Страница:
— Не слишком ли затянувшуюся европейскую войну имеет в виду пан Иероним? — спросил Богдан. И Радзиевский почувствовал, с каким большим тактом, как дипломат, хозяин придавал разговору иную окраску. Лучше любого дипломата он умел скрыть свое недовольство непатриотическими разговорами в его доме такой важной особы. Очевидно, подумал: не выпытывает ли подканцлер его настроение и мнение, надеясь в нем найти союзника в затяжной борьбе средней шляхты с королем Владиславом?..
— Разумеется. Я имею в виду затянувшуюся войну в Европе. Свыше двадцати лет валандаемся, как говорят простые люди. И все это из-за престижа если не католиков Рима, так протестантов Запада…
— Вы правы, валандаемся, — снова поспешил хозяин высказать свои соображения. — Хотя католицизм и смягчает характер верующих, а протестантизм укрепляет его, однако оба эти религиозные направления являются как бы специей для вредного препарирования настроения человечества. Ведь и эта кажущаяся мягкость католиков в действительности порождает слабость нации в целом, так же как и громкое могущество протестантов делает ее черствой. Когда речь идет о будущем человечества, религия не должна доминировать в жизни государства.
— Но разве можно отделить ее от государства, уважаемый пан Богдан? Ведь в наше время именно религия определяет политику королей, дипломатов! Правда, турецкий вопрос, являющийся самым наболевшим для Речи Посполитой, не имеет ничего общего с религией. А впрочем… — вдруг задумался гость и, не видя возражения со стороны Богдана Хмельницкого, заговорил о европейской войне. — Упорное стремление венценосного нашего родственника испанского короля снова подчинить себе Голландию диктуется далеко не религиозными побуждениями. Испанский король, поддерживаемый паном Казимиром, до сих пор еще надеется на лояльность к этому нашего королевского двора… Поэтому вполне естественно, что его милость кардинал пан Мазарини, определяющий нынешнюю политику Франции, считает нас тоже данниками все из-за того же нашего королевича… Кардинал проявляет очень большой интерес к воинственным украинским казакам. О том, что они исповедуют православие, и речи нет! Цивилизованному Западу, стремящемуся распространить протестантизм на всю Европу, очень нужны настоящие воины, чтобы навсегда сбить спесь еще и с мадридских католиков!..
— Вот это уже настоящий наш, военный разговор! Не импонирует ли политика кардинала Мазарини и панству Речи Посполитой?..
Богдан поднялся и через стол подал руку гостю. Это взволновало и порадовало Радзиевского. Они пожали друг другу руки, теперь уже как единомышленники.
12
13
14
15
— Разумеется. Я имею в виду затянувшуюся войну в Европе. Свыше двадцати лет валандаемся, как говорят простые люди. И все это из-за престижа если не католиков Рима, так протестантов Запада…
— Вы правы, валандаемся, — снова поспешил хозяин высказать свои соображения. — Хотя католицизм и смягчает характер верующих, а протестантизм укрепляет его, однако оба эти религиозные направления являются как бы специей для вредного препарирования настроения человечества. Ведь и эта кажущаяся мягкость католиков в действительности порождает слабость нации в целом, так же как и громкое могущество протестантов делает ее черствой. Когда речь идет о будущем человечества, религия не должна доминировать в жизни государства.
— Но разве можно отделить ее от государства, уважаемый пан Богдан? Ведь в наше время именно религия определяет политику королей, дипломатов! Правда, турецкий вопрос, являющийся самым наболевшим для Речи Посполитой, не имеет ничего общего с религией. А впрочем… — вдруг задумался гость и, не видя возражения со стороны Богдана Хмельницкого, заговорил о европейской войне. — Упорное стремление венценосного нашего родственника испанского короля снова подчинить себе Голландию диктуется далеко не религиозными побуждениями. Испанский король, поддерживаемый паном Казимиром, до сих пор еще надеется на лояльность к этому нашего королевского двора… Поэтому вполне естественно, что его милость кардинал пан Мазарини, определяющий нынешнюю политику Франции, считает нас тоже данниками все из-за того же нашего королевича… Кардинал проявляет очень большой интерес к воинственным украинским казакам. О том, что они исповедуют православие, и речи нет! Цивилизованному Западу, стремящемуся распространить протестантизм на всю Европу, очень нужны настоящие воины, чтобы навсегда сбить спесь еще и с мадридских католиков!..
— Вот это уже настоящий наш, военный разговор! Не импонирует ли политика кардинала Мазарини и панству Речи Посполитой?..
Богдан поднялся и через стол подал руку гостю. Это взволновало и порадовало Радзиевского. Они пожали друг другу руки, теперь уже как единомышленники.
12
Хотя Богдан и сломал отцовскую искусно сделанную дамасскими мастерами саблю, он по-прежнему оставался воином, — видно, ему на роду написано быть казаком. Этого хотела его мать.
Мама, мама! Нет теперь у него матери…
В состоянии какого-то непонятного протеста сломал он отцовскую саблю. Но против чего протестовал, какая внутренняя борьба происходила у него в душе — вряд ли откровенно и искренне признался бы даже своему самому лучшему другу. Умерла мать?.. К этому он был подготовлен еще во время последнего прощания с нею в Петриках. А что же еще?..
Его казацкая душа не находила покоя из-за натянутых отношений с запорожцами. А в полку на каждом шагу вредил я подсиживал его есаул Пешта. К тому же некоторые из сослуживцев относились к нему с недоверием. Вишь, любимец короля — с ним даже сам коронный гетман советуется…
О том, что Богдан Хмельницкий сломал саблю, стало известно и королю Владиславу. Об этом эпизоде в жизни субботовского полковника рассказал королю Владиславу Радзиевский, представив все это как веселое развлечение отчаянного казака. Однако Владислав иначе расценил этот факт. Он возлагал на полковника Хмельницкого большие надежды, видя в нем опору в задуманной им войне с Турцией. Владиславу, мечтавшему свести счеты с турецкими султанами, нельзя было терять такого воина, как Хмельницкий. До каких пор такой нации, такой гордой шляхте оставаться позорным данником дикой заморской орды!
Желая поднять воинственный дух полковника реестрового казачества Хмельницкого, король прислал ему свой символический подарок — новую, украшенную чистым золотом саблю тоже дамасской работы!
