Лаврентьева Ирина. Круг обреченных

   — Знобит меня, Санечка, — слабым голосом откликнулась подружка.
   — Это тебя продуло в поезде. Ништяк. Пробьемся. Давай-ка башли подсчитаем.
   Саня извлек наличность. После покупки билетов в Питер и расчета с хозяйкой комнаты толстенькая пачка, заработанная на пороках староподольского юношества, изрядно похудела.
   — Соломки тоже с гулькин хрен осталось, — изящным слогом констатировал Саня. — Вот что. Мне придется в Николаев смотаться. За сырьем. Это мне на билеты и там на жизнь. — Он отложил несколько бумажек в сторону.
   — Ты же, наверное, в розыске, Саня. Как ты поедешь?
   — Ништяк. У нас полстраны в розыске. Так. Еще две сотни. Это тебе на жизнь. Недельку перебьешся. Я вернусь, будем ширево пристраивать. Ты бы пока по рынкам здешним прогулялась, присмотрелась. Наверняка точки есть.
   — Ага, — слабым голосом отозвалась Лелька.
   — Ну чего ты раскисла, старуха? Знаешь что, давай в баньку сходим. С дороги — самое то. Говорю же, тебя просквозило в поезде. Пропаришься — будешь как новая. Потом ширево сбодяжим. У нас с тобой теперь кухня отдельная…
   Лелька тихо заплакала.
   — Чего ты ревешь? — рассвирепел вдруг Саня. — Чего теперь реветь-то?
   Что есть, то и есть. Со СПИДом тоже живут, не сразу помирают. Может, от наркоты раньше загнемся. Хватит, не вой, убью!
   Лелька уткнулась в подушку, давясь рыданиями.
   — А ты чего хотела? Думала, так все, ля-ля? Я тебя, что ли, на иглу посадил? Сама села, еще до меня. А теперь воешь. Заткнись, самому тошно!
   Саня схватил стоявший на столе керамический кувшинчик, швырнул его об пол.
   — Ладно, Саня, пойдем в баню, — всхлипнула Лелька, отрываясь от подушки.
   Саня остервенело топтал черепки.

Глава 24
НЕ ЩАДЯ ЖИВОТА СВОЕГО

 
   Приемная депутата законодательного собрания Санкт-Петербурга Дмитрия Валентиновича Огибина состояла из двух помещений: собственно приемной, где в обществе компьютера, факса и ксерокса царствовала секретарь депутата Лидочка, и обширного депутатского кабинета. В настоящий момент депутат был занят, о чем секретарь оповещала всех страждущих попасть на прием. Скопилась очередь.
   — Позвольте, но у Дмитрия Валентиновича сегодня приемный день. Он обязан работать с населением! — воскликнула нервная старушка.
   — Дмитрий Валентинович занят делами чрезвычайной важности, — подняв на старушку тяжелый взгляд, медленно проговорила Лидочка. — Приехали из Государственной думы. Визит внезапный. Дмитрий Валентинович узнал о нем лишь сегодня утром. Вы понимаете?
   — Да… — проблеяла старушка.
   В ее понимании дела чрезвычайной важности означали государственный переворот, которых ровесница века пережила немало. Старушка крепко задумалась: уйти ли немедленно и тем самым спасти остатки затянувшейся жизни от неожиданностей или остаться и приобщиться к таинствам перехода власти. Победило природное женское любопытство.
   Между тем дело обстояло гораздо менее трагично: депутат давал интервью журналисту одной из весьма уважаемых в городе газет.
   — Дмитрий Валентинович, как вы оцениваете растущее в обществе недовольство курсом реформ? Ностальгию по прошлому? По гарантированному праву на работу, социальную защиту?
