Страница:
– «Закрытая эксплуатация», Леонард, это когда в дело идут все причиндалы свиньи, за исключением визга, – объяснил Джо. Они снова помолчали, глядя на море. Когда Стрельски заговорил опять, Берру пришлось нагнуться к нему поближе, чтобы расслышать каждое слово. – Тридцать три взрослых человека, – прошептал он, – девять разных агентств, семь политических деятелей. Среди них должна найтись парочка человек, которые донесут картелям, что у Джо Стрельски и Леонарда Берра нет ни одного хоть сколько-нибудь стоящего информатора, так ведь, Пэт?
Мягкий ирландский смешок Флинна почти утонул в шорохе морских волн.
Но Берр не мог вполне разделить благодушие хозяина, хоть и не выказывал этого. Ребята из «чистой разведки» задали не слишком много вопросов, это правда. Но, как считал обеспокоенный Берр, они задали слишком мало.
Они были в пути уже семь часов. Беспокойное небо над гранитной изгородью и терновником потемнело еще больше. Сумерки сгустились. Тени на выщербленной дороге стали текучими и неуловимыми. Машина то и дело подпрыгивала, словно ее кто-то толкал. Это был «ровер», гордость Рука. Он сидел за рулем. Мимо проплыли заброшенная ферма и кельтский крест. Рук включил дальний свет, потом ближний. С тех пор как они пересекли реку Теймар, кроме тумана и сумерек впереди ничего не было.
Дорога пошла в гору, туман рассеялся. Все, что они теперь могли видеть вокруг – было белое облако, заполнившее все ущелье. Капли дождя автоматной очередью пробарабанили слева по стеклам автомобиля. Он задрожал и, лихо перемахнув через хребет, нырнул вниз, повернув нос к Атлантике. Вот и последний, самый крутой поворот. Стайка встревоженных птиц вспорхнула над ними. Рук резко затормозил и поехал медленней. Новый залп дождевых капель обрушился на стекла. Когда «дворники» смыли их с лобового стекла, они различили в заросшей папоротником седловине скалы невзрачный, припавший к земле коттедж.
Он повесился, решил Берр, увидев скрюченный силуэт Джонатана, качавшийся в свете фонаря у крыльца. Но «повесившийся» поднял в знак приветствия руку и шагнул к ним навстречу – шагнул во тьму, потому что не сразу включил фонарик. Машина остановилась на усыпанной щебнем площадке. Рук вылез наружу, и Берр услышал, как они приветствуют друг друга – два коммивояжера, ни дать ни взять.
– Рад видеть. Господи, что за ветер! Слава Богу, вы не сбились. – Берр угрюмо взирал на небо и, словно побаиваясь его, упорно сидел на месте и нервно проталкивал пуговицу в узкую прорезь пальто. Ветер завывал вокруг, сотрясая антенну.
– Пошевелись, Леонард! – закричал Рук. – Пудрить нос будешь позже!
– Боюсь, Леонард, вам придется пробираться ползком, – пошутил Джонатан, нагнувшись к стеклу водителя. – Мы эвакуируем вас с подветренной стороны, если вы не против.
Обеими руками обхватив правое колено, Берр пронес его над рычагом передачи и сиденьем водителя, потом ту же операцию произвел с левой ногой. Его городские ботинки ступили на землю. Джонатан светил фонариком прямо перед ним. Берр различил во тьме бутсы и вязаную матросскую шапочку.
– Как поживаете? – прокричал он, словно они несколько лет не виделись. – Сносно?
– Думаю, да. Сносно – это точнее всего.
– Молодцом.
Рук пошел впереди с портфелем в руках. Берр и Джонатан последовали за ним бок о бок по мягкой от дождя дорожке.
– А это удачно получилось, а? – Берр кивнул на перевязанную руку Джонатана. – Не ампутировали по ошибке?
– Нет-нет, все в порядке. Порезать, зашить, перевязать – всей работы на полчаса.
– Боль сильная?
– Не сильней чувства долга.
Оба застенчиво рассмеялись, как бы стыдясь друг друга.
– Я привез вам новую бумагу, которую вы должны подписать. – Берр, по своему обыкновению, схватил быка за рога. – Со мной и Руком в качестве свидетелей.
– Что в ней? – спросил Джонатан.
– Всякая чепуха – вот что в ней. – Берр не упустил случая обругать ненужный бюрократизм. – Снимают с себя ответственность. Страхуются. Мы ни к чему вас не принуждали, вы обязуетесь не преследовать нас в судебном порядке, у вас нет никаких претензий к правительству в случае, если у вас отсохнет память или постигнет бешенство. Если вы почему-нибудь выпадете из самолета, это будет вашей собственной оплошностью. Ну и так далее.
– Они что, испугались?
Почувствовав, что вопрос относится прежде всего к нему, Берр тут же вернул его обратно.
– А вы, Джонатан? Дело ведь в вас, не так ли? – Джонатан хотел что-то возразить, но Берр не позволил ему рта открыть. – Молчите и слушайте. С завтрашнего утра вы – в розыске. Вас хотела бы видеть полиция. Больше вас никто не хотелбы видеть. Всякий, кто хоть на мизинец с вами знаком, будет отныне петь везде и всюду «я же вам говорил...». Все остальные будут изучать фотографию в газете, чтобы найти в ваших чертах склонность к убийству. Это жизнь, Джонатан. Никуда от этого не уйдешь.
Джонатан вдруг ни с того ни с сего вспомнил Софи. Она сидела на цоколе посреди всего этого великолепия в Луксоре, обняв руками колени и глядя на лес колонн. «Мне нужен комфорт вечности, мистер Пайн».
– Еще не поздно остановить часы, если вы об этом думаете, и никаких последствий, кроме как для моего самолюбия, – продолжал Берр. – Но если вы хотите выйти из игры, а смелости не хватает признаться, или боитесь огорчить дядюшку Леонарда, или еще какая-нибудь подобная чушь, я вас очень попрошу набраться мужества и признаться себе и нам сейчас и ни минутой позже. Мы просто поужинаем, скажем «пока» и укатим домой безо всяких обид. Но сейчас, а не завтрашней ночью или еще когда-нибудь.
«Лицо осунулось, – подумал Берр. – Взгляд будто сверлит тебя, даже когда он отводит глаза. Кого мы воспитали?» Он оглядел кухню. Коврики с изображением кораблей, летящих на всех парусах. Деревяшки, медная посуда. На блестящей тарелке надпись «Храни меня, Боже».
