Страница:
А в приемной гетмана в это время уже прохаживались несколько старшин, за столом сидел и генеральный писарь Иван Выговский. Сидел, словно чужой, от нечего делать перелистывая бумаги, едва сдерживая зевоту. Полковник Нестеренко ходил вдоль глухой стены, не вынимая изо рта давно потухшей люльки. Каждый раз, приблизившись к столу, он окидывал взглядом, в котором было больше сочувствия, чем уважения, сонного Выговского. Несколько старшин, сгрудившись возле окна, сдержанно смеялись, слушая веселый рассказ Дорошенко. В стороне, на скамье, одиноко сидел Янчи-Грегор Горуховский. Вдруг раздались голоса, послышались шаги.
— Гетман! — воскликнуло несколько человек.
Писарь Выговский вздрогнул и тотчас отогнал от себя сон. Часовщик вскочил со скамьи. Старшины почтительно выстроились вдоль стены.
Дежурный джура раскрыл обе половины дверей и сильным голосом, словно перед ним был не обыкновенный кабинет гетмана, а настоящий терехтемировский храм пречистой девы, произнес:
— Гетман славного украинского войска!
Вначале в двери показалась булава, покрытая золотом и драгоценными камнями. Богдан Хмельницкий нес ее в вытянутой руке, чтобы подчеркнуть, что именно в ней, а не в человеке, несущем ее, воплощена несокрушимая власть. Сбоку, на шаг отступив от гетмана, шел Иван Брюховецкий, а следом за Хмельницким с гордо поднятой головой шествовал его любимый зять — переяславский полковник Павло Тетеря. Всего за два года так изменился мир и появились новые имена…
За Тетерей бесшумно закрылась дверь в приемную. Хмельницкий, кивнув головой, произнес:
— Добрый день, панове старшины!
Подошел к столу, положил булаву на маленькую вышитую скатерку и еще раз поклонился. Только тогда снял с головы шапку с орлиным пером. Осторожно положил ее на подоконник позади себя. Затем окинул взглядом присутствующих старшин и спросил Брюховецкого:
— А может быть, он уже уехал? От Ивана Карповича всего можно ждать…
Но не успел Брюховецкий ответить гетману, как за дверью послышались торопливые шаги и неожиданно, как от порывистого ветра, открылась дверь. Полковник Богун наклонил голову, чтобы не удариться об украшенный резьбой дубовый косяк двери. Затем выпрямился во весь рост, быстрым взглядом окинул присутствующих, и широкая добродушная улыбка осветила мужественное лицо рыцаря Украины.
— Ты смотри! Уж все тут, только я один плетусь в хвосте, — промолвил словно про себя, улыбаясь. И присутствующие, будто очарованные им, тоже улыбнулись. А он уже по-молодецки снял шапку, накрест промел ею пол перед собой, низко кланяясь:
— Челом гетману и старшинам! Кликал меня, батько, по неотложному делу?
— Кликал, полковник, — холодно, как чужому, ответил Хмельницкий.
Он не сводил глаз с Богуна. Следил, как тот еще раз окинул взглядом старшин, будто бы даже дерзко, подошел к столу и остановился напротив гетмана. Богун был суров, как лев, и в то же время покорен, как голубь. Встретился глазами с глазами гетмана, тихо спросил:
— Судить будешь?
— Благодари, что гетман будет тебя судить, а не народ. Сложи-ка, полковник Иван, оружие на стол!
Если бы гетман не назвал его по имени, Богун не выполнил бы его приказ так спокойно. Именно обращение к нему словом «Иван» было призывом к примирению или скорее признаком их крепкой дружбы и сочувствия.
— Суди, гетман, коли провинился в чем-нибудь.
— Провинился… Стыдился бы, полковник! Под ногами земля горит, а он… — Хмельницкий вдруг вскипел и вышел из-за стола. На ходу снял с себя саблю и положил ее рядом с саблей Богуна. Оба пистоля отдал Брюховецкому, который положил их на стол, пропустив мимо себя гневного гетмана. — Под ним земля горит, — снова сурово воскликнул Хмельницкий, — а у него ветер в голове, в государственной политике разбирается, как малое дитя!..
И налетел на более рослого Богуна, ударив его по щеке.
— Постой, пан гетман! При людях буду защищаться! — Прижатые к груди руки Богуна дрожали.
Гетман отошел назад, крикнул присутствующим:
— А ну-ка, вон к чертовой матери отсюда! Остаться только писарю!
— И писаря к чертовой матери! — воскликнул Богун таким сильным голосом, что задрожали стекла в окнах.
— И писаря! — повторил гетман.
Всех словно ветром унесло из приемной гетмана. Брюховецкий последним закрыл за собой дверь и кашлянул, будто подавая знак гетману.
Запыхавшийся Богдан отошел в сторону, полой жупана вытер пот со лба.
— Тьфу ты, дубина стоеросовая! — воскликнул, пристально глядя на Богуна. — Прости, Иван. Я не отступаю, но… прости, горяч бываю в гневе. С вами в такое время нелегко жить в мире! Это правда, что ты, полковник Кальницкого казацкого полка, выражал недовольство казнью Худолея?
— Чистая правда, Богдан! Таи и говорил, что если бы тут был Данило Нечай…
— Так что было бы?.. Взбунтовались бы против гетмана? Ты подумай перед тем, как сказать, Иван!
Богун сплюнул кровь, потом прополоскал рот водой из кувшина, стоявшего на столе. Беря саблю со стола, спросил:
— Кажется, пан гетман, можно вооружиться?
— Можно. Садись вон там… Тьфу! С такими полковниками и в самом деле обойдешь весь мир, да назад не воротишься!
— Поздно возвращаться, Богдан. Далеко зашли…
— И не думаю возвращаться! Уж слишком долго Украина собиралась в этот путь. Не я иду, а православный люд идет. Если не я поведу этот грозный поход против шляхтичей, найдутся другие, поведешь ты! Ты разве не видишь, что творится на Украине? Нашлись атаманы, которые уже за Карпаты выгоняют зазнавшихся шляхтичей…
— И я хочу быть воином, а не слугой возле булавы и державной печати. Во всяком ремесле нужен талант, Богдан. Говори, за что ударил, не люблю пустых разговоров.