   — Дело не в самом курсе, а в способах его проведения. Постоянные изменения в составе правительства, отсутствие последовательности в его действиях — вот что является гибельным. Попытаться в настоящее время вернуться к административно-командной системе управления — все равно что на большой скорости затормозить на льду. Тормозить на льду нельзя, это знает любой автомобилист: развернет, перевернет, выбросит на встречную полосу, унесет в кювет. Назад пути нет. Наша беда в том, что вместо формирования правительства единомышленников раз за разом формируется правительство коалиционное. Никто не хочет взять на себя личную ответственность. А сложности работы в таких условиях мы ощущаем даже здесь, в городском парламенте. Что уж говорить о масштабах всей страны? Что же касается гарантий нормальной цивилизованной жизни наших сограждан, тут мое мнение однозначно: такие гарантии должны быть.
   — Однако до сих пор власть предержащим не очень-то удается вести автомобиль на большой скорости по льду и одновременно обеспечивать хорошее самочувствие пассажиров, — съехидничал журналист.
   — Позвольте с вами не согласиться. Не везде дела обстоят одинаково. У нас, в Санкт-Петербурге, положение не так уж плачевно. Я, как член комитета по социальной защите населения, могу говорить об этом с удовлетворением. В городе вовремя выплачиваются детские пособия, исполняются законы, предусмотренные российским законодательством. А ведь далеко не во всех регионах исполняется, скажем, закон о ветеранах. Конечно, надо делать больше. И если избиратели еще раз окажут мне честь и изберут депутатом законодательного собрания следующего созыва, я приложу максимум усилий, чтобы сделать жизнь горожан еще более достойной.
   — Кстати, в вашей приемной слышны голоса. Это голоса ваших избирателей?
   — Да. Через несколько минут я начну прием граждан, который провожу каждые две недели. Депутат обязан слушать и слышать голос избравших его людей.
   Регулярно встречаясь с жителями округа, зная их проблемы, я стараюсь в меру своих скромных сил добиваться от исполнительной власти создания людям нормальной, достойной жизни.
   — Дмитрий Валентинович, по профессии вы — врач. Не скучаете по белому халату?
   — Скучать не приходится. Время расписано по минутам. Уезжаю из дома рано утром и возвращаюсь поздним вечером. И собственно, разве, занимаясь вопросами социальной защиты населения, я не являюсь своего рода целителем, пусть на другом уровне?
   — Возможно. А как ваша семья относится к столь большой загруженности?
   — С пониманием.
   Виктор Галкин — а это именно он брал интервью у Огибина — нажал кнопку диктофона.
   — Все. Ну ты, старик, даешь. Наговорил мне целую кассету. И как гладко чесать научился! В студенческие годы, помню, из тебя слова не вытянуть было.
   — Бытие определяет сознание, — хохотнул его собеседник, очкастый мужчина с высокими залысинами на молодом лице. — Знаешь, старый, я тебя ужасно рад видеть. Совершенно ни с кем не общаюсь из прежней жизни.
   — Это понятно, — протянул Галкин. — А что, хочется?
   — Иногда хочется. Но чаще — нет. Чуть с кем встретишься, начинают деньги выпрашивать.
   — А у тебя их как бы нет.
   — Как бы есть. Но деревня большая, нищих много. На всех не напасешься.
   Я даже на встречи с одноклассниками перестал ходить. Придешь в школу — и начинается: ремонт нужен, компьютеры нужны, лагерь летний организуй…
   — Ты ведь служишь народу, не щадя живота своего…
   — Ладно тебе. Официальная часть закончена. Кстати, когда интервью появится в печати?
   — В понедельник. Это у нас рубрика сейчас пошла в преддверии выборов:
   «За кого мы голосуем?» Вот я и хожу по вам, сердешным, слушаю, как вы за народ убиваетесь.
   — Не нравимся? — рассмеялся депутат.
   — А вы сами-то себе нравитесь?
   — Тут закономерность такая: каждый нравится себе и не нравится остальным.
   — Вот видишь.
   — Слушай, Витек, давай рванем в пивбар, как в старые добрые времена?
   — Если как в старые добрые — так это надо идти на Владимирский. Только тебя от разбавленного пива затошнит. И от тараканов. Да и контингент там такой… Как раз для социальной защиты. В смысле — бомжатник. Неужели рискнешь?
