– Что ты ворчишь, Пудентилла? Ведь я не пишу писем. И этого письма мне не нужно.
– Нет уж, иди, иди. Очень любезный человек. Говорит, что принял меня за благородную матрону.
В сопровождении служанки Грациана вышла из дому, накинув на голову плат, к задним воротам дома, где ее поджидал неизвестный человек, так растрогавший сердце старой Пудентиллы.
– Что тебе надо? – спросила Грациана, со страхом осматривая дорожный плащ путника, мешок за плечами, палку в руке. Не то бородатый философ, не то бродячий фокусник.
– Ты будешь Грациана Секунда, дочь Виктория? – спросил старик.
– Я – Грациана Секунда. От незнакомца пахло вином.
– Это тебе письмо от нашего трибуна.
– От какого трибуна?
Даже сердце ее забилось от этих слов.
– Мы пришли в Византию, и там вышел срок моей службы. Двадцать лет. И трибун, когда узнал, что я собираюсь идти в Виндабону, где я присмотрел себе лавчонку, когда наш легион был в этих местах…
– Какой легион? Ничего не понимаю.
– Я же тебе говорю. Когда трибун узнал, что я иду в Виндабону и буду проходить через Карнунт, он сказал: когда будешь проходить через Карнунт, это тебе по дороге, то разыщи там дом Грациана Виктория. А у Виктория есть дочь, Грациана Секунда. Так передай ей тайно это письмо. Вот тебе золотой.
Грациана держала в руке письмо и не знала, как с ним поступить. Если бы узнал отец!
– Я не знаю никакого трибуна, – сказала она с недоумением, – как же его зовут?
– Агенобарб Корнелин. Вот как зовут нашего трибуна… При свете светильника, упав ничком на ложе, Грациана осторожно развернула трубочку папируса.
...Грациане Секунде от Тиберия Агенобарба Корнелина, трибуна, – привет.
Прости меня, если можешь, за необдуманную смелость, с которой я посылаю тебе это письмо чрез посредство Валерия Квинта, ветерана. Но скоро мы начнем новую войну, и, может быть, в какой-нибудь парфянской кузнице уже куют стрелу, что пронзит мое сердце на поле сражения. Поэтому прости, не гневайся, не удивляйся. Я видел тебя только раз, когда ты стояла на ступеньках храма и смотрела среди других дев на вступление в Карнунт нашего легиона. Зачем я пишу тебе и беспокою тебя? Не знаю. Но мне хочется сказать тебе, что есть на свете человек, который будет умирать с твоим именем на устах. Это я. Человеческая жизнь стоит немногого. Но все-таки пролей единственную слезу, если услышишь случайно, что меня нет в живых…
Впервые в жизни ей говорили о любви. Она перечла еще раз письмо с бьющимся от волнения сердцем, и в самом деле слеза скатилась на маленький листик.
– В парфянской кузнице уже куют стрелу… – перечла она.
Никто еще не говорил ей о любви. Виргилиан?
С Виргилианом было другое. Виргилиан никогда не говорил о любви. Может быть, хотел сказать иногда, она это чувствовала, но никогда не говорил. Почему он не сказал ни разу, что любит ее? Ах, если бы побежать сейчас к Транквилле, показать ей письмо! Но теперь темно на улице, у ворот, наверное, сидит сторож.
Надо было отложить разговор с Транквиллой на завтра.
Ложась спать, она все еще думала о письме; так странно знать, что где-то там, в Византии, а может быть, еще дальше, есть человек, который говорит, что умрет с ее именем на устах. Только говорит. А в ту минуту, когда его пронзит парфянская стрела, он, наверное, не вспомнит о ней. Или вспомнит?
Она зарылась в подушки, в меховое покрывало, потому что в спальне было холодно, и даже шел пар от дыхания, потушила светильник и уснула с улыбкой.
