил оторваться от спасительного каната и проползти эти несколько шагов. На носу погибал Скрибоний. Его тошнило, и он призывал все свое мужество, чтобы достойно встретить смерть, как подобает вкусившему от чаши философии. Виргилиан был в таком же состоянии. Что такое смерть? – спрашивал он себя. Не более как переход от бдения ко сну. Душа легким облачком пара растает по всей вселенной и сольется с мировой душой. Вспомним наставления Марка Аврелия и приготовимся к неминуемому! В ушах звенело, и он не знал, шум ли это ветра или уже небесная музыка сфер? Вот порвется тонкая нить, соединяющая его душу с миром, и все погрузится в вечный мрак…
Улучив момент, когда отхлынула волна, Виргилиан выпустил из рук канат и бросился к каюте. Еще раз мелькнула в голове мысль о Делии; другое лицо, лицо матери, полузабытое, нежное, склонилось над ним. Или, может быть, это было лицо Грацианы? Отец улыбнулся ему из темноты хаоса, как тогда, когда он говорил ему о гармонии, правящей миром, и все погасло с легким звоном замирающей далеко струны…
Измученным корабельщикам казалось, что буря стихала. Надежда на спасение вновь затеплилась в их продрогших сердцах. По распоряжению Трифона они стали бросать за борт мешки с драгоценными бронзовыми гвоздями, чтобы облегчить залитый водой корабль. Дождь тоже прекращался, но весь остаток ночи корабль носился по волнам, и на небе не было видно ни единой звезды.
Виргилиан очнулся в каюте. Рядом лежала Делия, смотрела на него безумными глазами.
– Я еще жив? Или это снится мне…
– Тебя спас Трифон и принес сюда. Как я рада, что ты пришел в себя! Тебе еще рано умирать… Ты еще не готов…
– Мы все погибнем, Делия.
– О, я с радостью отойду к Господу моему, а ты живи… Если бы не темнота, Виргилиан увидел бы, что ее глаза сияли уже неземным сиянием. Она не чувствовала теперь ни страха смерти, ни холода, ни качки корабля, ни кипения стихий. Склонившись совсем близко над Виргилианом, она прошептала:
– О, какой покой ожидает нас на другом берегу!
– Что ты говоришь, Делия? – не понял Виргилиан.
– Сладостная сень пальм осенит нас, и мы услышим пение райских птиц…
– Несчастная, ты потеряла разум, – схватил ее холодную, как лед, руку Виргилиан.
– Не бойся, я не потеряла разума.
Непонятное раздражение овладело Виргилианом, может быть, зависть, что Делия пребывает в запретной для него стране, куда ему нет позволения войти.
– Молись же своему Богу, чтобы Он спас корабль! – крикнул он, ломая ее руки.
– Я молилась не о спасении корабля, а о спасении наших душ. Когда я покину тебя, Виргилиан, вспоминай не о моих поцелуях, но о том, как я плакала в этом мире…
Она затихла. Отрывки псалмов вспоминались ей и мешались с хаотической музыкой бури. Начинался мутный рассвет. Теперь уже можно было рассмотреть громады валов. От этого зрелища кровь леденела в жилах. Корабельщики кидали в море лот, чтобы узнать глубину. Мокрый, как губка, Трифон приполз в каюту. Глаза его горели.
– Надейтесь на спасение! Я видел в волнах кусок дерева. Мы недалеко от земли. Буря стихает.
– Восемьдесят локтей! – донесся протяжный крик корабельщиков.
– Сорок!
– Видите! Глубина уменьшается. Ты скажешь сенатору, Виргилиан, при каких обстоятельствах я велел выбросить груз. Иначе погиб бы корабль.
Виргилиан только махнул рукой. Такими пустяками казались ему эти пресловутые бронзовые гвозди.
– Тридцать локтей! – кричал корабельщик, и в голосе его чувствовалось торжество.
