Страница:
Я покачал головой. Я ведь и в существование магии не верил… И все-таки – почему стражники не увидели, как она передала Блейз меч сквозь решетку? Почему феллиане не смогли помешать нашему бегству?
Флейм продолжала:
– Само ощущение дун-магии для нас мучительно. Она жжет нас, и обращенный силв живет, постоянно испытывая эту пытку. Только это мелочь по сравнению… Гораздо страшнее невозможность забыть, кем он был. Силв помнит свои убеждения, сохраняет свою личность, а вынужден совершать поступки, невозможные и отвратительные для себя прежнего. Он безжалостно убивает тех, кого любит, корчась при этом в агонии, но не в силах преодолеть завладевшего им зла. Теоретически возможно исцелить такую жертву, вернуть ей силв-магию, если осквернивший ее злой колдун умрет, только теперь уже ее собственная дун-магия никогда этого не позволит. Оскверненный силв использует свою черную силу для того, чтобы оставаться дун-магом, и запертая в глубине его души светлая сущность никогда не сможет вырваться из плена. Он не позволит другим исцелить себя и не позволит себе послушаться той части своей души, которая так отчаянно жаждет снова сделаться силвом. – Рука Флейм с такой силой вцепилась в шерсть Следопыта, что бедный пес завизжал, но Флейм этого даже не заметила. – Большего ужаса я не могу себе представить. Это хуже, гораздо хуже, чем смерть. – Флейм дрожала, как в лихорадке.
Я смотрел на нее, потрясенный, и не знал, что сказать. Сотворение, думал я, он ее изнасиловал. Или еще хуже… С пугающей страстью Флейм прошептала:
– Я хочу, чтобы Мортред умер, Кел. Я так хочу, чтобы он умер, что это желание пожирает меня. – Она виновато улыбнулась, догадавшись по моему лицу, какое впечатление на меня произвела. – Ты же сам спросил о нем…
К вечеру третьего дня мы повстречали стадо селверов, которое пасли двое парней из тарна Кин. Я смутно помнил их по прошлогоднему летнему празднику; один из них был родичем Джастрии. Пастухи страшно обрадовались нам: даже для тех горцев, кто никогда не мечтал о другой жизни, месяц на пастбище – дело скучное и монотонное. Они поздоровались со мной, назвавшись Коркином и Беланкином, но глаза их при этом не отрывались от Флейм. Мальчишки пытались вести вежливый разговор, но им явно трудно было связать два слова в ее присутствии. После того как месяц не видишь никого, кроме селверов, любая женщина покажется красавицей; этим ребятам – им едва исполнилось по восемнадцать – Флейм, должно быть, представлялась чудесным видением. К Блейз с ее огромным мечом они отнеслись скорее с опасливым уважением.
Мы поужинали вместе; к нашим припасам пастухи добавили свежее молоко. Блейз и Флейм обрадовались отдыху – Флейм к этому времени так измучилась, что едва могла ходить после того, как слезала с селвера. Впрочем, когда я предложил ей мазь для мозолей, она улыбнулась и ответила, что вполне способна исцелить себя сама. К счастью, двое пастухов были только рады всячески ей угождать: они занялись ее селвером и даже нагрели на костре воды, чтобы она могла вымыться. Блейз наблюдала за их суетой с циничной улыбкой и только подмигнула мне, когда один из парней предложил помассировать Флейм спину.
Я не остался с ними – мне нужно было еще побывать в Вине.
Встреча с членами дома Лонгпитов была тяжела для всех нас. Родители Джастрии любили дочь, но совершенно ее не понимали, не понимали причин ее беспокойства. Они порадовались, когда она вышла замуж, огорчились тому, что замужество не разрешило ее проблем, пришли в отчаяние, когда ее изгнали. Они продолжали любить Джастрию, и теперь известие о ее смерти разбило им сердце.
Для меня тяжелее всего оказалось учуять за их горем кое-что еще: облегчение. Какая-то недостойная часть их душ радовалась тому, что Джастрии больше нет, поскольку ничто больше не будет нарушать их покой. Покой для нее, покой для них… Мне больно было это понять, родители Джастрии упали в моих глазах, и на какой-то миг я возненавидел все, что было связано с Небесной равниной. Джастрия заслуживала лучшего.
Рано утром следующего дня, в еще худшем настроении, чем при отъезде, я вернулся в лагерь. Как только я туда добрался, мы попрощались с пастухами, которые показались мне чрезвычайно чем-то довольными, несмотря на ненастную погоду. Нам пришлось весь день ехать под дождем; небо прояснилось только поздно вечером.
Я за весь день не сказал и двух слов, и даже постоянная перепалка, которой с таким удовольствием развлекались обычно Блейз и Флейм, стихла под непрекращающейся моросью. Только вечером, когда мы остановились на ночлег, они снова принялись за свое: Следопыт, вывалявшийся в вонючей грязи, встряхнулся так, что забрызгал Флейм с ног до головы. Та взвизгнула, замахнулась на пса сумкой, которую в этот момент сняла с седла, и предъявила Блейз ультиматум:
– Ну все! Или ты научишь эту вонючку приличным манерам, или мы его сегодня зажарим на углях на ужин!
– Не получится, – ответила Блейз с полной серьезностью. – Гилфитер ведь не станет есть мясо намеренно убитого животного.
– Пусть он лучше поостережется, а то я обглодаю его ребра на завтрак!
– Ребра Гилфитера?
– Да Следопыта, ты, дуреха со Взглядом!
Объект ярости Флейм отполз в сторону и попытался спрятаться за Блейз, но оказался для этого слишком велик. Блейз со вздохом взглянула на пса.
– Эх ты, здоровенная дубина! Предполагается, что это ты будешь меня защищать, а не наоборот! Вот если бы ты научился отгонять от Флейм всех любвеобильных мужчин, что слоняются вокруг, тебя, может быть, и стоило бы держать. Прошлой ночью я глаз не сомкнула… Флейм, ты случайно огрела эту грязную собаку не лепешкой?
Флейм взглянула на то, что сжимала в руке.
– Э-э… да, так и есть. Ничего, она завернута… кажется.
Блейз еще раз вздохнула и отобрала у нее растрепанный сверток.