Летом субботовский хозяин и воин, поглощенный казацкими и личными делами, вынужден был снова принимать королевского посланника. На этот раз им был молодой Иероним Радзиевский, удостоенный звания секретаря новой королевы Марии Гонзаги. Посланник всего-навсего только саблю привез от короля, не преминув подчеркнуть, как благосклонна к полковнику королева. Это явилось напоминанием ему об ответственности перед королем и казацким войском. К тому же такое внимание со стороны самой королевы, фаворитки французского правящего двора!
А тут… Он даже не представлял себе, что так разрастется его хозяйство в Субботове. На распаханных свободных землях колосилось просо, спела пшеница, отцветала гречиха. В прудах надо было выловить хищных щук, чтобы не уничтожали вкусной малокостистой рыбы. Пришлось заменить быка, приобрести четыре молочных коровы из племенника звенигородского подстаросты, отдав ему за это шестерых коров приднепровской породы.
И днем и ночью, даже на службе, был занят своим хозяйством. Невольно из-за этого ему приходилось больше оставаться дома. Ганна прекрасно понимала своего мужа и во всем помогала ему, поскольку она еще с детства хорошо разбиралась в хозяйских делах. Даже дети теперь не беспокоили ее. Она спокойно оставляла их на попечение старушки Мелашки и расторопной сиротки Гелены. Девушка теперь возмужала, дружила со старшими дочерьми Хмельницкого. А обоих сыновей Богдана она не только нянчила, обучала польскому языку, но и была для них строгой воспитательницей. Тимоша стал уже подростком, она не очень потакала ему, порой подсмеиваясь над его стремлением казаться взрослым.
Получив от короля саблю, которая напоминала ему о его положении и обязанностях в войсках реестрового казачества, Богдан решил посоветоваться с женой. С кем же, как не с ней, с хозяйкой дома, было посоветоваться ему о хозяйских делах. Карпо такой заядлый воин, что днем и ночью только о походах и думает!
— Видишь, Ганна, совсем засосала меня нудная королевская служба в казацком реестре, — жаловался Богдан жене.
— А ты бы поменьше усердничал! Сама все вижу, мы с матушкой Мелашкой говорили об этом. Ты не щадишь себя, разрываешься на часта при такой двойной нагрузке. Хорошо сделал, что взял еще челядинцев, нашел путного рыбака для прудов, садовника…
Богдан кивал головой, соглашаясь с женой, а мысли уносили его далеко от надоевшего за эти годы хозяйства в Субботове. Ведь он мечтал о дальних казацких походах, порой переносился мысленно и в совсем далекое будущее.
— Меня мучит совесть из-за Сулимы, — сказал он, словно и забыл, что рядом с ним Ганна.
— Сулима? Когда это было? Что теперь думать о Сулиме, тебе надо как-то хоть Назруллу сдержать. Не знаю, что и посоветовать тебе. Пускай бы утихомирился он, что ли.
Может ли утихомириться его обиженная злой судьбой душа?.. Богдан поднялся и ушел от жены. Еще проговоришься незаметно, думая вслух. Жена может быть советницей только в домашних делах. А вне дома… Потоцкий вон хочет обуздать благородную душу казаков, которая горит неугасимым огнем мести ляхам за поражение у Кумейковских озер, где разбились их извечные надежды…
Он даже тряхнул головой, словно хотел избавиться от бунтарских мыслей. Потоцкие сильнее затягивают петлю на шее свободолюбивого украинского люда, закрепощают приднепрян… Земля, где жили твои деды и прадеды, уже не принадлежит тебе, она становится собственностью польской шляхты! А тут еще и какой-то червь сомнения гложет душу, как раскаяние неувядающей молодости… Да пропади пропадом такая одурманенная жизнь!
Мама, мама! Нет теперь у него матери…
В состоянии какого-то непонятного протеста сломал он отцовскую саблю. Но против чего протестовал, какая внутренняя борьба происходила у него в душе — вряд ли откровенно и искренне признался бы даже своему самому лучшему другу. Умерла мать?.. К этому он был подготовлен еще во время последнего прощания с нею в Петриках. А что же еще?..
Его казацкая душа не находила покоя из-за натянутых отношений с запорожцами. А в полку на каждом шагу вредил я подсиживал его есаул Пешта. К тому же некоторые из сослуживцев относились к нему с недоверием. Вишь, любимец короля — с ним даже сам коронный гетман советуется…
О том, что Богдан Хмельницкий сломал саблю, стало известно и королю Владиславу. Об этом эпизоде в жизни субботовского полковника рассказал королю Владиславу Радзиевский, представив все это как веселое развлечение отчаянного казака. Однако Владислав иначе расценил этот факт. Он возлагал на полковника Хмельницкого большие надежды, видя в нем опору в задуманной им войне с Турцией. Владиславу, мечтавшему свести счеты с турецкими султанами, нельзя было терять такого воина, как Хмельницкий. До каких пор такой нации, такой гордой шляхте оставаться позорным данником дикой заморской орды!
Желая поднять воинственный дух полковника реестрового казачества Хмельницкого, король прислал ему свой символический подарок — новую, украшенную чистым золотом саблю тоже дамасской работы!
Летом субботовский хозяин и воин, поглощенный казацкими и личными делами, вынужден был снова принимать королевского посланника. На этот раз им был молодой Иероним Радзиевский, удостоенный звания секретаря новой королевы Марии Гонзаги. Посланник всего-навсего только саблю привез от короля, не преминув подчеркнуть, как благосклонна к полковнику королева. Это явилось напоминанием ему об ответственности перед королем и казацким войском. К тому же такое внимание со стороны самой королевы, фаворитки французского правящего двора!
А тут… Он даже не представлял себе, что так разрастется его хозяйство в Субботове. На распаханных свободных землях колосилось просо, спела пшеница, отцветала гречиха. В прудах надо было выловить хищных щук, чтобы не уничтожали вкусной малокостистой рыбы. Пришлось заменить быка, приобрести четыре молочных коровы из племенника звенигородского подстаросты, отдав ему за это шестерых коров приднепровской породы.