— Хорошо, не торопись, Иван. «Слугой возле булавы и державной печати». Здорово сказано! Но умно ли, давай обсудим. Коль ты меня имеешь в виду…
— Может, и ошибся, говорил, что в голову взбрело. Ты таки умеешь гетманствовать.
— Только ли умею или люблю? — поторопился Хмельницкий, словно боясь, как бы этого не сказал кто-нибудь другой.
— Всякое дело надо любить, ежели оно на пользу народа. За это и уважают тебя на Украине. Но… все-таки за что ты ударил меня? Не гневи, Богдан, объясни. Я стыд стерпел перед старшинами, хочу знать за что.
— За великое дело победы над польской и украинской шляхтой! Вот за что!
— Разве что за нее, за эту победу? Так ударь еще раз для уверенности!.. За победу своих не бьют.
— Снимай оружие, клади на стол!
Богун поднялся со скамьи, торопливо начал снимать саблю. Его лицо постепенно наливалось кровью, глаза исподлобья смотрели на Хмельницкого, как на осужденного.
— Сядь! — Гетман крикнул так грозно, что даже Богун смутился. Руки так и замерли на поясе, где висела сабля, и через минуту опустились вниз. Гневно сжатые губы раскрылись, и на лице засняла улыбка.
— Черт знает что творится! — словно за гетмана произнес полковник Богун.
11
12
13
— Гетман! — воскликнуло несколько человек.
Писарь Выговский вздрогнул и тотчас отогнал от себя сон. Часовщик вскочил со скамьи. Старшины почтительно выстроились вдоль стены.
Дежурный джура раскрыл обе половины дверей и сильным голосом, словно перед ним был не обыкновенный кабинет гетмана, а настоящий терехтемировский храм пречистой девы, произнес:
— Гетман славного украинского войска!
Вначале в двери показалась булава, покрытая золотом и драгоценными камнями. Богдан Хмельницкий нес ее в вытянутой руке, чтобы подчеркнуть, что именно в ней, а не в человеке, несущем ее, воплощена несокрушимая власть. Сбоку, на шаг отступив от гетмана, шел Иван Брюховецкий, а следом за Хмельницким с гордо поднятой головой шествовал его любимый зять — переяславский полковник Павло Тетеря. Всего за два года так изменился мир и появились новые имена…
За Тетерей бесшумно закрылась дверь в приемную. Хмельницкий, кивнув головой, произнес:
— Добрый день, панове старшины!
Подошел к столу, положил булаву на маленькую вышитую скатерку и еще раз поклонился. Только тогда снял с головы шапку с орлиным пером. Осторожно положил ее на подоконник позади себя. Затем окинул взглядом присутствующих старшин и спросил Брюховецкого:
— А может быть, он уже уехал? От Ивана Карповича всего можно ждать…
Но не успел Брюховецкий ответить гетману, как за дверью послышались торопливые шаги и неожиданно, как от порывистого ветра, открылась дверь. Полковник Богун наклонил голову, чтобы не удариться об украшенный резьбой дубовый косяк двери. Затем выпрямился во весь рост, быстрым взглядом окинул присутствующих, и широкая добродушная улыбка осветила мужественное лицо рыцаря Украины.
— Ты смотри! Уж все тут, только я один плетусь в хвосте, — промолвил словно про себя, улыбаясь. И присутствующие, будто очарованные им, тоже улыбнулись. А он уже по-молодецки снял шапку, накрест промел ею пол перед собой, низко кланяясь:
— Челом гетману и старшинам! Кликал меня, батько, по неотложному делу?
— Кликал, полковник, — холодно, как чужому, ответил Хмельницкий.
Он не сводил глаз с Богуна. Следил, как тот еще раз окинул взглядом старшин, будто бы даже дерзко, подошел к столу и остановился напротив гетмана. Богун был суров, как лев, и в то же время покорен, как голубь. Встретился глазами с глазами гетмана, тихо спросил:
— Судить будешь?
— Благодари, что гетман будет тебя судить, а не народ. Сложи-ка, полковник Иван, оружие на стол!
Если бы гетман не назвал его по имени, Богун не выполнил бы его приказ так спокойно. Именно обращение к нему словом «Иван» было призывом к примирению или скорее признаком их крепкой дружбы и сочувствия.
— Суди, гетман, коли провинился в чем-нибудь.
— Провинился… Стыдился бы, полковник! Под ногами земля горит, а он… — Хмельницкий вдруг вскипел и вышел из-за стола. На ходу снял с себя саблю и положил ее рядом с саблей Богуна. Оба пистоля отдал Брюховецкому, который положил их на стол, пропустив мимо себя гневного гетмана. — Под ним земля горит, — снова сурово воскликнул Хмельницкий, — а у него ветер в голове, в государственной политике разбирается, как малое дитя!..
И налетел на более рослого Богуна, ударив его по щеке.
— Постой, пан гетман! При людях буду защищаться! — Прижатые к груди руки Богуна дрожали.
Гетман отошел назад, крикнул присутствующим:
— А ну-ка, вон к чертовой матери отсюда! Остаться только писарю!
— И писаря к чертовой матери! — воскликнул Богун таким сильным голосом, что задрожали стекла в окнах.
— И писаря! — повторил гетман.
Всех словно ветром унесло из приемной гетмана. Брюховецкий последним закрыл за собой дверь и кашлянул, будто подавая знак гетману.
Запыхавшийся Богдан отошел в сторону, полой жупана вытер пот со лба.
— Тьфу ты, дубина стоеросовая! — воскликнул, пристально глядя на Богуна. — Прости, Иван. Я не отступаю, но… прости, горяч бываю в гневе. С вами в такое время нелегко жить в мире! Это правда, что ты, полковник Кальницкого казацкого полка, выражал недовольство казнью Худолея?
— Чистая правда, Богдан! Таи и говорил, что если бы тут был Данило Нечай…
— Так что было бы?.. Взбунтовались бы против гетмана? Ты подумай перед тем, как сказать, Иван!