– Вы не хотите, чтобы я сохранил эти вещи? – спросил Берр.
– Нет. Спасибо. Лучше продайте их. Если удобно.
– Вдруг вам захочется снова увидеть их, когда наступят спокойные времена.
– Налегке лучше. Там все по-прежнему? Я имею в виду нашего приятеля. Он делает то, что делает, и живет там, где живет, в том же духе? Ничего не изменилось?
– Насколько я знаю, Джонатан, нет. – На лице Берра показалась несколько загадочная улыбка. – Я все время слежу Он только что приобрел Каналетто, если вам это о чем-нибудь говорит. И пару новых арабских скакунов для своего завода. И золотую цепь своей девушке. Как собачке. Да, похоже, она и играет при нем роль собачки.
– Может быть, на большее она и не способна, – сказал Джонатан.
Он протянул перебинтованную руку, и Берру почудилось, что он должен пожать ее, словно собачью лапу. Но тут же сообразил, что Джонатан хочет взглянуть на документ, и стал рыться в карманах сначала пальто, потом пиджака, вынув, наконец, тяжелый запечатанный конверт.
– Я не шучу, – сказал он. – Принимайте решение. Левой рукой Джонатан вынул столовый нож из ящика стола, постучал рукоятью по сургучу, сломал печать и аккуратно вскрыл конверт. Берр удивился, зачем ему нужно было ломать печать, разве только чтобы похвастаться своей ловкостью.
– Читайте, – велел он. – Глупость на глупости. Вы – мистер Браун, если вы еще не догадались. Безымянный доброволец под нашим началом. В официальных бумагах такие, как вы, всегда мистеры Брауны.
Копия сделана Гарри Пэлфреем для Рекса Гудхью. Передана Леонарду Берру на подпись мистеру Брауну.
«Больше чтобы я никогда не слышал его настоящего имени, – коротко сказал Берру Гудхью. – Считайте, что я его забыл. Продолжайте в том же духе».
Джонатан поднес бумагу к керосиновой лампе, чтобы прочитать ее. В который уже раз Берр поражался, глядя на это лицо, – мужественность соединялась в нем с удивительной мягкостью. «Кто он? Мне казалось, я знаю. Увы».
– Подумайте еще раз, – настаивал Берр. – Уайт-холл обдумал все. Я дважды заставил их это переписывать. – Он сделал последний заход. – Скажите для моего спокойствия, хорошо? «Я, Джонатан, хочу и согласен работать». Вы знаете, что вас ждет. Вы все обдумали. И вы твердо уверены.
Джонатан опять улыбнулся, отчего Берру стало еще больше не по себе. Он снова протянул перебинтованную руку, теперь за авторучкой.
– Я уверен, Леонард. Я, Джонатан. И буду уверен завтра утром. Как мне расписаться? Джонатан Браун?
– Джон, – подсказал Берр. – Обычным почерком. – Образ Коркорана, подписывающего очередную бумагу, предстал перед его мысленным взором, когда Джонатан старательно выводил Джон Браун.
– Готово, – сказал он весело, чтобы подбодрить Берра. Но Берру все еще будто чего-то не хватало. Драматизма, большей остроты ощущения. Он тяжело поднялся и позволил Джонатану снять с него пальто. Они прошли в гостиную, куда пригласил их хозяин.
Обеденный стол был накрыт по-праздничному. Льняные салфетки заставили Берра поморщиться. Серебряные ножи и вилки были разложены по-ресторанному. Стол украшали высокие бокалы с коктейлем из омаров. Великолепно смотрелся «Поммард», судя по отсутствию аромата, еще не откупоренный. Пахло жареным мясом. «Какого черта он так расстарался?»
Рук стоял к ним спиной, держа руки в карманах, и рассматривал выполненную Мзрилин акварель.
– Вот эта мне очень даже нравится, – вопреки себе, попытался польстить он.
– Благодарю, – ответил Джонатан.
Джонатан понял, что они едут, гораздо раньше, чем увидел машину. Он узнал об этом, даже еще не слыша звука мотора. Одинокое существование на скале еще больше обострило его чувства, и он научился распознавать звуки при самом их зарождении. Ветер был его верным союзником. Когда туман рассеялся, кроме плачущего одинокого скрипа, доносившегося с маяка, ветер с моря принес еще и отдельные слова переговаривающихся рыбаков.
Поэтому, еще раньше чем шум мотора «ровера» докатился до него по скале, он ощутил его пульсацию и весь напрягся, застыв в ожидании на ветру. Вспыхнули лучи фар, нацелившись на него, и он в свою очередь мысленно прицелился, быстро оценив скорость «ровера» по телеграфным столбам и рассчитав расстояние, будто готовился выстрелить управляемым реактивным снарядом. Краем глаза он в то же время следил за вершиной холма, как бы проверяя, нет ли «хвоста» и не отвлекающий ли это маневр.
Когда Рук припарковался и Джонатан пошел сквозь ветер навстречу гостям, улыбаясь и мигая фонариком, ему вдруг показалось, что он бьет по ним световой очередью, превращая в месиво их зеленые лица. Террористы ускользали. Софи мстила.
Теперь же, когда они уехали, он успокоился и все увидел по-другому. Шторм утих, оставив после себя неровные лоскуты туч. Сияло несколько звездочек. Вокруг луны образовался узор из серых рваных дыр, словно это были пулевые отверстия. Джонатан смотрел на удаляющиеся огни «ровера» – машина шла мимо луга, где он посадил луковицы ириса. Через несколько недель, если кролики не прорвутся через проволочную сетку, весь луг будет розовато-лиловым. Огни машины мелькнули возле бычьего выгона, и он вспомнил, как, возвращаясь теплым вечером из Фалмута, застал врасплох Джекоба Пенгелли с его подружкой, на которых ничегошеньки не было.
«Через месяц здесь все будет голубым от колокольчиков, – говорил ему Пит Пенгелли. – А пока, Джек, все, что золотится, будет золотиться все больше и больше, утесник цветет, первоцвет и дикий нарцисс, и их никому не унять. Да ты сам все увидишь, Джек. Так-то!»
"Найти себя, – повторил Джонатан. – Восполнить недостающее.
Сделать из себя человека, каким моего отца сделала армия: цельного человека.
Стать полезным. Жить достойно. Избавить совесть от этой невыносимой ноши".
