Экскурсия, которую Джонатан провел по покоям люкса, завершилась. Пора было уходить. Мило помахать рукой, любезно пожелать на прощание «приятно провести время» и – как он поступал обычно – спуститься на первый этаж, оставив своих подопечных в меру их фантазии наслаждаться жизнью за пятнадцать тысяч франков в сутки, включая услуги, налоги и легкий завтрак.
   Но сейчас все было иначе. Это была ночь Роупера, и это была ночь Софи, в которую сегодня каким-то странным образом перевоплотилась девушка Роупера, Джед, для Роупера – Джедс: мистер Онслоу Роупер любил приумножать свои богатства. Снег все еще валил, и «самый страшный человек в мире» глядел на метель с таким видом, с каким вспоминают детские годы. Роупер стоял прямой посреди комнаты, лицом к высокой балконной двери и засыпанному снегом балкону. В одной руке он держал зеленый каталог аукциона «Сотби», словно это был сборник церковных песнопений, по которому он готовился петь, другая рука была поднята, как бы призывая некий молчащий инструмент в глубине оркестра подыграть ему. Переносицу его украшали очки для чтения, придававшие ему ученый вид.
   – Солдат Борис со своим дружком ничего не имеют против встречи в понедельник во время ленча, – раздался вдруг голос майора Коркорана из столовой. – Как насчет понедельника?
   – Идет. – Роупер перевернул страницу, не переставая поверх очков наблюдать за снегом. – Полюбуйтесь. Как проблески бесконечности.
   – Обожаю метель при любых обстоятельствах, – совершенно искренне отозвался Джонатан.
   – Ваш друг, мистер Аппетит из Майами, спрашивает, почему бы не в Кроненхолле, там лучше кормят, – снова подал голос майор Коркоран.
   – Слишком людное место. Закажем что-нибудь здесь, или пусть захватят бутерброды с собой. Сэнди, почем нынче идет сносная лошадка Стаббса [3]?
   Конфетное личико с конским хвостом на затылке просунулось в дверь.
   – Размер?
   – Дюймов тридцать на пятьдесят.
   Личико сморщилось.
   – В прошлом июне была на аукционе «Сотби» одна славная штучка. «Кромвель на фоне пейзажа». Подписана и датирована 1779 годом. Шик.
   – Quanta costa? [4]
   – Вы сидите?
   – Валяй, Сэндс!
   – Миллион две. Плюс комиссионные.
   – Фунтов или зеленых?
   – Зеленых.
   Из двери напротив донесся жалобный голос майора Коркорана.
   – Брюссельские мальчики требуют половину барыша. По-моему, чертовская наглость.
   – Скажите, что не подпишете. Что это там, на крыше отеля?
   Взгляд Роупера все еще был прикован к черному оконному стеклу, за которым снежинки продолжали водить безумные детские хороводы.
   – Сигнальный огонь, мистер Роупер. Что-то вроде маяка.
   Бронзовые, под старину, часы герра Майстера начали бить, но Джонатан, при всей своей врожденной легкости не в состоянии был оторвать ноги от пола, чтобы спастись бегством. Его лаковые ботинки словно приросли к ковру гостиной, будто это был не ковер, а застывший цемент. Его мягкий взгляд, так не вязавшийся с бровями борца, не отрывался от спины Роупера. Но Джонатан почти не видел его. Он был сейчас не в Башне Майстера, а в комнате Софи, на верхотуре отеля «Царица Нефертити».
* * *
   Софи тоже стояла спиной к нему, и спина ее была именно такой, какой он себе не раз ее представлял: прекрасной, ослепительно белой на фоне белого вечернего туалета. Она смотрела – правда, не на снежные хлопья – на огромные влажные звезды во тьме каирской ночи и на яркий полумесяц, висевший над безмолвным городом. Двери в сад на крыше, где росли только белые цветы – олеандры, бугенвиллеи, африканские лилии – других Софи не признавала, были открыты, и шлейф ночного благоухания арабского жасмина тянулся в комнату. На столе стояла бутылка водки, явно наполовину опустошенная, а не наполовину заполненная.