Богун сплюнул кровь, потом прополоскал рот водой из кувшина, стоявшего на столе. Беря саблю со стола, спросил:
— Кажется, пан гетман, можно вооружиться?
— Можно. Садись вон там… Тьфу! С такими полковниками и в самом деле обойдешь весь мир, да назад не воротишься!
— Поздно возвращаться, Богдан. Далеко зашли…
— И не думаю возвращаться! Уж слишком долго Украина собиралась в этот путь. Не я иду, а православный люд идет. Если не я поведу этот грозный поход против шляхтичей, найдутся другие, поведешь ты! Ты разве не видишь, что творится на Украине? Нашлись атаманы, которые уже за Карпаты выгоняют зазнавшихся шляхтичей…
— И я хочу быть воином, а не слугой возле булавы и державной печати. Во всяком ремесле нужен талант, Богдан. Говори, за что ударил, не люблю пустых разговоров.
— Хорошо, не торопись, Иван. «Слугой возле булавы и державной печати». Здорово сказано! Но умно ли, давай обсудим. Коль ты меня имеешь в виду…
— Может, и ошибся, говорил, что в голову взбрело. Ты таки умеешь гетманствовать.
— Только ли умею или люблю? — поторопился Хмельницкий, словно боясь, как бы этого не сказал кто-нибудь другой.
— Всякое дело надо любить, ежели оно на пользу народа. За это и уважают тебя на Украине. Но… все-таки за что ты ударил меня? Не гневи, Богдан, объясни. Я стыд стерпел перед старшинами, хочу знать за что.
— За великое дело победы над польской и украинской шляхтой! Вот за что!
— Разве что за нее, за эту победу? Так ударь еще раз для уверенности!.. За победу своих не бьют.
— Снимай оружие, клади на стол!
Богун поднялся со скамьи, торопливо начал снимать саблю. Его лицо постепенно наливалось кровью, глаза исподлобья смотрели на Хмельницкого, как на осужденного.
— Сядь! — Гетман крикнул так грозно, что даже Богун смутился. Руки так и замерли на поясе, где висела сабля, и через минуту опустились вниз. Гневно сжатые губы раскрылись, и на лице засняла улыбка.
— Черт знает что творится! — словно за гетмана произнес полковник Богун.
11
— На весы истории положена судьба всей страны, — говорил Хмельницкий, словно перед ним стоял не один Богун, а вся Украина. — Речь идет о судьбе наших людей! Да разве только наших? Вон сколько их пристает к нам. Забывая о вере, оставляя родных, бегут на берега Днепра. Бегут, потому что надеялись на нас, на тебя, Богуна, на Пушкаренко, на Карпа Полторалиха! — Хмельницкий подошел к Богуну. — Разве скроешь от людей, что душа воина жаждет боевой славы? Как назойливая искусительница, порой прельщает она и меня. Но ведь теперь я не субботовский сотник, а гетман всей Украины. Иногда туманит голову, когда бываешь наедине с собой, не слышишь стона людей и не видишь врага. Но во время сражений под Желтыми водами, Корсунем и Пилявцами это чувство вытеснялось жаждой разорвать цепи несправедливости, сбросить ярмо неволи с нашей страны! Может быть, думаешь, что у меня притупилась сабля для кровной мести за жену, за детей, за разорение Субботовского хутора? Но эта сабля обрушивалась на головы палачей наших, уже находясь в могущественных руках всего нашего народа! В запахе крови наших извечных врагов мы почувствовали, зачем в наше время нужны народу гетманы, почувствовали настоящую потребность борьбы. И учти, Богун, потребность борьбы не за Пилявцы или за Львов, где под саблями украинцев трещали кости панов ляхов… А потребность борьбы против Короны и католицизма, которые хотят держать нас в кабале и неволе. Вижу, что эта обоюдная борьба будет еще долгая и упорная, полковник Иван. Речь идет о том, чья голова крепче удержится на плечах. Да, да, Богун, именно чья голова, а потом уже чья сабля ловчее служит народу, который эту голову так высоко возносит, даже до булавы! А поняв это, вынужден будешь казнить и некоторых дураков, которые прежде всего думают о себе, а не о своей стране… Сиди, сиди, Иван, я только начал отвечать тебе, за что ударил. Польская Корона под нажимом шляхты снова усиленно готовится покорить Украину. Сенаторы стали умнее. А можем ли мы сейчас отразить многочисленного, превосходящего нас по вооружению врага? Нет, не можем, Богун, это надо понять! Погибли Назрулла и Морозенко, пал и Кривонос. Холера тоже помогает не нам, скосила такого рыцаря Украины… А мы и не помянули его как следует… Ну вот, сам видишь, левобережцы озабочены, Глух и Умани только собирается приводить в порядок полк Назруллы. Остаетесь Нечай да ты…
— А Федор Вешняк, Золотаренко, Кричевский?
— Пускай, и Вешняк, и Золотаренко, Мартын Пушкаренко, найдутся еще два-три верных полковника. По ведь у шляхты сейчас под ружьем тридцать шесть тысяч хорошо обученной армии! Фирлей снова нанял немецких рейтаров, литовские князья Сапеги выставили против Кричевского восемнадцать тысяч воинов, которые упорно защищаются. Учти, если мы не будем воевать с умом, тогда придется распрощаться со всеми нашими завоеваниями. Сколько лучших рыцарей полегли, а как устали люди от тяжелой двухлетней воины! И нам неоткуда ждать надежной помощи. Правда, московский царь наконец обещал прислать послов с дарами. Но ты смотри никому не проговорись об этом. Царь обещал объединиться с Украиной, чтобы вместе выступить против шляхты. А мы даже радоваться этому не можем, утаиваем от наших людей. Потому что расшевелим гадов всей Европы, которые пойдут за Короной, — как тогда отобьемся от них? Крымский хан, как на смех, снова подарил мне двух арабских коней, для торжественного поединка. А нам надо заполучить от него двадцатитысячное войско. На кого еще можно положиться? На Ракочия Венгерского, который взвешивает, что ему выгоднее: то ли вступить в союз с нами, то ли выдать нас шляхтичам, сообщив им о наших переговорах о союзе с ним?.. Седеем, обремененные повседневными заботами, забывая обо всем, потому что трепыхаешься, как линь на сковородке, окруженный коронными надсмотрщиками и шпионами.