И днем и ночью, даже на службе, был занят своим хозяйством. Невольно из-за этого ему приходилось больше оставаться дома. Ганна прекрасно понимала своего мужа и во всем помогала ему, поскольку она еще с детства хорошо разбиралась в хозяйских делах. Даже дети теперь не беспокоили ее. Она спокойно оставляла их на попечение старушки Мелашки и расторопной сиротки Гелены. Девушка теперь возмужала, дружила со старшими дочерьми Хмельницкого. А обоих сыновей Богдана она не только нянчила, обучала польскому языку, но и была для них строгой воспитательницей. Тимоша стал уже подростком, она не очень потакала ему, порой подсмеиваясь над его стремлением казаться взрослым.
Получив от короля саблю, которая напоминала ему о его положении и обязанностях в войсках реестрового казачества, Богдан решил посоветоваться с женой. С кем же, как не с ней, с хозяйкой дома, было посоветоваться ему о хозяйских делах. Карпо такой заядлый воин, что днем и ночью только о походах и думает!
— Видишь, Ганна, совсем засосала меня нудная королевская служба в казацком реестре, — жаловался Богдан жене.
— А ты бы поменьше усердничал! Сама все вижу, мы с матушкой Мелашкой говорили об этом. Ты не щадишь себя, разрываешься на часта при такой двойной нагрузке. Хорошо сделал, что взял еще челядинцев, нашел путного рыбака для прудов, садовника…
Богдан кивал головой, соглашаясь с женой, а мысли уносили его далеко от надоевшего за эти годы хозяйства в Субботове. Ведь он мечтал о дальних казацких походах, порой переносился мысленно и в совсем далекое будущее.
— Меня мучит совесть из-за Сулимы, — сказал он, словно и забыл, что рядом с ним Ганна.
— Сулима? Когда это было? Что теперь думать о Сулиме, тебе надо как-то хоть Назруллу сдержать. Не знаю, что и посоветовать тебе. Пускай бы утихомирился он, что ли.
Может ли утихомириться его обиженная злой судьбой душа?.. Богдан поднялся и ушел от жены. Еще проговоришься незаметно, думая вслух. Жена может быть советницей только в домашних делах. А вне дома… Потоцкий вон хочет обуздать благородную душу казаков, которая горит неугасимым огнем мести ляхам за поражение у Кумейковских озер, где разбились их извечные надежды…
Он даже тряхнул головой, словно хотел избавиться от бунтарских мыслей. Потоцкие сильнее затягивают петлю на шее свободолюбивого украинского люда, закрепощают приднепрян… Земля, где жили твои деды и прадеды, уже не принадлежит тебе, она становится собственностью польской шляхты! А тут еще и какой-то червь сомнения гложет душу, как раскаяние неувядающей молодости… Да пропади пропадом такая одурманенная жизнь!
13
О эти мысли! Они ведут Богдана, как поводырь слепого, по извилистым дорогам страны! Что бы он ни делал, где бы ни находился, в полку или дома, его не покидала мысль, что все эти заботы временные. Все это не для него. Его, как когда-то и Сулиму, влечет неизвестное будущее, полное опасностей и превратностей судьбы.
Ведь вокруг угрожающая, не сулящая ничего хорошего неизвестность. Она устрашает! Украину грабят, кровавой плетью принуждают людей работать на шляхтичей. А казаков держат на островах, точно заключенных, обрекая их на жалкое существование. Польские шляхтичи упорно стремятся окончательно закрепостить украинский народ, отнимая у него принадлежащие ему от деда-прадеда земли, порабощая страну, завоеванную алчными колонизаторами.
А ты, полковник королевского казачьего реестра, жить должен! Именно потому ты и живешь, что с молоком матери впитал любовь к свободе и добру. Ты обязан привить дух независимости и свободолюбия подрастающему поколению, наставить его на правильный путь! Этот путь, проторенный дедами и отцами, не должен зарасти бурьяном, как зарос он после гибели Наливайко… Надо беречь его, упорно пробивать вперед! Ганна, Ганна… Утаптывай и ты свои стежки, протянувшиеся по дорогим сердцу хлебопашца нивам и полям. Они твои, тобой взращенные, — гляди, как разрослись! Погрязнешь в этом, перестанешь жить интересами своей родной, казацкой семьи.
И вот, когда Богдан Хмельницкий был занят мыслями, волновавшими его, к нему прискакал гонец короля. Словно в сказке! Снова женятся гетманы, короли! Изверившемуся в своих силах Владиславу теперь не жена нужна и даже не приязнь родни княжны де Невер, а могучая поддержка протестантского Парижа в задуманной им войне с Турцией.
Поэтому Богдана Хмельницкого снова приглашают в Варшаву! А он собирался выехать в казачьи полки. Казаки, не вписанные в реестры, объединяются в отряды, извлекая из тайников припрятанное оружие. Еще ранней весной Хмельницкий договорился с подканцлером Радзиевским о формировании полков из нереестровых казаков, которые должны помочь королю свести счеты с крымскими татарами. Это вызвало бы озлобление турок и привело бы к войне с ними…
Жители Киевщины и Белоцерковщнны ничего не знали о той роли, которую должен сыграть превознесенный королем Хмельницкий в этом походе. Король вот уже несколько лет готовится к войне с турками, настойчиво поднимая воинственный дух жолнеров, сосредоточивая их вокруг Львова, привлекая и казаков.
Ведь вокруг угрожающая, не сулящая ничего хорошего неизвестность. Она устрашает! Украину грабят, кровавой плетью принуждают людей работать на шляхтичей. А казаков держат на островах, точно заключенных, обрекая их на жалкое существование. Польские шляхтичи упорно стремятся окончательно закрепостить украинский народ, отнимая у него принадлежащие ему от деда-прадеда земли, порабощая страну, завоеванную алчными колонизаторами.
А ты, полковник королевского казачьего реестра, жить должен! Именно потому ты и живешь, что с молоком матери впитал любовь к свободе и добру. Ты обязан привить дух независимости и свободолюбия подрастающему поколению, наставить его на правильный путь! Этот путь, проторенный дедами и отцами, не должен зарасти бурьяном, как зарос он после гибели Наливайко… Надо беречь его, упорно пробивать вперед! Ганна, Ганна… Утаптывай и ты свои стежки, протянувшиеся по дорогим сердцу хлебопашца нивам и полям. Они твои, тобой взращенные, — гляди, как разрослись! Погрязнешь в этом, перестанешь жить интересами своей родной, казацкой семьи.
