Ле Джон. Шпион, выйди вон

   – Что конкретно вы хотите знать? – спросил мистер Стролл, громко зевая в телефонную трубку.
   – Ну, трудно сказать, что к о н к р е т н о . – Мать Тэрсгуда вышивала по канве и, казалось, не слышала разговора. – Просто обычно если кто-то просит предоставить краткую биографию, хорошо бы, чтобы она была полной. Для того, кто платит за это гонорар, желательно, чтобы там не было белых пятен.
   В этот момент Тэрсгуду пришла в голову нелепая мысль: не разбудил ли он Стролла своим звонком и не заснул ли тот опять.
   – Этот тип – большой патриот, – выдал наконец мистер Стролл.
   – Я не для этого его нанимал.
   – Он работал в доке. – Мистер Стролл продолжал бормотать, делая длинные паузы, будто бы сильно затягиваясь сигаретой. – Был списан из-за позвоночника.
   – Все это хорошо. Но я предполагаю, что он не был в больнице уже лет двадцать пять. T o u c h e , – прошептал он своей матери, закрыв трубку рукой, и снова ему показалось, будто мистер Стролл уснул.
   – Вы взяли его только до конца семестра, – вздохнул собеседник. – Если он вам не нравится, увольте. Вы просили на время – что просили, то и имеете.
   Вы хотели подешевле – подешевле и взяли.
   – Возможно, все это так, – резко ответил Тэрсгуд. – Но я заплатил вам двадцать гиней, мой отец пользовался вашими услугами много лет, и я вправе рассчитывать на определенные гарантии. Вы написали здесь – можно, я прочитаю вам? – вы написали:"До травмы различные загранкомандировки исследовательского и коммерческого характера". Едва ли это проливает свет на то, чем конкретно занимался этот человек, не правда ли?
   Не отрываясь от своей работы, мать кивнула.
   – Ни в коем случае, – отозвалась она. Это первое. А теперь разрешите мне перейти…
   – Не увлекайся, дорогой, – предупредила мать.
   – Мне довелось узнать, что он поступил в Оксфорд в тридцать восьмом.
   Почему не закончил? Что там произошло?
   – Я вроде бы упоминал, что тогда у него наступил некоторый перерыв, – спустя целую вечность сказал мистер Стролл. – Но мне кажется, вы слишком молоды, чтобы это помнить.
   – . Он не мог сидеть в тюрьме все это время, – сказала его мать после продолжительного молчания, так и не оторвавшись от шитья.
   – Но где-то же он был, – угрюмо сказал Тэрсгуд, уставившись через гнущиеся под напором ветра деревья в сторону Ямы.
   Все летние каникулы, без конца переезжая из одной семьи в другую, устав от бесконечных встреч и расставаний, Билл Роуч не переставал беспокоиться о Джиме, не переставал думать, болит ли у него спина, где он подрабатывает сейчас – ведь половины жалованья, что ему платят во время каникул, явно не хватает. Но больше всего его тревожило, останется ли Джим на следующий семестр: у Билла было какое-то безотчетное чувство, что Джим так плохо приспособлен к жизни, что в один прекрасный день может просто кануть в небытие; он боялся, что у Джима, как и у него самого, отсутствует какой-то внутренний стержень, который помогает выдержать любые невзгоды. Он снова и снова вспоминал обстоятельства их первой встречи, особенно вопрос, касающийся дружбы, и приходил в ужас при мысли о том, что, как он не смог удержать от развода родителей, так и Джиму он окажется не нужен, большей частью из-за несоответствия в возрасте. И поэтому новый учитель конечно же съехал и теперь ищет товарища в других школах, высматривая его в толпе своими тусклыми глазами. Еще Билл вообразил, что Джим, опять же подобно ему самому, был когда-то к кому-то сильно привязан, а потом потерял этого человека и теперь мучается в поисках замены. Но на этом домыслы Билла заходили в тупик: он не имел представления о том, как взрослые любят друг Друга.