— Ну и страшную картину нарисовал ты. Так что же, надо склонить голову перед ляхами? — сказал Богун, поднимаясь.
— Чепуху городишь, Иван. Да скорее смерть! Слишком поздно думать о примирении. Вот тебе мой ответ, брат Иван, и моя гетманская рука!
Хмельницкий протянул руку Богуну и снова, не скрывая волнения, заговорил:
— Приходится жертвовать некоторыми дураками. Разве я боялся Худолея, несмотря даже на его грязный заговор? Нет. Но своими крутыми мерами хотя бы на неделю, на день должны усыпить шляхту, оттянуть ее нападение до весны. Потому что сейчас они готовы к войне, а мы нет. Пускай они считают нас трусами, лишь бы только верили в это и не спешили с нападением. Я стараюсь любой ценой усыпить бдительность нового короля, ждем их комиссаров и готовимся к смертельной схватке. И пусть ликуют ляхи, я их все-таки обману, если вот такие Худолеи не сорвут моих планов. Мы честно выполняем условия договора, к войне не готовимся, усмиряем взбунтовавшуюся чернь. Знаешь, тут уже пожертвуешь пальцем, чтобы оторвать панскую руку! Они ненадолго вернутся в украинские имения. Я сам… — гетман вдруг снова вспыхнул гневом, — через три-четыре недели отправляюсь в Белую Церковь. Полковника Ждановича снова посылаю с подарками к крымскому хану. Очевидно, приведет орду. Приходится хитрить, покуда царь с боярами наконец осмелятся…
— А знает ли шляхта, что мы тут казним бунтовщиков, которые выступают против Короны, Богдан? Верят ли они твоим этим?..
— Наверное, знают, ведь шпионов сюда засылают… А верят ли? Шляхтичи хитрые, но мы тоже не лыком шиты!.. — Гетман понизил голос и посмотрел на дверь: — Видел поручика Скшетуского, шпиона, которого они прислали сюда? Если помнишь…
— Скшетуского? Как же, и сегодня этот пройдоха выезжал на прогулку за город. Красавец поручик четырех наших казаков зарубил в поединке под Берестечком! У этого подлеца столько шляхетской спеси.
— Погоди, Иван! Спеси этой у него хватило всего на двести левков, за которые он спокойно продает свою отчизну, как шинкарь честь своей жены.
Гетман успокоился, медленно прошел на середину комнаты, поманив пальцем Богуна.
— А кто может поручиться, — приглушенно произнес, — что Скшетуский один среди нас? Следят за нашими сношениями с Москвой, выспрашивают, возмущают… Поэтому мы должны обуздать наше сердце, нашу ненависть, проявляя покорность Короне. Поэтому же, полковник, прячь когти в рукав, потому что враг насторожился. Вот и шпионят. У нас на плечах тоже голова, а не макитра!
— Злые языки болтают, будто бы Гелена путалась с этим поручиком…
— Всякие разговоры пошли, даже «кумушкой Хмельницкой» дразнят Гелену. Может быть, это и к лучшему, не будут мешать мне осуществлять намеченные планы… Я поручил уже Петру Дорошенко и моему Тимоше разузнать о ее связях с поручиком, людей расспросить. Понял?
— Понял, гетман. А все же разреши мне этому красавцу Скшетускому испортить его красивое личико своей саблей.
— Испортишь ли ему личико, а мне все дело испортишь. Не смей трогать! Поручик тоже неплохо владеет саблей, да и… некогда тебе этим сейчас заниматься. Тебе надо выехать в полк. Чует моя душа, что Калиновский вот-вот нападет из Бара, если не на тебя, так на Нечая. А о Гелене…
— Понимаю, не ребенок.
И снова, как родные, трижды поцеловались. Гетман проводил полковника на крыльцо. Петр Дорошенко и Тимоша держали его коня, Брюховецкий попытался учтиво подставить ему стремя. Но Богун — казак! Он, как юноша, вскочил на коня и понесся, на ходу вставляя ноги в серебряные стремена.
— А Федор Вешняк, Золотаренко, Кричевский?
— Пускай, и Вешняк, и Золотаренко, Мартын Пушкаренко, найдутся еще два-три верных полковника. По ведь у шляхты сейчас под ружьем тридцать шесть тысяч хорошо обученной армии! Фирлей снова нанял немецких рейтаров, литовские князья Сапеги выставили против Кричевского восемнадцать тысяч воинов, которые упорно защищаются. Учти, если мы не будем воевать с умом, тогда придется распрощаться со всеми нашими завоеваниями. Сколько лучших рыцарей полегли, а как устали люди от тяжелой двухлетней воины! И нам неоткуда ждать надежной помощи. Правда, московский царь наконец обещал прислать послов с дарами. Но ты смотри никому не проговорись об этом. Царь обещал объединиться с Украиной, чтобы вместе выступить против шляхты. А мы даже радоваться этому не можем, утаиваем от наших людей. Потому что расшевелим гадов всей Европы, которые пойдут за Короной, — как тогда отобьемся от них? Крымский хан, как на смех, снова подарил мне двух арабских коней, для торжественного поединка. А нам надо заполучить от него двадцатитысячное войско. На кого еще можно положиться? На Ракочия Венгерского, который взвешивает, что ему выгоднее: то ли вступить в союз с нами, то ли выдать нас шляхтичам, сообщив им о наших переговорах о союзе с ним?.. Седеем, обремененные повседневными заботами, забывая обо всем, потому что трепыхаешься, как линь на сковородке, окруженный коронными надсмотрщиками и шпионами.
— Ну и страшную картину нарисовал ты. Так что же, надо склонить голову перед ляхами? — сказал Богун, поднимаясь.
— Чепуху городишь, Иван. Да скорее смерть! Слишком поздно думать о примирении. Вот тебе мой ответ, брат Иван, и моя гетманская рука!