И вот, когда Богдан Хмельницкий был занят мыслями, волновавшими его, к нему прискакал гонец короля. Словно в сказке! Снова женятся гетманы, короли! Изверившемуся в своих силах Владиславу теперь не жена нужна и даже не приязнь родни княжны де Невер, а могучая поддержка протестантского Парижа в задуманной им войне с Турцией.
Поэтому Богдана Хмельницкого снова приглашают в Варшаву! А он собирался выехать в казачьи полки. Казаки, не вписанные в реестры, объединяются в отряды, извлекая из тайников припрятанное оружие. Еще ранней весной Хмельницкий договорился с подканцлером Радзиевским о формировании полков из нереестровых казаков, которые должны помочь королю свести счеты с крымскими татарами. Это вызвало бы озлобление турок и привело бы к войне с ними…
Жители Киевщины и Белоцерковщнны ничего не знали о той роли, которую должен сыграть превознесенный королем Хмельницкий в этом походе. Король вот уже несколько лет готовится к войне с турками, настойчиво поднимая воинственный дух жолнеров, сосредоточивая их вокруг Львова, привлекая и казаков.
14
Следуя обычаю предков — отправляясь в поход, не догоняй солнце, а встречай его в пути, — Хмельницкий выезжал из Субботова на заре, до восхода солнца. Засиделся он на хуторе, обремененный хозяйственными заботами.
И вот снова в дорогу, в полный неожиданностей и приключений поход. Во дворе Карпо снаряжал лошадей и, разгоняя сон, затянул песню, подпевая сверчку:
Когда к Карпу подошли Богдан и провожавшие их в дорогу женщины, все было готово к отъезду.
У ворот Богдана Хмельницкого поджидал сотник Чигиринского полка Федор Вешняк с отрядом казаков. Они посланы для сопровождения не только полковника Хмельницкого, но и полкового есаула полковника Сидора Пешты, тоже отправлявшегося в Варшаву. Но Пешта вместе с несколькими джурами заранее выехал к генеральному есаулу Барабашу, чтобы вместе с ним ехать в Варшаву. А Вешняк со своими казаками остановился у ворот подворья Хмельницкого и ждал, ибо, по народному поверью, отправляясь в дальний путь, нельзя открывать ворота с улицы, а только со двора.
— Ты не возражаешь, Федор Яковлевич, если мы поедем не по черкасской дороге, а через мои села, до самого Киева? — спросил Богдан.
— Почему «мои села»? — недоуменно спросил сотник, подумав, не получил ли Хмельницкий в подарок от короля еще и несколько сел.
— Через мои села! — засмеялся Богдан. — Еще в детстве вместе с отцом я несколько раз проезжал через них. Поэтому они и «мои», Яковлевич. Так захотелось проехать по этой дороге, как беззубому старику иногда хочется пожевать корку хлеба. Узнаю ли я уцелевшие хаты, увижу ли людей на ниве…
— Кто же теперь трудится в поле, полковник? Скоро крестьяне начнут ячмень для кутьи в ступах толочь. Я тоже люблю наши села. Интересно посмотреть на них. Неужели до сих пор на пожарищах живут наши люди, после побоища под Кумейками?
Но и в эту пору на полях трудились люди. В лесах дымились смолокурни, на возах, принадлежащих старосте, возили бочки с дегтем. Под надзором панских надсмотрщиков крестьяне поднимали зябь или выкорчевывали пни на вырубках.
— Кому пашешь землю, добрый человек, что собираешься сеять? — Хмельницкий соскочил с коня и подошел к пахарю.
Погонщики придержали волов, а пахарь, вырвав плуг из борозды, словно из рук врага, опрокинул его на землю.
— Что кому пашу? — нарочито переспросил. Ему надо подумать, прежде чем ответить.
— Ну да, кому, спрашиваю, пашете землю? Коль себе — помогай вам бог!..
— Да теперь, люди добрые, и не знаешь толком. Земля-то — она божья, а пашем ее мы, люди. Сроду, сколько я помню, она была казацкая, свободная. Теперь она досталась пану Конецпольскому, сыну коронного гетмана. А та, что лежит за Черкассами, отдана какому-то выродку Лащу. Тот уже и не волов запрягает в плуг, а людей наших. Спешат Лащи разбогатеть. Вот и пашем… Да вон и надсмотрщик, горе наше. А ну-ка, Митрик, Герасим, Погоняйте! Да пошел же, окаянный Ворон! Что уперся, даже снизки[13] прогибаются, вот-вот треснут…
— Почему стоишь, лайдак? Ждешь, что я вместо тебя пахать буду? — издали закричал надсмотрщик, и в воздухе засвистела длинная татарская плеть с коротким кнутовищем.
— Погоди, погоди, пан, стегать татарской игрушкой, — вмешался Федор Вешняк, рванувшийся навстречу надсмотрщику. За ним поскакали и несколько казаков, пришпорив лошадей. — Ты что, собачья морда, не видишь, что пахаря остановил сам генеральный есаул реестрового казачества?
— Не связывайся с дураком! — крикнул Богдан, садясь на коня. — Камчилатмак[14] — такое обращение с землепашцем стало у шляхтичей привычным делом… Может, и пан Станислав Конецпольский, так же как и его сын, кнутом заставляет работать украинских людей?
Надсмотрщик соскочил с коня. Он мгновенно сообразил, что это за казаки, и, покорно улыбаясь, поклонился и посторонился, уступая дорогу, ибо понимал, что здесь, в казачьем краю, его власть не всегда поддерживается отрядами жолнеров.
Изменчивая фортуна колонистов, зарившихся на чужие земли и богатства, делала их гибкими. Разные лащи, арцышевские, иваси нахлынули на Украину, как страшная эпидемия. Они стали закрепощать и казаков, превращать украинцев в поляков! Они открыто издеваются над украинцами! Даже Хмельницкого «не узнает» Ольбрехт Арцышевский. Поэтому и надсмотрщик не произнес ни слова в свое оправдание.
Пахарь изо всех сил налегал на ручки плуга, чтобы удержать его в борозде. Казаки на конях пронеслись мимо надсмотрщика. Чувствовалось, что они не смирились, а лишь пережидают лихую годину. А рука надсмотрщика уже сжимала кнутовище длинной плети.