   Практически он мало что мог сделать для Джима. Он справился в медицинской книге, а затем стал донимать свою мать расспросами о горбунах. А еще он ужасно хотел, но никак не мог отважиться украсть бутылку водки у своего отца и привезти ее в Тэрсгуд в качестве небольшого подхалимажа. И когда наконец шофер матери высадил его у осточертевшего школьного крыльца, Роуч, не задержавшись даже, чтобы попрощаться, ринулся во весь опор к Яме, и там, к его невыразимой радости, на том же месте, на самом дне, стоял Джимов фургон. Он был чуть грязнее, чем раньше, с клочком вскопанной земли рядом, наверное для овощей на зиму. И Джим, сидя на ступеньке, улыбался ему во весь рот, будто заранее знал, что Билл сейчас появится у края Ямы, и приготовился поприветствовать его этой улыбкой.
   В этом семестре Придо придумал прозвище для Роуча. Он стал звать его Слоном вместо Билла, хотя не мог этого никак мотивировать. Роуч, как это обычно бывает с детьми при крещении, был неспособен что-либо возразить.
   Взамен этого Билл утвердил себя в роли опекуна Джима. Регент-опекун – так он определил для себя эту должность; что-то вроде замены усопшему другу Джима, если таковой вообще существовал когда-либо.

Глава 2

   В отличие от Джима Придо, мистер Джордж Смайли не был должным образом экипирован для прогулок под дождем, тем более в глухую ночь. Это был натуральный Билл Роуч, только взрослый. Маленький и толстый, в лучшем случае средних лет, он выглядел как один из тех лондонских кротких, которые явно не наследуют землю (Намек на изречение из Евангелия). Несмотря на короткие ноги, его походка была весьма проворной; платье дорогое, но сидело плохо, и к тому же насквозь промокло. Его пальто, напоминавшее пальто неухоженного вдовца, было сшито из той рыхлой черной ткани, которая словно специально создана для того, чтобы впитывать побольше влаги. То ли рукава были слишком длинны, а может, руки слишком коротки, но, как и у Роуча, когда он надевал свой макинтош, пальцы Смайли едва выглядывали из-под манжет. Чтобы выглядеть солиднее, он не носил шляпу, справедливо полагая, что шляпы придают нелепый вид. «Как стеганый чехольчик для вареного яйца», – заметила его красавица жена незадолго перед тем, как в очередной раз уйти от него, и ее критика, как это часто бывало, возымела действие. Вот почему дождь сейчас оставлял обильные потеки на стеклах его очков, заставляя то наклонять, то, наоборот, откидывать назад голову, когда он скорым шагом пробирался по мостовой вдоль почерневших арок вокзала Виктория. Смайли ехал на запад, в свой укромный уголок в Челси, где он жил. Его походка почему-то была не совсем уверенной, и если бы Джим Придо вдруг возник из тени и стал допытываться, почему его не подвез кто-нибудь из друзей, он, скорее всего, ответил бы, что предпочитает сам расплачиваться за такси…
   «Что за трепло этот Родди, – пробормотал Смайли, в то время как новая порция воды хлынула на его полные щеки и затем стекла струйками за ворот промокшей рубашки, – Почему я не поднялся и не ушел?»
   Джордж еще раз с сожалением вспомнил о причинах своих страданий и с бесстрастием, являющимся неотъемлемой частью его смиренной натуры, пришел к выводу, что он сам во всем виноват.
   День выдался тяжелым с самого начала. Смайли встал слишком поздно, из-за того что накануне слишком долго работал. Эта привычка как-то укоренилась в нем с тех пор, как в прошлом году он вышел на пенсию.
   Обнаружив утром, что запас кофе у него иссяк, он зашел в бакалейную лавку и стоял в очереди до тех пор, пока у него не иссяк всякий запас терпения.
   Затем он решил не унижаться стоянием в хвосте и приступил к улаживанию собственных дел. Уведомление из банка, которое он получил вместе с утренней почтой, ставило его в известность о том, что жена оттяпала у него львиную долю пенсии за этот месяц: ну и ладно, решил он, надо что-нибудь продать.