Он почувствовал приступ тошноты, поэтому зашел на кухню выпить воды. Медные корабельные часы над дверью он завел, не задаваясь ненужным вопросом, почему это делает. Сокровища хранились в гостиной: старинные, в длинном футляре грушевого дерева часы с одной гирей, купленные у «Дафны» на Чэпел-стрит за бесценок. Он потянул за медную цепь, и гиря оказалась наверху. Затем качнул маятник.
«Поеду-ка к тете Хилари в Тинмут, – сказала Мэрилин, наплакавшись вволю. – Может, там повезет? В Тинмуте. А что?»
У Джонатана тоже была тетя, которую звали Хилари. Она жила в Уэльсе, за гольф-клубом. У нее была привычка ходить за ним по всем комнатам и выключать свет, чтобы потом громко взывать к своему Христу в темноте.
«У каждого свое предназначение, мистер Пайн, – сказала она, горько улыбаясь. – Для арабской женщины быть избитой своим любовником – не самое большое унижение. Фрэдди – богатый человек. У него определенные обязательства передо мной. А я должна считаться со своим возрастом».
9
Мягкий ирландский смешок Флинна почти утонул в шорохе морских волн.
Но Берр не мог вполне разделить благодушие хозяина, хоть и не выказывал этого. Ребята из «чистой разведки» задали не слишком много вопросов, это правда. Но, как считал обеспокоенный Берр, они задали слишком мало.
* * *
Два заросших плющом гранитных столба выплыли из тумана. Надпись гласила: Ланион-Роуз. Но ничего похожего на дом поблизости не было. «Фермер, видимо, умер раньше, чем успел построить его», – подумал Берр.Они были в пути уже семь часов. Беспокойное небо над гранитной изгородью и терновником потемнело еще больше. Сумерки сгустились. Тени на выщербленной дороге стали текучими и неуловимыми. Машина то и дело подпрыгивала, словно ее кто-то толкал. Это был «ровер», гордость Рука. Он сидел за рулем. Мимо проплыли заброшенная ферма и кельтский крест. Рук включил дальний свет, потом ближний. С тех пор как они пересекли реку Теймар, кроме тумана и сумерек впереди ничего не было.
Дорога пошла в гору, туман рассеялся. Все, что они теперь могли видеть вокруг – было белое облако, заполнившее все ущелье. Капли дождя автоматной очередью пробарабанили слева по стеклам автомобиля. Он задрожал и, лихо перемахнув через хребет, нырнул вниз, повернув нос к Атлантике. Вот и последний, самый крутой поворот. Стайка встревоженных птиц вспорхнула над ними. Рук резко затормозил и поехал медленней. Новый залп дождевых капель обрушился на стекла. Когда «дворники» смыли их с лобового стекла, они различили в заросшей папоротником седловине скалы невзрачный, припавший к земле коттедж.
Он повесился, решил Берр, увидев скрюченный силуэт Джонатана, качавшийся в свете фонаря у крыльца. Но «повесившийся» поднял в знак приветствия руку и шагнул к ним навстречу – шагнул во тьму, потому что не сразу включил фонарик. Машина остановилась на усыпанной щебнем площадке. Рук вылез наружу, и Берр услышал, как они приветствуют друг друга – два коммивояжера, ни дать ни взять.
– Рад видеть. Господи, что за ветер! Слава Богу, вы не сбились. – Берр угрюмо взирал на небо и, словно побаиваясь его, упорно сидел на месте и нервно проталкивал пуговицу в узкую прорезь пальто. Ветер завывал вокруг, сотрясая антенну.
– Пошевелись, Леонард! – закричал Рук. – Пудрить нос будешь позже!
– Боюсь, Леонард, вам придется пробираться ползком, – пошутил Джонатан, нагнувшись к стеклу водителя. – Мы эвакуируем вас с подветренной стороны, если вы не против.
Обеими руками обхватив правое колено, Берр пронес его над рычагом передачи и сиденьем водителя, потом ту же операцию произвел с левой ногой. Его городские ботинки ступили на землю. Джонатан светил фонариком прямо перед ним. Берр различил во тьме бутсы и вязаную матросскую шапочку.
– Как поживаете? – прокричал он, словно они несколько лет не виделись. – Сносно?
– Думаю, да. Сносно – это точнее всего.
– Молодцом.
Рук пошел впереди с портфелем в руках. Берр и Джонатан последовали за ним бок о бок по мягкой от дождя дорожке.
– А это удачно получилось, а? – Берр кивнул на перевязанную руку Джонатана. – Не ампутировали по ошибке?
– Нет-нет, все в порядке. Порезать, зашить, перевязать – всей работы на полчаса.
– Боль сильная?
– Не сильней чувства долга.
Оба застенчиво рассмеялись, как бы стыдясь друг друга.
– Я привез вам новую бумагу, которую вы должны подписать. – Берр, по своему обыкновению, схватил быка за рога. – Со мной и Руком в качестве свидетелей.
– Что в ней? – спросил Джонатан.
– Всякая чепуха – вот что в ней. – Берр не упустил случая обругать ненужный бюрократизм. – Снимают с себя ответственность. Страхуются. Мы ни к чему вас не принуждали, вы обязуетесь не преследовать нас в судебном порядке, у вас нет никаких претензий к правительству в случае, если у вас отсохнет память или постигнет бешенство. Если вы почему-нибудь выпадете из самолета, это будет вашей собственной оплошностью. Ну и так далее.
– Они что, испугались?
Почувствовав, что вопрос относится прежде всего к нему, Берр тут же вернул его обратно.
– А вы, Джонатан? Дело ведь в вас, не так ли? – Джонатан хотел что-то возразить, но Берр не позволил ему рта открыть. – Молчите и слушайте. С завтрашнего утра вы – в розыске. Вас хотела бы видеть полиция. Больше вас никто не хотелбы видеть. Всякий, кто хоть на мизинец с вами знаком, будет отныне петь везде и всюду «я же вам говорил...». Все остальные будут изучать фотографию в газете, чтобы найти в ваших чертах склонность к убийству. Это жизнь, Джонатан. Никуда от этого не уйдешь.
Джонатан вдруг ни с того ни с сего вспомнил Софи. Она сидела на цоколе посреди всего этого великолепия в Луксоре, обняв руками колени и глядя на лес колонн. «Мне нужен комфорт вечности, мистер Пайн».
