Страница:
– Как долго их промучили, прежде чем расстрелять? – снова стал допытываться Джим.
– Боюсь, намного дольше, чем тебя, – признался Смайли.
– Боже праведный, – сказал Придо. Носовым платком, вытащенным из рукава, он вытер пот, блестевший у него на лице, если это вообще был пот.
– Да, так насчет разведданных, которые Хозяин надеялся получить от Штевчека… – как можно мягче напомнил Смайли.
– Вот об этом-то они и спрашивали меня во время допроса.
– В Саррате?
Джим отрицательно помотал своей косматой головой:
– Там, – и кивнул куда-то в направлении холмов. – Они знали, что эта операция разработана Хозяином от начала до конца. Я ничем не смог убедить их, что она моя. Они только смеялись в ответ.
И снова Смайли терпеливо ждал, когда Джим будет готов продолжать.
– Штевчек, – сказал Джим. – У Хозяина был какой-то пунктик в отношении его: с помощью Штевчека мы получим ответ, с помощью Штевчека мы получим разгадку. «Какую разгадку? – спрашивал я. – Какую такую разгадку?» У него был с собой портфель, эта его старая черная папка для нот. Достал оттуда какие-то таблицы, схемы, там и сям помеченные его почерком. Цветными чернилами, карандашами. «Шпаргалка для тебя, – говорит он. – Здесь все об этом субъекте, с которым тебе предстоит встретиться». Там была выстроена вся карьера этого Штевчека, год за годом: он провел меня через все военные академии, медали, через его жен. «Он любитель лошадей, – говорит Хозяин. – Ты ведь и сам любишь покататься верхом, а, Джим? Кое-что общее между вами неплохо бы запомнить». Я подумал: «Забавно, наверное, сидеть в Чехии, когда на тебя устроят облаву, и болтать о том, как правильно объезжать породистых скакунов». – Он немного неестественно засмеялся, и Смайли ничего не оставалось, как засмеяться в ответ.
– Назначения, помеченные красным, касались работы Штевчека в Москве, по вопросам взаимодействия. Зеленым была отмечена его служба в разведке. У него везде, оказывается, была своя рука. Четвертый человек в чешской армейской разведке, главный спец по вопросам вооружения, секретарь комитета национальной безопасности, военный советник какого-то ранга в Президиуме, начальник англоамериканского отдела в военной разведке Чехословакии. Потом Хозяин перешел к тому отрезку в середине шестидесятых, когда Штевчек во второй раз был в Москве, и там было примерно поровну помечено красным и зеленым. Официально он был направлен в группу по вопросам взаимодействия вооруженных сил стран Организации Варшавского Договора в чине генерал-полковника, но Хозяин сказал, что это просто прикрытие. В этой группе делать ему было нечего. Его настоящая работа была в английском отделе Московского Центра. Он действовал под оперативным псевдонимом Минин, и его задача заключалась в том, чтобы согласовывать направления работы чешской разведки с Центром. «Это просто бесценный клад для нас, – сказал Хозяин. – Что Штевчек действительно хочет продать нам, так это имя „крота“ Московского Центра, работающего в Цирке».
Это может быть всего одно слово, подумал Смайли, вспомнив Макса, и снова почувствовал прилив какого-то смутного опасения. В конце концов, он знал, все будет так, как и должно было быть: имя «крота» Джералда, пронзительный вопль в темноте.
– «Это гнилое яблоко, Джим, – сказал Хозяин, – оно перепортит все остальные». – Джим продолжал говорить не останавливаясь. Его голос стал жестче, и вообще он весь как-то посуровел. – Хозяин все рассказывал о том, какую он проделал работу, каждый раз возвращаясь назад и двигаясь затем в другом направлении, применяя метод исключения, изучил всех и теперь оказался почти у цели. Осталось всего пять возможных кандидатов, сказал он. Только не спрашивай, как именно он до этого докопался. «Это один из нашей верхней пятерки, – сказал он. – Как пять пальцев на руке». Он налил мне, и мы сели, как парочка школьников, играющих в войну и придумывающих систему паролей и шифров. Мы воспользовались этой детской считалкой – «Кузнец, Скорняк…». И вот, значит, сидим мы так, пьем этот дешевый кипрский херес, которым любил угощать Хозяин, и продумываем всякие ситуации. Если я даже не смогу выбраться, говорит он, если после моей встречи со Штевчеком начнется какая-то возня, если мне придется уйти в подполье, одно слово ему, Хозяину, я обязан передать любым способом. Если нужно, пусть я даже приеду в Прагу и напишу это слово мелом на двери посольства или позвоню нашему резиденту в Праге и прокричу ему в трубку это слово. Кузнец, Скорняк, Солдат, Моряк.
Аллелайн был Кузнец, Хейдон – Скорняк, Бланд – Солдат, а Тоби Эстерхейзи – Нищий. Мы не использовали слово «Моряк», потому что на слух оно очень похоже на «Скорняк». Ты был Попрошайка, – сказал Джим.
– Да ну, неужели? И как тебе все это понравилось? Вся эта затея Хозяина? Небось произвела впечатление?
– Чертовски глупо. Просто бред собачий.
– Почему?
– Просто чертовски глупо, – повторил Джим с характерной упертостью военного человека. – Подумать только, кто-то из вас – «крот»! Полный идиотизм!
– Но ты поверил?
– Да нет же! Господи праведный, ты издеваешься, что ли, почему ты…
– Но почему нет? Мы же всегда трезво рассуждали, что рано или поздно это произойдет. Мы всегда предостерегали друг друга: будь начеку. Мы перевербовали довольно много народу из других разведок: русских, поляков, чехов, французов. Даже как-то случайно одного американца. Почему нельзя перевербовать англичанина, в конце концов?
Чувствуя неприятие Джимом такой постановки вопроса, Смайли открыл дверцу и впустил немного холодного воздуха.
– Как насчет того, чтобы пройтись? – сказал он. – По-моему, глупо сидеть взаперти, если можно прогуляться.
Движение, как и предполагал Смайли, подействовало на Джима благотворно; у него снова развязался язык.
Они находились у западной оконечности плато, где росло совсем мало деревьев, а некоторые из них лежали срубленными. Им попалась покрытая инеем скамейка, но они не обратили на нее внимания. Стояла совершенно безветренная погода, и звезды хорошо были видны в ясном небе. Джим продолжил свой рассказ, и они стали прохаживаться бок о бок, то удаляясь от машины, то снова приближаясь к ней, причем Джиму приходилось постоянно подстраиваться под шаги Смайли. Иногда они останавливались и стояли плечом к плечу, вглядываясь в перспективу горной долины.