   Такая реакция была не совсем разумной, потому что он был достаточно обеспечен, и скромный городской банк, ответственный за его пенсию, выплачивал деньги без задержек. Тем не менее он завернул раннее издание Гриммельсхаузена – небольшое сокровище, оставшееся у него со времен Оксфорда, – и, надувшись, отправился в книжный магазин Хейвуд-Хилл на Керзон-стрит, где он время от времени заключал дружеские сделки с хозяином. По пути его раздражение еще больше усилилось, и он позвонил из телефона-автомата своему адвокату, чтобы договориться о встрече.
   – Джордж, разве можно так грубо поступать? Никто не разводится с Энн.
   Пошли ей цветы и приходи на обед.
   Этот совет приободрил его. В слегка приподнятом настроении он зашагал к Хейвуд-Хиллу, чтобы попасть прямо в объятия Родди Мартиндейла, вышедшего от Трампера, где он привык стричься каждую неделю.
   У Мартиндейла не было никаких оснований рассчитывать на то, что Смайли станет вести с ним задушевные беседы на профессиональные или житейские темы.
   Он занимал удобную должность в Министерстве иностранных дел, и вся его работа состояла в организации обедов для высоких гостей, которых, кроме Родди, больше никто не стал бы принимать. Это был неугомонный холостяк с гривой седеющих волос, обладающий особой подвижностью, характерной для полных людей. Он любил носить неброские костюмы с цветком в петлице и, по некоторым слухам, был вхож в те кабинеты Уайтхолла, где делается большая политика. Несколько лет назад он был видным деятелем рабочей группы по координации разведки, пока эту структуру не упразднили. Во время войны ему, как имеющему определенные математические способности, часто приходилось касаться секретных сфер, а один раз он даже работал с самим Джоном Лэнсбери в одной кодовой операции Цирка и теперь любил напоминать об этом при каждом удобном случае. Но война, о чем время от времени приходилось вспоминать Смайли, закончилась тридцать лет назад.
   – Привет, Родди, – сказал Смайли. – Рад тебя видеть.
   Мартиндейл разговаривал не иначе как в доверительной великосветской манере, причем довольно громко, привлекая внимание окружающих, и это часто заставляло Смайли при случайной встрече с ним за границей срочно выписываться из отеля и переезжать в другой.
   – Мой дорогой мальчик, неужели я вижу самого маэстро! Я слышал, тебя упрятали к монахам в Сент-Галлен или еще куда-то и ты корпел там над манускриптами! Ну-ну, не отпирайся. Я хочу знать все, чем ты занимаешься, все, до последней капли. У тебя все в порядке? Ты по-прежнему любишь Англию?
   Как поживает прелестная Энн? – Он беспрестанно стрелял глазами направо и налево, пока его взгляд не упал на обернутый том Гриммельсхаузена под мышкой у Смайли. – Ставлю сто к одному, что это подарок для нее. Говорят, ты чрезмерно ее балуешь, – Голос понизился почти до шепота. – Слушай, а не вернулся ли ты к своей работе? Нет, правда, неужели все это для прикрытия, Джордж, ну скажи, правда? – Острый язык Родди прошелся по влажным уголкам губ, затем исчез в складках рта, как у змеи.
   И вот Смайли, как последний дурак, смог заплатить за избавление лишь ценой того, что согласился поужинать с ним в клубе на Манчестер-сквер, в котором они оба состояли, но посещений которого Смайли избегал, как чумы, не в последнюю очередь потому, что Родди Мартиндейл был его членом. И вот наступил вечер, а Джордж все еще не отошел от обеда в «Белой башне»: его адвокат, большой сибарит, решил, что только хорошая еда может избавить Джорджа от хандры. Мартиндейл, со своей стороны, тоже пришел к такому же заключению, и четыре долгих часа Смайли пришлось через силу глотать куски, слушая, как они вспоминают старых знакомых, будто при встрече каких-нибудь футболистов-ветеранов. Речь зашла о Джебеди, первом наставнике Смайли.