   – Вы звонили, – напомнил о себе Джонатан с улыбкой в голосе, изображая смиренного лакея. Ему представилось вдруг, что это будет их ночь.
   – Да, звонила. И вы пришли. Вы очень любезны. Убеждена, вы всегда любезны.
   Он почувствовал, что невероятные возможности этой ночи испарились в одно мгновение.
   – Мне необходимо кое о чем вас спросить. Можете обещать говорить только правду?
   – Я постараюсь, если смогу.
   – Вы не исключаете, что не сможете?
   – Не исключаю, что могу не знать ответа.
   – О, вы не можете его не знать. Где те бумаги, которые я вам доверила?
   – В сейфе. В конверте. Под моим именем.
   – Видел ли их кто-нибудь, кроме меня?
   – Сейфом пользуются некоторые лица из администрации, в основном для того, чтобы хранить там наличность до отправки ее в банк. Насколько я знаю, конверт не вскрыт.
   Она нетерпеливо дернула плечами, но не повернула головы.
   – Вы показывали их кому-нибудь? Да или нет, отвечайте сейчас же. Я не собираюсь вас обвинять. Я сама пришла к вам. По наитию. Если я ошиблась, то это моя вина, а не ваша. Вы мне почему-то казались таким безупречным англичанином.
   «Я сам себе таким казался», – подумал Джонатан. И все же он не видел возможности выбора. В мире, каким-то непостижимым образом присвоившем себе всю его верность и преданность, был только один ответ на ее вопрос.
   – Нет, – сказал он. И повторил: – Нет. Никому.
   – Скажите, что это правда, и я вам снова поверю. Очень хочется думать, что в мире остался хоть один истинный джентльмен.
   – Это правда. Слово чести. Никому.
   Казалось, она опять не обратила внимания на его уверения или сочла их слишком поспешными.
   – Фрэдди подозревает меня. Он ведь доверил бумаги мне, не рискуя держать их дома или в офисе. Дикки Роупер настраивает Фрэдди против меня.
   – С какой стати?
   – Роупер имеет непосредственное отношение к этим письмам. До сегодняшнего дня они предполагали сотрудничать. Я присутствовала при их переговорах на яхте. Роупер не очень-то был в восторге от лишнего свидетеля, но Фрэдди хотелось пустить ему пыль в глаза, и Дикки пришлось потерпеть.
   Она ждала, что он скажет, но Джонатан промолчал.
   – Фрэдди был у меня сегодня вечером. Он пришел позже чем обычно. Когда он в городе, то бывает у меня до обеда. Оберегая репутацию жены, он пользуется автомобильным лифтом, проводит у меня два часа и возвращается в лоно семьи. Может быть, это звучит высокопарно, но я горжусь, что не внесла разлада в его дом. Сегодня он пришел позже. Ему позвонили по телефону. Выяснилось, что Роупера предупредили.
   – Предупредили? Кто?
   – Хорошие друзья в Лондоне. – И добавила с горечью: – Хорошие для Роупера, естественно.
   – Что ему сказали?
   – Что о его готовящейся сделке с Фрэдди стало известно в правительственных кругах. Роупер не распространялся по телефону, сказал только, что он рассчитывал на его, Фрэдди, благоразумие. Его братья не были столь же деликатны. Фрэдди сначала не посвящал их в свои планы. Ему хотелось самоутвердиться в их глазах. Он зашел так далеко, что думал использовать их парк грузовиков для провоза товаров через Иорданию. Это особенно их возмутило. А Фрэдди, напуганный Роупером, признался им во всех грехах. Он впадает в бешенство при одной только мысли, что потеряет доверие своего ненаглядного Роупера. Так никому? – повторила она, все еще глядя в ночное небо. – Разумеется, никому. Мистер Пайн не имеет никакого понятия, как информация дошла до Лондона и как она попала к друзьям мистера Роупера. Сейф, документы... он понятия не имеет, о чем речь...
   – Нет. Не имею. Простите.