Сначала Джим рассказал, как он договорился с Максом и на какие пошел ухищрения, чтобы скрыть свою миссию от всего остального Цирка. Он пустил слух, будто у него появилась возможность попробовать «зацепить» одного советского шифровальщика в Стокгольме, который любит шататься по разным злачным местам; и потом он заказал себе билет до Копенгагена на свой старый псевдоним Эллис. Вместо этого, однако, он улетел в Париж, там поменял документы и превратился в Хайека, и в десять утра в субботу приземлился в Праге. Таможенный и пограничный контроль прошел как по маслу. В здании вокзала Джим еще раз проверил по расписанию время отхода своего поезда и затем решил немного погулять: у него в запасе было еще несколько часов, и он подумал, что неплохо бы, перед тем как ехать в Брно, устроить небольшую проверку на наличие «хвоста». В ту осень погода выдалась мерзкая и капризная. На земле уже лежал снег, и он продолжал идти не переставая.
В Чехии обычно не возникало проблем с обнаружением «хвоста», сказал Джим. Секретные службы не обременяли себя какими-то ухищрениями при уличном наблюдении, возможно, потому, что власти, по крайней мере в обозримом прошлом, не испытывали по этому поводу излишних комплексов. До сих пор, как сказал Джим, там пользуются приемами в духе Аль Капоне: вокруг жертвы высаживают целый десант из автомобилей и «уличных художников». Поэтому Джим и стал первым делом высматривать черные «шкоды» и прогуливающихся по трое коренастых типов в фетровых шляпах. На таком холоде было хотя и не намного, но все же труднее обнаружить подобные вещи: движение замедлялось, люди, наоборот, двигались быстрее, чуть ли не все закутывали лица шарфами, так что только носы торчали. Тем не менее у Джима не было никаких причин для беспокойства, пока он не дошел до вокзала Масарика, или Центрального, как чехи с удовольствием стали его сейчас называть. Но там у него появилось легкое подозрение – чисто инстинктивное, пока что не подкрепленное никакими фактами – в отношении двух женщин, стоявших перед ним в очереди за билетами.
С бесстрастием настоящего профессионала Джим легко сумел прокрутить назад пленку сегодняшнего дня. В крытом пассаже рядом с Вацлавской площадью его обогнали три дамы. Шедшая посередине катила перед собой коляску. Та, что была ближе всего к бровке, несла в руке красную пластиковую сумочку, а та, что рядом с Джимом, вела собаку на поводке. Десятью минутами позже к нему приблизились две другие женщины: они держались под руку и очень торопились; ему пришло в голову, что, если бы операцией по наблюдению руководил Тоби Эстерхейзи, почерк был бы примерно тот же: быстрая смена людей, радиоприемник в коляске, запасные машины, где-нибудь неподалеку с коротковолновыми или спутниковыми передатчиками, со второй командой наблюдателей наготове – на тот случай, если первая слишком долго будет мозолить глаза преследуемому. На вокзале Масарика, взглянув на двух женщин впереди себя в очереди, Джим понял, что его догадки становятся реальностью.
В одежде шпика всегда есть один предмет, менять который у него обычно нет ни времени, ни желания, особенно в такую субарктическую погоду: это обувь. Из двух пар, представших перед искушенным взглядом Джима, одну он сразу узнал: отороченные мехом черные сапожки из кожзаменителя, с «молнией» на боку и толстой коричневой подошвой, которая на снегу жалобно попискивала. Сегодня утром такие он уже видел: в пассаже «Штерба» на женщине, толкавшей перед собой коляску; правда, верхняя одежда тогда на ней была другая. С этого момента Джим уже не подозревал. Он знал точно, как знал бы на его месте и Смайли.
В газетном киоске на вокзале Джим купил себе «Руде право» и сел в поезд до Брно. Если бы они хотели его арестовать, они бы это уже сделали. Должно быть, они намеревались выследить так называемые «побочные отростки», засечь его контакты. Джим решил, что документы на имя Хайека оказались проваленными и чехи зарядили капкан еще в тот момент, когда он заказывал билет на самолет; хотя, в общем-то, искать сейчас причины прокола особого смысла не было. Пока они не поняли, что он их засек, за ним сохранялся небольшой перевес, сказал Джим; и Смайли на мгновение перенесся в оккупированную Германию, в то время, когда он сам работал агентом и жил в постоянном страхе, когда, казалось, любой мимолетный взгляд просвечивал его насквозь.
Джим собирался успеть на экспресс в 13.08, прибывающий в Брно в 16.27, однако его отменили, и поэтому ему пришлось сесть в какой-то чудный пригородный поезд, специально пущенный по случаю футбольного матча, который останавливался у каждого столба. Джим был уверен, что все время правильно вычисляет своих шпиков. Они заметно отличались друг от друга по уровню мастерства. Один раз Придо вышел на каком-то захолустном полустанке под названием Хоцснь, чтобы купить себе сосиску, и в этот раз он насчитал их не меньше пяти; все были мужчины, они разошлись по крошечной платформе, засунув руки в карманы, притворяясь, что болтают друг с другом, и при этом выглядели полными идиотами.
– Если есть такая вещь, что отличает хорошего наблюдателя от плохого, – сказал Джим, – то это изящное умение вести себя естественно в любой ситуации.
В Свитавы в его вагон вошли двое мужчин и женщина и начали разговаривать о предстоящем большом матче. Спустя некоторое время Джим присоединился к их разговору: перед этим он проштудировал газету и был в курсе дела. Переигрывали какой-то ключевой матч, и все просто с ума сходили от предвкушения. До самого Брно ничего примечательного не происходило, так что он спокойно вышел из вагона и стал прогуливаться по магазинам и другим оживленным местам, где они вынуждены были держаться поближе из боязни упустить его.
Он всячески старался убаюкать их, показать им, что ничего не подозревает. Сейчас он уже понял, что стал объектом того, что Тоби назвал бы грандиозной шумной операцией. При передвижении по городу они работали группами по семь человек. Машины менялись так часто, что Джим не успевал их сосчитать. Общее руководство велось из обшарпанного зеленого фургона, за рулем которого сидел какой-то тип с лицом бандюги. Фургон был снабжен рамочной антенной, а сзади на нем кто-то мелом нацарапал звезду, причем на такой высоте, что ни один ребенок туда не дотянулся бы. У всех машин, которые он успевал вычислить, на ящике для перчаток лежала дамская сумочка, а на месте пассажира был опущен солнцезащитный козырек. Он допускал, что существовали и другие отличительные признаки, но этих двух ему было вполне достаточно. Из рассказов Тоби он знал, что в подобных операциях может быть задействовано до сотни человек, но, если жертва вдруг начинает ускользать, вся эта армада обнаруживает свою неповоротливость. За это Тоби их терпеть не мог.