– Еще не поздно остановить часы, если вы об этом думаете, и никаких последствий, кроме как для моего самолюбия, – продолжал Берр. – Но если вы хотите выйти из игры, а смелости не хватает признаться, или боитесь огорчить дядюшку Леонарда, или еще какая-нибудь подобная чушь, я вас очень попрошу набраться мужества и признаться себе и нам сейчас и ни минутой позже. Мы просто поужинаем, скажем «пока» и укатим домой безо всяких обид. Но сейчас, а не завтрашней ночью или еще когда-нибудь.
«Лицо осунулось, – подумал Берр. – Взгляд будто сверлит тебя, даже когда он отводит глаза. Кого мы воспитали?» Он оглядел кухню. Коврики с изображением кораблей, летящих на всех парусах. Деревяшки, медная посуда. На блестящей тарелке надпись «Храни меня, Боже».
– Вы не хотите, чтобы я сохранил эти вещи? – спросил Берр.
– Нет. Спасибо. Лучше продайте их. Если удобно.
– Вдруг вам захочется снова увидеть их, когда наступят спокойные времена.
– Налегке лучше. Там все по-прежнему? Я имею в виду нашего приятеля. Он делает то, что делает, и живет там, где живет, в том же духе? Ничего не изменилось?
– Насколько я знаю, Джонатан, нет. – На лице Берра показалась несколько загадочная улыбка. – Я все время слежу Он только что приобрел Каналетто, если вам это о чем-нибудь говорит. И пару новых арабских скакунов для своего завода. И золотую цепь своей девушке. Как собачке. Да, похоже, она и играет при нем роль собачки.
– Может быть, на большее она и не способна, – сказал Джонатан.
Он протянул перебинтованную руку, и Берру почудилось, что он должен пожать ее, словно собачью лапу. Но тут же сообразил, что Джонатан хочет взглянуть на документ, и стал рыться в карманах сначала пальто, потом пиджака, вынув, наконец, тяжелый запечатанный конверт.
– Я не шучу, – сказал он. – Принимайте решение. Левой рукой Джонатан вынул столовый нож из ящика стола, постучал рукоятью по сургучу, сломал печать и аккуратно вскрыл конверт. Берр удивился, зачем ему нужно было ломать печать, разве только чтобы похвастаться своей ловкостью.
– Читайте, – велел он. – Глупость на глупости. Вы – мистер Браун, если вы еще не догадались. Безымянный доброволец под нашим началом. В официальных бумагах такие, как вы, всегда мистеры Брауны.
Копия сделана Гарри Пэлфреем для Рекса Гудхью. Передана Леонарду Берру на подпись мистеру Брауну.
«Больше чтобы я никогда не слышал его настоящего имени, – коротко сказал Берру Гудхью. – Считайте, что я его забыл. Продолжайте в том же духе».
Джонатан поднес бумагу к керосиновой лампе, чтобы прочитать ее. В который уже раз Берр поражался, глядя на это лицо, – мужественность соединялась в нем с удивительной мягкостью. «Кто он? Мне казалось, я знаю. Увы».
– Подумайте еще раз, – настаивал Берр. – Уайт-холл обдумал все. Я дважды заставил их это переписывать. – Он сделал последний заход. – Скажите для моего спокойствия, хорошо? «Я, Джонатан, хочу и согласен работать». Вы знаете, что вас ждет. Вы все обдумали. И вы твердо уверены.
Джонатан опять улыбнулся, отчего Берру стало еще больше не по себе. Он снова протянул перебинтованную руку, теперь за авторучкой.
– Я уверен, Леонард. Я, Джонатан. И буду уверен завтра утром. Как мне расписаться? Джонатан Браун?
– Джон, – подсказал Берр. – Обычным почерком. – Образ Коркорана, подписывающего очередную бумагу, предстал перед его мысленным взором, когда Джонатан старательно выводил Джон Браун.
– Готово, – сказал он весело, чтобы подбодрить Берра. Но Берру все еще будто чего-то не хватало. Драматизма, большей остроты ощущения. Он тяжело поднялся и позволил Джонатану снять с него пальто. Они прошли в гостиную, куда пригласил их хозяин.
Обеденный стол был накрыт по-праздничному. Льняные салфетки заставили Берра поморщиться. Серебряные ножи и вилки были разложены по-ресторанному. Стол украшали высокие бокалы с коктейлем из омаров. Великолепно смотрелся «Поммард», судя по отсутствию аромата, еще не откупоренный. Пахло жареным мясом. «Какого черта он так расстарался?»
Рук стоял к ним спиной, держа руки в карманах, и рассматривал выполненную Мзрилин акварель.
– Вот эта мне очень даже нравится, – вопреки себе, попытался польстить он.
– Благодарю, – ответил Джонатан.
Джонатан понял, что они едут, гораздо раньше, чем увидел машину. Он узнал об этом, даже еще не слыша звука мотора. Одинокое существование на скале еще больше обострило его чувства, и он научился распознавать звуки при самом их зарождении. Ветер был его верным союзником. Когда туман рассеялся, кроме плачущего одинокого скрипа, доносившегося с маяка, ветер с моря принес еще и отдельные слова переговаривающихся рыбаков.
Поэтому, еще раньше чем шум мотора «ровера» докатился до него по скале, он ощутил его пульсацию и весь напрягся, застыв в ожидании на ветру. Вспыхнули лучи фар, нацелившись на него, и он в свою очередь мысленно прицелился, быстро оценив скорость «ровера» по телеграфным столбам и рассчитав расстояние, будто готовился выстрелить управляемым реактивным снарядом. Краем глаза он в то же время следил за вершиной холма, как бы проверяя, нет ли «хвоста» и не отвлекающий ли это маневр.
Когда Рук припарковался и Джонатан пошел сквозь ветер навстречу гостям, улыбаясь и мигая фонариком, ему вдруг показалось, что он бьет по ним световой очередью, превращая в месиво их зеленые лица. Террористы ускользали. Софи мстила.
Теперь же, когда они уехали, он успокоился и все увидел по-другому. Шторм утих, оставив после себя неровные лоскуты туч. Сияло несколько звездочек. Вокруг луны образовался узор из серых рваных дыр, словно это были пулевые отверстия. Джонатан смотрел на удаляющиеся огни «ровера» – машина шла мимо луга, где он посадил луковицы ириса. Через несколько недель, если кролики не прорвутся через проволочную сетку, весь луг будет розовато-лиловым. Огни машины мелькнули возле бычьего выгона, и он вспомнил, как, возвращаясь теплым вечером из Фалмута, застал врасплох Джекоба Пенгелли с его подружкой, на которых ничегошеньки не было.