Богдан раздраженно расстегнул сдавливающий шею воротник и с тревогой смотрел на хмурое небо. У него больно сжималось сердце, когда представлял себе судьбу тружеников необозримых полей родной Украины!
Проезжая через села, Хмельницкий и его казаки всюду встречали панских надсмотрщиков, слышали надсадный свист их кнутов, ропот и стон подневольных людей под пятой шляхтичей. Неужели пан коронный гетман позволил своему сыну так издеваться над закрепощенными казаками? На старости лет он снова женился, очарован молодой красивой женой, забыв обо всем на свете. Он, как мотылек на огонек свечи, тянулся к Софье Опалинской. Не сжег бы себе крылья в этом пламени!..
Хмельницкий больше не заезжал на поле к пахарям. Не останавливался он и в селах, разоренных хищными захватчиками. Он даже не заехал к известному своим гостеприимством городищенскому корчмарю, чтобы накормить лошадей и перекусить самому.
И вот снова в дорогу, в полный неожиданностей и приключений поход. Во дворе Карпо снаряжал лошадей и, разгоняя сон, затянул песню, подпевая сверчку:
Не так уж весело было у него на душе. Горькая судьба казаков угнетала Карпа, хотя на его личную свободу никто не посягал. Занятый хозяйскими делами, он даже не успел опомниться, как снова надо собираться в поход.
Та гуляй, козачэ, гэй за сонця,
Хай чэрнява щэ з виконця
В слави зброи тэбэ бачыть!
Бо з досвитку вжэ в байраках
Ворожэньки круком крячуть…
А дивчата, гэй, лыш плачуть…
Когда к Карпу подошли Богдан и провожавшие их в дорогу женщины, все было готово к отъезду.
У ворот Богдана Хмельницкого поджидал сотник Чигиринского полка Федор Вешняк с отрядом казаков. Они посланы для сопровождения не только полковника Хмельницкого, но и полкового есаула полковника Сидора Пешты, тоже отправлявшегося в Варшаву. Но Пешта вместе с несколькими джурами заранее выехал к генеральному есаулу Барабашу, чтобы вместе с ним ехать в Варшаву. А Вешняк со своими казаками остановился у ворот подворья Хмельницкого и ждал, ибо, по народному поверью, отправляясь в дальний путь, нельзя открывать ворота с улицы, а только со двора.
— Ты не возражаешь, Федор Яковлевич, если мы поедем не по черкасской дороге, а через мои села, до самого Киева? — спросил Богдан.
— Почему «мои села»? — недоуменно спросил сотник, подумав, не получил ли Хмельницкий в подарок от короля еще и несколько сел.
— Через мои села! — засмеялся Богдан. — Еще в детстве вместе с отцом я несколько раз проезжал через них. Поэтому они и «мои», Яковлевич. Так захотелось проехать по этой дороге, как беззубому старику иногда хочется пожевать корку хлеба. Узнаю ли я уцелевшие хаты, увижу ли людей на ниве…
— Кто же теперь трудится в поле, полковник? Скоро крестьяне начнут ячмень для кутьи в ступах толочь. Я тоже люблю наши села. Интересно посмотреть на них. Неужели до сих пор на пожарищах живут наши люди, после побоища под Кумейками?
Но и в эту пору на полях трудились люди. В лесах дымились смолокурни, на возах, принадлежащих старосте, возили бочки с дегтем. Под надзором панских надсмотрщиков крестьяне поднимали зябь или выкорчевывали пни на вырубках.
— Кому пашешь землю, добрый человек, что собираешься сеять? — Хмельницкий соскочил с коня и подошел к пахарю.
Погонщики придержали волов, а пахарь, вырвав плуг из борозды, словно из рук врага, опрокинул его на землю.
— Что кому пашу? — нарочито переспросил. Ему надо подумать, прежде чем ответить.
— Ну да, кому, спрашиваю, пашете землю? Коль себе — помогай вам бог!..
— Да теперь, люди добрые, и не знаешь толком. Земля-то — она божья, а пашем ее мы, люди. Сроду, сколько я помню, она была казацкая, свободная. Теперь она досталась пану Конецпольскому, сыну коронного гетмана. А та, что лежит за Черкассами, отдана какому-то выродку Лащу. Тот уже и не волов запрягает в плуг, а людей наших. Спешат Лащи разбогатеть. Вот и пашем… Да вон и надсмотрщик, горе наше. А ну-ка, Митрик, Герасим, Погоняйте! Да пошел же, окаянный Ворон! Что уперся, даже снизки[13] прогибаются, вот-вот треснут…
— Почему стоишь, лайдак? Ждешь, что я вместо тебя пахать буду? — издали закричал надсмотрщик, и в воздухе засвистела длинная татарская плеть с коротким кнутовищем.
— Погоди, погоди, пан, стегать татарской игрушкой, — вмешался Федор Вешняк, рванувшийся навстречу надсмотрщику. За ним поскакали и несколько казаков, пришпорив лошадей. — Ты что, собачья морда, не видишь, что пахаря остановил сам генеральный есаул реестрового казачества?
— Не связывайся с дураком! — крикнул Богдан, садясь на коня. — Камчилатмак[14] — такое обращение с землепашцем стало у шляхтичей привычным делом… Может, и пан Станислав Конецпольский, так же как и его сын, кнутом заставляет работать украинских людей?
Надсмотрщик соскочил с коня. Он мгновенно сообразил, что это за казаки, и, покорно улыбаясь, поклонился и посторонился, уступая дорогу, ибо понимал, что здесь, в казачьем краю, его власть не всегда поддерживается отрядами жолнеров.
Изменчивая фортуна колонистов, зарившихся на чужие земли и богатства, делала их гибкими. Разные лащи, арцышевские, иваси нахлынули на Украину, как страшная эпидемия. Они стали закрепощать и казаков, превращать украинцев в поляков! Они открыто издеваются над украинцами! Даже Хмельницкого «не узнает» Ольбрехт Арцышевский. Поэтому и надсмотрщик не произнес ни слова в свое оправдание.
Пахарь изо всех сил налегал на ручки плуга, чтобы удержать его в борозде. Казаки на конях пронеслись мимо надсмотрщика. Чувствовалось, что они не смирились, а лишь пережидают лихую годину. А рука надсмотрщика уже сжимала кнутовище длинной плети.