Устанавливая палатку, я думал о разговоре, который только что услышал. Ведь не имела же Блейз в виду… не могла же она в самом деле… Я оглянулся На Флейм и покраснел от собственных мыслей. Ну не с обоими же парнями? Да и разве она не предпочитает женщин? Блейз заметила, как я покраснел, и бросила на меня насмешливый взгляд. Я покраснел еще сильнее и с остервенением принялся вколачивать колья. Ну уж вопросов она от меня не дождется! Вместо этого я сказал:
– У меня есть мазь для Следопыта. Я приготовил ее еще дома, да забыл отдать тебе. Мазь поможет от чесотки, по крайней мере я так думаю. Селверам, когда у них такое бывает, она помогает.
Этой ночью я снова не мог уснуть. Это уже становилось привычкой, и я подумал, не следует ли мне приготовить себе снотворное. Однако, провертевшись с час, я поднялся, решив отправиться на долгую прогулку. Взошли обе луны – на исходе, поскольку приближался Безлунный месяц, но все же света, который они лили с безоблачного неба, было достаточно.
Я не отошел еще далеко от лагеря, когда понял, что гуляю не один.
Обернувшись, я увидел Блейз и безнадежно вздохнул. Эти две женщины словно сговорились досаждать мне!
– Что тебе? – спросил я, когда она меня догнала, не скрывая своего раздражения.
Она, конечно, заметила мое настроение.
– У тебя бессонница, – сказала она, – а если ты и засыпаешь, то спишь беспокойно. Я и подумала: не смогу ли тебе помочь.
Я подумал, не предлагает ли она себя, но прогнал эту мысль. В ее словах не было и намека на сексуальное приглашение.
– Что ты имеешь в виду? – спросил я, стараясь, чтобы мой голос прозвучал ровно.
– Понимаешь, я тут думала… Теперь, когда я увидела, как вы живете в Вине, когда познакомилась с твоей семьей, да еще и проговорила всю прошлую ночь с теми двумя молодыми идиотами из Кина, я могу сопоставить это с тем, что мне говорила Джастрия. Думаю, теперь я хорошо понимаю ее и знаю, что ею двигало. – Я повернулся и пошел дальше, а Блейз зашагала со мной рядом. – И мне кажется, что ты был прав: она и в самом деле хотела причинить тебе боль.
– Ну да, это-то я знаю. Она хотела причинить мне самую сильную боль, какую только могла. Только что я сделал такого, чтобы заслужить подобное наказание?
– Может быть, обманул ее, хоть и ненамеренно. И все равно для нее это был обман. Она видела, как ты сбегаешь на побережье, и считала, что ты делаешь это, чтобы сохранить здравый рассудок. Она видела, как Гэрровин отправляется даже еще дальше. Она думала, что сможет уговорить тебя забрать ее с Небесной равнины, совсем забрать. Но ты не пожелал быть честным с собой. Ты до сих пор не хочешь.
– И как это следует понимать?
– Кел, посмотри на себя. И посмотри на своего брата. Джеймвин врач, как и ты. Он готовит лекарства и посещает больных в окрестных деревнях, но на побережье он не спускается. Ты не увидишь, чтобы он пробовал что-то новое, чтобы искал новые целебные травы, чтобы придумывал новые способы лечения. Он не стал бы играть с огнем и не женился бы на женщине вроде Джастрии, мятежной и страстной. Вы с ним далеки, как разные берега океана. Он счастлив, оставаясь в Вине, счастлив, делая то же, что делали ваши отец и дед, счастлив, женившись на Тесс. Ты же не такой человек, чтобы просидеть всю жизнь в Вине. И твой дядюшка не такой. Джастрия видела это, она видела в тебе то же самое, что видела в себе. Она разглядела в тебе стремление к новому, готовность принять вызов, неравнодушие. Она рассчитывала, что ты спасешь ее от рутины, превращавшей ее в камень. Вместо этого ты постоянно возвращался в Вин и принимал предписанный образ жизни – по крайней мере притворялся, будто это так. Думаю, Джастрию приводило в ярость твое нежелание признать, что ты такой же мятежник, как и она.
Мне хотелось дать волю собственному гневу, уличить Блейз во лжи, крикнуть, что я не такой! И все же в глубине сердца я не мог отрицать, что все эти годы единственным, что делало жизнь в Вине приятной – или хотя бы выносимой, – было сознание того, что иногда я могу его покинуть. Разве так должен был смотреть на свой дом нормальный горец? Мне просто не хватило смелости признаться себе в этом, осознать свои потребности, как это сделал Гэрровин, и провести большую часть жизни вдалеке от Небесной равнины.
Наконец я тихо сказал:
– Джастрия часто уговаривала меня… но я все возвращался и ее за собой тянул. Возвращался в безопасность. В этом, знаешь ли, есть соблазн: в безопасности и определенности, когда всегда известно, что и как делать. Когда не нужно думать… Мне просто не хватило мужества бросить Небесную равнину, зная, что тогда не будет определенности, не будет безопасности. Я любил Джастрию, но любил недостаточно, я не дал ей того, чего она хотела.
– Думаю, что и сам ты хочешь того же. Это и ожесточило ее.
– Что ж, значит, я получил то, чего хотел, верно? – с горечью сказал я. – Ну так объясни мне, почему мне так плохо? – Ответа я не ожидал и не получил.
Мы в молчании прошли еще около мили, прежде чем я медленно заговорил:
– Вот она и наказала меня. Она отказалась от возможности бежать, которую ты ей предложила, и вместо этого заставила меня ее убить. Она насладилась местью, потому что считала, будто я ее предал.
– Думаю, все так и было. Ей казалось, что надежды нет… и ее терзал гнев. Твоей вины здесь нет.
– Ты же только что сказала, что в несчастье Джастрии виноват я.
Блейз схватила меня за руку, заставив остановиться.
– Нет, я такого не говорила. – Она повернула меня к себе лицом, так что мне пришлось посмотреть ей в глаза. – Я предложила тебе объяснение. Джастрия была взрослым человеком. Она должна была сама принимать решения. Она могла бы обеспечить себе достойную жизнь вдали от Небесной равнины. Она была умна, привлекательна и не нищенствовала. Дорогу к саморазрушению она выбрала добровольно, только, как рыбка на крючке, винила в своем несчастье рыбака, а не себя. Повторяю: твоей вины здесь нет.
Я повернулся и двинулся дальше; Блейз пошла рядом.
– Гилфитер, я знаю, что тебе приходится вынести.
– Как ты можешь иметь об этом хоть малейшее представление? Я убил свою жену!
Блейз успокоительно положила руку мне на плечо.
– Ну хорошо, мужа я не убивала. По крайней мере пока. Но я убила Ниамора – друга, человека, которого я любила и уважала, хоть он и был проходимцем. Это случилось… всего месяц назад, на косе Гортан.
Мне не удалось сдержать горечь.