   — Ну зачем нам крайности? — поморщился депутат. — Есть вполне приличные места. Я приглашаю.
   — Подкупаешь прессу?
   — Ну а разве она не продажна?
   Виктор хмыкнул:
   — Молодец. Удар держишь. Что ж, я свое отработал. А ты, как зафиксировала лента моего диктофона, возвращаешься домой поздним вечером.
   — Но я ведь не сказал, откуда возвращаюсь, верно?
   — Верно. — Галкин снова хмыкнул. — Что ж, поехали. Любопытен ты мне.
   — Давай пока по пятнадцать капель?
   — Давай, — согласился Галкин.
   — Секунду. Дам указания. Лидочка, — проговорил Дмитрий Валентинович в селектор, — я через пятнадцать минут выезжаю. Всех, кто записан, перенеси на следующий прием. Распорядись насчет машины. Сегодня уже не вернусь.
   — Хорошо, Дмитрий Валентинович, — проворковала в ответ секретарь и тут же оповестила приемную:
   — Граждане, сегодня Дмитрий Валентинович прием вести не будет. Все, кто записан, автоматически переносятся на пятницу.
   — Так у тебя сегодня приемный день? Как же ты уедешь? Красиво ли это? — с усмешкой осведомился Галкин.
   — А-а-а, ничего страшного. Наверняка старухи какие-нибудь полоумные сидят. Обожают со всякой ерундой по кабинетам таскаться. Один день — по врачам, второй — по депутатам. Скрашивают себе старость.
   Словно в подтверждение слов Огибина, из приемной заголосила старушка.
   Тонкий пронзительный голосок пробивался даже сквозь плотно закрытую дверь кабинета:
   — Как же это, как? Я записана! У меня срочный вопрос!
   — Какой у вас вопрос, гражданка? — сурово осведомилась секретарь депутата.
   Старушка помолчала и скорбно выговорила:
   — Ремонт в квартире ЖЭК не делает, хотя нас с крыши заливает уж не первый год. Сын сидит без работы, а невестка меня не уважает…
   * * *
   В пивном ресторанчике «Чешская пивница» было уютно и пустынно.
   Ресторанные цены на пиво отсеивали значительную часть посетителей: те, кто любит хватить пивка после работы, скорее обойдутся парой бутылок «Балтики» к домашнему ужину. Те же, кто ужинает в ресторанах, вряд ли предпочитают любимый напиток Йозефа Швейка Другим видам алкоголя.
   Заняв место за деревянным столом с художественными подтеками и подпалинами и сделав заказ, мужчины закурили. Как это часто бывает между людьми, давно разошедшимися по жизни и встретившимися случайно, прерванный разговор возобновлялся с трудом. Собеседники отметили особый шарм ресторанчика, обсудили меню и замолчали. Каждый думал о своем, прихлебывая из высоких бокалов замечательное пльзеньское пиво.
   Виктор Галкин невольно вспоминал те времена, когда нынешний господин депутат был милым застенчивым юношей с легкими кудрявыми волосами (как быстро они отлетели). Вспомнил знакомство с Димочкой Огибиным на археологических раскопках в Крыму. Так уж получалось, что экспедиционные знакомства во многом определили последующую жизнь журналиста. А и что удивительного? Люди-то там собирались замечательные. В основном. А не замечательные просеивались сквозь решето трудностей экспедиционных будней. Вот и законная супруга Алена — с тех же самых раскопок. И ее первый муж, не к ночи будет помянут, московский доктор Станицкий, — оттуда же. Надо сказать, с врачами экспедиции хронически не везло.