«Через месяц здесь все будет голубым от колокольчиков, – говорил ему Пит Пенгелли. – А пока, Джек, все, что золотится, будет золотиться все больше и больше, утесник цветет, первоцвет и дикий нарцисс, и их никому не унять. Да ты сам все увидишь, Джек. Так-то!»
"Найти себя, – повторил Джонатан. – Восполнить недостающее.
Сделать из себя человека, каким моего отца сделала армия: цельного человека.
Стать полезным. Жить достойно. Избавить совесть от этой невыносимой ноши".
Он почувствовал приступ тошноты, поэтому зашел на кухню выпить воды. Медные корабельные часы над дверью он завел, не задаваясь ненужным вопросом, почему это делает. Сокровища хранились в гостиной: старинные, в длинном футляре грушевого дерева часы с одной гирей, купленные у «Дафны» на Чэпел-стрит за бесценок. Он потянул за медную цепь, и гиря оказалась наверху. Затем качнул маятник.
«Поеду-ка к тете Хилари в Тинмут, – сказала Мэрилин, наплакавшись вволю. – Может, там повезет? В Тинмуте. А что?»
У Джонатана тоже была тетя, которую звали Хилари. Она жила в Уэльсе, за гольф-клубом. У нее была привычка ходить за ним по всем комнатам и выключать свет, чтобы потом громко взывать к своему Христу в темноте.
* * *
«Не уезжай», – просил он Софи, когда они ждали такси, чтобы ехать в аэропорт Луксора. «Не уезжай», – умолял он ее в самолете. «Оставь его, он убьет тебя, не стоит так рисковать», – твердил он опять, сажая ее в машину уже в Каире. Она собиралась ехать в гостиницу, где ее ждал Фрэдди.«У каждого свое предназначение, мистер Пайн, – сказала она, горько улыбаясь. – Для арабской женщины быть избитой своим любовником – не самое большое унижение. Фрэдди – богатый человек. У него определенные обязательства передо мной. А я должна считаться со своим возрастом».
9
В Эсперансе Джонатан появился во второе воскресенье мая, в День матери. Третья по счету попутка за четыреста миль, ею оказался цементовоз, высадила его на перекрестке в самом начала авеню де Артизан. С пластиковым пакетом в руках, вместившим все его пожитки, он шел по тротуару, читая афиши: «Merci maman»; «Bienvenue a toutes les mamans»
[9] и «Vaste buffet chinois des meres»
[10]. Северное солнце возвращало его к жизни, как чудодейственный эликсир. Ему казалось, что вместе с воздухом он вдыхает и свет. «Вот я и дома. Здравствуйте. Вот он я».
После восьмимесячного сна под снежным одеялом этот золотой благодушный город в провинции Квебек словно вдруг вытянулся вверх в лучах заходящего солнца, оставив внизу своих собратьев, выстроившихся вдоль самого длинного в мире пояса нефритовых месторождений. Он вознесся выше, чем Тимминс на западе в прозаической провинции Онтарио, выше, чем Вальд'Ор или Эймос на востоке, много выше скучных поселков гидроэлектриков на севере. Нарциссы и тюльпаны стояли как гвардейцы в саду возле белой церкви со стальной крышей и острым шпилем. Одуванчики, в доллар каждый, красовались на покрытом травой склоне за полицейским участком. Цветы ждали своего часа всю невозможно долгую зиму, томясь под снегом, и, как все, вытянули шеи навстречу солнцу. И магазины для неожиданно разбогатевших или явно надеющихся скоро разбогатеть, вроде «Boutique Bebe» [11] с розовыми жирафами в витринах, и пиццерии, названные в честь удачливых старателей, и аптека, предлагавшая гипнотерапию и массаж, и залитые неоном бары под именем то Венеры, то Аполлона, и полные собственного достоинства увеселительные заведения, ласкающие слух именами давно уже не существующих на белом свете мадам, и японская сауна с пагодой и садом, вымощенным пластмассовым булыжником, и банки всех мастей и калибров, и ювелирные магазины, через которые прежде частенько сплавлялось украденное добытчиками золотишко, да и нынче подчас сплавляется, и магазины для новобрачных с восковыми невестами, «Польские деликатесы», рекламирующие суперэротические видеофильмы, как какую-то кулинарную новинку, и рестораны, открытые двадцать четыре часа в сутки для сменных рабочих, и даже нотариальные конторы с потемневшими окнами – все лучилось и сияло в ореоле раннего лета, и MERCI MAMAN ярче всех: on va avoir du fun! [12]
Пока Джонатан шел по улице, разглядывая витрины и с благодарностью подставляя солнцу свое осунувшееся лицо, мимо него то и дело проносились бородатые мотоциклисты в темных очках, ревя моторами и недвусмысленно делая знаки юным девицам, потягивавшим «кока-колу» за столиками на тротуаре. В Эсперансе девочки наряжались как попугаи. Это в соседнем степенном Онтарио матрона может зачехлиться, как диван на похоронах. А здесь, в Эсперансе, страстные квебекианки устраивали ежедневный карнавал, издалека радуя глаз пестрыми тряпками и сверкающими золотыми браслетами.
Деревьев в городе не было. Вокруг на много миль тянулись сплошные леса, так что отсутствие деревьев горожанам казалось немалым достоинством. Такой же редкостью, как деревья, были индейцы. Джонатан заприметил только одного, с семейством, загружавшего пикап продуктами из супермаркета не меньше чем на тысячу долларов. Жена следила за погрузкой, детишки околачивались поблизости.
Не было и вульгарных, бросающихся в глаза символов процветания, если не принимать в расчет нескольких яхт на приколе, тысяч семьдесят пять каждая, и целого табуна дорогих мотоциклов, сгрудившихся вокруг «Бонни» и «Клайдсалуна». Канадцы – и французского происхождения, и все прочие – не любители показухи, идет ли речь о деньгах или о чувствах. Состояния, конечно, еще делались. Всеми, кто был удачлив. Удача же была истинной религией этого городка. Всякий мечтал о золотой жиле у себя в саду, и парочка счастливчиков и вправду разбогатела таким способом. Все эти люди в бейсбольных шапочках, кроссовках и кожаных куртках, переговаривающиеся по переносным телефонам – в каком-нибудь другом городе вы бы сказали, что это торговцы наркотиками, сутенеры или мошенники, и не ошиблись бы, – здесь, в Эсперансе, это были всего лишь скромные тридцатилетние миллионеры. Те же, что постарше, предпочитали проводить время подальше от любопытных глаз.