– Ну и что? Ты носишь меч, женщина. Несомненно, тебе случалось убивать многих. Как я понимаю, ты так зарабатываешь себе на жизнь.
– Как правило, своих друзей я не убиваю.
Ее голос дрогнул, и я так удивился, что застыл на месте и вытаращил на нее глаза.
Блейз воспользовалась этим, чтобы объяснить:
– На него напал дун-маг и бросил беднягу гнить заживо. Не могу себе представить более ужасной смерти. Ниамор попросил меня убить его, что я и сделала.
К моему несказанному удивлению, у нее на глазах блеснули слезы.
Сотворение, ну и удивляли же меня эти две женщины каждый раз, когда я думал, будто все насчет них понял! Сначала Флейм, которую я считал мягкой, как масло, оставленное на солнце, оказалась движущей пружиной замысла избавить острова от человека, который, по слухам, был могущественным злым колдуном, а теперь Блейз, казавшаяся мне жесткой, как копыто селвера, оплакивала смерть друга и так сочувствовала моему отчаянию, что рассказала об этом…
– От такого легко не избавишься, – сказала Блейз. – И уж не забудешь никогда. Мне показалось, тебе может стать легче, если ты будешь знать, что кто-то понимает твои чувства.
Я был странно тронут ее словами.
– Так и есть, – наконец нашел я в себе силы ответить вежливо.
Мы двинулись обратно, в сторону лагеря.
– Спасибо тебе за мазь для Следопыта, – сказала Блейз. – С твоей стороны это было проявлением редкой доброты – я даже удивилась, что ты вспомнил о собаке, несмотря на собственные печали. Ты необыкновенный человек, Келвин.
– Да нет, я просто целитель, а несчастный пес страдает болезнью кожи.
– Все равно спасибо. – Блейз вдруг начала принюхиваться. – Что это за аромат? Вечером я его не чувствовала.
– Так пахнут лунные цветы. Она распускаются только по ночам в месяц Двух Лун. Считается, что их запах – афродизиак, и новобрачные часто в это время отправляются пасти селверов, чтобы найти лунные цветы и… – Я смутился и умолк. Говорить с Блейз об этом мне не хотелось.
Она рассмеялась.
– Тогда будем надеяться, что рядом с лагерем лунных цветов нет.
Я улыбнулся.
– Я их там не учуял, да и вообще, наверное, действие лунных цветов скорее миф, чем медицинский факт. Впрочем…
– Впрочем, что?
– У лунных цветов интересный способ размножения. Пойдем я тебе покажу.
Я выбрал направление, откуда долетал самый сильный запах, и неуклюже начал в темноте искать цветы. Наконец мы нашли целую поросль, покрывавшую вершину холма, словно снег. Дул легкий ветерок, разносивший аромат далеко вокруг, – идеальные условия для оплодотворения. Женские цветки поднимались на высоких стеблях, их полупрозрачные лепестки ловили ветер, как паруса; нижние ветки растений были покрыты тысячами мелких снежно-белых мужских цветков, которые, казалось, внимательно присматривались и ждали.
– Они прелестны, – сказала Блейз, – только, пожалуй, чересчур сильно пахнут.
– Смотри, – сказал я.
Порыв ветра подхватил один из женских цветков, и он оторвался от материнского растения, так что пахучие железы на стебле выбросили в воздух облако аромата. Ветер поднял цветок высоко вверх, и в ответ сотни мужских цветков подпрыгнули в воздух: запах женского цветка заставил распрямиться их стебли-пружинки.
Вокруг женского цветка закружился вихрь белых лепестков. Некоторое время ветер нес это облако над холмом, пока один из мужских цветков не коснулся женского. Широко распростертые лепестки обхватили меньший цветок и сжали его в любовном растителкном объятии. Мягко покачиваясь на воздушных волнах, соединившиеся цветки поплыли прочь, оставляя за собой благоухающий след.
Я услышал, как Блейз, затаившая дыхание, глядя на это чудо, шумно выдохнула воздух.
– Да… Теперь я понимаю, почему такое зрелище может пробудить в молодых сексуально озабоченных пастухах страсть. – Блейз посмотрела на меня, и мы долгое мгновение не могли отвести друг от друга глаз. В этот миг наши жизни могли выбрать другое направление… потом что-то в позе Блейз сказало мне, что, хотя она не возражала бы против того, чтобы лечь со мной посреди цветов, в глубине души она предпочла бы, чтобы с ней был другой человек.
Я сам изумился тому, каким острым оказалось мое разочарование. До сих пор я не смотрел на Блейз как на желанную женщину; теперь же я обнаружил, что жажду ее близости, ее нежности, ее утешений. Мысль об обладании ею, о том, чтобы отдаться ей, стала невыразимо соблазнительной.
Сотворение!
«Не будь таким дураком, – раздраженно сказал я себе. Блейз любит Флейм. Она предпочитает женщин, а Флейм – мужчин, и это печально. – Если уж тебе приспичило с кем-нибудь переспать, мой мальчик, ты лучше бы поволочился за цирказеанкой».
Она, пожалуй, не откажется, судя по ее поведению с пастухом – или пастухами – из Кина.
Мы с Блейз одновременно повернулись и пошли к лагерю.
– Ты все-таки как-нибудь расскажи мне, что такого особенного в том, как ты улавливаешь запахи, – сказала через некоторое время Блейз.
– Да о чем тут рассказывать? – легкомысленно махнул я рукой и тут же испортил впечатление от своего жеста, наткнувшись на колючий куст. Ругаясь, я остановился, чтобы отцепить от себя шипы. – Мы, горцы, имеем чуткие носы, вот и все.
– Носы чуют больше, чем глаза видят, – пробормотала Блейз, глядя на мои безуспешные старания: шипы этого растения, которое пастухи называли «подожди немножко», были загнутыми, и вытащить их было нелегко. – Думаю, все не так просто. Я ведь не безмозглая, Гилфитер. Ты узнаешь о том, чего знать вроде бы не можешь. Уж не магия ли это? – Она подошла и стала помогать мне отцепить от куста мой тагард.
– Магии не существует, – раздраженно ответил я. – У нас носы не такие, как у всех, и ничего больше. Ты должна была заметить, что у всех горцев носы прямые и более длинные, чем у жителей побережья. Внутреннее строение тоже очень отличается – по крайней мере так считает Гэрровин. Я-то в отличие от него не делал вскрытий других островитян. Дядюшка, видишь ли, не может резать только живую плоть, а мертвые тела исследовал досконально. Он говорит, что анатомически наши носы более сложные и имеют больше нервных окончаний. И ты наверняка заметила, что кончик носа у нас иногда подергивается – когда мы принюхиваемся.