На главной площади Брно есть один универмаг, где продается все, сказал Джим. Вообще ходить по магазинам в Чехии – занятие довольно скучное, потому что у каждой из отраслей государственной промышленности совсем немного своих розничных магазинов. Но этот магазин был новым и довольно впечатляющим. Он купил там детских игрушек, шарф и какие-то сигареты, примерил туфли. Он полагал, что его преследователи все еще ждали, когда он вступит с кем-нибудь в тайный контакт. Он украл меховую шапку, белый синтетический плащ и полиэтиленовый пакет, чтобы положить туда все это. Он шатался по мужскому отделу достаточно долго, чтобы убедиться, что те две женщины, которые составляли главную пару наблюдателей, все еще держались за ним, хотя и не отваживались приближаться. Он предположил, что они уже дали сигнал мужчинам, чтобы те сменили их, и теперь ждали этого. В мужском туалете он действовал очень быстро: натянул на себя белый плащ поверх пальто, засунул в карман полиэтиленовый пакет и надел меховую шапку. Свои свертки с покупками он оставил там же, затем, как сумасшедший, сбежал вниз по пожарной лестнице, распахнул настежь дверь, пронесся по какой-то аллее, затем вышел на другую, с односторонним движением, и не спеша зашел в другой универмаг, который уже закрывался. Там он купил черный плащ и надел его вместо белого. Затесавшись в толпу выходящих из магазина покупателей, он протиснулся в переполненный трамвай, доехал до предпоследней остановки, погулял около часа и минута в минуту пришел на запасное свидание с Максом.
Он описал свой диалог с Максом и рассказал, как они чуть не поцапались.
Смайли спросил:
– Тебе ни разу не пришло в голову бросить это дело?
– Нет, не пришло, – резко ответил Джим, и его голос угрожающе повысился.
– Несмотря на то что с самого начала ты считал эту идею бредом собачьим? – Тон Смайли не выражал ничего иного, кроме почтительного уважения. Никакого давления, никакой попытки загнать Джима в угол: единственным желанием было узнать правду, чистую и ясную, как это ночное небо. – Ты продолжал идти напролом. Ты видел, что творится у тебя за спиной, ты считал свое задание абсурдным, но продолжал лезть вперед, что называется, в самые джунгли.
– Да, так оно и было.
– Может быть, ты переменил свое мнение об этом задании? Может, тобой двигало любопытство, нет? Тебе до смерти хотелось узнать, например, кто «крот»? Я просто рассуждаю, Джим, пойми меня правильно.
– Какая, к черту, разница? Какое имеет значение, что мною двигало во всей этой чертовой суматохе?
Половинка луны, не заслоняемая облаками, казалось, висит совсем близко.
Джим сел на скамейку. Она была установлена на насыпи из гравия, и по ходу разговора Придо иногда подбирал камешек и швырял его себе за спину в заросли папоротника. Смайли сидел рядом, неотрывно глядя на него. Один раз, Чтобы составить ему компанию, он глотнул водки из бутылки и подумал в этот момент о Tappe с Ириной, которые когда-то вот так же пили по очереди на холме в Гонконге. Это, должно быть, одна из привычек нашей профессии, решил он: мы рассказываем лучше, когда у нас перед глазами есть какая-то картина.
Через окошко стоящего на обочине «фиата», продолжал Джим, он услышал ответный пароль, который прозвучал легко и без запинки. Водитель оказался одним из этих крепких, чересчур мускулистых чешских мадьяров; он носил усы а-ля Эдуард VII, и от него просто-таки разило чесноком. Джиму он не понравился, впрочем, он это предвидел. Задние дверцы были заперты, и у них вышел спор, где ему сидеть. Мадьяр сказал, что Джиму небезопасно садиться назад. И кроме того, это недемократично. Джим посоветовал ему убираться к черту. Мадьяр спросил, есть ли у него пистолет, и Джим ответил «нет», что было не правдой; но если Мадьяр даже и не поверил, то сказать об этом не отважился. Вместо этого он спросил, привез ли Джим какие-нибудь инструкции для генерала. Джим сказал, что ничего он не привез и вообще он приехал, чтобы слушать.
Сейчас он признался, что немного нервничал. Они поехали, и Мадьяр объяснил ему, что нужно делать. Когда они подъедут к домику, там не будет ни света, ни каких бы то ни было признаков жизни. Генерал будет внутри. Если они увидят что-нибудь непривычное – велосипед, машину, свет, собаку, – короче, если снаружи будет заметно, что в хижине кто-то есть, тогда Мадьяр должен будет войти первым, а Джим останется ждать в машине. В противном случае Джиму следует идти одному, ждать будет Мадьяр. Ясно ему?
«Почему бы нам не войти вместе?» – спросил Джим. «Потому что генерал так не захотел», – ответил Мадьяр.
По часам Джима они ехали около получаса, двигаясь на северо-восток со скоростью примерно километров тридцать в час. Извилистая дорога, с обеих сторон к которой вплотную подступали деревья, круто уходила вверх. Луны не было, и он видел очень мало, кроме того, что иногда на фоне неба выступали силуэты холмов, поросших лесом. Джим заметил, что снег пришел с севера, и это сослужило ему потом добрую службу. Навстречу им никто не попадался, но дорога, видимо, была основательно изъезжена тяжелыми грузовиками. Они продолжали двигаться, не включая фар. Мадьяр начал рассказывать какую-то похабную историю, и Джим понял, что таким образом он пытается совладать с нервами. Запах чеснока стоял просто невыносимый; казалось, он все время жевал его. Вдруг без всякого предупреждения он заглушил двигатель. Теперь они съезжали с холма, хотя и очень медленно. Они еще не остановились как следует, когда Мадьяр внезапно потянул ручной тормоз, и Джим, стукнувшись головой об оконную стойку, вытащил пистолет. Они стояли у отходящей вбок тропинки; метрах в тридцати внизу виднелась приземистая избушка. Никаких признаков жизни не наблюдалось.
Джим выложил Мадьяру, что от него требуется. Он хочет, чтобы Мадьяр надел его меховую шапку и плащ и пошел первым. Идти он должен медленно, посредине тропинки, и руки держать за спиной. Если он нарушит хотя бы одно из этих требований, Джим его застрелит. Когда он дойдет до избушки, он должен будет войти внутрь и объяснить генералу, что Джим просто элементарно решил подстраховаться. Затем ему следует медленно вернуться, доложить, что все в порядке и что генерал готов его принять. Или не готов, что тоже вполне возможно.