   До сих пор она не смотрела на него. Теперь наконец повернулась, и он увидел ее лицо. Оно было до неузнаваемости изуродовано кровоподтеками. Один глаз совершенно заплыл.
   – Я прошу вас проехаться со мной в машине, мистер Пайн. От Фрэдди всего можно ожидать, когда его честь под угрозой.
* * *
   Время стояло. Роупер все еще читал каталог «Сотби». Его лицо никто не разукрашивал. Бронзовые часы продолжали бить. Джонатан зачем-то сверил их со своими наручными часами и, почувствовав, что обрел способность двигаться, открыл дверцу и подвел большую стрелку. «Спасаться, бежать, – говорил он себе, – переждать, затаиться». Из невидимого радио звучал Моцарт в исполнении Альфреда Бренделя. Коркоран, как бы за кадром, все еще говорил по телефону, теперь уже по-итальянски, хотя и не так уверенно, как по-французски.
   Но спастись Джонатану не удалось. По лесенке с резными перилами спускалась умопомрачительная девушка. Он не слышал, как она появилась, босая, в гостиничном халате, а когда услышал, едва смел поднять на нее глаза. Ее длинные ноги порозовели от воды, зачесанные назад, как у примерной школьницы, волосы, аккуратно лежали на плечах. Запах пены для ванн сменил запах гвоздик в День поминовения. У Джонатана почти помутилось в голове от желания.
   – Если хотите снять усталость, рекомендую вам заглянуть в холодильник-бар, – предложил Джонатан, обращаясь к спине Роупера. – Водка из шести стран, виски, все отобрано лично господином Майстером. – Что он еще забыл? – Да, круглосуточное обслуживание в номере для вас и всех ваших, разумеется.
   – Прекрасно, я как раз проголодалась, – напомнила о себе девушка.
   Джонатан с невозмутимой улыбкой повернулся к ней.
   – Заказывайте все, чего только пожелаете. Меню – это только как подсказка, они там обожают творить. – Он повернулся к Роуперу, в него будто дьявол вселился. – И новости на английском, если хочется посмотреть на войну в заливе. Зеленая кнопка, затем номер девять.
   – Был там, видел своими глазами, спасибо. Что-нибудь понимаете в скульптуре?
   – Не очень.
   – Я тоже. Заказ примите на двоих. Привет, дорогая. Хорошо поплескалась?
   – Чудесно.
   Пройдя через всю комнату к низкому креслу, Джедс-Джед устроилась в нем и взяла меню, нацепив при этом на свой носик совершенно круглые, маленькие и, Джонатан дал бы голову на отсечение, абсолютно ненужные очки в золотой оправе. Софи сдвинула бы их на лоб. Музыка, лившаяся рекой, достигла устья и вливалась теперь в море широким потоком. Из невидимых квадрофонических динамиков объявили, что Фишер Дискау исполнит песни Шуберта. Мощное плечо Роупера сдвинулось по направлению к Джонатану. Как сквозь туман: Джед скрестила розовые ножки, непроизвольно натянув на коленки полу халата. Она все еще изучала меню. «Шлюха! – звучало в мозгу Джонатана, – Сучка! Ангелочек! Влип как мальчишка! Зачем? Почему?» Холеный палец Роупера указывал на иллюстрацию.
   "Лот 236. Венера и Адонис. Мрамор. 70 дюймов без подставки. Венера любовно касается пальцами лица Адониса. Прижизненная копия со скульптуры Кановы [5]. Не подписана. Оригинал – в Женеве, Вилла ла Гранж. Приблизительная цена – 60 – 100 тысяч фунтов".
   Пятидесятилетний Аполлон желает приобрести Венеру и Адониса.
   – Что это за «рости»? – сказала Джед.
   – Прошу прощения, «рести». Полагаю, вы это имеете в виду? – произнес Джонатан тоном разбирающегося в гастрономии человека. – Блюдо из картофеля. Швейцарская кухня. Деликатес. Что-то вроде жаркого, только из вареного мяса с картофелем, обжаренным в масле. Замечательно вкусно, особенно если вы проголодались. И его у нас великолепно готовят.