Наконец освободив меня от колючек, мы двинулись дальше; тут же появился Следопыт и принялся скакать вокруг, как щенок-переросток… впрочем, он и был им. Пес, похоже, опять охотился: морда у него была в крови. Я отогнал Следопыта от себя и продолжил:
– Ничего необычного в нашем нюхе нет. Он просто более острый, чем у других людей.
– Такой острый, что ты заранее узнаешь, когда кто-нибудь приближается к твоей деревне? И даже определяешь, из какой деревни гость? И можешь назвать гостя по имени?
Я в изумлении вытаращил на Блейз глаза. Проклятие! Много же она сумела понять из нескольких неосторожных слов моего отца!
– Мы не говорим о таких вещах с чужаками, – наконец выдавил я из себя.
– Ну, мне-то ты можешь рассказать: я слишком много видела и слышала, да и о многом догадалась. Даже Гэрровин кое о чем проболтался, когда лечил Флейм на косе Гортан. Он способен чуять дун-магию. И ты на самом деле не шутил, когда сказал, что определишь по запаху дорогу к своей деревне сквозь туман. Кел, не стоит думать, будто из-за того, что я высокого роста, да к тому же женщина, мозги у меня, как у туши кита, выброшенной на берег.
– Э-э… нет, конечно… Ничего такого я не думаю. Дело просто в том, что мы не любим… – Я снова умолк. Проклятие!
– Все равно нам нужно поговорить.
Следопыт, уловив мое смущение, попытался подпрыгнуть и утешить меня, лизнув в лицо. В отчаянии я воскликнул:
– И почему, ради широких голубых небес, ты держишь эту тупую собаку?
– Следопыт напоминает мне о причине, по которой я вместе с Флейм собираюсь убить злого колдуна, – совершенно серьезно ответила Блейз. – Каждый раз, как я его вижу, я вспоминаю о его прежнем хозяине, мальчике по имени Танн. И все-таки ты не отвертишься, Гилфитер, от того, чтобы все мне рассказать, да и от того, чтобы помочь нам.
Я растерянно посмотрел на нее.
– Помочь тебе убить кого-то? Ты что, совсем лишилась рассудка? Я – врач, хирург. Я лечу людей, а не убиваю их. – Тут я вспомнил о Джастрии и покраснел.
– Я не прошу тебя убивать.
– Ты просишь меня помочь вам, и на уме у тебя убийство.
– Не убийство, а казнь убийцы. Самого мерзкого убийцы, который когда-либо существовал. Танн стал одной из его жертв: Мортред подверг его пытке дун-магией и оставил умирать в мучениях.
Убежденность в ее голосе заставила меня замолчать.
– Я – врач, – пробормотал я через некоторое время, но сам понял, как беспомощно прозвучали мои слова.
Блейз всплеснула руками.
– Чтоб мне стать крабом без клешней! Еще один миротворец! Что во мне есть такого, что люди, думающие, будто с негодяями можно мило пить чай и вежливо беседовать, так и льнут ко мне? Мы с тобой еще поговорим, – снова повторила Блейз. – Это я тебе обещаю.
ГЛАВА 8
Может быть, народ Небесной равнины и вынес мне приговор за то, что я совершил, но верность своему соплеменнику и нашим традициям остались нерушимыми. Через шесть дней мы спустились на побережье, а феллиане и гвардейцы далеко отстали, и я знал, что должен благодарить за это проводников из тарна Гар.
В начале тропы мы отпустили селверов, не снимая с них седел и вьюков с палаткой и одеялами. Я задержался на мгновение, глядя, как они исчезают в тумане; мне казалось, что они уносят с собой часть моего сердца, часть, которая никогда ко мне не вернется. Так оно, я думаю, и было, потому что я никогда больше не увидел отца, не поговорил с матерью, не пошутил с братом. Я никогда больше не побывал в Вине, не проехался на селвере по Небесной равнине, не ощутил аромата лунных цветов в месяц Двух Лун.
Я повернулся и двинулся следом за Блейз и Флейм вниз по тропе. Я был человеком, лишившимся части себя, и в это мгновение я мог только ненавидеть женщин, которые принесли мне такое несчастье.
Спускаться было нелегко: тропа была совсем не такой торной, как та, что вела в Мекатехевен. Крутой извилистый спуск кончался узкой полоской берега; в глубине бухты Ниба располагался портовый городок Лекенбрейг. Я однажды побывал там, и никакого желания возвращаться туда у меня не возникало. Большинство лесов в окрестностях города было полностью вырублено, изничтожено ради песчаных карьеров. Речные наносы содержали много олова, и поэтому деревья и вся живность, что гнездилась на них, были стерты с лица земли. Мне иногда казалось, что я улавливаю аромат этой сложной богатой жизни, которой больше не существовало, словно голые пески не могли совсем избавиться от своего плодородного прошлого.
Вот и на этот раз, когда мы спускались ниже и ниже, оставляя позади полосы тумана, открывавшееся взгляду опустошение разъедало мне душу. Зная, как бурлит жизнь в прибрежных лесах, я не мог смотреть равнодушно на мертвый пейзаж, расстилавшийся перед нами, как карта на пергаменте.
– В чем дело? – спросила Блейз, когда на следующий день мы наконец пересекли эту пустыню и двинулись по пыльной дороге к городу. – Что так тебя огорчает?
– Разработки, – сквозь зубы ответил я. – Ты знаешь, сколько жизней погублено ради них? – Я обвел рукой песчаное море, кое-где испещренное лужами безжизненной воды.
– Тебя так задевает гибель растений? – озадаченно сказала она.
– Именно. Ведь каждое из них кишело жизнью. А теперь ничего не осталось.
Блейз задумчиво посмотрела на меня; ей явно не сразу удалось понять, как человек может так переживать из-за участи существ, лишенных разума.
– Неужели это так важно? – наконец спросила она.
– Уничтожение жизни и красоты всегда важно, – ответил я.
– Но ведь нам нужно олово.
– А моему народу – нет.
– Не каждый может жить так, как живут горцы. – Блейз резко оборвала себя, поняв, что ненамеренно проявила жестокость: Джастрия ведь не смогла… – Прости меня. Тут простых ответов нет, Гилфитер.
– Я бы сказала, что без леса жара чувствуется сильнее, – попыталась примирить нас Флейм. – Здесь гораздо жарче, чем в Мекатехевене, где часть деревьев сохранилась. Далеко еще до Лекенбрейга?