В первые минуты Джонатан буквально пожирал город глазами. Он был совершенно истощен и измучен, одни глаза сияли на изможденном лице, может быть, поэтому душа его с признательностью впитывала все, что он видел и слышал. Так принимает обетованную землю моряк после долгого странствия по океанским просторам. Как хорошо! Как я стремился сюда! Это – мое.
Мерзкие тучи висели над развороченным индустриальным пейзажем. Засунув руки в карманы, марлевую повязку он заменил пластырем, Джонатан шатался по неприветливым улицам. В парикмахерской в чьей-то газете он увидел свою фотографию, ту самую, которую сделали с него люди Берра в Лондоне: сняли так, чтобы было немножко непохоже, но все же узнаваемо. Джонатан почувствовал себя призраком в не менее призрачном городе. В кафе и биллиардных он выделялся чистым лицом и обособленностью. В богатых кварталах его выдавала несвежая одежда. Церкви, где он пытался уединиться, оказывались закрытыми. Всюду, где ему попадалось зеркало, на него неприязненно и даже враждебно глядел двойник. Мнимое убийство Джамбо держало мнимого убийцу в постоянном напряжении. Дух его якобы жертвы, живехонькой и никем не разыскиваемой, пьянствующей в свое удовольствие в каком-нибудь тихом месте, то и дело являлся ему и говорил всякие колкости. Но вместе с тем, вжившись в образ выдуманного Берром человека, он чувствовал себя виноватым в как бы совершенном убийстве. Он купил кожаные перчатки и отделался от пластыря. Потом потратил целое утро на то, чтобы выбрать наиболее многолюдное из транспортных агентств. Покупая билет, расплатился наличными и заказал место на рейс через два дня под именем «Файн». Затем сел в автобус до аэропорта. Там он перезаказал билет на тот же вечер. На его счастье, одно место нашлось. Перед выходом на посадку девушка в бордовой форме служащей аэропорта попросила его паспорт. Он стянул перчатку с левой руки и протянул документ.
– Так вы Файн или все-таки Пайн? – спросила дежурная.
– Как вам больше нравится, – уверил он, одарив ее добротной улыбкой служащего отеля, и она с неохотой пропустила его. Рук что, их всех подкупил?
Когда они долетели до Парижа, он не рискнул покинуть аэропорт Орли и провел всю ночь в зале ожидания для транзитных пассажиров. Утром он взял билет до Лиссабона, но теперь уже под именем «Дайн». Так советовал Рук, чтобы ввести в заблуждение компьютеры. В Лиссабоне он снова подался в порт и снова «лег на дно».
«Она называется „Звезда Вифлеема“ и грязна, как свинья, – напутствовал его еще в Лондоне Рук. – Но капитан продажен, а это то, что вам нужно».
Он видел заросшего щетиной человека, бродящего под дождем из одного портового бюро по найму в другое, и узнавал в нем себя. Этот же человек заплатил за ночь девке и улегся спать у нее на полу, в то время как она скулила на постели, напуганная до смерти. Была бы она меньше напугана, если бы он переспал с ней? Он не стал задерживаться на этой мысли и, покинув ее лачугу до рассвета, снова отправился в порт. «Звезда Вифлеема» стояла на внешнем рейде, грязная бочкообразная посудина водоизмещением двенадцать тысяч тонн, приписанная к порту Пагуош в Новой Шотландии, Канада. Но когда он справился в бюро по найму, ему ответили, что команда укомплектована и судно отправляется в рейс с началом ночного отлива. Джонатан поднялся на борт. Ждал ли его капитан? Джонатану показалось, что да.
– Что ты умеешь, сынок? – спросил капитан. Вкрадчивый голос был у этого внушительных размеров шотландца лет сорока. Позади него стояла босоногая филиппинка лет семнадцати.
– Готовить, – сказал Джонатан, на что капитан расхохотался ему в лицо, но взял-таки внештатным коком с условием, что он отработает место пассажира. Однако сначала пересчитал денежки.
Так Джонатан стал галерным рабом, которому отвели место на самой дрянной банке и над которым издевалась вся команда. Официального кока звали Ласкаром. От пристрастия к героину кок был еле жив, и вскоре Джонатану пришлось отдуваться за двоих. В те редкие часы, когда ему удавалось прикорнуть, он видел витиеватые, путаные сны, какие снятся арестантам, и Джед в гостинице Майстера, уже принявшая ванну, но без всякого халата, играла в них главную роль. В одно прекрасное солнечное утро команда похлопала его по плечу, и все в один голос признались, что никогда в море их не кормили лучше. Но Джонатан не сошел вместе с ними на берег. Запасшись едой, он спрятался в кладовке и просидел там безвылазно два дня, прежде чем решился прошмыгнуть мимо портовой полиции.
Очутившись совершенно один на незнакомой земле, он пережил еще одну потерю. Его решимость вдруг растворилась в бриллиантовой дымке пейзажа. «Роупер – абстракция. Да и Джед. Да и я сам. Я уже умер и нахожусь в загробном мире». Идя по краю автострады, ночуя в водительских клоповниках и сараях, выклянчивая дневную плату за двухдневный труд, Джонатан молился, чтобы к нему вернулось чувство долга.
«Лучшее для вас пристанище – „Шато Бабетта“, – наставлял его Рук. – Большой засиженный курятник в Эсперансе. Им владеет одна старая карга, у которой люди не задерживаются. Там и осядете».
«Это идеальное место для того, чтобы начать искать собственную тень», – добавил Берр.
Тень предполагает наличие чего-то материального индивидуального в мире, где Джонатан стал только призраком.