Мадьяр выслушал все это без особого восторга, но выбора у него, в общем-то, не было. Перед тем, как он вышел, Джим заставил его развернуть машину передом по направлению к избушке. Если тот вздумает выкинуть какой-нибудь фокус, пояснил ему Джим, он врубит фары и уж при таком свете не промажет, причем стрелять будет не один раз и отнюдь не по ногам. Итак, Мадьяр пошел. Он уже почти добрался до избушки, как вдруг мощный свет прожекторов залил и дом, и тропинку, и все вокруг. Затем одновременно произошло несколько вещей. Джим не видел всего, потому что был занят тем, что разворачивал машину. Он увидел, как из-за деревьев вывалились четыре человека и, насколько он успел заметить, один из них сбил Мадьяра с ног.
Началась стрельба, но никто из этих четверых не обращал на нее никакого внимания; они отступили слегка назад, пока кто-то щелкал фотоаппаратом.
Стрельба, казалось, была направлена в небо позади прожекторов. Все выглядело очень театрально. Вспыхивали осветительные бомбы, взлетали сигнальные ракеты, появились даже трассы пуль; и, когда Джим погнал «фиат» по дороге прочь, у него создалось впечатление, что он уезжает с военизированного праздника в самом его разгаре. Он почти успел спастись – ему даже показалось, что он уже спасся, – когда из-за деревьев справа кто-то в упор открыл стрельбу из пулемета. Первым взрывом оторвало заднее колесо и перевернуло машину. Он видел, как колесо перелетает через капот, и в этот момент машина слетела в левый кювет. Этот кювет, пожалуй, был метра три в глубину, однако снег смягчил падение. Машина не загорелась, и он залег позади нее и стал выжидать, высматривая через дорогу пулеметчика и надеясь его застрелить. Следующий взрыв раздался где-то позади и швырнул его на машину. Лес просто кишел войсками. Он знал, что в него попали дважды. Оба выстрела пришлись в правое плечо, и ему оставалось только изумляться, пока он лежал на земле и любовался этим театрализованным военным представлением, как ему вообще не оторвало руку. Раздался звук клаксона, сигналили два или три раза. Подкатила «скорая помощь»; по-прежнему вокруг стояла такая стрельба, что этого было бы достаточно, чтобы разогнать здешнюю дичь на долгие годы. «Скорая помощь» напомнила ему старые голливудские пожарные машины – такая она была высокая. Кругом шел самый настоящий учебный бой, а эти парни из «скорой помощи» стояли и глазели на него, и ничто в целом мире их больше не заботило. Он уже терял сознание, когда услышал, что подъехал еще один автомобиль, послышались чьи-то голоса и снова стали фотографировать, на этот раз того мужчину, что стоял справа. Кто-то отдавал приказы, но он не мог разобрать, какие именно, потому что говорили по-русски. Последняя его мысль, когда они погрузили его на носилки и огни погасли, была связана с возвращением в Лондон. Он представил себе, что сидит в кресле в квартире на Сент-Джеймс, рядом с ним лежат исписанные разноцветными карандашами схемы и целая стопка разных примечаний и он пытается объяснить Хозяину, как они оба в их-то годы умудрились вляпаться в самую громкую и глупую авантюру за всю историю их профессии. Единственным утешением ему было то, что они завалили Мадьяра, но, оглядываясь назад, Джим пожалел, что сам не сломал ему шею: это он смог бы проделать очень легко и безо всякого сожаления.
Глава 32
– Боюсь, намного дольше, чем тебя, – признался Смайли.
– Боже праведный, – сказал Придо. Носовым платком, вытащенным из рукава, он вытер пот, блестевший у него на лице, если это вообще был пот.
– Да, так насчет разведданных, которые Хозяин надеялся получить от Штевчека… – как можно мягче напомнил Смайли.
– Вот об этом-то они и спрашивали меня во время допроса.
– В Саррате?
Джим отрицательно помотал своей косматой головой:
– Там, – и кивнул куда-то в направлении холмов. – Они знали, что эта операция разработана Хозяином от начала до конца. Я ничем не смог убедить их, что она моя. Они только смеялись в ответ.
И снова Смайли терпеливо ждал, когда Джим будет готов продолжать.
– Штевчек, – сказал Джим. – У Хозяина был какой-то пунктик в отношении его: с помощью Штевчека мы получим ответ, с помощью Штевчека мы получим разгадку. «Какую разгадку? – спрашивал я. – Какую такую разгадку?» У него был с собой портфель, эта его старая черная папка для нот. Достал оттуда какие-то таблицы, схемы, там и сям помеченные его почерком. Цветными чернилами, карандашами. «Шпаргалка для тебя, – говорит он. – Здесь все об этом субъекте, с которым тебе предстоит встретиться». Там была выстроена вся карьера этого Штевчека, год за годом: он провел меня через все военные академии, медали, через его жен. «Он любитель лошадей, – говорит Хозяин. – Ты ведь и сам любишь покататься верхом, а, Джим? Кое-что общее между вами неплохо бы запомнить». Я подумал: «Забавно, наверное, сидеть в Чехии, когда на тебя устроят облаву, и болтать о том, как правильно объезжать породистых скакунов». – Он немного неестественно засмеялся, и Смайли ничего не оставалось, как засмеяться в ответ.
– Назначения, помеченные красным, касались работы Штевчека в Москве, по вопросам взаимодействия. Зеленым была отмечена его служба в разведке. У него везде, оказывается, была своя рука. Четвертый человек в чешской армейской разведке, главный спец по вопросам вооружения, секретарь комитета национальной безопасности, военный советник какого-то ранга в Президиуме, начальник англоамериканского отдела в военной разведке Чехословакии. Потом Хозяин перешел к тому отрезку в середине шестидесятых, когда Штевчек во второй раз был в Москве, и там было примерно поровну помечено красным и зеленым. Официально он был направлен в группу по вопросам взаимодействия вооруженных сил стран Организации Варшавского Договора в чине генерал-полковника, но Хозяин сказал, что это просто прикрытие. В этой группе делать ему было нечего. Его настоящая работа была в английском отделе Московского Центра. Он действовал под оперативным псевдонимом Минин, и его задача заключалась в том, чтобы согласовывать направления работы чешской разведки с Центром. «Это просто бесценный клад для нас, – сказал Хозяин. – Что Штевчек действительно хочет продать нам, так это имя „крота“ Московского Центра, работающего в Цирке».