Богдан раздраженно расстегнул сдавливающий шею воротник и с тревогой смотрел на хмурое небо. У него больно сжималось сердце, когда представлял себе судьбу тружеников необозримых полей родной Украины!
Проезжая через села, Хмельницкий и его казаки всюду встречали панских надсмотрщиков, слышали надсадный свист их кнутов, ропот и стон подневольных людей под пятой шляхтичей. Неужели пан коронный гетман позволил своему сыну так издеваться над закрепощенными казаками? На старости лет он снова женился, очарован молодой красивой женой, забыв обо всем на свете. Он, как мотылек на огонек свечи, тянулся к Софье Опалинской. Не сжег бы себе крылья в этом пламени!..
Хмельницкий больше не заезжал на поле к пахарям. Не останавливался он и в селах, разоренных хищными захватчиками. Он даже не заехал к известному своим гостеприимством городищенскому корчмарю, чтобы накормить лошадей и перекусить самому.
15
Перестал лить холодный осенний дождь. Но нависшие тучи не рассеялись, сгущая темноту ранних сумерек. Не доезжая до моста через реку Рось возле Корсуня, Богдан решил остановиться, ему захотелось разыскать кого-нибудь из старых знакомых отца, чтобы заночевать у них, дать отдохнуть лошадям, побеседовать с людьми в домашней обстановке. Но сколько появилось новых дворов и хат на извилистой и тесной улочке, тянувшейся вдоль Роси, как тесно жались они друг к другу, обсаженные оголенными осенью вишневыми садами. Тесно становится и на вольной приднепровской земле!
— Если усадьбы старых друзей твоего покойного отца так заросли молодняком, как вот эти вишенники, то… не лучше ли поискать новые, — посоветовал Богдану Карпо Полторалиха.
Богдан не хотел так легко поддаться искушениям своего побратима. Хотя действительно в такую темень вряд ли удастся найти среди густых вишенников усадьбу старого казака, у которого он еще с матерью останавливался на ночлег.
— Ну, так что, ни дна ему, ни покрышки? — произнес Богдан.
— А то, что грех крещеному человеку проезжать мимо корчмы! Еще старик Онысько сказывал, что за это бог наказывает казака. Корчму и построили именно для нашего брата казака! Лучше заехать туда, — посоветовал Карпо.
Казаки захохотали, заразив своим смехом Богдана и сотника.
— Тьфу ты, чего хохочете! Корчма для казака все равно что тещины нышки с чесноком. Не так ли, пан Федор? — спросил Карпо Вешняка.
— Да отстань ты со своим «паном» хотя бы ночью! Пан да пан…
— О-о, какие мы сердитые, когда нет рядом с нами пана Самойла Лаща!.. А все из-за этой слякоти, от которой и волки рохнут. Но пан Федор — это сотник как сотник!.. И пуля его не берет.
— Сотник, сотник. Хватит! — резко прервал Вешняк. — На людях еще дело другое.
— Не обращай внимания, сотник. Тоже мне, черт вас возьми, нашли из-за чего спорить. На людях следует называть человека просто, — вмешался в разговор Богдан. — Тебе невдомек, что наш Карпо очень любит польских шляхтичей, это всем известно. Да, так любит, что порой и к себе обращается «проше пана»… Ну что же, в корчму так в корчму, — добавил он под дружный хохот казаков.
Теснота в конюшнях корчмы не удивила казаков. Не обратил на нее внимания и Богдан. Он передал коня Карпу и, не дождавшись Вешняка, занятого устройством коней всего отряда, зашел в корчму. Ведь на дворе уже совсем темно, и ему не хотелось оставаться одному, потянуло к людям.
В корчме, набитой путниками, стоял сплошной гул. Большая, как ток в овине, комната корчмы освещалась несколькими каганцами, один из которых висел под потолком. Дым застилал глаза. Богдан немного постоял у двери, чтобы после ночной темноты глаза привыкли к свету. Он снял мокрую шапку и стряхнул с нее воду.
— Казаки жили до нас с вами, пан коронный стражник, живут и поныне. Ведь казаки размножаются, как вши за очкуром, уважаемый пан, — послышался чей-то голос.
— Что правда, то правда… — густым басом поддержал старшина, сидевший в тесной компании за столом, уставленным жбанами браги.
— Да оно и видно… Не из вши ли и пан Сидор такой вылупился? — не сдержался Богдан, услышав оскорбительные для военного человека слова есаула Пешты. Хмельницкий тотчас узнал задиристого чигиринского есаула по голосу и стал присматриваться, за каким столом он сидит.
— Ха-ха-ха! — раздалось за столами. Все узнали острого на язык субботовского казака.
В тот же миг они расступились, пропуская смельчака. Не каждый осмелится ссориться с Пештой. Лучше смолчать, чем связываться с ним! А в присутствии его высокого покровителя Самойла Лаща, который тоже сидел тут за столом, мог отважиться на такой шаг только смелый и старший по служебному положению, чем чигиринский есаул, казак. Присутствующие, кто добрым словом, кто улыбкой, приветствовали Хмельницкого. В это время в корчму вошел и сотник Вешняк, а следом за ним Карпо с группой казаков.
Из-за стола, за которым сидели старшины, важно поднялся Самойло Лащ. Глядя на его расстегнутый кунтуш, раскрасневшееся лицо и улыбку, Богдан ясно представил себе содержание их разговора, который они сейчас вели. Владелец села Макарове, королевский стражник угощает казацких старшин брагой корсунского корчмаря! Он недавно вернулся из поездки к королю и Конецпольскому, у которых добивался снятия с него обременительных баниций и инфамий.
— По голосу узнаем смелого чигиринца. Панове чигиринцы никак не поладят, как та сыновья, что не могут поделить отцовское наследство, уважаемый пан сотник? — улыбаясь, заметил Лащ, словно подливая масла в каганец.
Но Лаща поддержали только несколько его сторонников. Стражника остерегались и не любили, а его появление в Корсуне не предвещало казакам ничего хорошего. Богдан заметил, что язвительное словцо, словно разбухшее от влаги зерно, находит тут благоприятную почву.
— Сыновья, пан стражник, как-то поделят принадлежащее им имущество, примакам не отдадут… А пан Лащ не тот тост провозглашает! — с упреком сказал Богдан Хмельницкий.