Хмельницкий протянул руку Богуну и снова, не скрывая волнения, заговорил:
— Приходится жертвовать некоторыми дураками. Разве я боялся Худолея, несмотря даже на его грязный заговор? Нет. Но своими крутыми мерами хотя бы на неделю, на день должны усыпить шляхту, оттянуть ее нападение до весны. Потому что сейчас они готовы к войне, а мы нет. Пускай они считают нас трусами, лишь бы только верили в это и не спешили с нападением. Я стараюсь любой ценой усыпить бдительность нового короля, ждем их комиссаров и готовимся к смертельной схватке. И пусть ликуют ляхи, я их все-таки обману, если вот такие Худолеи не сорвут моих планов. Мы честно выполняем условия договора, к войне не готовимся, усмиряем взбунтовавшуюся чернь. Знаешь, тут уже пожертвуешь пальцем, чтобы оторвать панскую руку! Они ненадолго вернутся в украинские имения. Я сам… — гетман вдруг снова вспыхнул гневом, — через три-четыре недели отправляюсь в Белую Церковь. Полковника Ждановича снова посылаю с подарками к крымскому хану. Очевидно, приведет орду. Приходится хитрить, покуда царь с боярами наконец осмелятся…
— А знает ли шляхта, что мы тут казним бунтовщиков, которые выступают против Короны, Богдан? Верят ли они твоим этим?..
— Наверное, знают, ведь шпионов сюда засылают… А верят ли? Шляхтичи хитрые, но мы тоже не лыком шиты!.. — Гетман понизил голос и посмотрел на дверь: — Видел поручика Скшетуского, шпиона, которого они прислали сюда? Если помнишь…
— Скшетуского? Как же, и сегодня этот пройдоха выезжал на прогулку за город. Красавец поручик четырех наших казаков зарубил в поединке под Берестечком! У этого подлеца столько шляхетской спеси.
— Погоди, Иван! Спеси этой у него хватило всего на двести левков, за которые он спокойно продает свою отчизну, как шинкарь честь своей жены.
Гетман успокоился, медленно прошел на середину комнаты, поманив пальцем Богуна.
— А кто может поручиться, — приглушенно произнес, — что Скшетуский один среди нас? Следят за нашими сношениями с Москвой, выспрашивают, возмущают… Поэтому мы должны обуздать наше сердце, нашу ненависть, проявляя покорность Короне. Поэтому же, полковник, прячь когти в рукав, потому что враг насторожился. Вот и шпионят. У нас на плечах тоже голова, а не макитра!
— Злые языки болтают, будто бы Гелена путалась с этим поручиком…
— Всякие разговоры пошли, даже «кумушкой Хмельницкой» дразнят Гелену. Может быть, это и к лучшему, не будут мешать мне осуществлять намеченные планы… Я поручил уже Петру Дорошенко и моему Тимоше разузнать о ее связях с поручиком, людей расспросить. Понял?
— Понял, гетман. А все же разреши мне этому красавцу Скшетускому испортить его красивое личико своей саблей.
— Испортишь ли ему личико, а мне все дело испортишь. Не смей трогать! Поручик тоже неплохо владеет саблей, да и… некогда тебе этим сейчас заниматься. Тебе надо выехать в полк. Чует моя душа, что Калиновский вот-вот нападет из Бара, если не на тебя, так на Нечая. А о Гелене…
— Понимаю, не ребенок.
И снова, как родные, трижды поцеловались. Гетман проводил полковника на крыльцо. Петр Дорошенко и Тимоша держали его коня, Брюховецкий попытался учтиво подставить ему стремя. Но Богун — казак! Он, как юноша, вскочил на коня и понесся, на ходу вставляя ноги в серебряные стремена.
12
В воскресенье перед отъездом к Степаниде Гелена, по совету женщин, сходила в церковь. Ганна Золотаренко снова приехала в Чигирин, и, возможно, по ее наущению Гелена во всем угождала гетману. Ведь это он уговаривал ее принять православие.
Богдан слонялся из комнаты в комнату, посматривая на празднично накрытый стол. Он уже дважды подходил к столу и выпивал из серебряного кубка водку, настоянную Мелашкой. Животворным напитком называла Мелашка эту водку. И Хмельницкий знал, что старуха намекает на его пожилой возраст. Но он не сердился на старуху, пил «животворный» напиток, выпил бы и «сердечный» или «от судороги». Сейчас и это почувствовала Мелашка. Она зашла в столовую, поздоровалась с гетманом, поставила на стол закуску.
— Долго держит батюшка в церкви. Тебе, Богдан, тоже не следует чураться храма божьего, — с упреком сказала старуха. — Да, добрая Ганна Золотаренко снова приехала с хутора помолиться в нашей церкви Спасителя; может, и на масленицу останется у жены Вешняка.
Богдан испытующе посмотрел на старуху.
— Пригласили бы к нам на обед Ганну Золотаренко, хорошая женщина.
— Вот я и говорю — хорошая. К нам относится, как к родным.
— А в церковь мне нечего ходить. Ежели господь бог, тетушка Мелашка, уважает свой дом, так и мы, его слуги, учимся поступать так же и должны уважать свой дом. Ведь так, тетушка?
— Где уж мне, старухе, знать это? Обвенчался бы ты уж с Ганной Золотаренко, что ли, вот и было бы с кем разделить печаль души. Вон и пан часовщик, вишь, торопится вместе с Геленой пойти в церковь. Спрашивал, стоя у калитки, не собирается ли и пан гетман в церковь.
— Вон как? — насторожился Хмельницкий.
— То-то же. Турчанка, которая служит у пана часовщика, худо отзывалась о его госте шляхтиче. Не знаю, стоит ли рассказать тебе… Лучше уж на исповеди батюшке расскажу…
— О чем, пани Мелашка? Ведь в святом письме я не хуже батюшки разбираюсь. Лучше уж мне откройте эти грехи, чем носить их в душе.