   – Как они вам? – спросил Роупер. – Нравится? Или нет? Что за безразличие. Так не годится! Дорогая, закажи хаш, помнишь, пробовали в Майами. Ну скажите что-нибудь, мистер Пайн?
   – Я полагаю, это очень зависит от того, где они будут стоять, – осторожно заметил Джонатан.
   – В конце садовой дорожки. Беседка на вершине холма. Вид на море. Лицом на запад, так что вечерняя подсветка обеспечена.
   – Лучшее место на земле, – сказала Джед. Почему ее голос так бесит его? Зачем она все время отрывается от меню?
   – Солнце гарантировано? – спросил Джонатан с самой своей снисходительной улыбкой.
   – Триста шестьдесят дней в году. – В голосе ее послышалась гордость.
   – Говорите же, – настаивал Роупер. – Я не умею читать чужие мысли. Ваш приговор, Пайн?
   – Боюсь, совсем не в моем вкусе, – сухо сказал Джонатан, не подумав.
   Зачем он вообще это сказал? Джонатан и сам не знал. Он абсолютно не разбирался в статуях, никогда их не продавал, не покупал и помнил только разве что страшенного бронзового графа Хейга в кадетской школе, глядевшего в бинокль на Господа Бога. Он хотел лишь осадить Джед.
   Ни один мускул не дрогнул на лице Роупера, но на какой-то миг Джонатану показалось, что он все-таки умеет читать чужие мысли.
   – Ты смеешься надо мной, Джемайма? – спросил Роупер с обворожительной улыбкой.
   Меню опускалось все ниже и ниже, пока, наконец, забавное чистенькое личико не выглянуло из-за его верхнего края.
   – Почему я должна смеяться?
   – Помнится, тебе они тоже не слишком понравились, когда я тебе их показывал в самолете.
   Она положила меню на колени, обеими руками снимая бесполезные очки. Широкий рукав халата задрался, и Джонатану, к его величайшему ужасу, открылась ее великолепная грудь с торчащим соском, слегка подрагивающим в такт движениям руки. Верхнюю часть груди золотом заливал свет настольной лампы.
   – Милый, – сказала она мягко. – Это абсолютная, полная, чистейшая чепуха. Я сказала только, что у нее слишком большая задница. Нравятся тебе большие задницы – покупай. Твои деньги – твоя задница.
   Роупер улыбнулся, пошарил рукой и схватил за горлышко бутылку «Периньона». Он распечатал ее.
   – Корки!
   – Здесь, шеф!
   – Крикни Дэнби и Макартура! Согреем кровь!
   – Иду, шеф!
   – Сэнди! Кэролайн! Горячительного! Черт бы их побрал! Снова ругаются. Надоело. Не уходите, Пайн. Веселье только начинается. Коркс, закажи еще парочку бутылок.
   Но Джонатан уже тронулся с места. Кое-как пробормотав извинения, он добрался до лестничной площадки и обернулся еще раз. Джед озорно сделала ему ручкой над своим бокалом.
   – Доброй ночи, старина, – пробормотал Коркоран, когда они расходились в разные стороны. – Спасибо за хлопоты и внимание.
   – Доброй ночи, майор.
   Белобрысый агент Фриски устроился в обтянутом гобеленом кресле, напоминающем трон фараона, неподалеку от лифта. Он внимательно рассматривал карманное издание, посвященное эротике в Викторианскую эпоху.
   – Играешь в гольф, милашка? – спросил он, когда Джонатан проскользнул мимо него.
   – Нет.
   – Я тоже.
   «Я подстрелил дрозда, – заливался Фишер Дискау в радиоприемнике. – Я подстрелил дрозда».
* * *
   С полдюжины гостей сидели в ресторане за столиками со свечами, словно прихожане в соборе. Джонатан тоже был здесь. Настроение резко поднялось. "Вот за что я люблю жизнь, – думал он про себя. – Бутылка выдержанного «Поммара», холодная телячья печень, переложенная овощами в три цвета, старинное столовое серебро, мерцающее на скатерти из дамасского полотна.