На Дунае стало так холодно, что думали – вот-вот выпадет снег. Странным городом казался Карнунт в те дни, когда с небес падал медленный снег, кружился, покрывал нежным покровом улицы и крыши храмов, ложился на плечи мраморной богине, на ветви черных деревьев, на грядки виноградников. В такие дни обманутому лётом снега глазу казалось, что все уплывает, плывет, движется, все – квадрига на триумфальной арке, колонны, здания, базилики и деревья. Казалось, что Рима нет, что все только приснилось народам – статуи и квадриги, величие Рима и его победы, что вот все занесет снегом, и тогда не будет ни кораблей, ушедших в Африку, ни каменных дорог, ни акведуков, ничего…
По получении гневного и язвительного письма от августа, который всячески пенял на задержку Пятнадцатого легиона, Флавий Макретиан отдал распоряжение, чтобы Цессий Лонг вел свой легион на Восток. Местом назначения была указана Антиохия. Военные приготовления на дунайской границе были приостановлены, постройка понтонных ладей и транспортных судов для перевозки конского состава, так называемых «гиппег», прекращена. Император совсем не желал, чтобы лавры достались не ему лично, а кому-нибудь из его легатов. Другая, более достойная причина – невозможность разбрасывать силы ввиду предстоящей войны с Парфией.
О войне говорили всюду: в придорожных кабачках, за семейным ужином, в лупанарах, в народных собраниях и в собраниях философов. Казалось, что в последний раз должны сразиться два разных мира – таинственный Восток и рациональный, еще полный организаторских сил Запад, и раз навсегда решить проблему о господстве над караванными дорогами Азии. Но поскольку сюда примешивались туманные мечты об Индии, шумевшие в воспаленной голове августа, они осложняли и запутывали поставленный историей ясный экономический вопрос. И все-таки было в этих мечтах что-то от прекрасного безумия.
Тяжелые военные машины, мастерские, обозы и семьи солдат давно уже были в Аквилее, ожидая отправки на кораблях равенского флота. Военные либурны «Веста», «Юнона», «Диана», «Конкордия», «Августа», «Океан», «Геркулес», «Виктория», «Козерог» и «Орел» пришли в порт, чтобы погрузить этот шумный муравейник и отвезти в Лаодикию. Пурпуровый парус командующего флотом был поднят на огромной триреме[28] «Паллада».
Пока в Аквилее происходила суматоха погрузки, Цессий Лонг вывел в путь когорты и легкий обоз на мулах. Легионеры с удовольствием меняли скучноватую Паннонию, дождливую и суровую страну, на веселые и шумные города Востока.
Дорога лежала среди мирных иллирийских пейзажей и фракийских живописных гор и долин. Бедно одетые поселяне, пастухи в овечьих шкурах, волопасы и дровосеки с любопытством смотрели на множество вооруженных людей, проходивших мимо их селений, и на хитроумные военные машины. Наученные горьким опытом, они угоняли с дороги свои стада и волов, так как легион принужден был иногда производить реквизиции, не получая в достаточной мере от надлежащих властей положенного количества мяса, зерна и фуража. В обмен легионные интенданты выдавали квитанции с надлежащей печатью. На печати Пятнадцатого легиона был изображен козерог, присвоенный всем легионам, которые были основаны Октавианом, как бык – цезарским легионам. Зодиакальные звери обозначали месяц основания легиона, ту счастливую звезду, под которой он был рожден для побед и одолений.
На стоянках производилась по упрощенному способу вербовка новобранцев. В какой-нибудь деревенской харчевне, угощая собрание за счет августа, вербовщик-центурион заманчиво расписывал прелести военной службы. Тут же находились представители местной общины и красноносый легионный писец, пьяница и врун.
– Мужи и братья, – взывал центурион, – неужели вам не надоело возиться всю жизнь с оралом и овчарнями? Неужели вас не соблазняет привольная жизнь, война? Перемените орало на меч, овчарню на лагерь, как надлежит сделать римлянам, когда республика находится в опасности. Вы увидите многие прекрасные и богатые города, будете любить красивейших женщин, пить старое вино. Для кого же созданы красотки, как не для солдата? Для кого вино, кости и обильный стол полный яств, золотые перстни и красивое одеяние…
Иногда какой-нибудь волопас, с обветренным среди полей лицом, неуклюжий, как медведь, под влиянием лишней чаши вина или угнетенный бедностью, налогами и скукой, подходил к столу и заявлял, что желает записаться. Вербовщик прикидывал на глаз рост, ощупывал мускулы парня, спрашивал у старейшин, добрых ли он нравов и от свободных ли родителей рожден, совал в красную лапу серебряную монету и, хлопнув новобранца по спине, заявлял:
– Годен к службе под орлами!