   – Какая потеря для всех нас, благослови его, Господи! – пробормотал Мартиндейл, который, насколько было известно Смайли, никогда и в глаза не видел Джебедн. – И какой тонкий игрок! Один из немногих действительно великих, я всегда это говорил.
   Затем о Филдинге, специалисте по французскому средневековью из Кембриджа:
   – О, какое восхитительное чувство юмора. Остроумен, ничего не скажешь!
   Затем о Спарке из Института восточных языков и, наконец, о Стид-Эспри, который когда-то учредил этот самый клуб именно для того, чтобы избегать зануд, подобных Родди Мартиндейлу.
   – Я был знаком с его бедным братом, знаете ли. Сила есть, ума не надо, благослови его Бог. Мозги его ушли на другое.
   И Смайли. окутанный винными парами, слушал всю эту чепуху, говорил «да», и «нет», и «какая жалость», и «нет, они его так и не нашли», и один раз, к своему вящему стыду, «о, полно, вы мне льстите», и так до тех пор, пока с неумолимой неизбежностью Мартиндейл не перешел к более близким по времени событиям: смене руководства и уходу Смайли со службы.
   Как и следовало ожидать, он начал с последних дней Хозяина:
   – Твой старый босс, Джордж, благослови его Господи, единственный из всех, кто сохранил свое имя в секрете. Но от тебя, разумеется, у него никогда не было никаких секретов, не так ли, Джордж? Смайли и Хозяин всегда были как пальцы одной руки, так говорят до сих пор.
   – Спасибо за комплимент.
   – Не кокетничай, Джордж, я старый волк, не забывай это. Ты и Хозяин были всегда вот так. – Он сжал свои пухлые руки, изображая символ единения.
   – Именно поэтому тебя и выкинули, да, меня не проведешь, именно поэтому Биллу Хейдону отдали твою работу. Именно поэтому он – доверенное лицо Перси Аллелайна, а не ты.
   – Да что ты говоришь, Родди.
   – Я даже больше тебе скажу. Намного больше.
   Мартиндейл придвинулся ближе, и Смайли почуял благоухание одного из самых нежных творений Трампера.
   – Я тебе еще кое-что скажу: Хозяин и не думал умирать. Его недавно видели. – Быстрым жестом Родди предупредил протесты Смайли:
   – Дай мне договорить. Вилли Эндрюорта столкнулся с ним нос к носу в аэропорту Йоханнесбурга, в зале ожидания. Не с призраком – с живым Хозяином. Было жарко, и Вилли покупал в баре содовую. Ты давно не видел Вилли. Он растолстел, как воздушный шар. Так вот, поворачивается он, а рядом стоит Хозяин, одетый как какой-нибудь мерзкий бур. Как только увидел Вилли, сразу бежать. Ну, как тебе? Итак, теперь мы знаем: Хозяин и не думал умирать.
   Просто Перси Аллелайн со своими ребятами потеснил его, и ему пришлось осесть в Южной Африке, благослови его Бог. Ну да ты ведь не осудишь его за это, правда? Нельзя осуждать человека за то, что он хочет спокойно прожить остаток жизни. Я, по крайней мере, не смог бы.
   Когда до Смайли сквозь обволакивающую его пелену усталости дошла наконец вся чудовищность сказанного, он едва не лишился дара речи.
   – Да это просто смешно! Это самая идиотская история, которую я когда-нибудь слышал. Хозяин мертв. Он умер от сердечного приступа, после долгой болезни. Кстати, он ненавидел Южную Африку. Он ненавидел вообще все, кроме Суррея, Цирка и крикетного стадиона «Лорда». Право, Родди, не стоит тебе рассказывать подобные истории.
   Он мог бы еще добавить: я лично его похоронил, в этом мерзком крематории в Ист-Энде, в канун прошлого Рождества, сам. Там еще священник все время заикался.