Трифон опять вылез на палубу, и тогда они услышали его радостный крик:
– Земля! Земля с левой стороны!
Виргилиан, преодолевая страх, вылез из каюты. В самом деле, слева в предрассветном тумане виднелось смутное очертание неизвестного острова…
– Бросайте якорь! – заревел Трифон, но было поздно. Волна подняла «Фортуну» и легко швырнула ее на мель. Корабль зарылся носом в песок и дрожал, как скаковой конь. Волны продолжали разбивать его корму. Теперь ясно виден был берег, деревья, камни. Какие-то люди бегали по берегу, но за шумом ветра их голосов не было слышно.
Два самых выносливых пловца были посланы укрепить за что-нибудь канат, чтобы при помощи его можно было перебраться остальным на берег. Корабельщики выполнили поручение, и тогда остальные, по пояс в воде, держась за канат, перешли на сушу. Трифон нес на руках золоченую статуэтку богини, снятую с мачты, Виргилиан – полумертвую Делию. Скрибоний, зеленый, как покойник, радостно размахивал руками:
– Небо не покинуло нас!
И он хватал пригоршнями влажный песок, пересыпал его с ладони на ладонь.
На берегу бородатые люди в овчинах и с посохами в руках с любопытством смотрели на потерпевших кораблекрушение. Хотя они были весьма мирного вида и даже помогли корабельщикам укрепить за выступ скалы канат, Трифон обнажил висевший сбоку меч и сказал:
– Корабль принадлежит римскому сенатору. Горе тому, кто посягнет на него!
Люди в овчинах переглянулись, очевидно, не понимая греческого языка.
Корабельщики, первыми попавшие на берег, закричали:
– Это Мелита! А эти люди – пастухи. За холмами пасутся их овцы.
Старший из пастухов, с седой бородой, закрывавшей ему грудь, на местном наречии произнес что-то вроде приветственной речи. По его приказанию пастухи принесли сухого хвороста и развели костер, чтобы несчастные могли погреться и высушить одежды. Потом все направились в селение, расположенное за холмами, оставив на произвол судьбы корабль, для которого уже не было спасения. Волны разбивали в щепы его корму.
Земля качалась под ногами, когда потерпевшие кораблекрушение шли через холмы. Оттуда они увидели весь остров, небольшой, уютный, весь в пастбищах и виноградниках. С другой стороны видна была узкая бухта, где укрылись от непогоды несколько кораблей. На берегу бухты стоял беленький чистенький городок.
По просьбе Виргилиана женщины, которые приютили в своем домике больную Делию, послали в этот городок за врачом. В ожидании его Делию устроили на высоком ложе, укрыли ее свежими овчинами, дали горячего молока с медом. Она сделала несколько глотков и опять закрыла глаза.
Дыхание ее было знойно, тело пылало в жару. Виргилиан с нетерпением ожидал приезда медика.
Итак, судьба забросила их на тот самый остров, на который некогда был сослан с отцом Оппиан. Виргилиан несколько раз спрашивал Делию, как она себя чувствует, но та ничего не отвечала. Только раз она шепнула, чтобы он не беспокоился. Но у него сердце сжималось от тяжких предчувствий.
Он вышел на дворик, где овчарка вылизывала в конуре родившихся этой ночью щенков, скуливших, копошившихся под материнским брюхом. Собака посмотрела на него умными глазами, точно спрашивая, не может ли этот человек причинить вред ее потомству, но успокоилась и продолжала с увлечением вылизывать щенков. Виргилиан позавидовал ей, такой спокойной, удовлетворенной жизненными процессами.
Селение состояло из нескольких бедных хижин под красной черепицей или даже под соломенными крышами. Дети играли на улице с деревянным волчком. Жители, пастухи и огородники, стояли кучами, переговариваясь между собою по поводу взволновавшего их события. Где-то за холмами погибала «Фортуна».