– День ходьбы.
– А потом?
Флейм продолжала:
– Само ощущение дун-магии для нас мучительно. Она жжет нас, и обращенный силв живет, постоянно испытывая эту пытку. Только это мелочь по сравнению… Гораздо страшнее невозможность забыть, кем он был. Силв помнит свои убеждения, сохраняет свою личность, а вынужден совершать поступки, невозможные и отвратительные для себя прежнего. Он безжалостно убивает тех, кого любит, корчась при этом в агонии, но не в силах преодолеть завладевшего им зла. Теоретически возможно исцелить такую жертву, вернуть ей силв-магию, если осквернивший ее злой колдун умрет, только теперь уже ее собственная дун-магия никогда этого не позволит. Оскверненный силв использует свою черную силу для того, чтобы оставаться дун-магом, и запертая в глубине его души светлая сущность никогда не сможет вырваться из плена. Он не позволит другим исцелить себя и не позволит себе послушаться той части своей души, которая так отчаянно жаждет снова сделаться силвом. – Рука Флейм с такой силой вцепилась в шерсть Следопыта, что бедный пес завизжал, но Флейм этого даже не заметила. – Большего ужаса я не могу себе представить. Это хуже, гораздо хуже, чем смерть. – Флейм дрожала, как в лихорадке.
Я смотрел на нее, потрясенный, и не знал, что сказать. Сотворение, думал я, он ее изнасиловал. Или еще хуже… С пугающей страстью Флейм прошептала:
– Я хочу, чтобы Мортред умер, Кел. Я так хочу, чтобы он умер, что это желание пожирает меня. – Она виновато улыбнулась, догадавшись по моему лицу, какое впечатление на меня произвела. – Ты же сам спросил о нем…
К вечеру третьего дня мы повстречали стадо селверов, которое пасли двое парней из тарна Кин. Я смутно помнил их по прошлогоднему летнему празднику; один из них был родичем Джастрии. Пастухи страшно обрадовались нам: даже для тех горцев, кто никогда не мечтал о другой жизни, месяц на пастбище – дело скучное и монотонное. Они поздоровались со мной, назвавшись Коркином и Беланкином, но глаза их при этом не отрывались от Флейм. Мальчишки пытались вести вежливый разговор, но им явно трудно было связать два слова в ее присутствии. После того как месяц не видишь никого, кроме селверов, любая женщина покажется красавицей; этим ребятам – им едва исполнилось по восемнадцать – Флейм, должно быть, представлялась чудесным видением. К Блейз с ее огромным мечом они отнеслись скорее с опасливым уважением.
Мы поужинали вместе; к нашим припасам пастухи добавили свежее молоко. Блейз и Флейм обрадовались отдыху – Флейм к этому времени так измучилась, что едва могла ходить после того, как слезала с селвера. Впрочем, когда я предложил ей мазь для мозолей, она улыбнулась и ответила, что вполне способна исцелить себя сама. К счастью, двое пастухов были только рады всячески ей угождать: они занялись ее селвером и даже нагрели на костре воды, чтобы она могла вымыться. Блейз наблюдала за их суетой с циничной улыбкой и только подмигнула мне, когда один из парней предложил помассировать Флейм спину.
Я не остался с ними – мне нужно было еще побывать в Вине.
Встреча с членами дома Лонгпитов была тяжела для всех нас. Родители Джастрии любили дочь, но совершенно ее не понимали, не понимали причин ее беспокойства. Они порадовались, когда она вышла замуж, огорчились тому, что замужество не разрешило ее проблем, пришли в отчаяние, когда ее изгнали. Они продолжали любить Джастрию, и теперь известие о ее смерти разбило им сердце.
Для меня тяжелее всего оказалось учуять за их горем кое-что еще: облегчение. Какая-то недостойная часть их душ радовалась тому, что Джастрии больше нет, поскольку ничто больше не будет нарушать их покой. Покой для нее, покой для них… Мне больно было это понять, родители Джастрии упали в моих глазах, и на какой-то миг я возненавидел все, что было связано с Небесной равниной. Джастрия заслуживала лучшего.
Рано утром следующего дня, в еще худшем настроении, чем при отъезде, я вернулся в лагерь. Как только я туда добрался, мы попрощались с пастухами, которые показались мне чрезвычайно чем-то довольными, несмотря на ненастную погоду. Нам пришлось весь день ехать под дождем; небо прояснилось только поздно вечером.
Я за весь день не сказал и двух слов, и даже постоянная перепалка, которой с таким удовольствием развлекались обычно Блейз и Флейм, стихла под непрекращающейся моросью. Только вечером, когда мы остановились на ночлег, они снова принялись за свое: Следопыт, вывалявшийся в вонючей грязи, встряхнулся так, что забрызгал Флейм с ног до головы. Та взвизгнула, замахнулась на пса сумкой, которую в этот момент сняла с седла, и предъявила Блейз ультиматум:
– Ну все! Или ты научишь эту вонючку приличным манерам, или мы его сегодня зажарим на углях на ужин!
– Не получится, – ответила Блейз с полной серьезностью. – Гилфитер ведь не станет есть мясо намеренно убитого животного.
– Пусть он лучше поостережется, а то я обглодаю его ребра на завтрак!
– Ребра Гилфитера?
– Да Следопыта, ты, дуреха со Взглядом!
Объект ярости Флейм отполз в сторону и попытался спрятаться за Блейз, но оказался для этого слишком велик. Блейз со вздохом взглянула на пса.
– Эх ты, здоровенная дубина! Предполагается, что это ты будешь меня защищать, а не наоборот! Вот если бы ты научился отгонять от Флейм всех любвеобильных мужчин, что слоняются вокруг, тебя, может быть, и стоило бы держать. Прошлой ночью я глаз не сомкнула… Флейм, ты случайно огрела эту грязную собаку не лепешкой?
Флейм взглянула на то, что сжимала в руке.
– Э-э… да, так и есть. Ничего, она завернута… кажется.
Блейз еще раз вздохнула и отобрала у нее растрепанный сверток.
Устанавливая палатку, я думал о разговоре, который только что услышал. Ведь не имела же Блейз в виду… не могла же она в самом деле… Я оглянулся На Флейм и покраснел от собственных мыслей. Ну не с обоими же парнями? Да и разве она не предпочитает женщин? Блейз заметила, как я покраснел, и бросила на меня насмешливый взгляд. Я покраснел еще сильнее и с остервенением принялся вколачивать колья. Ну уж вопросов она от меня не дождется! Вместо этого я сказал:
– У меня есть мазь для Следопыта. Я приготовил ее еще дома, да забыл отдать тебе. Мазь поможет от чесотки, по крайней мере я так думаю. Селверам, когда у них такое бывает, она помогает.