   – Ну, Вилли Эндрюорта всегда был самым отъявленным вруном, – невозмутимо размышлял Мартиндейл. – Я ведь ему то же самое говорил:
   «Полнейшая ерунда, Вилли, как тебе не стыдно». – Родди продолжил, как будто у него и в мыслях не было хоть на секунду поверить в эту глупость. – Я думаю, тот скандал в Чехословакии – вот что загнало последний гвоздь в гроб Хозяина. Тот бедный парень, которого подстрелили в спину и о котором потом писали во всех газетах, тот самый, что, говорят, всегда был не разлей вода с Биллом Хейдоном. Эллис, так мы привыкли его звать, и до сих пор так зовем, разве нет? При всем том, что знаем его настоящее имя не хуже, чем свое собственное. Мартиндейл расчетливо подождал секунду, надеясь, что Смайли как-то отреагирует, но тот явно не собирался ничего отвечать, и Родди попробовал сделать новый заход.
   – Не знаю, как ты, а я почему-то никак не научусь воспринимать Перси Аллелайна в качестве шефа. Возраст это, Джордж, или мой природный цинизм? Ну скажи же мне, ты ведь так хорошо разбираешься в людях. Мне кажется, трудно быть подчиненным у того, с кем вместе рос. Не в этом ли все дело? Мало сегодня таких, кто способен это выдержать, а бедный Перси ведь такой непредсказуемый, не то что этот змей, Хозяин. Это его назойливое дружелюбие, ну как можно воспринимать его всерьез? Сразу вспомнишь, как он когда-то сидел развалившись в баре «Травеллерз», посасывая свою трубку грубой работы и угощая сильных мира сего; ну, действительно, люди ведь любят, когда их обманывают изящно, разве нет? Или тебе наплевать, что ему это удается? Чем он берет, Джордж, в чем секрет его успеха? – Родди заговорил настойчивее, наклонившись вперед, и в его взволнованных глазах промелькнул жадный интерес. Только еда могла вызвать у него похожие чувства. – Выезжать исключительно на мозгах своих подчиненных; что ж, может быть" теперь это называется руководством.
   – Ты знаешь, Родди, я ничем не могу тебе помочь, – нерешительно сказал Смайли. – Видишь ли, я никогда не считал Перси большим авторитетом, так, скорее… – Он не мог подобрать нужное слово.
   – Пробивным, – подсказал Мартиндейл, и глаза его снова блеснули. – Спал и видел себя на троне Хозяина. Теперь он своего добился, и этот сброд его любит. Так кто же стоит за ним? Кому он обязан своим авторитетом? Так и твердят все кругом, как замечательно у него идут дела. Маленькие читальни в Адмиралтействе, маленькие комиссии с какими-то странными названиями, красные ковровые дорожки" расстилаемые перед Перси в коридорах Уайтхолла, заместители министров, получающие особые поздравления сверху, а ведь их никогда не награждают просто так. Знаешь, я все это уже когда-то видел.
   – Родди, я ничем не могу тебе помочь, – еще раз повторил Смайли, попытавшись встать. – Я слишком далек от всего этого, честное слово.
   Но Мартиндейл не выпускал его из-за стола, придерживая потной рукой и продолжая говорить все быстрее:
   – Так кто же этот ловкач? Не Перси, это уж точно. Только не говори мне, что американцы стали снова нам доверять. – Он сильнее сжал руку Смайли.
   Красавчик Билл Хейдон, наш новый полковник Лоуренс Аравийский, благослови его Бог, да-да, не смотри так, это Билл, твой старый соперник. – Мартиндейл снова облизал уголки рта своим змеиным языком и спрятал его, оставив лишь тонкую улыбку. – Я слышал, у вас с Биллом когда-то было все общее, – сказал он. – Только никогда не был ортодоксом, так ведь? Впрочем, как и все гении.
   – Что-нибудь еще желаете, мистер Смайли? – спросил официант.