Поднявшись по ступенькам, он уверенно толкнул ногой скрипучую дверь и очутился во мраке, похожем на мрак склепа. Откуда-то издалека, как ему сначала почудилось, донесся грубый мужской смех и пахнуло ночной запоздалой трапезой. Постепенно он различил во тьме медный почтовый ящик с чеканкой, старинные часы с цветами на стекле, напомнившие ему о таких же в Ланионе, и стойку регистрации, заваленную бумагами и заставленную пивными кружками. Стойка освещалась гирляндой китайских фонариков. Джонатана окружили какие-то люди, это смеялись они. Его приезд совпал с прибытием группы маркшейдеров в грязных робах из Квебека, желавших на ночь немножко поразвлечься, перед тем как утром убраться к своим рудникам на север. Их чемоданы и саквояжи были свалены в кучу у лестницы. Двое молодцов, по виду славяне, в зеленых фартуках и с серьгами в ушах, угрюмо перекладывали баулы, выискивая нужный по ярлыкам.
После восьмимесячного сна под снежным одеялом этот золотой благодушный город в провинции Квебек словно вдруг вытянулся вверх в лучах заходящего солнца, оставив внизу своих собратьев, выстроившихся вдоль самого длинного в мире пояса нефритовых месторождений. Он вознесся выше, чем Тимминс на западе в прозаической провинции Онтарио, выше, чем Вальд'Ор или Эймос на востоке, много выше скучных поселков гидроэлектриков на севере. Нарциссы и тюльпаны стояли как гвардейцы в саду возле белой церкви со стальной крышей и острым шпилем. Одуванчики, в доллар каждый, красовались на покрытом травой склоне за полицейским участком. Цветы ждали своего часа всю невозможно долгую зиму, томясь под снегом, и, как все, вытянули шеи навстречу солнцу. И магазины для неожиданно разбогатевших или явно надеющихся скоро разбогатеть, вроде «Boutique Bebe» [11] с розовыми жирафами в витринах, и пиццерии, названные в честь удачливых старателей, и аптека, предлагавшая гипнотерапию и массаж, и залитые неоном бары под именем то Венеры, то Аполлона, и полные собственного достоинства увеселительные заведения, ласкающие слух именами давно уже не существующих на белом свете мадам, и японская сауна с пагодой и садом, вымощенным пластмассовым булыжником, и банки всех мастей и калибров, и ювелирные магазины, через которые прежде частенько сплавлялось украденное добытчиками золотишко, да и нынче подчас сплавляется, и магазины для новобрачных с восковыми невестами, «Польские деликатесы», рекламирующие суперэротические видеофильмы, как какую-то кулинарную новинку, и рестораны, открытые двадцать четыре часа в сутки для сменных рабочих, и даже нотариальные конторы с потемневшими окнами – все лучилось и сияло в ореоле раннего лета, и MERCI MAMAN ярче всех: on va avoir du fun! [12]
Пока Джонатан шел по улице, разглядывая витрины и с благодарностью подставляя солнцу свое осунувшееся лицо, мимо него то и дело проносились бородатые мотоциклисты в темных очках, ревя моторами и недвусмысленно делая знаки юным девицам, потягивавшим «кока-колу» за столиками на тротуаре. В Эсперансе девочки наряжались как попугаи. Это в соседнем степенном Онтарио матрона может зачехлиться, как диван на похоронах. А здесь, в Эсперансе, страстные квебекианки устраивали ежедневный карнавал, издалека радуя глаз пестрыми тряпками и сверкающими золотыми браслетами.
Деревьев в городе не было. Вокруг на много миль тянулись сплошные леса, так что отсутствие деревьев горожанам казалось немалым достоинством. Такой же редкостью, как деревья, были индейцы. Джонатан заприметил только одного, с семейством, загружавшего пикап продуктами из супермаркета не меньше чем на тысячу долларов. Жена следила за погрузкой, детишки околачивались поблизости.
Не было и вульгарных, бросающихся в глаза символов процветания, если не принимать в расчет нескольких яхт на приколе, тысяч семьдесят пять каждая, и целого табуна дорогих мотоциклов, сгрудившихся вокруг «Бонни» и «Клайдсалуна». Канадцы – и французского происхождения, и все прочие – не любители показухи, идет ли речь о деньгах или о чувствах. Состояния, конечно, еще делались. Всеми, кто был удачлив. Удача же была истинной религией этого городка. Всякий мечтал о золотой жиле у себя в саду, и парочка счастливчиков и вправду разбогатела таким способом. Все эти люди в бейсбольных шапочках, кроссовках и кожаных куртках, переговаривающиеся по переносным телефонам – в каком-нибудь другом городе вы бы сказали, что это торговцы наркотиками, сутенеры или мошенники, и не ошиблись бы, – здесь, в Эсперансе, это были всего лишь скромные тридцатилетние миллионеры. Те же, что постарше, предпочитали проводить время подальше от любопытных глаз.
В первые минуты Джонатан буквально пожирал город глазами. Он был совершенно истощен и измучен, одни глаза сияли на изможденном лице, может быть, поэтому душа его с признательностью впитывала все, что он видел и слышал. Так принимает обетованную землю моряк после долгого странствия по океанским просторам. Как хорошо! Как я стремился сюда! Это – мое.
* * *
Он выехал из Ланиона на рассвете, не оглядываясь и держа путь на Бристоль, где должен был на неделю «лечь на дно». Припарковав мотоцикл в занюханном пригороде, откуда Рук обещал угнать его, сел на автобус и доехал до Авенмута. Там без труда разыскал ночлежку для моряков, в которой хозяйничали два пожилых ирландца-гомика, основным достоинством которых было, как говорил Рук, то, что они не любили полицию. Дождь лил и днем и ночью. На третий день за завтраком Джонатан услышал по местному радио свое имя и основные приметы: в последний раз видели в Западном Корнуолле, правая рука повреждена, звоните по такому-то номеру. Он заметил, что хозяева-ирландцы тоже внимательно слушают, многозначительно глядя друг на друга. Расплатившись по счету, Джонатан автобусом снова вернулся в Бристоль.Мерзкие тучи висели над развороченным индустриальным пейзажем. Засунув руки в карманы, марлевую повязку он заменил пластырем, Джонатан шатался по неприветливым улицам. В парикмахерской в чьей-то газете он увидел свою фотографию, ту самую, которую сделали с него люди Берра в Лондоне: сняли так, чтобы было немножко непохоже, но все же узнаваемо. Джонатан почувствовал себя призраком в не менее призрачном городе. В кафе и биллиардных он выделялся чистым лицом и обособленностью. В богатых кварталах его выдавала несвежая одежда. Церкви, где он пытался уединиться, оказывались закрытыми. Всюду, где ему попадалось зеркало, на него неприязненно и даже враждебно глядел двойник. Мнимое убийство Джамбо держало мнимого убийцу в постоянном напряжении. Дух его якобы жертвы, живехонькой и никем не разыскиваемой, пьянствующей в свое удовольствие в каком-нибудь тихом месте, то и дело являлся ему и говорил всякие колкости. Но вместе с тем, вжившись в образ выдуманного Берром человека, он чувствовал себя виноватым в как бы совершенном убийстве. Он купил кожаные перчатки и отделался от пластыря. Потом потратил целое утро на то, чтобы выбрать наиболее многолюдное из транспортных агентств. Покупая билет, расплатился наличными и заказал место на рейс через два дня под именем «Файн». Затем сел в автобус до аэропорта. Там он перезаказал билет на тот же вечер. На его счастье, одно место нашлось. Перед выходом на посадку девушка в бордовой форме служащей аэропорта попросила его паспорт. Он стянул перчатку с левой руки и протянул документ.