   Поначалу никаких врачей вообще не было. Предполагалось, что экспедиционный люд здоров и в услугах медиков не нуждается. Но после того как у одного из археологов случился приступ острого аппендицита, а остальные, желая облегчить страдания товарища, то вливали ему в рот рюмку водки, то впихивали кусок слипшихся до железобетонной твердости макарон, чем едва не привели бедолагу прямиком к летальному исходу, — после этого необходимость присутствия квалифицированного медика была осознана. Димочка Огибин и был первым экспедиционным врачом, а в обычной жизни — студентом-пятикурсником медицинского института. И проявил себя вполне приличным человеком. Днем вкалывал на раскопе, вечером врачевал раны, по ночам сидел вместе со всеми на берегу моря и пел экспедиционные песни. Но уже на следующий год Димочка был соблазнен кем-то из демократов и с головой ушел в пламя революционных демократических преобразований.
   Его место заняла некая питерская докторица — тоже вполне приличная девица, которая, впрочем, тут же забеременела. Этих девиц хлебом не корми — дай забеременеть. Короче, отсеялась и девица.
   Последним экспедиционным эскулапом был ненавистный Галкину Станицкий.
   Затем экспедиция истаяла ввиду полного прекращения финансирования Эрмитажа по данной статье расходов, а также сложных международных отношений с незалежной Украиной.
   На столе появилось блюдо с розовыми креветками и обожаемыми все тем же бравым солдатом Швейком кнедликами.
   — Ну что, Виктор, как живешь? — поинтересовался депутат, прервав Витюшины воспоминания.
   — Тебе коротко или подробно? — усмехнулся Галкин, отрывая от розового тельца целлулоидный панцирь.
   — Средне.
   — Нормально живу.
   — Женат?
   — Да.
   — Кто избранница?
   — Лена Калинина. Может, по экспедиции помнишь?
   — Лена Калинина… Невысокая такая, изящная блондиночка?
   — Какая она блондиночка? Я блондиночек ненавижу.
   — Брюнеточка, что ли?
   — Русая. Как заяц-русак, — рявкнул Галкин.
   — Чего ты кричишь-то? Пусть будет русая. Она же, кажется, москвичка?
   — Была москвичка, стала ленинградка. Или петербурженка. Как угодно.
   — И дети есть?
   — Есть. Сын. Пять лет.
   — Пять? Я и не знал, что ты так давно женат. А говорили, что Виктор Галкин — последняя неприступная крепость, о которую разбиваются безутешные женские сердца.
   — Велеречив ты что-то стал не в меру. Женат я недавно. Но это не важно.
   О себе лучше расскажи. Как дошел до жизни такой?
   — Какой?
   — Был приличным человеком. Врачом. Что тебя на эту кучу компостную потянуло?
   — Это ты про наше законодательное собрание?
   — Про него. Чего ты туда поперся?
   — Выбрали меня, Витек.
   — Ах, вот оно что… Туда, оказывается, выбирают.
   — Выбирают, родимый, выбирают. И в следующий раз опять выберут.
   — Уверен?
   — Разумеется. Тут все дело в капитальных вложениях. Опубликуют пяток газет, в том числе и твоя, интервью со мной, любимым. Из которых будет явствовать, какой я замечательный. А мой конкурент на выборах, Петров, — полное дерьмо, Родину хочет жидомасонам продать. Потом организую наборчики продуктовые районным старушкам. Цена им копеечная, но дорог не подарок, дорого внимание. По ящику выступлю, расскажу о своей боли за простой народ. Вот и все дела.
   — И избиратели твои все съедят, всему поверят?
   — Поверят. Если все газеты одну и ту же, пусть .полную, чушь опубликуют, то будьте благонадежны — поверят. У меня ювелир знакомый есть, жене моей всякие там колечки-молечки делает. Он со мной как-то делился секретами мастерства: если в серебряном изделии изъяны есть — серебро чернят, чтобы скрыть дефекты. Есть и лозунг соответствующий: «Чернь все съест». Так что, Витенька, наша чернь все слопает, чем ее ни корми, какую белиберду ей на уши ни навешивай.
   — А если я твой светлый образ развенчаю?
   — Не получится. Газетке твоей за мой светлый образ круглую сумму отвалили. Так что отдерет тебя твой главный и за ворота выставит. Впрочем, что я тебе рассказываю? Ты все эти предвыборные технологии не хуже меня знаешь.
   — Понятно. Значит, снова во власть полезешь?