Мелашка как-то сочувственно посмотрела на Богдана. Она была уже совсем дряхлая, морщинистая, потрепанная жизнью. До шестидесяти лет еще считала свои года, а сколько еще прожила, забыла и счет. Присела на скамейку. Когда на звоннице ударили колокола на «достойно», сидя перекрестилась широким взмахом руки и снова заговорила, понизив голос:
— Прости, господи, что же мне, старухе, в могилу уносить эту тайну? Я всю жизнь ненавижу их, пакостных шляхтичей. Непоседливый этот гость, говорила турчанка. Ночью где-то гоняет, пана Грегора обзывает всякими словами и к такому подбивает…
— К чему? — спросил Богдан почтительно, присаживаясь возле старухи.
— Турчанка, может, и недослышала, да и говорит она плохо по-нашему, а уж панский язык и подавно с пятого на десятое понимает. Этот пан, говорит турчанка, уговаривает девку ехать, очевидно, вместе с, ним. Спрашиваю: «Только уговаривает уехать или советует и что-то взять?» Разве втолкуешь ей, турчанке? Я и сама вижу, что зачастила наша девка к часовщику. Чего бы это? А потом подумала: ведь там гостит этот молодец. Не с ним ли снюхалась она тогда, когда мы в монастыре спасались? И забеременела-то она тогда, — прости меня, боже праведный… А со вчерашнего дня не стало этой турчанки у часовщика. Появились какие-то хлопцы-джуры.
— Джуры?
— Да, джуры, Богдан. Файные хлопцы, услужливые. Один из них предлагал мне серебряный крест какого-то Манявского скита. А я боюсь взять, — вроде хороший крест, да, может, джура этот колдун какой-нибудь. Что ты скажешь, Богдан, можно заколдовать крест святой, ты ведь святое письмо понимаешь?..
— Нельзя крест заколдовать, берите этот манявский крест.
Вдруг раскрылась дверь. Гелена остановилась на пороге, услышав последние слова отчима. Ее щечки с ямочками румянились от мороза, а голубые, как весеннее небо, глаза вдруг помутнели и будто позеленели. Она, как видно, хотела что-то сказать — ее сжатые губы задрожали.
Гелена повернулась и вышла, не сказав ни слова. Богдан все понял. Он подошел к столу, налил еще кубок водки, выпил и закусил. Только тогда пошел следом за Геленой.
— …Не оскорбила ли я вас, отец, отругав старуху? Надоела она уже со своим крестом, всем рассказывает. Очевидно, пошутил какой-то дурак, насмехаясь над бабой…
Гелена говорила и следила за отчимом: убедит ли его? Она собирается уезжать, торопливо складывает свои вещи, беспокоится и о том, чтобы не забыть взять гостинцы, которые Богдан посылает дочери и зятю Ивану, родному брату Данила Нечая.
— Передашь Степаниде, да и зятю, что ждем их в гости, хотя бы после масленицы.
— Вы те собирались ехать в Белую Церковь, батюшка. Или передумали?
— Разве только в Белую Церковь? Надо бы и к коронному гетману поехать. Да это уже моя забота, доченька. Не задерживайся и ты, хлопцы подождут тебя там, с лошадьми, поскорее возвращайся.
— Приехала с хутора пани Ганна Золотаренко. Ее приглашает пани Вешняк на масленицу. Я обеих приглашала к нам на обед. Но они отказались, а пани Ганна будет обедать у Вешняка… Ну, я пойду, упрошу нашу старуху, чтобы простила мне мою горячность. Как по-вашему, простит?
— Не нужно. Стариков не просят, а уважают. Мелашка не поверит тебе, Гелена, не надо. Поезжай с богом, а я сам…
— Хорошо. Не простит меня, татусь. Клянусь, я не питаю зла к бабушке, но она надоела мне со всеми этими глупыми блендами[30].
— А куда дел Горуховский турчанку? — вдруг спросил Богдан, словно и не слышал оправданий Гелены.
И она сразу переменилась, и точно ветром сдуло ее спокойствие.
— Турчанку? Не меня ли обвиняет эта старуха?
Гелена в тот же миг стремительно убежала от саней, в которые собиралась садиться. Богдан даже не успел понять, куда и зачем она побежала, как услышал в доме ужасный крик и шум. Ему показалось, что закричала Мелашка. Хмельницкий быстро вошел в дом. В дверях столкнулся с одной из служанок.
— Что у вас тут случилось? Выедет ли Гелена сегодня со двора или нет? С вами хлопот не оберешься.
— Ах, батюшка, пан Богдан! Наша бабуся упала на макитру с тестом. Голову разбила о черепки, вряд ли и живы уже.
Богдан мгновенно вбежал в кухню. Следом за ним вбежали Тимоша с казаком и несколько девушек-служанок. Посреди кухни в луже крови лежала мертвая Мелашка. Вокруг нее валялись черепки от большой макитры. А возле окна, опершись на подоконник, тихо плакала Гелена. Она смотрела в обледеневшее окно и не вытирала обильных слез, капавших из ее глаз.
В кухню все прибывали люди, проталкивались мимо хозяина, стоявшего в дверях, и ужасались. Женщины и девушки начали голосить, приговаривая. Постепенно поднялось такое рыдание, от которого у не привыкшего к похоронным обычаям человека волосы дыбом становятся. Хмельницкий не выдержал.
— Замолчите, воронье! — закричал он таким голосом, что даже мужчины вздрогнули. — Завели тут волчью панихиду. Пан Брюховецкий! Разберитесь, что тут случилось, и сделайте все, что нужно, с покойницей, а меня прошу не тревожить. У жены полковника Вешняка, кажется, гостит Ганна Золотаренко, позовите ее с женщинами, чтобы помогла. А ты, Тимоша, скачи с казаками за Мартыном, пусть приезжает хоронить мать.
Богдан подошел к Гелене, которая теперь только всхлипывала. Она испуганно посмотрела на отчима и снова разрыдалась. То ли она оплакивала Мелашку, то ли свой давно забытый род. Кому она жаловалась так, горько рыдая, какого утешения ждала в этот момент? Никто, кроме отчима, не разгадал бы, отчего так горько плачет девушка. Но Богдан в этот момент не задумывался над этим, потому что у него были свои соображения. Он взял ее за руку, повернул к себе и тихо приказал:
— Иди, Гелена, тебе давно уже надо было выехать. Дни зимой коротки, далеко ли уедешь до ночи.