Красноносый писец записывал нового легионера в когортный список и равнодушно ставил против его имени палочку – первый динарий, полученный на службе. Один из ветеранов уводил нового товарища в лагерь, в особую центурию, где молодых солдат учили уменью обращаться с оружием и киркой, носить панцирь и калиги – грубые солдатские башмаки, искусству строить ряды по команде и по звуку трубы. Особый татуировщик наводил ему на правой руке несмываемый знак – клеймо легиона.
Корнелин оглядывался назад, покидая милый Карнунт, где на ступеньках храма Цереры он увидел голубоглазую девушку с розами в руках. Позади скрывались в утреннем тумане последние следы города, погребальные памятники, украшенные урнами и гениями гробницы богатых карнунтских торговцев шерстью и кожами. Монументы тянулись вдоль дороги, среди покинутых виноградников, в сельской тишине.
Иногда попадались велеречивые надписи, печальные и трогательные, о ребенке, которого судьба только показала и отняла навеки, о супруге, покинувшей влюбленного мужа в расцвете своей женской красоты, о бедняке, похороненном на средства оплакивающих его друзей, пышная эпитафия откупщика, трудившегося как пчела, облеченного доверием в муниципии, бывшего дважды дуумвиром, оставившего после себя на земле три дома, добрую память и сожаление в сердцах сограждан, воздвигшего благодарственную колонну августу на городском форуме, завершившего жизнь этой пышной и торжественной эпитафией…
На одной из скромных гробниц Корнелин прочел:
...Счастливого пути, путник!
Он поблагодарил богов, что ему попалась на глаза эта благодетельная надпись, вспомнил, что имя орлоносца – Феликс, счастливый, что в тот момент, когда легион тронулся в путь, с дерева у дороги слетел зеленый дятел, посвященный Марсу, что все предзнаменования были благоприятны. Все предвещало удачу.
– Не устал, старик? – спросил он ветерана, шагавшего впереди центурии, по имени Маркион. Маркион отслуживал второй срок, не представляя себе, как можно жить, не служа в легионе.
– Не устал, – улыбнулся он беззубым ртом, – да скоро и отдохну в могиле.
– А мне говорили, что тебя ждет в Антиохии любовница?
– Это верно. Торгует на кладбище могильными червями… Маркион был одним из тех, кто вышел с Помпонием из Саталы. На кожаной подкладке щита старый солдат отмечал раскаленным гвоздем все этапы военной жизни, походы и сражения. Каждый этап был отмечен количеством пройденных миллий и каким-нибудь знаком: наивно изображенным домом из трех кирпичей, похожим на руку с растопыренными пальцами деревом, под которым он провел ночь накануне сражения, или большеголовыми носатыми человечками, как их рисуют дети, – убитыми врагами. Теперь линия походов замыкалась, вновь приближалась к отправной точке, к маленькому городку Сатале на армянской границе, откуда Маркион вышел мужем в расцвете сил.
Солдаты шли вольным строем, сложив щиты и оружие на центурионные повозки, благодаря судьбу, что перестали лить дожди. Холмистая римская дорога бесконечной лентой бежала на восток среди безлюдных полей. Легион приближался к морскому побережью. Корнелин окинул взглядом это шествие, и почему-то ему вспомнилось, как он читал со своим отцом Ксенофонта,[29] то место, когда среди раскаленных песков Азии десять тысяч греков отступали, страдая от жажды, и кричали, увидев наконец долгожданное море:
– Таласса! Таласса!
Вся республика молилась о ниспослании побед и одолений благочестивому августу Антонину, все граждане, все городские коллегии приносили жертвы, чтобы предстоящая кампания в Парфии закончилась благополучно. Несчастья и потрясения, философия и политика императоров вновь научили людей молиться и надеяться на небесную помощь. И римлянин приносил Церере – кабана, великого вредителя посевов, Либеру – козла, вредителя виноградников, А Минерве – телок, потому что богиня так ненавидела козлят, обгладывающих посвященные ей оливковые деревья, что не принимала козлов даже в виде жертвы. И молясь о своих посевах, о прозябании злаков, о торговых делах и банковских операциях, люди прибавляли несколько слов и несколько зерен фимиаму во славу будущих побед.
Каждый дом был храмом, каждый очаг богом, место, где ударила молния, было тоже отмечено богом; межи и пенаты, могилы и виноградники – все имело отношение к таинственным силам, управляющим человеческими судьбами. И все сильнее дул душный ветер с востока, обволакивал мистическим туманом Рим, все больше появлялось на дорогах и площадях проповедников, шарлатанов и астрологов. Люди стали суеверны, как дети. По Риму ходили тревожные слухи, и на форуме открыто рассказывали, как черный бык в каком-то италийском городке, не то в Перузии, не то в Тускулуме, на базаре явственно произнес: «Берегись, Рим!».