Казаки в корчме переглянулись. Ведь кто из них не знает Хмельницкого, одного из храбрейших ныне чигиринских сотников? Такому попадись на язык! Этот полковник никому спуску не дает!
Сидевшие за соседним столом потеснились, уступая место чигиринским казакам. Богдан почувствовал, что большинство старшин поддерживает его. Это еще больше подогревало его гнев и неприязнь к этому некоронованному властителю казацкого края. Арцышевским и другим королевским приспешникам есть с кого брать пример!
Богдан помнит Лаща еще с детских лет, когда он впервые услышал обидное для казаков панское прозвище «разбойники». Королевский стражник теперь давно уже не юноша, каким был в те годы в Чигирине. Его коротко остриженные волосы уже покрылись инеем. Тогда был он просто Лащом, а теперь — Лащом-Тучанским. Но до сих пор остался не по возрасту все таким же сорвиголовой. На этом безродном головорезе словно лежало клеймо гнусного человеконенавистника. Рот Самойла Лаща перекосила презрительная улыбка, он широко расставил ноги, как бычок на бойне. Властно ступил несколько шагов. Небрежно бросил пустой кубок на стол.
У Богдана не было настроения ссориться, тем более с королевским стражником-задирой. А эта неожиданная встреча в корчме не предвещала ничего хорошего. Сидевшие за столом притихли, поставили кружки с недопитой брагой, переглядываясь друг с другом. Словно советовались между собой, кого поддерживать им, воинам той же украинской земли.
Самойло Лащ выжидающе смотрел на полковников реестрового казачества — на старшин-сорвиголов, которые сопровождали его. Он ждал, подойдет ли этот казацкий старшина поприветствовать его, королевского стражника.
В молодости им уже однажды пришлось столкнуться в Чигирине. Но теперь он королевский стражник и судьба их снова свела на тех же приднепровских землях. С кем же, за чьим столом по-панибратски, как водится у казаков, выпьет бокал вина этот чигиринский сотник?
Когда из-за стола поднялся и черкасский полковник, есаул реестровых войск Барабаш, Лащ даже улыбнулся, как победитель.
В переполненной людьми корчме установилась жуткая тишина. Кто из них заговорит первым, что скажет? Слова чигиринского сотника, казалось, до сих пор еще звучали в накуренной и душной корчме. За столом, где для Хмельницкого освободили место, поднимались полковники и сотники. Определились две группы, хотя и не равные по числу; Полковник Нестеренко шагнул навстречу Хмельницкому и Вешняку, приглашая их к столу.
— Мы немного запоздали, отстали от чигиринских казаков… — наконец откликнулся Хмельницкий. И все в корчме облегченно вздохнули, зазвенели кубки с брагой. — Вон, вижу, пан Пешта успел уже за стол пана королевского стражника сесть. Приветствую и я пана Самойла в таком его окружении…
Хмельницкий как-то сразу преобразился, стал каким-то другим. Но нет! Он тот же самый, — очевидно, только могила исправит натуру, на которой остался след семилетнего воспитания иезуитов!
Он словно клещами сжал протянутую Лащом руку и прямо глядел ему в глаза. Королевский стражник даже смутился на мгновение.
— Зря говорят, что пан Богдан до сих пор считает себя выше других, даже своих друзей… — наконец промолвил Лащ.
— Пан Лащ лучше бы не прислушивался к таким разговорам! Если эти друзья, как сам видишь, пан стражник, и при ясной погоде прячут головы свои под крылышко… Удивляюсь я полковнику Сидору.
— Чему? — поторопился спросить Пешта. Он пытался теперь показать, что не прячет свою голову ни под свое крыло, ни под крыло банитованного королевского стражника. У него на шее даже жилы посинели от напряжения.
— Выезжали-то мы в одном направлении. Мог бы и заехать ко мне, чтобы вместе двигаться, — с издевкой в голосе заметил Богдан, еще больше обостряя отношения с есаулом своего полка.
— Если усадьбы старых друзей твоего покойного отца так заросли молодняком, как вот эти вишенники, то… не лучше ли поискать новые, — посоветовал Богдану Карпо Полторалиха.
Богдан не хотел так легко поддаться искушениям своего побратима. Хотя действительно в такую темень вряд ли удастся найти среди густых вишенников усадьбу старого казака, у которого он еще с матерью останавливался на ночлег.
— Ну, так что, ни дна ему, ни покрышки? — произнес Богдан.
— А то, что грех крещеному человеку проезжать мимо корчмы! Еще старик Онысько сказывал, что за это бог наказывает казака. Корчму и построили именно для нашего брата казака! Лучше заехать туда, — посоветовал Карпо.
Казаки захохотали, заразив своим смехом Богдана и сотника.
— Тьфу ты, чего хохочете! Корчма для казака все равно что тещины нышки с чесноком. Не так ли, пан Федор? — спросил Карпо Вешняка.
— Да отстань ты со своим «паном» хотя бы ночью! Пан да пан…
— О-о, какие мы сердитые, когда нет рядом с нами пана Самойла Лаща!.. А все из-за этой слякоти, от которой и волки рохнут. Но пан Федор — это сотник как сотник!.. И пуля его не берет.
— Сотник, сотник. Хватит! — резко прервал Вешняк. — На людях еще дело другое.
— Не обращай внимания, сотник. Тоже мне, черт вас возьми, нашли из-за чего спорить. На людях следует называть человека просто, — вмешался в разговор Богдан. — Тебе невдомек, что наш Карпо очень любит польских шляхтичей, это всем известно. Да, так любит, что порой и к себе обращается «проше пана»… Ну что же, в корчму так в корчму, — добавил он под дружный хохот казаков.
Теснота в конюшнях корчмы не удивила казаков. Не обратил на нее внимания и Богдан. Он передал коня Карпу и, не дождавшись Вешняка, занятого устройством коней всего отряда, зашел в корчму. Ведь на дворе уже совсем темно, и ему не хотелось оставаться одному, потянуло к людям.
В корчме, набитой путниками, стоял сплошной гул. Большая, как ток в овине, комната корчмы освещалась несколькими каганцами, один из которых висел под потолком. Дым застилал глаза. Богдан немного постоял у двери, чтобы после ночной темноты глаза привыкли к свету. Он снял мокрую шапку и стряхнул с нее воду.