   – Затем этот Бланд; вечно подающий надежды «краснокирпичник»
   («Краснокирпичные» университеты – все университеты так называемого «второго разряда», то есть все, кроме Лондонского, Оксфордского и Кембриджского.). – Родди продолжал удерживать Смайли. – А если эти двое не справляются, то ведь есть кое-кто на пенсии, не так ли? Или делает вид, что он на пенсии? И если Хозяин мертв, кто остается? Кто, кроме тебя?
   Они стали одеваться. Швейцары уже ушли домой, и им пришлось самим снимать пальто с опустевших коричневых вешалок.
   – Рой Бланд не «краснокирпичник» – громко сказал Смайли. – Если хочешь знать, он учился в колледже Св.Антония, в Оксфорде.
   «Помоги мне, Господи, это лучшее из того, что я мог сделать», – подумал Смайли.
   – Не будь глупым, дорогой, – оборвал его Мартиндейл. Джордж чертовски устал от него и выглядел обиженным и обманутым. Щеки его обвисли, что придавало лицу довольно унылое выражение. – «Св.Антоний», безусловно, не первоклассный колледж, пусть он и находится на той же улице, что и отличные университеты. Бланд был твоим протеже, но это теперь не имеет никакого значения. Я думаю, сейчас он – протеже Билла Хейдона, и не защищай его, я и сам его могу защитить. Билл им всем теперь как отец родной. Они к нему тянутся, как пчелы на мед. Ну, есть в нем какое-то обаяние, что ни говори, не то что у некоторых из нас. Я бы сказал даже, звездность – а это не многим дано. Говорят, женщины буквально падают ниц перед ним, если они вообще способны на это.
   – Спокойной ночи, Родди.
   – Поцелуй Энн от меня, не забудешь?
   – Непременно.
   – Не забудь.
   И вот теперь лил дождь, Смайли промок до костей, а Бог, будто в наказание, не оставил в Лондоне ни одного такси.

Глава 3

   Полное безволие, – заговорил он сам с собой, учтиво отклонив недвусмысленное предложение уличной женщины, спрятавшейся в дверном проеме.
   – Некоторые называют это вежливостью, а на самом деле это не что иное, как слабость. Ты болван набитый, Мартиндейл. Ты ??????? ??????????, ???? ???????????…
   Джордж широко шагнул, переступая невидимое препятствие.
   – Слабость, – повторил он, – и неспособность жить в свое удовольствие, не обращая внимания на установленные законы (содержимое очередной лужи аккуратно перекочевало к нему в башмак), и эмоциональные привычки, давно потерявшие всякую целесообразность. Что моя жена, что Цирк, что Лондон…
   Такси!
   Смайли ринулся было вперед, но опоздал. Две девицы, накрывшись одним зонтом, хихикая, уже залезали в машину, только руки и ноги мелькнули. Подняв воротник своего черного пальто, хотя это и было бесполезно, пришлось продолжать одинокую прогулку.
   – Вечно подающий надежды, – яростно пробормотал он. – И другие университеты не хуже… Ты напыщенный, нахальный тип, сующий свой…
   И тут Джордж, как нельзя кстати, вспомнил, что оставил в клубе своего Гриммельсхаузена.
   – Ах ты, черт! – возопил он, остановившись, чтобы с большим чувством выразить свое состояние. – Ах ты черт, ч е р т ! черт!
   Он продаст свой дом в Лондоне, решил он. Отступив под навес, прислонившись к сигаретному автомату и пережидая ливень, он принял это важное решение. Все кругом только и говорят, что недвижимость в Лондоне бешено подскочила в цене. Вот и хорошо. Он продаст, а на часть вырученных денег купит коттедж в Котсуолдсе. Бэрфорд? Там слишком большое движение.