   — Тебе бы предложили — ты бы тоже полез.
   — Это вряд ли. У меня профессия интересная.
   — А у меня была неинтересная. Нервные мамаши, визгливые дети, злобные начальницы. И везде бабы. Устал я от них.
   — Теперь вращаешься в изысканном мужском обществе?
   — Да.
   — А кто же тебя-то самого финансирует, если не секрет?
   — Секрет.
   — Петербургская тайна предвыборных технологий? — усмехнулся Виктор.
   — Слушай, что ты все меня подначиваешь? — Глаза Димочки блеснули за стеклами очков злым огоньком. — Тебе непонятно, зачем в депутаты идут? За властью. За деньгами. Что, впрочем, одно и то же. И ты это прекрасно знаешь.
   Кем я был? Маленьким докторишкой. На которого каждая полоумная мамаша могла жалобу настрочить. А теперь у меня этих мамаш полная приемная. Все в глаза заглядывают, на столе отдаться готовы. Помогите в том, помогите в этом. А ты знаешь, что каждый депутат располагает очень даже приличной суммой, которую может расходовать по своему разумению? С отчетными документами, разумеется.
   Можно детскому дому помочь. Или научный проект проинвестировать. Вот экспедиция ваша крымская завяла по причине отсутствия финансирования, так?
   — Когда-то она и твоей была.
   — Ну, пусть наша. Но ведь завяла, так?
   — Так.
   — А я мог бы помочь с финансированием. Только надо попросить меня по-человечески.
   — Это как? Записаться на прием за два месяца, потом ждать, как сегодняшняя старушка, пока тебя на пиво перестанет тянуть?
   — Да, ждать. Если очень надо, ты ведь подождешь, правда? Придешь и во второй раз, и в третий. Будешь смиренно ждать своего часа, в глаза заглядывать, унижаться.
   — Сладко тебе это, Димочка?
   — Сладко, Витек, сладко.
   Пока подошедший официант расставлял на столе блюда с дивно пахнущей тушеной капустой и исходящими соком горячими колбасками, мужчины молча курили.
   Поставив перед ними еще по кружке пива, официант удалился.
   — Ладно, Витек, о чем мы спорим? Встретились через столько лет. Давай о хорошем поговорим.
   — Извини, старик, пора мне.
   Виктор вдавил в пепельницу едва раскуренную сигарету, вытянул из бумажника сторублевку, положил на стол.
   — Ну зачем ты? Я пригласил, я угощаю, — поморщился депутат. — Я, может, лишнего наговорил, так не бери в голову. Давай капусты порубаем. Очень, между прочим, вкусно.
   — Спасибо, старик. Я от капусты пукаю громко. Боюсь тебя скомпрометировать. Пойду я лучше. У меня жена в больнице.
   — В больнице? Может, помощь нужна?
   — Спасибо. Не нужна.
   — А как же статья? Ты что же, все, что мы здесь говорили… — Депутат даже приподнялся из-за стола.
   — Не боись, — усмехнулся Галкин. — Мы здесь приватно беседовали, без диктофона… Так что просительницы твои будут продолжать отдаваться тебе на служебном столе по полной программе. Просто любопытно мне было посмотреть, во что превращают вполне приличного человека власть и деньги. Даже небольшие, — добавил он, решительно поднимаясь из-за стола.
   — Любопытно также, во что превращает человека отсутствие того и другого, — злобно крикнул вслед Галкину депутат Огибин.

Глава 25
ВСТРЕЧА

 
   Лелька лежала на тахте, свернувшись калачиком. Ее трясло крупной дрожью, и дело было уже не в обстиненции, не в ломке, она это чувствовала.