После такого чуда коллегия жрецов богини Ассы Лорентии, так называемые авральские братья, решили принести умилостивительные жертвы. В рощах Деи Дии, в семи миллиях от Рима по Кампанской дороге, где находилось святилище древней богини, промагистр коллегии Алфений Авициан, ибо магистром был сам август, заклал у алтаря двух свиней и телку с положенными ритуальными формулами и обрядами, о чем было подробно записано в протокол собрания.
После полудня авральские братья надели туники с красной полосой, подписали протокол и съели свиней, а вечером, совершая обряд древней мистерии, взяли священные книги и, затворившись в храме, удалив общественных рабов, подняли претексты выше пояса, и так плясали, распевая древнейший гимн Марсу, слова которого, сложенные в глубине веков, были уже непонятны и тем страшнее звенели в полумраке храма…
Легион между тем совершал свой долгий путь, приближаясь к Лизимахии, где должна была совершиться переправа на азийский берег. Поход проходил без больших приключений. Только в Ремезиане, через который проходил легион и остановился на трехдневный отдых, у легионеров произошла грандиозная драка с местными волопасами. Солдаты хотели похитить у них телку. Разобрать дело было поручено Корнелину, исполнявшему обязанности лагерного префекта. Трибун собрал центурию, к которой принадлежали принимавшие участие в краже телки солдаты, и хмурых волопасов. Он вспомнил примеры суровых наказаний за проступки против воинской дисциплины, Катона, вернувшегося с флотом к берегу, где его криками призывал оставшийся по оплошности солдат, только для того, чтобы казнить солдата для примера другим, и решил, что каждый получит по сто розог.
Всего провинившихся было шесть человек. Это были здоровенные паннонцы, которые могли выдержать и не такое количество ударов. Назначенные для экзекуции легионеры были нарочно выбраны среди гетов и герулов. Свистнула лоза. Несчастный, положенный на скамейку, охнул, но сжал зубы. Центурион, тоже герул, считал удары:
– Тридцать два, тридцать три, тридцать четыре… Свистели лозы, багровые рубцы покрывали мускулистые, прекрасные, как у Геркулеса, спины солдат, страшные вздохи вырывались иногда сквозь сжатые зубы.
Когда экзекуция была закончена и осужденных на плащах унесли прочь, Корнелин вышел перед центурией с подобающей случаю речью. Цессий Лонг подсмеивался над его страстью произносить речи перед строем.
Солдаты хмуро смотрели на префекта, ожидая, что он им скажет. Трибун поднял руку:
– Вы видели, мужи, как было поступлено с вашими товарищами, потому что они запятнали звание солдата недостойным поступком: кражей телки у сих добрых волопасов. Пусть никто из вас не украдет впредь ни курицы, ни колеса, ни грозди винограда. Живите тем, что вам полагается, а не слезами жителей провинций. Смотрите, чтобы все у вас было в порядке, обувь и оружие. Пусть жалованье остается у вас в поясе, а не в кабаке. Пусть каждый с достоинством носит свое кольцо. Я кончил. Можете идти.
Солдаты разошлись, вспоминая не столько речь трибуна, сколько свист богомерзкой лозы.
– Жестокий пес, – ругали солдаты Корнелина, – да съедят свиньи его печень!
– Это что, – отвечал им Маркион, – а вот мне пришлось служить под началом Песцевция Нигера. Вот суровый был трибун! Однажды приказал отрубить головы десяти легионерам и только за то, что они украли курицу и сожрали ее. А курица – не телка. Весь легион умолял его о пощаде. Опасаясь открытого возмущения, он помиловал солдат, но обязал каждого уплатить в десять раз дороже за украденную курицу, и в течение всего похода не разрешил им разводить огонь в палатке и есть горячую пищу.
– Вот тебе и отведали курочки! – смеялись солдаты.
– А во время дакийской войны, – продолжал Маркион, – это мне рассказывали, увидев, что солдаты пьют вино во время похода из серебряного кубка, приказал вывести из употребления серебряную посуду и пить из деревянной. И не вино, а воду с уксусом. Кроме того, разогнал всех булочников, пирожников и заставлял всех питаться сухарями. А одного солдата, который изнасиловал девчонку, велел привязать за ноги к двум пригнутым к земле деревьям и отпустить. Разорвало беднягу!