   Стипл Астон – вот подходящее место. Он создал о себе впечатление как о слегка чудаковатом, непоследовательном, углубленном в себя человеке, но были у него одна-две забавные привычки, например, он любил бормотать себе под нос, когда брел пешком. Пожалуй, несовременно, но кто теперь живет в ногу со временем? Пусть несовременно, лучше быть верным самому себе. В конце концов, в определенный момент каждый человек выбирает, вперед ему идти или назад.
   Ничего зазорного нет в том, чтобы не гоняться за каждым модным поветрием.
   Нужно просто знать себе цену, придерживаться определенных принципов, быть достойным своего поколения, И если Энн захочет вернуться, что ж, он даст ей от ворот поворот.
   А может, и не даст, все будет зависеть от того, насколько сильно она захочет вернуться.
   Теша себя подобными иллюзиями, Смайли добрался наконец до Кингс-роуд, где он замешкался у перекрестка, будто пережидая транспорт. По обе стороны улицы нарядные магазинчики. Прямо перед ним его привычная Байуотер-стрит, глухой переулочек, ровно в сто семнадцать шагов. Когда он только поселился здесь, эти домики эпохи короля Георга еще хранили скромное очарование старинной ветхости; там жили молодые пары, которым хватало пятнадцати фунтов в неделю, а в цокольном этаже селили жильца, чтобы не платить за него налогов. Сейчас окна нижних этажей закрыты стальными ставнями, а тротуары заставлены машинами – по три у каждого дома. По старой привычке Смайли рассмотрел каждую в отдельности, выделяя знакомые и незнакомые. У незнакомых он обращал внимание на дополнительные зеркала и антенны, отмечал про себя закрытые фургоны, которыми любят пользоваться наблюдатели. Отчасти это была тренировка памяти, как в детской игре, помогающая уберечь мозги от атрофии.
   Так в свое время он заучивал названия магазинов вдоль автобусного маршрута к Британскому музею. Или, к примеру, он знал, сколько ступенек было в каждом пролете его дома и в какую сторону открывается каждая из двенадцати дверей.
   Но была и другая причина для этого – страх, тайный страх, который сопровождает каждого профессионала всю жизнь, вплоть до самой смерти. Боязнь того, что в один прекрасный день из прошлого, которое было столь запутанным, что он сам не в состоянии помнить всех нажитых за это время врагов, вдруг появится один из них, найдет его и потребует расплаты.
   В глубине улицы соседка прогуливала собаку. Увидев Джорджа, она подняла голову, чтобы что-то сказать, но он якобы не заметил ее, зная, что разговор пойдет об Энн. Он перешел дорогу. В его окнах свет не горел; занавески задернуты так, как он их оставил. Он поднялся на крыльцо из шести ступенек.
   С тех пор, как ушла жена, приходящая домработница тоже больше не появлялась.
   Ни у кого, кроме Энн, ключей не было. Дверь запиралась на два замка; врезной «Банэм» и трубчатый «Чабб», но, кроме этого, Смайли выстругал две дубовые цепочки толщиной в ноготь, он вставлял их в щель между дверью и косяком над и под «Банэмом». Это был пережиток с тех времен, когда он работал действующим агентом. Недавно, сам не зная почему, он снова стал пользоваться этим приемом; возможно, он не хотел, чтобы она застала его врасплох.
   Кончиками пальцев Смайли нащупал сначала одну, а затем другую деревяшку.
   Исполнив этот ритуал, он отпер дверь, толкнул ее и почувствовал, как по ковру заскользила дневная почта.
   Что там должно прийти? «Жизнь и литература Германии»? Или «Филология»?
   Он решил, что «Филология», – ее уже давно не присылали. Включив свет в прихожей, он нагнулся и стал просматривать почту. Счет от портного за костюм, которого он не заказывал, но в котором, подозревал он, сейчас щеголяет очередной любовник Энн; счет из гаража в Хенли за бензин (бог ты мой, что они делали в Хенли без гроша в кармане девятого октября?); одно письмо из банка, касающееся предоставления денежных льгот госпоже Энн Смайли в отделении Мидлэнд-банка в Иммингеме.