Этой ночью я снова не мог уснуть. Это уже становилось привычкой, и я подумал, не следует ли мне приготовить себе снотворное. Однако, провертевшись с час, я поднялся, решив отправиться на долгую прогулку. Взошли обе луны – на исходе, поскольку приближался Безлунный месяц, но все же света, который они лили с безоблачного неба, было достаточно.
Я не отошел еще далеко от лагеря, когда понял, что гуляю не один.
Обернувшись, я увидел Блейз и безнадежно вздохнул. Эти две женщины словно сговорились досаждать мне!
– Что тебе? – спросил я, когда она меня догнала, не скрывая своего раздражения.
Она, конечно, заметила мое настроение.
– У тебя бессонница, – сказала она, – а если ты и засыпаешь, то спишь беспокойно. Я и подумала: не смогу ли тебе помочь.
Я подумал, не предлагает ли она себя, но прогнал эту мысль. В ее словах не было и намека на сексуальное приглашение.
– Что ты имеешь в виду? – спросил я, стараясь, чтобы мой голос прозвучал ровно.
– Понимаешь, я тут думала… Теперь, когда я увидела, как вы живете в Вине, когда познакомилась с твоей семьей, да еще и проговорила всю прошлую ночь с теми двумя молодыми идиотами из Кина, я могу сопоставить это с тем, что мне говорила Джастрия. Думаю, теперь я хорошо понимаю ее и знаю, что ею двигало. – Я повернулся и пошел дальше, а Блейз зашагала со мной рядом. – И мне кажется, что ты был прав: она и в самом деле хотела причинить тебе боль.
– Ну да, это-то я знаю. Она хотела причинить мне самую сильную боль, какую только могла. Только что я сделал такого, чтобы заслужить подобное наказание?
– Может быть, обманул ее, хоть и ненамеренно. И все равно для нее это был обман. Она видела, как ты сбегаешь на побережье, и считала, что ты делаешь это, чтобы сохранить здравый рассудок. Она видела, как Гэрровин отправляется даже еще дальше. Она думала, что сможет уговорить тебя забрать ее с Небесной равнины, совсем забрать. Но ты не пожелал быть честным с собой. Ты до сих пор не хочешь.
– И как это следует понимать?
– Кел, посмотри на себя. И посмотри на своего брата. Джеймвин врач, как и ты. Он готовит лекарства и посещает больных в окрестных деревнях, но на побережье он не спускается. Ты не увидишь, чтобы он пробовал что-то новое, чтобы искал новые целебные травы, чтобы придумывал новые способы лечения. Он не стал бы играть с огнем и не женился бы на женщине вроде Джастрии, мятежной и страстной. Вы с ним далеки, как разные берега океана. Он счастлив, оставаясь в Вине, счастлив, делая то же, что делали ваши отец и дед, счастлив, женившись на Тесс. Ты же не такой человек, чтобы просидеть всю жизнь в Вине. И твой дядюшка не такой. Джастрия видела это, она видела в тебе то же самое, что видела в себе. Она разглядела в тебе стремление к новому, готовность принять вызов, неравнодушие. Она рассчитывала, что ты спасешь ее от рутины, превращавшей ее в камень. Вместо этого ты постоянно возвращался в Вин и принимал предписанный образ жизни – по крайней мере притворялся, будто это так. Думаю, Джастрию приводило в ярость твое нежелание признать, что ты такой же мятежник, как и она.
Мне хотелось дать волю собственному гневу, уличить Блейз во лжи, крикнуть, что я не такой! И все же в глубине сердца я не мог отрицать, что все эти годы единственным, что делало жизнь в Вине приятной – или хотя бы выносимой, – было сознание того, что иногда я могу его покинуть. Разве так должен был смотреть на свой дом нормальный горец? Мне просто не хватило смелости признаться себе в этом, осознать свои потребности, как это сделал Гэрровин, и провести большую часть жизни вдалеке от Небесной равнины.
Наконец я тихо сказал:
– Джастрия часто уговаривала меня… но я все возвращался и ее за собой тянул. Возвращался в безопасность. В этом, знаешь ли, есть соблазн: в безопасности и определенности, когда всегда известно, что и как делать. Когда не нужно думать… Мне просто не хватило мужества бросить Небесную равнину, зная, что тогда не будет определенности, не будет безопасности. Я любил Джастрию, но любил недостаточно, я не дал ей того, чего она хотела.
– Думаю, что и сам ты хочешь того же. Это и ожесточило ее.
– Что ж, значит, я получил то, чего хотел, верно? – с горечью сказал я. – Ну так объясни мне, почему мне так плохо? – Ответа я не ожидал и не получил.
Мы в молчании прошли еще около мили, прежде чем я медленно заговорил:
– Вот она и наказала меня. Она отказалась от возможности бежать, которую ты ей предложила, и вместо этого заставила меня ее убить. Она насладилась местью, потому что считала, будто я ее предал.
– Думаю, все так и было. Ей казалось, что надежды нет… и ее терзал гнев. Твоей вины здесь нет.
– Ты же только что сказала, что в несчастье Джастрии виноват я.
Блейз схватила меня за руку, заставив остановиться.
– Нет, я такого не говорила. – Она повернула меня к себе лицом, так что мне пришлось посмотреть ей в глаза. – Я предложила тебе объяснение. Джастрия была взрослым человеком. Она должна была сама принимать решения. Она могла бы обеспечить себе достойную жизнь вдали от Небесной равнины. Она была умна, привлекательна и не нищенствовала. Дорогу к саморазрушению она выбрала добровольно, только, как рыбка на крючке, винила в своем несчастье рыбака, а не себя. Повторяю: твоей вины здесь нет.
Я повернулся и двинулся дальше; Блейз пошла рядом.
– Гилфитер, я знаю, что тебе приходится вынести.
– Как ты можешь иметь об этом хоть малейшее представление? Я убил свою жену!
Блейз успокоительно положила руку мне на плечо.
– Ну хорошо, мужа я не убивала. По крайней мере пока. Но я убила Ниамора – друга, человека, которого я любила и уважала, хоть он и был проходимцем. Это случилось… всего месяц назад, на косе Гортан.
Мне не удалось сдержать горечь.
– Ну и что? Ты носишь меч, женщина. Несомненно, тебе случалось убивать многих. Как я понимаю, ты так зарабатываешь себе на жизнь.