Это может быть всего одно слово, подумал Смайли, вспомнив Макса, и снова почувствовал прилив какого-то смутного опасения. В конце концов, он знал, все будет так, как и должно было быть: имя «крота» Джералда, пронзительный вопль в темноте.
– «Это гнилое яблоко, Джим, – сказал Хозяин, – оно перепортит все остальные». – Джим продолжал говорить не останавливаясь. Его голос стал жестче, и вообще он весь как-то посуровел. – Хозяин все рассказывал о том, какую он проделал работу, каждый раз возвращаясь назад и двигаясь затем в другом направлении, применяя метод исключения, изучил всех и теперь оказался почти у цели. Осталось всего пять возможных кандидатов, сказал он. Только не спрашивай, как именно он до этого докопался. «Это один из нашей верхней пятерки, – сказал он. – Как пять пальцев на руке». Он налил мне, и мы сели, как парочка школьников, играющих в войну и придумывающих систему паролей и шифров. Мы воспользовались этой детской считалкой – «Кузнец, Скорняк…». И вот, значит, сидим мы так, пьем этот дешевый кипрский херес, которым любил угощать Хозяин, и продумываем всякие ситуации. Если я даже не смогу выбраться, говорит он, если после моей встречи со Штевчеком начнется какая-то возня, если мне придется уйти в подполье, одно слово ему, Хозяину, я обязан передать любым способом. Если нужно, пусть я даже приеду в Прагу и напишу это слово мелом на двери посольства или позвоню нашему резиденту в Праге и прокричу ему в трубку это слово. Кузнец, Скорняк, Солдат, Моряк.
Аллелайн был Кузнец, Хейдон – Скорняк, Бланд – Солдат, а Тоби Эстерхейзи – Нищий. Мы не использовали слово «Моряк», потому что на слух оно очень похоже на «Скорняк». Ты был Попрошайка, – сказал Джим.
– Да ну, неужели? И как тебе все это понравилось? Вся эта затея Хозяина? Небось произвела впечатление?
– Чертовски глупо. Просто бред собачий.
– Почему?
– Просто чертовски глупо, – повторил Джим с характерной упертостью военного человека. – Подумать только, кто-то из вас – «крот»! Полный идиотизм!
– Но ты поверил?
– Да нет же! Господи праведный, ты издеваешься, что ли, почему ты…
– Но почему нет? Мы же всегда трезво рассуждали, что рано или поздно это произойдет. Мы всегда предостерегали друг друга: будь начеку. Мы перевербовали довольно много народу из других разведок: русских, поляков, чехов, французов. Даже как-то случайно одного американца. Почему нельзя перевербовать англичанина, в конце концов?
Чувствуя неприятие Джимом такой постановки вопроса, Смайли открыл дверцу и впустил немного холодного воздуха.
– Как насчет того, чтобы пройтись? – сказал он. – По-моему, глупо сидеть взаперти, если можно прогуляться.
Движение, как и предполагал Смайли, подействовало на Джима благотворно; у него снова развязался язык.
Они находились у западной оконечности плато, где росло совсем мало деревьев, а некоторые из них лежали срубленными. Им попалась покрытая инеем скамейка, но они не обратили на нее внимания. Стояла совершенно безветренная погода, и звезды хорошо были видны в ясном небе. Джим продолжил свой рассказ, и они стали прохаживаться бок о бок, то удаляясь от машины, то снова приближаясь к ней, причем Джиму приходилось постоянно подстраиваться под шаги Смайли. Иногда они останавливались и стояли плечом к плечу, вглядываясь в перспективу горной долины.
Сначала Джим рассказал, как он договорился с Максом и на какие пошел ухищрения, чтобы скрыть свою миссию от всего остального Цирка. Он пустил слух, будто у него появилась возможность попробовать «зацепить» одного советского шифровальщика в Стокгольме, который любит шататься по разным злачным местам; и потом он заказал себе билет до Копенгагена на свой старый псевдоним Эллис. Вместо этого, однако, он улетел в Париж, там поменял документы и превратился в Хайека, и в десять утра в субботу приземлился в Праге. Таможенный и пограничный контроль прошел как по маслу. В здании вокзала Джим еще раз проверил по расписанию время отхода своего поезда и затем решил немного погулять: у него в запасе было еще несколько часов, и он подумал, что неплохо бы, перед тем как ехать в Брно, устроить небольшую проверку на наличие «хвоста». В ту осень погода выдалась мерзкая и капризная. На земле уже лежал снег, и он продолжал идти не переставая.
В Чехии обычно не возникало проблем с обнаружением «хвоста», сказал Джим. Секретные службы не обременяли себя какими-то ухищрениями при уличном наблюдении, возможно, потому, что власти, по крайней мере в обозримом прошлом, не испытывали по этому поводу излишних комплексов. До сих пор, как сказал Джим, там пользуются приемами в духе Аль Капоне: вокруг жертвы высаживают целый десант из автомобилей и «уличных художников». Поэтому Джим и стал первым делом высматривать черные «шкоды» и прогуливающихся по трое коренастых типов в фетровых шляпах. На таком холоде было хотя и не намного, но все же труднее обнаружить подобные вещи: движение замедлялось, люди, наоборот, двигались быстрее, чуть ли не все закутывали лица шарфами, так что только носы торчали. Тем не менее у Джима не было никаких причин для беспокойства, пока он не дошел до вокзала Масарика, или Центрального, как чехи с удовольствием стали его сейчас называть. Но там у него появилось легкое подозрение – чисто инстинктивное, пока что не подкрепленное никакими фактами – в отношении двух женщин, стоявших перед ним в очереди за билетами.
С бесстрастием настоящего профессионала Джим легко сумел прокрутить назад пленку сегодняшнего дня. В крытом пассаже рядом с Вацлавской площадью его обогнали три дамы. Шедшая посередине катила перед собой коляску. Та, что была ближе всего к бровке, несла в руке красную пластиковую сумочку, а та, что рядом с Джимом, вела собаку на поводке. Десятью минутами позже к нему приблизились две другие женщины: они держались под руку и очень торопились; ему пришло в голову, что, если бы операцией по наблюдению руководил Тоби Эстерхейзи, почерк был бы примерно тот же: быстрая смена людей, радиоприемник в коляске, запасные машины, где-нибудь неподалеку с коротковолновыми или спутниковыми передатчиками, со второй командой наблюдателей наготове – на тот случай, если первая слишком долго будет мозолить глаза преследуемому. На вокзале Масарика, взглянув на двух женщин впереди себя в очереди, Джим понял, что его догадки становятся реальностью.