Так трагически закончила свой жизненный путь Мелашка. Всю жизнь она ненавидела шляхтичей, не думала о себе, а жила мечтой о свободе своего края. Полсотни лет мужественно служила семье славного казака, помогала, как могла, своему народу в его борьбе против шляхетского рабства. И так неожиданно ушла из мира сего.
Хмельницкий ни у кого не расспрашивал, как это произошло. Даже позже, когда кто-нибудь намекал о том, что во время ссоры с Геленой Мелашка оступилась, оттолкнутая «кумушкой», гетман резко обрывал и запрещал говорить об этом.
Богдан слонялся из комнаты в комнату, посматривая на празднично накрытый стол. Он уже дважды подходил к столу и выпивал из серебряного кубка водку, настоянную Мелашкой. Животворным напитком называла Мелашка эту водку. И Хмельницкий знал, что старуха намекает на его пожилой возраст. Но он не сердился на старуху, пил «животворный» напиток, выпил бы и «сердечный» или «от судороги». Сейчас и это почувствовала Мелашка. Она зашла в столовую, поздоровалась с гетманом, поставила на стол закуску.
— Долго держит батюшка в церкви. Тебе, Богдан, тоже не следует чураться храма божьего, — с упреком сказала старуха. — Да, добрая Ганна Золотаренко снова приехала с хутора помолиться в нашей церкви Спасителя; может, и на масленицу останется у жены Вешняка.
Богдан испытующе посмотрел на старуху.
— Пригласили бы к нам на обед Ганну Золотаренко, хорошая женщина.
— Вот я и говорю — хорошая. К нам относится, как к родным.
— А в церковь мне нечего ходить. Ежели господь бог, тетушка Мелашка, уважает свой дом, так и мы, его слуги, учимся поступать так же и должны уважать свой дом. Ведь так, тетушка?
— Где уж мне, старухе, знать это? Обвенчался бы ты уж с Ганной Золотаренко, что ли, вот и было бы с кем разделить печаль души. Вон и пан часовщик, вишь, торопится вместе с Геленой пойти в церковь. Спрашивал, стоя у калитки, не собирается ли и пан гетман в церковь.
— Вон как? — насторожился Хмельницкий.
— То-то же. Турчанка, которая служит у пана часовщика, худо отзывалась о его госте шляхтиче. Не знаю, стоит ли рассказать тебе… Лучше уж на исповеди батюшке расскажу…
— О чем, пани Мелашка? Ведь в святом письме я не хуже батюшки разбираюсь. Лучше уж мне откройте эти грехи, чем носить их в душе.
Мелашка как-то сочувственно посмотрела на Богдана. Она была уже совсем дряхлая, морщинистая, потрепанная жизнью. До шестидесяти лет еще считала свои года, а сколько еще прожила, забыла и счет. Присела на скамейку. Когда на звоннице ударили колокола на «достойно», сидя перекрестилась широким взмахом руки и снова заговорила, понизив голос:
— Прости, господи, что же мне, старухе, в могилу уносить эту тайну? Я всю жизнь ненавижу их, пакостных шляхтичей. Непоседливый этот гость, говорила турчанка. Ночью где-то гоняет, пана Грегора обзывает всякими словами и к такому подбивает…
— К чему? — спросил Богдан почтительно, присаживаясь возле старухи.
— Турчанка, может, и недослышала, да и говорит она плохо по-нашему, а уж панский язык и подавно с пятого на десятое понимает. Этот пан, говорит турчанка, уговаривает девку ехать, очевидно, вместе с, ним. Спрашиваю: «Только уговаривает уехать или советует и что-то взять?» Разве втолкуешь ей, турчанке? Я и сама вижу, что зачастила наша девка к часовщику. Чего бы это? А потом подумала: ведь там гостит этот молодец. Не с ним ли снюхалась она тогда, когда мы в монастыре спасались? И забеременела-то она тогда, — прости меня, боже праведный… А со вчерашнего дня не стало этой турчанки у часовщика. Появились какие-то хлопцы-джуры.
— Джуры?
— Да, джуры, Богдан. Файные хлопцы, услужливые. Один из них предлагал мне серебряный крест какого-то Манявского скита. А я боюсь взять, — вроде хороший крест, да, может, джура этот колдун какой-нибудь. Что ты скажешь, Богдан, можно заколдовать крест святой, ты ведь святое письмо понимаешь?..
— Нельзя крест заколдовать, берите этот манявский крест.
Вдруг раскрылась дверь. Гелена остановилась на пороге, услышав последние слова отчима. Ее щечки с ямочками румянились от мороза, а голубые, как весеннее небо, глаза вдруг помутнели и будто позеленели. Она, как видно, хотела что-то сказать — ее сжатые губы задрожали.
Гелена повернулась и вышла, не сказав ни слова. Богдан все понял. Он подошел к столу, налил еще кубок водки, выпил и закусил. Только тогда пошел следом за Геленой.
— …Не оскорбила ли я вас, отец, отругав старуху? Надоела она уже со своим крестом, всем рассказывает. Очевидно, пошутил какой-то дурак, насмехаясь над бабой…
Гелена говорила и следила за отчимом: убедит ли его? Она собирается уезжать, торопливо складывает свои вещи, беспокоится и о том, чтобы не забыть взять гостинцы, которые Богдан посылает дочери и зятю Ивану, родному брату Данила Нечая.
— Передашь Степаниде, да и зятю, что ждем их в гости, хотя бы после масленицы.
— Вы те собирались ехать в Белую Церковь, батюшка. Или передумали?
— Разве только в Белую Церковь? Надо бы и к коронному гетману поехать. Да это уже моя забота, доченька. Не задерживайся и ты, хлопцы подождут тебя там, с лошадьми, поскорее возвращайся.
— Приехала с хутора пани Ганна Золотаренко. Ее приглашает пани Вешняк на масленицу. Я обеих приглашала к нам на обед. Но они отказались, а пани Ганна будет обедать у Вешняка… Ну, я пойду, упрошу нашу старуху, чтобы простила мне мою горячность. Как по-вашему, простит?