   Наркотическая ломка протекает по-другому. Дело было в руке. После бани, в которой она хорошенько попарилась, как велел Санек, — после этого рука стала раздуваться. Место укола, беспокоившее ее еще в первый день по приезде в Питер, теперь было очагом постоянной дергающей боли. Руку разнесло. Лелька держала ее поверх вытертого шерстяного одеяла и баюкала, как ребенка. Твердый багровый бугор на плече начал наливаться гноем. Жар все усиливался. Сани нет, он в Николаеве. Приедет дня через четыре. Или пять, она уж сбилась со счета. Так и загнуться Можно в полном одиночестве, думала Лелька, и снова проваливалась в тяжелую дрему. Нет, над встать и сходить в аптеку. Купить аспирину, что ли. И антибиотиков. Чертова рука. Это в поезде в туалете. Когда они укололись в антисанитарных условиях. Ведь и раньше ширялись черт-те как — и ничего.
   — Наверное, у меня организм уже ослаблен, пробормотала Лелька. — Если бы можно было вызвать «скорую»! Но нельзя. Мы в розыске — это раз. А потом повезут в больницу, анализы будут делать. А вдруг я… Нет. Лучше ничего не знать. Но ведь я так и помру здесь и протухну вся…
   Лелька с трудом поднялась, стала натягивать кофту поверх платья, в котором сбежала из дома и в котором так и лежала уже вторые сутки. Малейшее движение руки вызывало новую вспышку боли, и Лелька тихонько поскуливала.
   Тем не менее, еле волоча ноги, она добралась до ближайшей аптеки.
   Пузырьки и флакончики за толстым стеклом витрины расплывались в глазах…
   Девушке все никак не удавалось прочесть названия.
   — Вы берете или нет? — грубо спросил ее какой-то мужчина и отпихнул Лельку в сторону. Удар пришелся как раз по выпиравшему сквозь рукав толстой вязаной кофты бугру. Лелька охнула и сползла на пол.
   * * *
   …Лена Калинина лежала в палате одна. Ее перевели сюда из реанимации неделю назад. То, что соседи отсутствовали, было очень кстати. Голова все еще с трудом воспринимала внешние раздражители. Она помнила, как очнулась, увидела над собой высокое сияние и решила, что душа ее плавает в этом белом пространстве, уже навсегда отделенная от тела. Но тело, вернее, голова тут же напомнила о себе болью. А сияние сфокусировалось в люминесцентные лампы под больничным потолком.
   «Сотрясение мозга тяжелой степени, просто чудо, что выкарабкалась», — слышала Елена голоса врачей. Голоса отдавались в мозгу, и Лена стонала. Но постепенно боль таяла. Смотреть, слушать, вообще жить становилось легче и легче. Тем не менее она старалась не двигаться, не открывать лишний раз глаза.
   — Заводи сюда! — услышала она вдруг крик медсестры.
   Лена открыла глаза. В палату ввели молоденькую девушку с легкими льняными волосами. Девушку поддерживала под руку нянечка.
   — Давай ложись. Вот сюда, — указала она на соседнюю с Леной кровать. — В хирургии утром место будет, тебя и переведут. А пока тут лежи. Лучше, чем в коридоре.
   Вошла медсестра. Проверила капельницу, стоящую у Елениного изголовья.
   — Ну вот вам и соседка. — Медсестра неодобрительно глянула на девушку.
   — Обычно у нас травме все переполнено, а сегодня наоборот хирургия забита.
   Сейчас я тебе укол сделаю, слышишь меня?
   Девушка молчала.
   — Это же надо до такого состояния себя вести, — ворчала сестричка, склонившись шприцем над Елениной соседкой. — О чем думаешь? Молодая совсем, а вены уж все…
   Девушка не реагировала.
   — Что с ней? — спросила Лена.
   — Абсцесс. Завтра в гнойную хирургию переведут, вскроют. Вы не беспокойтесь, она не заразная.
   — Я не беспокоюсь.
   — Оля! Ты слышишь меня?
   Медсестра звонко шлепнула девушку.
   — Да, — слабо отозвалась та. — Что вы мне укололи?
   — Что доктор прописал. Жаропонижающее антибиотик. Что ей укололи! А что ты сама себе колешь, а?
   Девушка опять затихла.