Наконец приехал на ослике врач. Это был величественного вида старик по имени Феликс. Виргилиан не знал, что он являлся главой местной христианской общины, к которой принадлежали и приютившие их пастухи. Феликс имел в городе дом и обширный виноградник, был единственным врачом на острове, но это не мешало ему заниматься делами общины, совершать требы, иметь общение с вверенными его попечению душами пастухов, корабельщиков и ткачей, которых было много на Мелите.
По некоторым признакам и словам Делия догадалась, что люди, в доме которых она очутилась, христиане. В этом она увидела перст Божий. И когда хозяйка, румяная женщина по имени Диотима,[42] удивившая Виргилиана своим платоновским именем, шепнула ей, что врач их врачует и души, она схватила руку старика и долго шептала ему о чем-то. Старик повернул голову и сказал Виргилиану:
– Друг, оставь нас наедине.
Виргилиан покорно вышел. Дети все еще играли в волчок, заставляя его вертеться ударами бича. Овчарка вылизывала щенков. Трифон с корабельщиками ушел спасать с корабля остатки товаров. Скрибоний в изнеможении спал. И Виргилиан вдруг почувствовал то страшное одиночество, когда некому сказать слова и не с кем разделить свое горе. Но спустя некоторое время на пороге показался взволнованный врач и поманил его рукой.
– Она хочет тебя видеть, – сурово сказал он, вытирая рукой слезы на глазах.
Делия улыбалась ему.
– Как ты себя чувствуешь? – тихо спросил Виргилиан и вопросительно посмотрел на врача. Но тот закрыл глаза.
Врач вышел. У дверей дома его уже дожидались два поселянина спросить совета, стоит ли покупать участок земли, который продавала после смерти мужа одна женщина. Старик, только что приготовлявший душу человеческую к отправлению в далекое путешествие, в Небесный Иерусалим, где нет ни слез, ни воздыханий и откуда нет возврата, еще со слезами умиления на глазах стал обсуждать выгоды и невыгоды покупки. Выходило, что землю покупать надо, что нельзя упускать такого случая.
Делия не отвечала на призывы. Дыхание ее было шумным, лицо пылало. Выйдя из домика, Виргилиан подошел к врачу, чтобы узнать, что он думает о больной. Феликс развел руками.
– Одна надежда на милость Божью, – сказал он торжественно, – я дал ей жаропонижающее питье, но приготовься ко всему. Средства медицины невелики. Посмотрим, как справится с недугом ее организм.
Виргилиан отправился в ту хижину, где нашел себе приют Скрибоний. Поэт хорошо выспался и теперь сидел за столом, ел сыр и хлеб, запивал еду вином из деревенской глиняной чаши.
– Здравствуй, Виргилиан. Я всегда говорил, что приятно жить на земле. Какой здесь сыр! Какое вино!
– Делия умирает!
– Что ты говоришь? Не может этого быть!
На глазах у Виргилиана стояли слезы. Смерть Делии казалась ему космической катастрофой. Это разрушало все понятия о логическом ходе вещей во вселенной. Неужели она должна умереть, а все вокруг – люди, животные, этот остров, камни, дома, море – все будет существовать, жить, радоваться солнцу? Тело ее будет предано безобразию смерти, распадется, сгниет, а вот этот камень еще будет существовать века. Как все непрочно в человеческой жизни! И только теперь он понял, как она ему дорога, нужна. Даже не своей красотой, поцелуями, а чем-то другим, неуловимой близостью своей души, родственностью переживаний, тем, что она так умела всегда понимать его с полуслова, любила те же стихи и книги, те же пейзажи, стояла в спорах на его стороне.
Он пошел назад, в хижину пастухов. Делия лежала, как потребовал врач, под горой овчин.
– Может быть, это вызовет потение, – сказал озабоченно Феликс.