В одежде шпика всегда есть один предмет, менять который у него обычно нет ни времени, ни желания, особенно в такую субарктическую погоду: это обувь. Из двух пар, представших перед искушенным взглядом Джима, одну он сразу узнал: отороченные мехом черные сапожки из кожзаменителя, с «молнией» на боку и толстой коричневой подошвой, которая на снегу жалобно попискивала. Сегодня утром такие он уже видел: в пассаже «Штерба» на женщине, толкавшей перед собой коляску; правда, верхняя одежда тогда на ней была другая. С этого момента Джим уже не подозревал. Он знал точно, как знал бы на его месте и Смайли.
В газетном киоске на вокзале Джим купил себе «Руде право» и сел в поезд до Брно. Если бы они хотели его арестовать, они бы это уже сделали. Должно быть, они намеревались выследить так называемые «побочные отростки», засечь его контакты. Джим решил, что документы на имя Хайека оказались проваленными и чехи зарядили капкан еще в тот момент, когда он заказывал билет на самолет; хотя, в общем-то, искать сейчас причины прокола особого смысла не было. Пока они не поняли, что он их засек, за ним сохранялся небольшой перевес, сказал Джим; и Смайли на мгновение перенесся в оккупированную Германию, в то время, когда он сам работал агентом и жил в постоянном страхе, когда, казалось, любой мимолетный взгляд просвечивал его насквозь.
Джим собирался успеть на экспресс в 13.08, прибывающий в Брно в 16.27, однако его отменили, и поэтому ему пришлось сесть в какой-то чудный пригородный поезд, специально пущенный по случаю футбольного матча, который останавливался у каждого столба. Джим был уверен, что все время правильно вычисляет своих шпиков. Они заметно отличались друг от друга по уровню мастерства. Один раз Придо вышел на каком-то захолустном полустанке под названием Хоцснь, чтобы купить себе сосиску, и в этот раз он насчитал их не меньше пяти; все были мужчины, они разошлись по крошечной платформе, засунув руки в карманы, притворяясь, что болтают друг с другом, и при этом выглядели полными идиотами.
– Если есть такая вещь, что отличает хорошего наблюдателя от плохого, – сказал Джим, – то это изящное умение вести себя естественно в любой ситуации.
В Свитавы в его вагон вошли двое мужчин и женщина и начали разговаривать о предстоящем большом матче. Спустя некоторое время Джим присоединился к их разговору: перед этим он проштудировал газету и был в курсе дела. Переигрывали какой-то ключевой матч, и все просто с ума сходили от предвкушения. До самого Брно ничего примечательного не происходило, так что он спокойно вышел из вагона и стал прогуливаться по магазинам и другим оживленным местам, где они вынуждены были держаться поближе из боязни упустить его.
Он всячески старался убаюкать их, показать им, что ничего не подозревает. Сейчас он уже понял, что стал объектом того, что Тоби назвал бы грандиозной шумной операцией. При передвижении по городу они работали группами по семь человек. Машины менялись так часто, что Джим не успевал их сосчитать. Общее руководство велось из обшарпанного зеленого фургона, за рулем которого сидел какой-то тип с лицом бандюги. Фургон был снабжен рамочной антенной, а сзади на нем кто-то мелом нацарапал звезду, причем на такой высоте, что ни один ребенок туда не дотянулся бы. У всех машин, которые он успевал вычислить, на ящике для перчаток лежала дамская сумочка, а на месте пассажира был опущен солнцезащитный козырек. Он допускал, что существовали и другие отличительные признаки, но этих двух ему было вполне достаточно. Из рассказов Тоби он знал, что в подобных операциях может быть задействовано до сотни человек, но, если жертва вдруг начинает ускользать, вся эта армада обнаруживает свою неповоротливость. За это Тоби их терпеть не мог.
На главной площади Брно есть один универмаг, где продается все, сказал Джим. Вообще ходить по магазинам в Чехии – занятие довольно скучное, потому что у каждой из отраслей государственной промышленности совсем немного своих розничных магазинов. Но этот магазин был новым и довольно впечатляющим. Он купил там детских игрушек, шарф и какие-то сигареты, примерил туфли. Он полагал, что его преследователи все еще ждали, когда он вступит с кем-нибудь в тайный контакт. Он украл меховую шапку, белый синтетический плащ и полиэтиленовый пакет, чтобы положить туда все это. Он шатался по мужскому отделу достаточно долго, чтобы убедиться, что те две женщины, которые составляли главную пару наблюдателей, все еще держались за ним, хотя и не отваживались приближаться. Он предположил, что они уже дали сигнал мужчинам, чтобы те сменили их, и теперь ждали этого. В мужском туалете он действовал очень быстро: натянул на себя белый плащ поверх пальто, засунул в карман полиэтиленовый пакет и надел меховую шапку. Свои свертки с покупками он оставил там же, затем, как сумасшедший, сбежал вниз по пожарной лестнице, распахнул настежь дверь, пронесся по какой-то аллее, затем вышел на другую, с односторонним движением, и не спеша зашел в другой универмаг, который уже закрывался. Там он купил черный плащ и надел его вместо белого. Затесавшись в толпу выходящих из магазина покупателей, он протиснулся в переполненный трамвай, доехал до предпоследней остановки, погулял около часа и минута в минуту пришел на запасное свидание с Максом.
Он описал свой диалог с Максом и рассказал, как они чуть не поцапались.
Смайли спросил:
– Тебе ни разу не пришло в голову бросить это дело?
– Нет, не пришло, – резко ответил Джим, и его голос угрожающе повысился.
– Несмотря на то что с самого начала ты считал эту идею бредом собачьим? – Тон Смайли не выражал ничего иного, кроме почтительного уважения. Никакого давления, никакой попытки загнать Джима в угол: единственным желанием было узнать правду, чистую и ясную, как это ночное небо. – Ты продолжал идти напролом. Ты видел, что творится у тебя за спиной, ты считал свое задание абсурдным, но продолжал лезть вперед, что называется, в самые джунгли.
– Да, так оно и было.
– Может быть, ты переменил свое мнение об этом задании? Может, тобой двигало любопытство, нет? Тебе до смерти хотелось узнать, например, кто «крот»? Я просто рассуждаю, Джим, пойми меня правильно.
– Какая, к черту, разница? Какое имеет значение, что мною двигало во всей этой чертовой суматохе?
Половинка луны, не заслоняемая облаками, казалось, висит совсем близко.
Джим сел на скамейку. Она была установлена на насыпи из гравия, и по ходу разговора Придо иногда подбирал камешек и швырял его себе за спину в заросли папоротника. Смайли сидел рядом, неотрывно глядя на него. Один раз, Чтобы составить ему компанию, он глотнул водки из бутылки и подумал в этот момент о Tappe с Ириной, которые когда-то вот так же пили по очереди на холме в Гонконге. Это, должно быть, одна из привычек нашей профессии, решил он: мы рассказываем лучше, когда у нас перед глазами есть какая-то картина.