– Ну, это уж очень строго. За что?! И девчонке было приятно, и военному делу без ущерба, – не согласился кто-то из солдат с таким приговором.
– Пьют кровь, проклятые трибуны! – выругался другой.
– Без этого тоже, друзья, нельзя, – вступился Маркион за трибунов.
– Мы как собаки! Нас кормят хлебом, но нещадно бьют, – горько сказал третий.
– А теперь помолчи, – мигнул ему глазом Маркион, видя, что к ним пробирается центурион, тот самый, что считал удары, огромный, с кулаками, точно отлитыми из свинца, с челюстями, как у нильского крокодила, с лозой в красной лапе…
Антиохия, раскинувшая по обоим берегам Оронта свои сады, термы, осененные колоннадами улицы, храмы, рыбные и хлебные базары, палестры, амфитеатры, базилики и святилища нимф, встретила Пятнадцатый легион приветственными кликами и рукоплесканиями. Пришел еще один легион, чтобы защищать ее очаги, банки, хлебные магазины, торговые предприятия, склады, лавки музыкальных инструментов, ковров, пряностей и парфюмерии, ее школы и театры, страховые конторы, лавчонки менял, доходные дома, рыбные садки, лупанары на все вкусы, мастерские башмачников и сукновалов, гостиницы для путешественников, кузницы, булочные, конуры составителей гороскопов, обжигательные печи гончаров, роскошные дома откупщиков и судовладельцев, хижины бедняков.
Легионеры, почистившись с дороги, приведя себя в надлежащий вид и сняв чехлы с орлов и центурионных значков, проходили по Дафнийской дороге, чтобы продефилировать мимо форума и продемонстрировать еще раз мощь римского оружия. Городские зеваки, продавцы цветов и освежающих напитков, уличные мальчишки, раскрашенные, как куклы, куртизанки, случайные прохожие, члены муниципального совета, жадные до зрелищ старички, лавочники, сбежавшиеся со всех сторон служанки рукоплескали и посылали воздушные поцелуи изображениям августа, которые несли перед когортами облаченные в леопардовые и волчьи шкуры знаменосцы. Приближался прохладный вечер. Солдаты перемигивались с женщинами. Скрипели колеса повозок и карробаллист, волы тащили тяжелые катапульты, конница вздымала пыль, от которой отмахивались антиохийские красотки, и когда казалось, что шествие кончено, новая центурия выходила из-за угла.
Сам родом из Антиохии, Александр, верхом на коне, рядом с Корнелином, показывал ему:
– Посмотри, какие прекрасные здания! Вот термы Траяна. А там лежит большая дорога Антонина Пия…
На углу какой-то человек в грязной порванной одежде, только что вышедший от виноторговца с кувшином в руках и с лавровым венком на голове, должно быть, ритор или пиит, увенчанный на пирушке за какую-нибудь эпиграмму, при виде грохотавших по мостовой метательных орудий закричал пьяным голосом:
– Эллины побеждали мир гением Александра, а вы, римляне, вы побеждаете только вашей фортуной…
Произнеся эту тираду, он покачнулся и упал под ноги лошадей. Вино с бульканьем обильно потекло из горлышка кувшина. Две женщины, с едва прикрытыми грудями, тоже украшенные венками из цветов, со смехом стали поднимать защитника славных эллинских традиций. Корнелин не выдержал и вытянул его плетью. Солдаты захохотали. Эллин орал:
– На кого ты поднял руку? На великого поэта!
– Ступай домой и проспись, пьянчужка, – крикнул Корнелин.
– Погибаю в неравном бою, – вопил пьяница. Александр, великий поклонник римского мира, покачал головой:
– Рим сделал то, чего не могли бы сделать десять Александров! Рим спаял цементом вселенную, дал мир, организовал жизнь на долгие века. За его спиной эллины могут спокойно продолжать свои споры до хрипоты на городских площадях.
– По-своему этот пьяница прав, – усмехнулся Корнелин, – наши августы мало похожи на Александра.