– Как правило, своих друзей я не убиваю.
Ее голос дрогнул, и я так удивился, что застыл на месте и вытаращил на нее глаза.
Блейз воспользовалась этим, чтобы объяснить:
– На него напал дун-маг и бросил беднягу гнить заживо. Не могу себе представить более ужасной смерти. Ниамор попросил меня убить его, что я и сделала.
К моему несказанному удивлению, у нее на глазах блеснули слезы.
Сотворение, ну и удивляли же меня эти две женщины каждый раз, когда я думал, будто все насчет них понял! Сначала Флейм, которую я считал мягкой, как масло, оставленное на солнце, оказалась движущей пружиной замысла избавить острова от человека, который, по слухам, был могущественным злым колдуном, а теперь Блейз, казавшаяся мне жесткой, как копыто селвера, оплакивала смерть друга и так сочувствовала моему отчаянию, что рассказала об этом…
– От такого легко не избавишься, – сказала Блейз. – И уж не забудешь никогда. Мне показалось, тебе может стать легче, если ты будешь знать, что кто-то понимает твои чувства.
Я был странно тронут ее словами.
– Так и есть, – наконец нашел я в себе силы ответить вежливо.
Мы двинулись обратно, в сторону лагеря.
– Спасибо тебе за мазь для Следопыта, – сказала Блейз. – С твоей стороны это было проявлением редкой доброты – я даже удивилась, что ты вспомнил о собаке, несмотря на собственные печали. Ты необыкновенный человек, Келвин.
– Да нет, я просто целитель, а несчастный пес страдает болезнью кожи.
– Все равно спасибо. – Блейз вдруг начала принюхиваться. – Что это за аромат? Вечером я его не чувствовала.
– Так пахнут лунные цветы. Она распускаются только по ночам в месяц Двух Лун. Считается, что их запах – афродизиак, и новобрачные часто в это время отправляются пасти селверов, чтобы найти лунные цветы и… – Я смутился и умолк. Говорить с Блейз об этом мне не хотелось.
Она рассмеялась.
– Тогда будем надеяться, что рядом с лагерем лунных цветов нет.
Я улыбнулся.
– Я их там не учуял, да и вообще, наверное, действие лунных цветов скорее миф, чем медицинский факт. Впрочем…
– Впрочем, что?
– У лунных цветов интересный способ размножения. Пойдем я тебе покажу.
Я выбрал направление, откуда долетал самый сильный запах, и неуклюже начал в темноте искать цветы. Наконец мы нашли целую поросль, покрывавшую вершину холма, словно снег. Дул легкий ветерок, разносивший аромат далеко вокруг, – идеальные условия для оплодотворения. Женские цветки поднимались на высоких стеблях, их полупрозрачные лепестки ловили ветер, как паруса; нижние ветки растений были покрыты тысячами мелких снежно-белых мужских цветков, которые, казалось, внимательно присматривались и ждали.
– Они прелестны, – сказала Блейз, – только, пожалуй, чересчур сильно пахнут.
– Смотри, – сказал я.
Порыв ветра подхватил один из женских цветков, и он оторвался от материнского растения, так что пахучие железы на стебле выбросили в воздух облако аромата. Ветер поднял цветок высоко вверх, и в ответ сотни мужских цветков подпрыгнули в воздух: запах женского цветка заставил распрямиться их стебли-пружинки.
Вокруг женского цветка закружился вихрь белых лепестков. Некоторое время ветер нес это облако над холмом, пока один из мужских цветков не коснулся женского. Широко распростертые лепестки обхватили меньший цветок и сжали его в любовном растителкном объятии. Мягко покачиваясь на воздушных волнах, соединившиеся цветки поплыли прочь, оставляя за собой благоухающий след.
Я услышал, как Блейз, затаившая дыхание, глядя на это чудо, шумно выдохнула воздух.
– Да… Теперь я понимаю, почему такое зрелище может пробудить в молодых сексуально озабоченных пастухах страсть. – Блейз посмотрела на меня, и мы долгое мгновение не могли отвести друг от друга глаз. В этот миг наши жизни могли выбрать другое направление… потом что-то в позе Блейз сказало мне, что, хотя она не возражала бы против того, чтобы лечь со мной посреди цветов, в глубине души она предпочла бы, чтобы с ней был другой человек.
Я сам изумился тому, каким острым оказалось мое разочарование. До сих пор я не смотрел на Блейз как на желанную женщину; теперь же я обнаружил, что жажду ее близости, ее нежности, ее утешений. Мысль об обладании ею, о том, чтобы отдаться ей, стала невыразимо соблазнительной.
Сотворение!
«Не будь таким дураком, – раздраженно сказал я себе. Блейз любит Флейм. Она предпочитает женщин, а Флейм – мужчин, и это печально. – Если уж тебе приспичило с кем-нибудь переспать, мой мальчик, ты лучше бы поволочился за цирказеанкой».
Она, пожалуй, не откажется, судя по ее поведению с пастухом – или пастухами – из Кина.
Мы с Блейз одновременно повернулись и пошли к лагерю.
– Ты все-таки как-нибудь расскажи мне, что такого особенного в том, как ты улавливаешь запахи, – сказала через некоторое время Блейз.
– Да о чем тут рассказывать? – легкомысленно махнул я рукой и тут же испортил впечатление от своего жеста, наткнувшись на колючий куст. Ругаясь, я остановился, чтобы отцепить от себя шипы. – Мы, горцы, имеем чуткие носы, вот и все.
– Носы чуют больше, чем глаза видят, – пробормотала Блейз, глядя на мои безуспешные старания: шипы этого растения, которое пастухи называли «подожди немножко», были загнутыми, и вытащить их было нелегко. – Думаю, все не так просто. Я ведь не безмозглая, Гилфитер. Ты узнаешь о том, чего знать вроде бы не можешь. Уж не магия ли это? – Она подошла и стала помогать мне отцепить от куста мой тагард.
– Магии не существует, – раздраженно ответил я. – У нас носы не такие, как у всех, и ничего больше. Ты должна была заметить, что у всех горцев носы прямые и более длинные, чем у жителей побережья. Внутреннее строение тоже очень отличается – по крайней мере так считает Гэрровин. Я-то в отличие от него не делал вскрытий других островитян. Дядюшка, видишь ли, не может резать только живую плоть, а мертвые тела исследовал досконально. Он говорит, что анатомически наши носы более сложные и имеют больше нервных окончаний. И ты наверняка заметила, что кончик носа у нас иногда подергивается – когда мы принюхиваемся.