Через окошко стоящего на обочине «фиата», продолжал Джим, он услышал ответный пароль, который прозвучал легко и без запинки. Водитель оказался одним из этих крепких, чересчур мускулистых чешских мадьяров; он носил усы а-ля Эдуард VII, и от него просто-таки разило чесноком. Джиму он не понравился, впрочем, он это предвидел. Задние дверцы были заперты, и у них вышел спор, где ему сидеть. Мадьяр сказал, что Джиму небезопасно садиться назад. И кроме того, это недемократично. Джим посоветовал ему убираться к черту. Мадьяр спросил, есть ли у него пистолет, и Джим ответил «нет», что было не правдой; но если Мадьяр даже и не поверил, то сказать об этом не отважился. Вместо этого он спросил, привез ли Джим какие-нибудь инструкции для генерала. Джим сказал, что ничего он не привез и вообще он приехал, чтобы слушать.
Сейчас он признался, что немного нервничал. Они поехали, и Мадьяр объяснил ему, что нужно делать. Когда они подъедут к домику, там не будет ни света, ни каких бы то ни было признаков жизни. Генерал будет внутри. Если они увидят что-нибудь непривычное – велосипед, машину, свет, собаку, – короче, если снаружи будет заметно, что в хижине кто-то есть, тогда Мадьяр должен будет войти первым, а Джим останется ждать в машине. В противном случае Джиму следует идти одному, ждать будет Мадьяр. Ясно ему?
«Почему бы нам не войти вместе?» – спросил Джим. «Потому что генерал так не захотел», – ответил Мадьяр.
По часам Джима они ехали около получаса, двигаясь на северо-восток со скоростью примерно километров тридцать в час. Извилистая дорога, с обеих сторон к которой вплотную подступали деревья, круто уходила вверх. Луны не было, и он видел очень мало, кроме того, что иногда на фоне неба выступали силуэты холмов, поросших лесом. Джим заметил, что снег пришел с севера, и это сослужило ему потом добрую службу. Навстречу им никто не попадался, но дорога, видимо, была основательно изъезжена тяжелыми грузовиками. Они продолжали двигаться, не включая фар. Мадьяр начал рассказывать какую-то похабную историю, и Джим понял, что таким образом он пытается совладать с нервами. Запах чеснока стоял просто невыносимый; казалось, он все время жевал его. Вдруг без всякого предупреждения он заглушил двигатель. Теперь они съезжали с холма, хотя и очень медленно. Они еще не остановились как следует, когда Мадьяр внезапно потянул ручной тормоз, и Джим, стукнувшись головой об оконную стойку, вытащил пистолет. Они стояли у отходящей вбок тропинки; метрах в тридцати внизу виднелась приземистая избушка. Никаких признаков жизни не наблюдалось.
Джим выложил Мадьяру, что от него требуется. Он хочет, чтобы Мадьяр надел его меховую шапку и плащ и пошел первым. Идти он должен медленно, посредине тропинки, и руки держать за спиной. Если он нарушит хотя бы одно из этих требований, Джим его застрелит. Когда он дойдет до избушки, он должен будет войти внутрь и объяснить генералу, что Джим просто элементарно решил подстраховаться. Затем ему следует медленно вернуться, доложить, что все в порядке и что генерал готов его принять. Или не готов, что тоже вполне возможно.
Мадьяр выслушал все это без особого восторга, но выбора у него, в общем-то, не было. Перед тем, как он вышел, Джим заставил его развернуть машину передом по направлению к избушке. Если тот вздумает выкинуть какой-нибудь фокус, пояснил ему Джим, он врубит фары и уж при таком свете не промажет, причем стрелять будет не один раз и отнюдь не по ногам. Итак, Мадьяр пошел. Он уже почти добрался до избушки, как вдруг мощный свет прожекторов залил и дом, и тропинку, и все вокруг. Затем одновременно произошло несколько вещей. Джим не видел всего, потому что был занят тем, что разворачивал машину. Он увидел, как из-за деревьев вывалились четыре человека и, насколько он успел заметить, один из них сбил Мадьяра с ног.
Началась стрельба, но никто из этих четверых не обращал на нее никакого внимания; они отступили слегка назад, пока кто-то щелкал фотоаппаратом.
Стрельба, казалось, была направлена в небо позади прожекторов. Все выглядело очень театрально. Вспыхивали осветительные бомбы, взлетали сигнальные ракеты, появились даже трассы пуль; и, когда Джим погнал «фиат» по дороге прочь, у него создалось впечатление, что он уезжает с военизированного праздника в самом его разгаре. Он почти успел спастись – ему даже показалось, что он уже спасся, – когда из-за деревьев справа кто-то в упор открыл стрельбу из пулемета. Первым взрывом оторвало заднее колесо и перевернуло машину. Он видел, как колесо перелетает через капот, и в этот момент машина слетела в левый кювет. Этот кювет, пожалуй, был метра три в глубину, однако снег смягчил падение. Машина не загорелась, и он залег позади нее и стал выжидать, высматривая через дорогу пулеметчика и надеясь его застрелить. Следующий взрыв раздался где-то позади и швырнул его на машину. Лес просто кишел войсками. Он знал, что в него попали дважды. Оба выстрела пришлись в правое плечо, и ему оставалось только изумляться, пока он лежал на земле и любовался этим театрализованным военным представлением, как ему вообще не оторвало руку. Раздался звук клаксона, сигналили два или три раза. Подкатила «скорая помощь»; по-прежнему вокруг стояла такая стрельба, что этого было бы достаточно, чтобы разогнать здешнюю дичь на долгие годы. «Скорая помощь» напомнила ему старые голливудские пожарные машины – такая она была высокая. Кругом шел самый настоящий учебный бой, а эти парни из «скорой помощи» стояли и глазели на него, и ничто в целом мире их больше не заботило. Он уже терял сознание, когда услышал, что подъехал еще один автомобиль, послышались чьи-то голоса и снова стали фотографировать, на этот раз того мужчину, что стоял справа. Кто-то отдавал приказы, но он не мог разобрать, какие именно, потому что говорили по-русски. Последняя его мысль, когда они погрузили его на носилки и огни погасли, была связана с возвращением в Лондон. Он представил себе, что сидит в кресле в квартире на Сент-Джеймс, рядом с ним лежат исписанные разноцветными карандашами схемы и целая стопка разных примечаний и он пытается объяснить Хозяину, как они оба в их-то годы умудрились вляпаться в самую громкую и глупую авантюру за всю историю их профессии. Единственным утешением ему было то, что они завалили Мадьяра, но, оглядываясь назад, Джим пожалел, что сам не сломал ему шею: это он смог бы проделать очень легко и безо всякого сожаления.