Хозяйка с именем из «Пира», высокогрудая, русоволосая, как Юнона, укачивала в колыбели ребенка, напевала ему едва слышно песенку о козле. Виргилиан подошел к Делии, поцеловал ее в лоб долгим поцелуем.
– Делия, скажи мне что-нибудь!
Тогда она открыла глаза, улыбнулась жалкой улыбкой, от которой у него сжалось сердце.
– Дай мне яблоко…
Он принес плоскую плетеную корзину, наполненную плодами: яблоками, виноградом, смоквами. Делия взяла румяное яблоко, поднесла его ко рту, но потом положила опять в корзину и только гладила плоды дрожащей рукой, точно прощалась с обилием земли. Он услышал ее прерывистый шепот:
– Как грустно все-таки покидать землю… И с тобой расставаться. Навеки…
Он дал ей напиться. Край чаши, из каких вкушают вино поселяне и пастухи, стучал о зубы. Напившись, Делия опять закрыла глаза.
– Как все-таки тяжело… – повторила она, с трудом произнося слова, прерываемые тяжкими вздохами. Дыхание ее походило на свист. Она уже задыхалась, металась на ложе в жару, в бредовых видениях.
– Не покидай меня, Делия, – говорил ей Виргилиан, – я не переживу тебя! Мы будем жить долго. Поедем в Александрию. Там ты увидишь мать, дом, в котором ты родилась, научилась говорить…
– Не плачь, милый! Может быть, мы увидимся там… на небе. Но если ты будешь в Александрии, спроси дом Серапиона… тебе его покажут. Недалеко от Канопских ворот… Скажи матери, как я умерла…
– Не умирай, Делия, – рыдал Виргилиан.
– Нет, я знаю, что умру. Дай мне твою руку… Так… Дыхание ее становилось все тяжелее, чаще.
– Господь мой, милости жажду! Не покинь рабу Твою… Виргилиану казалось, что она бредит, но это она вспоминала обрывки молитв. Он услышал незнакомые слова:
– Отче, пребывающий на небесах…
Дверь отворилась, и на пороге показался старик врач, уже не в синем плаще, а в белой тоге, которую ему принесли из городка. В руках он держал нечто прикрытое белым покрывалом – чашу причащения. За ним стояли толпой жены и сестры пастухов.
– Сын мой, – сказал он Виргилиану, – оставь нас на некоторое время.
В его словах такая была уверенность в своей власти, что Виргилиан оторвался от ложа, удалился, опустив голову. На дворе на него взглянула черная овчарка, точно спрашивая, почему плачет этот человек, когда вокруг так радостно, так все полно значения и жизни.
– Что он будет делать там? – спросил он какую-то женщину.
– Он совершит таинство верных, – сказала она, и глаза ее горели странным огнем.
Пришел Скрибоний, огорченный горем друга, но едва скрывая свое удовлетворение едой, ковыряя в зубах зубочисткой.
– Что там происходит? – спросил он, показывая головой на хижину.
– Не знаю. Они молятся. Ведь Делия христианка…
– Христианка! – протянул Скрибоний. – Вот как. Вытягивая шеи, они видели через головы людей, как у ложа, на котором покоилась Делия, сверкнула в руках врача серебряная чаша, медленно развернулся пурпуровый плат. Виргилиану казалось, что в хижине происходит некая страшная мистерия, такая стояла там тишина, прерываемая только возгласами пресвитера. В руках у женщин горели светильники. Он вспомнил, что при свете таких же светильников ему вручили в Элевзине, на таинствах Деметры, пшеничный колос – символ воскресения из мертвых…
Потом в хижине произошло движение. Старик вышел, высоко держа в руках потир, благословил им стоявших пастухов, овчарку и щенков, дворик, холмы, дорогу. Мальчик подал ему синий плащ и подвел ослика. Старик уже собирался отправиться в городок, но к нему опять подошли те два бородатых поселянина, что спрашивали о покупке земли.