– Не в этом дело! Зато у них отличные префекты канцелярий и неплохо налажена переброска войск. И как эти глупцы не могут понять, я говорю о мужах вроде этого поэта с розовой лысиной в лавровом венке, что Рим не суть географическое понятие, что Рим – это весь мир, порядок, организованный на земле для блага всех народов и даже варваров.
– Ты должен написать панегирик Риму, – сказал Корнелии.
– Его напишут другие.
Легионы передвигались на Восток, стягиваясь к Эдессе, где была расположена главная квартира императора: из Африки пришел стоявший в Ламбезе Третий легион. Из Александрии Третий Киренейский, две алы конницы, панноская и испанская когорты; из Рима еще раньше был переброшен Второй Парфянский. Наконец, в Сирии и на берегах Евфрата были расположены такие, покрытые неувядаемыми лаврами, легионы, как Четвертый Скифский, легатом которого был отец императора, Двенадцатый Громоносный, Шестой Железный, Первый и Третий Парфянские, герой Иудейской войны – Десятый, солдаты которого гордились, что в свое время легатом у них был Траян, и другие восточные легионы, алы варварской конницы, когорты лучников, вспомогательные части, осадочные парки, обозы, мастерские и склады боевых припасов и провианта.
В основе всех этих событий лежали экономические причины. Рано или поздно должна была вновь разгореться борьба за караванные дороги, которые на огромные расстояния находились в руках парфянских царей. Пошлинные тарифы были очень высокими. Торговля империи несла ущерб. Надо было заставить Артабана, который царствовал в то время в Парфии, колеблемой смутами и раздираемой раздорами правителей провинций – сатрапов, продажных, распущенных и мало пригодных к управлению своими народами, подписать новый, более выгодный для Рима договор. Идеальным разрешением вопроса был бы полный разгром Парфии, чтобы Рим мог вести непосредственные сношения с Индией, в товарах которой так нуждалась империя. Об этом прожужжали все уши августу в Антиохии, соблазняя его подвигами, подобными тем, что совершил на сем пути Александр. Но сначала Каракалла попытался уладить все мирным путем и просил у царя Артабана руки одной из его дочерей. Все здесь перемешалось – экономика, караванные тарифы, мечты об Индии, сластолюбивое желание вкусить любовь варварской принцессы. Артабан отказал: слишком чудовищным казался царю жених, о кровосмесительстве которого вести дошли до столицы Парфии – Ктезифона. Тогда оставалось только разрешить вопрос с оружием в руках. Армия была двинута форсированными маршами и в глубокой тайне из Эдессы в Безабду на берегу Тигра, где кончалась римская дорога Безабда – Антиохия. Марш был рискованным, и при некоторой ловкости неприятель всегда мог нанести удар по коммуникационным путям, например, на Эдессу, что отрезало бы армию от антиохийской базы. Адвент настоял на том, чтобы в Сингаре был образован охранительный отряд и оставлен легион в Данабе, а также все гарнизоны в городах на Евфрате.
Август занимал скромный дом, принадлежавший какому-то богатому жителю, владельцу соседних виноградников. Дом был построен в эллинском вкусе, с двориком, окруженным колоннадой, но помещения, кроме одной большой залы, где для императора устроили опочивальню и столовую, были маленькие и тесные. Дом стоял на солнцепеке, на холме, на склонах которого были посажены лозы. Городок был расположен ниже, у самой караванной дороги, где стали временным лагерем легионы. Впереди, миллиях в трех, протекал Тигр, не широкий в этих местах, а за ним голубели на горизонте Адиабенские горы.
Все утро Каракалла занимался делами, принимал доклады легатов, писал письма: одно Юлии Домне, другое Макретиану, в Рим. Кроме того, он подписал, почти не читая, несколько писем, каллиграфически переписанных с черновиков Макрина, префекта претории. Потом подошел к окну, смотрел на Тигр, на голубеющие за ним горы. В то утро желудок не беспокоил, не тошнило, голова работала ясно и точно.
Сегодня вечером был назначен военный совет, и надо было приготовиться, набросать хотя бы в общих чертах план, который он хотел предложить легатам.
За окном росла олива, так близко, что он мог, протянув руку из окна, сорвать листок. По листку полз нежно-зеленый червячок с черной головкой. Беззащитность, беспомощность гусеницы почему-то поразили августа. Ведь стоило ему захотеть раздавить ее ногой, и ничего от нее не осталось бы, кроме грязного пятна на полу. Есть все-таки разница между ним, господином мира, и этим жалким червяком?