— Казаки жили до нас с вами, пан коронный стражник, живут и поныне. Ведь казаки размножаются, как вши за очкуром, уважаемый пан, — послышался чей-то голос.
— Что правда, то правда… — густым басом поддержал старшина, сидевший в тесной компании за столом, уставленным жбанами браги.
— Да оно и видно… Не из вши ли и пан Сидор такой вылупился? — не сдержался Богдан, услышав оскорбительные для военного человека слова есаула Пешты. Хмельницкий тотчас узнал задиристого чигиринского есаула по голосу и стал присматриваться, за каким столом он сидит.
— Ха-ха-ха! — раздалось за столами. Все узнали острого на язык субботовского казака.
В тот же миг они расступились, пропуская смельчака. Не каждый осмелится ссориться с Пештой. Лучше смолчать, чем связываться с ним! А в присутствии его высокого покровителя Самойла Лаща, который тоже сидел тут за столом, мог отважиться на такой шаг только смелый и старший по служебному положению, чем чигиринский есаул, казак. Присутствующие, кто добрым словом, кто улыбкой, приветствовали Хмельницкого. В это время в корчму вошел и сотник Вешняк, а следом за ним Карпо с группой казаков.
Из-за стола, за которым сидели старшины, важно поднялся Самойло Лащ. Глядя на его расстегнутый кунтуш, раскрасневшееся лицо и улыбку, Богдан ясно представил себе содержание их разговора, который они сейчас вели. Владелец села Макарове, королевский стражник угощает казацких старшин брагой корсунского корчмаря! Он недавно вернулся из поездки к королю и Конецпольскому, у которых добивался снятия с него обременительных баниций и инфамий.
— По голосу узнаем смелого чигиринца. Панове чигиринцы никак не поладят, как та сыновья, что не могут поделить отцовское наследство, уважаемый пан сотник? — улыбаясь, заметил Лащ, словно подливая масла в каганец.
Но Лаща поддержали только несколько его сторонников. Стражника остерегались и не любили, а его появление в Корсуне не предвещало казакам ничего хорошего. Богдан заметил, что язвительное словцо, словно разбухшее от влаги зерно, находит тут благоприятную почву.
— Сыновья, пан стражник, как-то поделят принадлежащее им имущество, примакам не отдадут… А пан Лащ не тот тост провозглашает! — с упреком сказал Богдан Хмельницкий.
Казаки в корчме переглянулись. Ведь кто из них не знает Хмельницкого, одного из храбрейших ныне чигиринских сотников? Такому попадись на язык! Этот полковник никому спуску не дает!
Сидевшие за соседним столом потеснились, уступая место чигиринским казакам. Богдан почувствовал, что большинство старшин поддерживает его. Это еще больше подогревало его гнев и неприязнь к этому некоронованному властителю казацкого края. Арцышевским и другим королевским приспешникам есть с кого брать пример!
Богдан помнит Лаща еще с детских лет, когда он впервые услышал обидное для казаков панское прозвище «разбойники». Королевский стражник теперь давно уже не юноша, каким был в те годы в Чигирине. Его коротко остриженные волосы уже покрылись инеем. Тогда был он просто Лащом, а теперь — Лащом-Тучанским. Но до сих пор остался не по возрасту все таким же сорвиголовой. На этом безродном головорезе словно лежало клеймо гнусного человеконенавистника. Рот Самойла Лаща перекосила презрительная улыбка, он широко расставил ноги, как бычок на бойне. Властно ступил несколько шагов. Небрежно бросил пустой кубок на стол.
У Богдана не было настроения ссориться, тем более с королевским стражником-задирой. А эта неожиданная встреча в корчме не предвещала ничего хорошего. Сидевшие за столом притихли, поставили кружки с недопитой брагой, переглядываясь друг с другом. Словно советовались между собой, кого поддерживать им, воинам той же украинской земли.
Самойло Лащ выжидающе смотрел на полковников реестрового казачества — на старшин-сорвиголов, которые сопровождали его. Он ждал, подойдет ли этот казацкий старшина поприветствовать его, королевского стражника.
В молодости им уже однажды пришлось столкнуться в Чигирине. Но теперь он королевский стражник и судьба их снова свела на тех же приднепровских землях. С кем же, за чьим столом по-панибратски, как водится у казаков, выпьет бокал вина этот чигиринский сотник?
Когда из-за стола поднялся и черкасский полковник, есаул реестровых войск Барабаш, Лащ даже улыбнулся, как победитель.
В переполненной людьми корчме установилась жуткая тишина. Кто из них заговорит первым, что скажет? Слова чигиринского сотника, казалось, до сих пор еще звучали в накуренной и душной корчме. За столом, где для Хмельницкого освободили место, поднимались полковники и сотники. Определились две группы, хотя и не равные по числу; Полковник Нестеренко шагнул навстречу Хмельницкому и Вешняку, приглашая их к столу.
— Мы немного запоздали, отстали от чигиринских казаков… — наконец откликнулся Хмельницкий. И все в корчме облегченно вздохнули, зазвенели кубки с брагой. — Вон, вижу, пан Пешта успел уже за стол пана королевского стражника сесть. Приветствую и я пана Самойла в таком его окружении…
Хмельницкий как-то сразу преобразился, стал каким-то другим. Но нет! Он тот же самый, — очевидно, только могила исправит натуру, на которой остался след семилетнего воспитания иезуитов!
Он словно клещами сжал протянутую Лащом руку и прямо глядел ему в глаза. Королевский стражник даже смутился на мгновение.
— Зря говорят, что пан Богдан до сих пор считает себя выше других, даже своих друзей… — наконец промолвил Лащ.
— Пан Лащ лучше бы не прислушивался к таким разговорам! Если эти друзья, как сам видишь, пан стражник, и при ясной погоде прячут головы свои под крылышко… Удивляюсь я полковнику Сидору.
— Чему? — поторопился спросить Пешта. Он пытался теперь показать, что не прячет свою голову ни под свое крыло, ни под крыло банитованного королевского стражника. У него на шее даже жилы посинели от напряжения.
— Выезжали-то мы в одном направлении. Мог бы и заехать ко мне, чтобы вместе двигаться, — с издевкой в голосе заметил Богдан, еще больше обостряя отношения с есаулом своего полка.