   Особенным удовольствием для него было есть в одиночестве: а сегодня мэтр Берри, пользуясь военным запустением, переместил его из-за столика у служебного входа в одну из ниш. Глядя через заснеженные площадки для гольфа на огни города, рассыпанные по берегу озера, Джонатан поздравил себя с тем, что его жизнь до сих пор складывалась на редкость удачно. О том, что в ней когда-то, давным-давно, было много неприглядного, и вспоминать не стоило.
   «С этим Роупером тебе было совсем не просто, мой мальчик, – как бы говорил ему комендант кадетской школы. И продолжал одобрительно: – И майор не подарок. Но труднее всего, на мой взгляд, с девушкой. Ничего, ты устоял, не сдрейфил. Прекрасная работа». И Джонатан наградил себя улыбкой, кивнув своему отражению в озаренном свечой окне и припомнив все свои сегодняшние подхалимские штучки и похотливые мысли во всем их постыдном великолепии. Как вдруг вино оглушило его металлическим привкусом. Живот скрутило. Все поплыло перед глазами. Судорожно метнувшись из-за стола, он промямлил мэтру Берри: «Забыл кое-что сделать», и едва успел добежать до туалета, как его тут же вывернуло.

3

   Джонатан Пайн, единственный сын умершей от рака очаровательной немки и британского подданного, погибшего в одной из бывших колоний во время очередной заварушки сержанта, Джонатан, выросший в неласковой стране сиротских приютов, детских домов и матерей-одиночек, прошедший кадетскую школу и армейские лагеря, бывший наемник в спецсоединении, действовавшем в такой же неласковой и ненастной Северной Ирландии, он же поставщик провианта, шеф-повар, странствующий гостиничный администратор, вечный беглец от сердечных привязанностей, берущийся за любую работу волонтер, свободно владеющий множеством языков, добровольный узник ночи, мореплаватель, несущийся по воле волн, – сидел в своей опрятной конторке и, выкуривая уже третью подряд, обычно он себе этого не позволял, сигарету, напряженно обдумывал мудрые заветы почтенного основателя гостиницы, помещенные в рамке рядом с импозантным фотопортретом покойного герра Майстера.
   Уже несколько раз за последние месяцы Джонатан брался за перо, пытаясь освободить мудрость великого человека от головоломного немецкого синтаксиса, но все его усилия разбивались о неподъемное сложноподчиненное предложение. «Отменное радушие дает жизни то, что отменная кухня дает пищеварению», – начинал он писать с чувством, что преодолеет наконец незримое препятствие. «Это выражение нашего уважения к изначальной ценности каждого человека, вверившегося нашему попечению в какой-то момент своего жизненного пути, независимо от его положения в обществе, а также нашей взаимной ответственности перед духом человеческим, заключенным...» Здесь он опять потерял нить. Есть вещи, которые перевести невозможно.
   Перед ним стоял портативный телевизор герра Стриппли, похожий больше на маленький чемоданчик. Вот уже пятнадцать минут действие в нем развивалось по одному и тому же сценарию, напоминавшему компьютерную игру. Воздушный бомбардировщик осуществляет наводку на серое пятно. Это далеко внизу маячит здание. Камера стрекочет громче. Ракета поражает цель, пронизывая здание насквозь. Фундамент лопается, как хлопушка, и голос диктора становится масленым от удовольствия. Прямое попадание. Еще две ракеты – сверх заказа. О жертвах никто не вспоминает. С такой высоты их не видно. Ирак не Белфаст...
   Затемнение кадра. Софи с Джонатаном – в машине.
   Джонатан вел машину. Темные очки и платок наполовину скрывали обезображенное лицо Софи. Каир еще не проснулся. Розовые предрассветные краски проступили на темном небе. Со всеми мыслимыми предосторожностями он, бывалый солдат, вывел ее из гостиницы и посадил в автомобиль. Джонатан вел его по направлению к пирамидам, но у Софи были другие намерения.