– Так вы Файн или все-таки Пайн? – спросила дежурная.
– Как вам больше нравится, – уверил он, одарив ее добротной улыбкой служащего отеля, и она с неохотой пропустила его. Рук что, их всех подкупил?
Когда они долетели до Парижа, он не рискнул покинуть аэропорт Орли и провел всю ночь в зале ожидания для транзитных пассажиров. Утром он взял билет до Лиссабона, но теперь уже под именем «Дайн». Так советовал Рук, чтобы ввести в заблуждение компьютеры. В Лиссабоне он снова подался в порт и снова «лег на дно».
«Она называется „Звезда Вифлеема“ и грязна, как свинья, – напутствовал его еще в Лондоне Рук. – Но капитан продажен, а это то, что вам нужно».
Он видел заросшего щетиной человека, бродящего под дождем из одного портового бюро по найму в другое, и узнавал в нем себя. Этот же человек заплатил за ночь девке и улегся спать у нее на полу, в то время как она скулила на постели, напуганная до смерти. Была бы она меньше напугана, если бы он переспал с ней? Он не стал задерживаться на этой мысли и, покинув ее лачугу до рассвета, снова отправился в порт. «Звезда Вифлеема» стояла на внешнем рейде, грязная бочкообразная посудина водоизмещением двенадцать тысяч тонн, приписанная к порту Пагуош в Новой Шотландии, Канада. Но когда он справился в бюро по найму, ему ответили, что команда укомплектована и судно отправляется в рейс с началом ночного отлива. Джонатан поднялся на борт. Ждал ли его капитан? Джонатану показалось, что да.
– Что ты умеешь, сынок? – спросил капитан. Вкрадчивый голос был у этого внушительных размеров шотландца лет сорока. Позади него стояла босоногая филиппинка лет семнадцати.
– Готовить, – сказал Джонатан, на что капитан расхохотался ему в лицо, но взял-таки внештатным коком с условием, что он отработает место пассажира. Однако сначала пересчитал денежки.
Так Джонатан стал галерным рабом, которому отвели место на самой дрянной банке и над которым издевалась вся команда. Официального кока звали Ласкаром. От пристрастия к героину кок был еле жив, и вскоре Джонатану пришлось отдуваться за двоих. В те редкие часы, когда ему удавалось прикорнуть, он видел витиеватые, путаные сны, какие снятся арестантам, и Джед в гостинице Майстера, уже принявшая ванну, но без всякого халата, играла в них главную роль. В одно прекрасное солнечное утро команда похлопала его по плечу, и все в один голос признались, что никогда в море их не кормили лучше. Но Джонатан не сошел вместе с ними на берег. Запасшись едой, он спрятался в кладовке и просидел там безвылазно два дня, прежде чем решился прошмыгнуть мимо портовой полиции.
Очутившись совершенно один на незнакомой земле, он пережил еще одну потерю. Его решимость вдруг растворилась в бриллиантовой дымке пейзажа. «Роупер – абстракция. Да и Джед. Да и я сам. Я уже умер и нахожусь в загробном мире». Идя по краю автострады, ночуя в водительских клоповниках и сараях, выклянчивая дневную плату за двухдневный труд, Джонатан молился, чтобы к нему вернулось чувство долга.
«Лучшее для вас пристанище – „Шато Бабетта“, – наставлял его Рук. – Большой засиженный курятник в Эсперансе. Им владеет одна старая карга, у которой люди не задерживаются. Там и осядете».
«Это идеальное место для того, чтобы начать искать собственную тень», – добавил Берр.
Тень предполагает наличие чего-то материального индивидуального в мире, где Джонатан стал только призраком.
* * *
«Шато Бабетта» действительно старой, общипанной курицей взгромоздилась на насест посреди пошлой авеню де Артизан. В Эсперансе она была на ролях «Майстера». Джонатан узнал ее сразу, вспомнив описание Рука, и перешел на противоположную сторону мостовой, чтобы получше разглядеть. Это было высокое деревянное и, надо сказать, уже ветхое сооружение. Впрочем, достаточно строгое для публичного дома, который там когда-то помещался. По обе стороны уродливого крыльца стояли облупившиеся каменные урны, расписанные скачущими среди деревьев обнаженными девицами, а благословенное название гостиницы было вырезано по вертикали на гниющей деревянной доске, и, когда Джонатан стал переходить дорогу, доска стучала от ветра, как поезд стучит по рельсам. Тот же порыв ветра сыпанул в глаза Джонатана песком и защекотал ноздри жареным мясом и лаком для волос.Поднявшись по ступенькам, он уверенно толкнул ногой скрипучую дверь и очутился во мраке, похожем на мрак склепа. Откуда-то издалека, как ему сначала почудилось, донесся грубый мужской смех и пахнуло ночной запоздалой трапезой. Постепенно он различил во тьме медный почтовый ящик с чеканкой, старинные часы с цветами на стекле, напомнившие ему о таких же в Ланионе, и стойку регистрации, заваленную бумагами и заставленную пивными кружками. Стойка освещалась гирляндой китайских фонариков. Джонатана окружили какие-то люди, это смеялись они. Его приезд совпал с прибытием группы маркшейдеров в грязных робах из Квебека, желавших на ночь немножко поразвлечься, перед тем как утром убраться к своим рудникам на север. Их чемоданы и саквояжи были свалены в кучу у лестницы. Двое молодцов, по виду славяне, в зеленых фартуках и с серьгами в ушах, угрюмо перекладывали баулы, выискивая нужный по ярлыкам.