   — Убивать надо! — в сердцах вымолвила медсестра, занявшись теперь Еленой. Она, перехватывая корцангом тонкую резинку, вытянула иглу. — Все, откапали. Поспите теперь.
   Лена закрыла глаза, провалилась в дрему. Когда она очнулась, у постели сидел Витюша.
   — Ну вот и проснулась. Как ты, старушка?
   Витя взял ее руку в свои ладони. Поцеловал пальцы. Лена слабо улыбнулась:
   — Ты давно здесь?
   — Часа полтора. Будить тебя запретили. С доктором разговаривал.
   Говорит, ты молодцом. Идешь на поправку. Я тебе арбуз принес в память о том, который тебя спас. Ты знаешь, что тебя арбуз спас?
   — Ты мне об этом в сто пятый раз говоришь, — улыбнулась Лена.
   — Это у меня нервное. Мы ему памятник поставим. Я тебе еще и виноград принес, и соки. Для мозгов. Доктор сказал, что это полезно. Может, поумнеешь.
   Ну, как ты? — Витя вглядывался в бледное Ленине лицо.
   — Ничего. Голова еще немного болит.
   — Голова болеть не может. Это же кость. — Галкин старался шутить. — Тебе привет от соседей. Софья Марковна очень гордится тем, что увидела в окошко, как тебя сбили. Если бы, говорит, я не увидела…. Как будто именно ее взгляд и спас тебе жизнь.
   — Да от тебя пивом разит, Витька!
   — Так это я утром. К тебе утром все равно не пускают. Это с горя. Как ты думаешь, кого я сегодня интервьюировал?
   — Я на эту тему вообще не думала. Как будто мне думать больше не о чем.
   — А о чем тебе думать, как не о любимом муже и великих делах его?
   Короче, помнишь нашего врача экспедиционного, Димку Огибина?
   — В очках? Робкий такой? — попыталась вспомнить Елена.
   — Это он раньше робким был. А нынче кабинет — что наша квартира.
   Секретарша — что Моника Левински. В смысле такой же оскал звериный. И полная приемная посетителей. Испакостился наш Дмитрий. И в этом некогда робком юноше тоже сидел червь властолюбия! Нет в мире совершенства!
   — Витька, у меня уже мушки перед глазами от твоей трескотни.
   — Все, молчу. Это я от эмоций. Наглядеться на тебя не могу. Сегодня чуть сам под колеса не угодил, так спешил. Представляешь, лежали бы рядом.
   — Рядом занято, — улыбнулась Лена. — Иди домой. Смотри по сторонам. Мне кажется… — сказала Лена и вдруг замолчала.
   «Мне кажется, я получила предупреждение», — каждый день хотела выговорить Лена, но каждый раз передумывала. Хотя Виктор вряд ли является объектом чьего-либо внимания. А она — в больнице. Не придут же за ней сюда…
   — Что тебе кажется?
   — Так, ничего. Видела некую личность. Все, иди.
   — Возвращайся скорей, собака! — Витюша опять взял ее руку, прижался к ней щекой. — Мне без тебя тоскливо. Никто не кричит, макароны не пригорают.
   — А как же пастушки?
   — Я их всех выгоню, только поправляйся. Или оставлю, чтобы они за тобой ухаживали.
   — Витька, уходи, спать хочется, мне снотворное ввели, — прикрикнула Елена.
   — Вот! Теперь узнаю! Теперь я спокоен! Ладно, целую, до завтра!
   — Это ваш муж? — спросила соседка, когда Витька исчез. Жаропонижающее, видимо, подействовало на нее. Девушка полусидела на кровати, баюкала руку.
   — Да.
   — Какой заботливый! А меня Оля зовут. Но вообще-то Лелька. А вас?
   — Лена. Что, болит рука? — Очень. Я тоже снотворного попрошу. А то мне не уснуть. А он что, журналист?
   — Как интересно! А вы тоже журналист?
   — Нет. Я юрист.
   — Как интересно!
   Лелька задумалась, разглядывая Лену. Калинина чувствовала этот взгляд даже сквозь сомкнутые веки.