   – Нет, – сказала она. – По этой дороге.
   Над ветхими памятниками каирского городского кладбища висели смрадные испарения. В призрачном чаду от тлеющего мусора, среди сложенных из жестяных банок и пластиковых упаковок укрытий, словно вороны над падалью, копошились человеческие отбросы. Джонатан остановил машину, свернув на песчаную обочину. На свалку и со свалки с грохотом проезжали грузовики, оставляя после себя зловоние.
   – Сюда я привела Фрэдди, – сказала Софи. Одна щека у нее до смешного вздулась. Она цедила слова через уголок рта.
   – Зачем? – спросил Джонатан, подразумевая, зачем теперь она привела сюда его.
   – «Посмотри на этих людей, – сказала я ему. – Всякий раз, когда кто-нибудь продает оружие очередному арабскому тирану, они все больше погружаются в нищету. А знаешь почему? Послушай меня, Фрэдди. Потому что гораздо легче и веселее содержать армию, чем пытаться накормить голодных. Ты же араб, Фрэдди. Никто из нас, нынешних египтян, не сможет отречься от этого. Мы – арабы. Хорошо ли, что твои арабские братья станут пушечным мясом из-за твоих, Фрэдди, прихотей?»
   – Понимаю, – сказал Джонатан. Его как англичанина слегка смущали такие признания. Политика и эмоции – разные вещи.
   – «Нам не нужны вожди, – говорила я. – Новым гением арабского народа будет скромный человек, мастер своего дела. Он запустит механизм и даст людям чувство собственного достоинства вместо войны. Он будет управляющим, а не военным. Он будет таким, как ты, Фрэдди, если ты повзрослеешь».
   – И что же Фрэдди? – Он не переставал чувствовать свою вину. Ее разбитое лицо постоянно напоминало ему об этом. Синяки под глазами начали приобретать желто-фиолетовый оттенок.
   – Он сказал, это не мое дело. – Она почти задохнулась от ярости, и Джонатан почувствовал себя еще неуютнее. – Я ответила: «Это мое дело! Жизнь и смерть – это мое дело! Арабы – это мое дело! И ты, Фрэдди, – тоже!»
   «Ты сама себя выдала, – подумал Джонатан с тоской. – Ты дала ему понять, что с тобой нужно считаться, что ты вовсе не слабая женщина, от которой можно отделаться, как только придет такая охота. Ты дала ему знать, что козыри в твоих руках, и пригрозила открыть их, не догадываясь, что я это уже сделал».
   – Египетские власти ему не указ, – продолжала Софи. – Они куплены Фрэдди и предпочитают не вмешиваться.
   – Бегите из Каира, – сказал Джонатан. – Вы знаете, на что способны Хамиды. Бегите, и чем скорее, тем лучше.
   – Они найдут меня и в Париже. Какая разница, где быть убитой.
   – Скажите Фрэдди, что он должен помочь вам. Пусть он защитит вас от братьев.
   – Фрэдди боится меня. Когда ему не нужно изображать храбреца, он самый последний трус. Почему вы смотрите на дорогу?
   Потому что у него не было сил смотреть ни на нищих, ни на нее.
   Но она не требовала ответа. Возможно, в глубине души эта женщина, не раз сталкивавшаяся с мужской слабостью, понимала его стыд.
   – Нельзя ли чашечку кофе, мистер Пайн? По-египетски. – Эти слова, произнесенные с мужественной улыбкой, хлестнули его больнее, чем любые упреки.
   Он заказал для нее кофе в одном из уличных магазинчиков и привез обратно на автостоянку. Потом позвонил домой Огилви, но попал на служанку. «Его нет», – прокричала та. А миссис Огилви? «Его нет», – упорно твердила она. Джонатан позвонил в посольство. Его нет. Он в Александрии на регате.
   Джонатан позвонил в яхт-клуб и попросил оставить записку. Пьяный мужской голос ответил, что сегодня нет никакой регаты.