Глава 32
Джим не испытывал потребности подробно описывать свою боль. Его стоицизм внушал Смайли благоговейный ужас, тем более что он, кажется, ранее и не подозревал этого в Джиме. Провалы в его рассказе главным образом соответствовали тем моментам, когда он «отключался», пояснил Джим. «Скорая помощь» повезла его, насколько он может судить, дальше на север. Он пришел к такому выводу, посмотрев на деревья, когда в машине открыли дверцу, чтобы впустить доктора: позади машины на деревьях, казалось, снега лежало гораздо больше. Дорога была хорошая; он решил, что они, вероятно, ехали по трассе на Градец. Доктор сделал ему укол; он пришел в себя в тюремной больнице, с зарешеченными до самого верха окнами; в его палате дежурили три охранника.
Снова Придо пришел в себя уже в другой камере после операции, окон там не было совсем. Он думает, что первый допрос прошел именно там, через семьдесят два часа после того, как они его «подлатали», хотя ориентироваться во времени ему тогда было уже трудно; кроме того, они, конечно, отобрали у него часы.
Они его очень много перемещали с места на место. Не только из комнаты в комнату, в зависимости от того, что с ним собирались делать, но и из одной тюрьмы в другую, в зависимости от того, кто его собирался допрашивать.
Иногда они таскали его туда-сюда единственно для того, чтобы он не заснул: просто водили его ночью по разным тюремным коридорам. Кроме того, иногда перевозили с места на место в грузовиках, а один раз даже на чешском транспортном самолете; во время полета, однако, Джима связали и закрыли голову капюшоном, он «отключился» почти сразу после взлета. Допрос, который состоялся после этого перелета, длился очень долго. В остальном он не замечал никакой последовательности между допросами. От того, что он пытался размышлять, яснее не становилось, скорее даже наоборот. Что сильнее всего отпечаталось у него в памяти – он помнит это и по сей день, так это вымышленный план всей операции, который он составил для себя, готовясь к первому допросу. Он знал, что молчать будет невозможно, и для того, чтобы остаться в здравом уме или попросту выжить, должен состояться диалог, и в конце этого диалога они должны будут прийти к заключению, что он рассказал им все, что знал. Лежа в больнице, он выстроил у себя в мозгу некие линии обороны, которые, если ему удастся, он будет после долгого сопротивления сдавать одну за другой, пока у них не сложится впечатление его полного поражения. Самой передовой линией, которой пожертвовать легче всего, будет суть операции «Свидетель». Любой на его месте догадался бы, что либо Штевчек – «подсадная утка», либо его предали. Однако, как бы там ни было, одно ясно определенно: чехи знают о Штевчеке больше, чем Джим. Поэтому его первым признанием должен быть рассказ о генерале, который им и без того известен; хотя он и должен заставить их немного потрудиться для этого. Сначала он будет все отрицать и придерживаться своей легенды. После некоторой борьбы он признает, что на самом деле британский Шпион, и назовет им свой оперативный псевдоним Эллис; так что, если это имя появится в печати, Цирк по крайней мере узнает, что он жив и продолжает сопротивляться. У него было мало сомнений в том, что тщательно подготовленная ловушка и фотографии в пресce вызовут в конце концов большой переполох. После этого, в соответствии со своей договоренностью с Хозяином, он представит эту операцию как свой собственный проект, созревший в нем без согласования с начальством и имевший целью заслужить ему расположение этого самого начальства. А вот все мысли о шпионе внутри Цирка он похоронит так глубоко, что им в жизни до них не докопаться, думал Джим.
Снова Придо пришел в себя уже в другой камере после операции, окон там не было совсем. Он думает, что первый допрос прошел именно там, через семьдесят два часа после того, как они его «подлатали», хотя ориентироваться во времени ему тогда было уже трудно; кроме того, они, конечно, отобрали у него часы.
Они его очень много перемещали с места на место. Не только из комнаты в комнату, в зависимости от того, что с ним собирались делать, но и из одной тюрьмы в другую, в зависимости от того, кто его собирался допрашивать.
Иногда они таскали его туда-сюда единственно для того, чтобы он не заснул: просто водили его ночью по разным тюремным коридорам. Кроме того, иногда перевозили с места на место в грузовиках, а один раз даже на чешском транспортном самолете; во время полета, однако, Джима связали и закрыли голову капюшоном, он «отключился» почти сразу после взлета. Допрос, который состоялся после этого перелета, длился очень долго. В остальном он не замечал никакой последовательности между допросами. От того, что он пытался размышлять, яснее не становилось, скорее даже наоборот. Что сильнее всего отпечаталось у него в памяти – он помнит это и по сей день, так это вымышленный план всей операции, который он составил для себя, готовясь к первому допросу. Он знал, что молчать будет невозможно, и для того, чтобы остаться в здравом уме или попросту выжить, должен состояться диалог, и в конце этого диалога они должны будут прийти к заключению, что он рассказал им все, что знал. Лежа в больнице, он выстроил у себя в мозгу некие линии обороны, которые, если ему удастся, он будет после долгого сопротивления сдавать одну за другой, пока у них не сложится впечатление его полного поражения. Самой передовой линией, которой пожертвовать легче всего, будет суть операции «Свидетель». Любой на его месте догадался бы, что либо Штевчек – «подсадная утка», либо его предали. Однако, как бы там ни было, одно ясно определенно: чехи знают о Штевчеке больше, чем Джим. Поэтому его первым признанием должен быть рассказ о генерале, который им и без того известен; хотя он и должен заставить их немного потрудиться для этого. Сначала он будет все отрицать и придерживаться своей легенды. После некоторой борьбы он признает, что на самом деле британский Шпион, и назовет им свой оперативный псевдоним Эллис; так что, если это имя появится в печати, Цирк по крайней мере узнает, что он жив и продолжает сопротивляться. У него было мало сомнений в том, что тщательно подготовленная ловушка и фотографии в пресce вызовут в конце концов большой переполох. После этого, в соответствии со своей договоренностью с Хозяином, он представит эту операцию как свой собственный проект, созревший в нем без согласования с начальством и имевший целью заслужить ему расположение этого самого начальства. А вот все мысли о шпионе внутри Цирка он похоронит так глубоко, что им в жизни до них не докопаться, думал Джим.