Наконец освободив меня от колючек, мы двинулись дальше; тут же появился Следопыт и принялся скакать вокруг, как щенок-переросток… впрочем, он и был им. Пес, похоже, опять охотился: морда у него была в крови. Я отогнал Следопыта от себя и продолжил:
– Ничего необычного в нашем нюхе нет. Он просто более острый, чем у других людей.
– Такой острый, что ты заранее узнаешь, когда кто-нибудь приближается к твоей деревне? И даже определяешь, из какой деревни гость? И можешь назвать гостя по имени?
Я в изумлении вытаращил на Блейз глаза. Проклятие! Много же она сумела понять из нескольких неосторожных слов моего отца!
– Мы не говорим о таких вещах с чужаками, – наконец выдавил я из себя.
– Ну, мне-то ты можешь рассказать: я слишком много видела и слышала, да и о многом догадалась. Даже Гэрровин кое о чем проболтался, когда лечил Флейм на косе Гортан. Он способен чуять дун-магию. И ты на самом деле не шутил, когда сказал, что определишь по запаху дорогу к своей деревне сквозь туман. Кел, не стоит думать, будто из-за того, что я высокого роста, да к тому же женщина, мозги у меня, как у туши кита, выброшенной на берег.
– Э-э… нет, конечно… Ничего такого я не думаю. Дело просто в том, что мы не любим… – Я снова умолк. Проклятие!
– Все равно нам нужно поговорить.
Следопыт, уловив мое смущение, попытался подпрыгнуть и утешить меня, лизнув в лицо. В отчаянии я воскликнул:
– И почему, ради широких голубых небес, ты держишь эту тупую собаку?
– Следопыт напоминает мне о причине, по которой я вместе с Флейм собираюсь убить злого колдуна, – совершенно серьезно ответила Блейз. – Каждый раз, как я его вижу, я вспоминаю о его прежнем хозяине, мальчике по имени Танн. И все-таки ты не отвертишься, Гилфитер, от того, чтобы все мне рассказать, да и от того, чтобы помочь нам.
Я растерянно посмотрел на нее.
– Помочь тебе убить кого-то? Ты что, совсем лишилась рассудка? Я – врач, хирург. Я лечу людей, а не убиваю их. – Тут я вспомнил о Джастрии и покраснел.
– Я не прошу тебя убивать.
– Ты просишь меня помочь вам, и на уме у тебя убийство.
– Не убийство, а казнь убийцы. Самого мерзкого убийцы, который когда-либо существовал. Танн стал одной из его жертв: Мортред подверг его пытке дун-магией и оставил умирать в мучениях.
Убежденность в ее голосе заставила меня замолчать.
– Я – врач, – пробормотал я через некоторое время, но сам понял, как беспомощно прозвучали мои слова.
Блейз всплеснула руками.
– Чтоб мне стать крабом без клешней! Еще один миротворец! Что во мне есть такого, что люди, думающие, будто с негодяями можно мило пить чай и вежливо беседовать, так и льнут ко мне? Мы с тобой еще поговорим, – снова повторила Блейз. – Это я тебе обещаю.
ГЛАВА 8
РАССКАЗЧИК – КЕЛВИН
Может быть, народ Небесной равнины и вынес мне приговор за то, что я совершил, но верность своему соплеменнику и нашим традициям остались нерушимыми. Через шесть дней мы спустились на побережье, а феллиане и гвардейцы далеко отстали, и я знал, что должен благодарить за это проводников из тарна Гар.
В начале тропы мы отпустили селверов, не снимая с них седел и вьюков с палаткой и одеялами. Я задержался на мгновение, глядя, как они исчезают в тумане; мне казалось, что они уносят с собой часть моего сердца, часть, которая никогда ко мне не вернется. Так оно, я думаю, и было, потому что я никогда больше не увидел отца, не поговорил с матерью, не пошутил с братом. Я никогда больше не побывал в Вине, не проехался на селвере по Небесной равнине, не ощутил аромата лунных цветов в месяц Двух Лун.
Я повернулся и двинулся следом за Блейз и Флейм вниз по тропе. Я был человеком, лишившимся части себя, и в это мгновение я мог только ненавидеть женщин, которые принесли мне такое несчастье.
Спускаться было нелегко: тропа была совсем не такой торной, как та, что вела в Мекатехевен. Крутой извилистый спуск кончался узкой полоской берега; в глубине бухты Ниба располагался портовый городок Лекенбрейг. Я однажды побывал там, и никакого желания возвращаться туда у меня не возникало. Большинство лесов в окрестностях города было полностью вырублено, изничтожено ради песчаных карьеров. Речные наносы содержали много олова, и поэтому деревья и вся живность, что гнездилась на них, были стерты с лица земли. Мне иногда казалось, что я улавливаю аромат этой сложной богатой жизни, которой больше не существовало, словно голые пески не могли совсем избавиться от своего плодородного прошлого.
Вот и на этот раз, когда мы спускались ниже и ниже, оставляя позади полосы тумана, открывавшееся взгляду опустошение разъедало мне душу. Зная, как бурлит жизнь в прибрежных лесах, я не мог смотреть равнодушно на мертвый пейзаж, расстилавшийся перед нами, как карта на пергаменте.
– В чем дело? – спросила Блейз, когда на следующий день мы наконец пересекли эту пустыню и двинулись по пыльной дороге к городу. – Что так тебя огорчает?
– Разработки, – сквозь зубы ответил я. – Ты знаешь, сколько жизней погублено ради них? – Я обвел рукой песчаное море, кое-где испещренное лужами безжизненной воды.
– Тебя так задевает гибель растений? – озадаченно сказала она.
– Именно. Ведь каждое из них кишело жизнью. А теперь ничего не осталось.
Блейз задумчиво посмотрела на меня; ей явно не сразу удалось понять, как человек может так переживать из-за участи существ, лишенных разума.
– Неужели это так важно? – наконец спросила она.
– Уничтожение жизни и красоты всегда важно, – ответил я.
– Но ведь нам нужно олово.
– А моему народу – нет.
– Не каждый может жить так, как живут горцы. – Блейз резко оборвала себя, поняв, что ненамеренно проявила жестокость: Джастрия ведь не смогла… – Прости меня. Тут простых ответов нет, Гилфитер.
– Я бы сказала, что без леса жара чувствуется сильнее, – попыталась примирить нас Флейм. – Здесь гораздо жарче, чем в Мекатехевене, где часть деревьев сохранилась. Далеко еще до Лекенбрейга?
– День ходьбы.
– А потом?