   Он позвонил в Луксор, американскому приятелю по имени Ларри Кермоди: «Ларри, нет ли пустующих комнат?»
   Тут же набрал номер Софи.
   – У моего друга-археолога в Луксоре пустует квартира, – сообщил он. – В особнячке под названием Чикаго-Хауз. Вы поживете там неделю-две. – Последовавшее молчание он попытался заполнить шуткой. – Похоже на монашескую келью для приема заезжих академиков. Вход со двора, выход – на крышу. Никто не узнает, что вы там.
   – А вы со мной, мистер Пайн?
   Джонатан ни секунды не колебался.
   – Вы можете уволить телохранителя?
   – Он уже сам уволился. Фрэдди, очевидно, решил, что я не заслуживаю того, чтобы меня охранять.
   Он позвонил агенту по транспортным связям, обслуживавшему отель, – англичанке с пропитым голосом по имени Стелла.
   – Послушайте, Стелла. Две очень важные персоны инкогнито должны сегодня же вылететь в Луксор за любую плату. Я знаю, что аэропорт не функционирует. Я знаю, что нет самолетов. Чем вы можете помочь?
   Длительное молчание. Стелла прекрасный психолог. Она слишком давно в Каире.
   – Так, я знаю, что ты очень важная персона, но дама-то кто? – Она оглушает Джонатана мерзким, хриплым смехом, который еще долго булькает и сипит в его ушах.
* * *
   Они сидели бок о бок на крыше Чикаго-Хауз, пили водку и глядели на звезды. За время полета она не проронила ни слова. Он предложил ей поесть, но Софи отказалась. Он укрыл ее плечи шалью.
   – Роупер – самый страшный человек в мире, – вдруг заявила она.
   Джонатан не смог бы утверждать, что хорошо разбирается, кто есть кто в этом мире. Он предпочитал никого не судить. Он считал, что во всем надо винить прежде всего самого себя.
   – Мне кажется, в его деле нельзя оставаться чистеньким, – сказал он.
   – У него нет оправданий, – возразила Софи, ей не понравился его примирительный тон. – Он богат. Он белый. У него отличное здоровье. Он родовит, прекрасно образован. Он обаятелен. – По мере того как Софи перебирала достоинства Роупера, он становился все отвратительней. – Он запросто со всем миром. Он с ним на «ты». И он же хочет его уничтожить. Чего ему не хватает? – Она помолчала, ожидая, что Джонатан отзовется, но не дождалась. – Как он стал таким? Ведь не на улице рос. Счастливчик. Может, вы знаете, мистер Пайн? Вы ведь тоже мужчина.
   Но Джонатан не знал. Он смотрел на очертания ее изуродованного лица на фоне ночного неба. «Что же вы будете делать? – мысленно спрашивал он ее. – И что я?»
   Он выключил телевизор. Война прекратилась. "Я любил тебя. Избитая, изуродованная, ты нравилась мне и такая, когда мы шли рядом мимо храмов Карнака. «Мистер Пайн, – говорила ты, – пришла пора повернуть реки вспять».
* * *
   Было два часа ночи – время обычного для Джонатана ночного обхода. Джонатан, как всегда, начал с вестибюля. Он стоял посреди ковра, там же где и Роупер вечером, и вслушивался в ночные звуки отеля, днем заглушаемые движением и суетой: жужжанием пылесосов, гудением топки, звоном посуды на кухне, шагами официантов на черной лестнице. Он стоял там уже не первую ночь, воображая, как она выходит из лифта в темных очках, поднятых на лоб, – и лицо ее так же прекрасно, как прежде, – пересекает холл и, остановившись перед ним, насмешливо разглядывает его, как будто выискивая изъяны. «Вы мистер Пайн. Совершеннейший представитель английской нации. Вы предали меня». Старина Горвиц, ночной портье, прикорнул в своем углу. Спал, уронив стриженую голову на руку. «Ты все еще беженец, Горвиц», – подумал Джонатан, отставляя пустую чашку из-под кофе на безопасное расстояние. Вперед и вперед. Вздремнуть – и опять вперед.