— Не нужно. Стариков не просят, а уважают. Мелашка не поверит тебе, Гелена, не надо. Поезжай с богом, а я сам…
— Хорошо. Не простит меня, татусь. Клянусь, я не питаю зла к бабушке, но она надоела мне со всеми этими глупыми блендами[30].
— А куда дел Горуховский турчанку? — вдруг спросил Богдан, словно и не слышал оправданий Гелены.
И она сразу переменилась, и точно ветром сдуло ее спокойствие.
— Турчанку? Не меня ли обвиняет эта старуха?
Гелена в тот же миг стремительно убежала от саней, в которые собиралась садиться. Богдан даже не успел понять, куда и зачем она побежала, как услышал в доме ужасный крик и шум. Ему показалось, что закричала Мелашка. Хмельницкий быстро вошел в дом. В дверях столкнулся с одной из служанок.
— Что у вас тут случилось? Выедет ли Гелена сегодня со двора или нет? С вами хлопот не оберешься.
— Ах, батюшка, пан Богдан! Наша бабуся упала на макитру с тестом. Голову разбила о черепки, вряд ли и живы уже.
Богдан мгновенно вбежал в кухню. Следом за ним вбежали Тимоша с казаком и несколько девушек-служанок. Посреди кухни в луже крови лежала мертвая Мелашка. Вокруг нее валялись черепки от большой макитры. А возле окна, опершись на подоконник, тихо плакала Гелена. Она смотрела в обледеневшее окно и не вытирала обильных слез, капавших из ее глаз.
В кухню все прибывали люди, проталкивались мимо хозяина, стоявшего в дверях, и ужасались. Женщины и девушки начали голосить, приговаривая. Постепенно поднялось такое рыдание, от которого у не привыкшего к похоронным обычаям человека волосы дыбом становятся. Хмельницкий не выдержал.
— Замолчите, воронье! — закричал он таким голосом, что даже мужчины вздрогнули. — Завели тут волчью панихиду. Пан Брюховецкий! Разберитесь, что тут случилось, и сделайте все, что нужно, с покойницей, а меня прошу не тревожить. У жены полковника Вешняка, кажется, гостит Ганна Золотаренко, позовите ее с женщинами, чтобы помогла. А ты, Тимоша, скачи с казаками за Мартыном, пусть приезжает хоронить мать.
Богдан подошел к Гелене, которая теперь только всхлипывала. Она испуганно посмотрела на отчима и снова разрыдалась. То ли она оплакивала Мелашку, то ли свой давно забытый род. Кому она жаловалась так, горько рыдая, какого утешения ждала в этот момент? Никто, кроме отчима, не разгадал бы, отчего так горько плачет девушка. Но Богдан в этот момент не задумывался над этим, потому что у него были свои соображения. Он взял ее за руку, повернул к себе и тихо приказал:
— Иди, Гелена, тебе давно уже надо было выехать. Дни зимой коротки, далеко ли уедешь до ночи.
Так трагически закончила свой жизненный путь Мелашка. Всю жизнь она ненавидела шляхтичей, не думала о себе, а жила мечтой о свободе своего края. Полсотни лет мужественно служила семье славного казака, помогала, как могла, своему народу в его борьбе против шляхетского рабства. И так неожиданно ушла из мира сего.
Хмельницкий ни у кого не расспрашивал, как это произошло. Даже позже, когда кто-нибудь намекал о том, что во время ссоры с Геленой Мелашка оступилась, оттолкнутая «кумушкой», гетман резко обрывал и запрещал говорить об этом.
13
Люди были удивлены тем, что Богдан не оставил Гелену на похороны Мелашки, а отпустил ее в дальний путь.
А что творилось в его душе, словно тисками зажатой заботами? Порой он закрывал глаза, чтобы не закричать, как раненый зверь, сдерживая переполнявшую его сердце ярость.
Когда Богдан прощался с Геленой возле саней, он напоследок сказал ей:
— Только тебе, Гелена, я поручаю передать один мой тайный приказ брацлавскому полковнику Нечаю… Не пугайся, приказ нестрашный.
— Какой же, отец?
Даже усмехнулся Хмельницкий, услышав ее вопрос.
— О, матка боска, даже страшно, не женское это дело.
Богдан лишь на миг стал самим собой. Но этот страшный миг не заметила Гелена, отведя взгляд, чтобы отчим не прочел в ее глазах чрезмерного любопытства. Однако он в своей азартной игре уже не мог остановиться на полпути.
— Только наедине, Гелена, передашь это полковнику Данилу Нечаю. Мартин Калиновский собирается напасть с Бара. Возможно, это и ложь, но пускай он выставит надежный заслон и… Об этом особенно предупреждаю тебя: чтобы, он и пальцем не тронул ни единого шляхтича и ни на шаг не выходил за пределы пограничной полосы. Да и на масленицу тоже нечего затевать большое гулянье. Сейчас все это не ко времени, хотя можно было бы повеселиться немного для отвода глаз, чтобы шляхта и коронное войско были спокойны, не придрались бы к чему-нибудь, покуда я подпишу мирный договор с королевскими комиссарами. Так и скажи: едут уже комиссары, закончатся наши раздоры с коронной шляхтой. — А потом, обращаясь к кучерам, приказал: — Только не задерживайтесь в пути!
Но когда Хмельницкий проводил Гелену, он вбежал к себе в комнату, словно разъяренный лев. Ночью пригласил к себе Петра Дорошенко и, схватив его за плечи, так тряхнул, что у казака даже дух захватило.
— Знаешь ли ты, Петро, как я сейчас мучаюсь!.. Разнесу в прах, разобью, только помогите мне, люди! Боже праведный, какую многострадальную отчизну дал еси мне, истерзанный народ вручил в мои руки! Но… я благодарю тебя, почитаю своих родителей за то, что не польским шляхтичем родили меня, что в сердце моем течет кровь русина!
И отошел от оторопевшего полковника, сел на скамью, подавляя волнение.
— Последняя попытка, точно исповедь перед смертью!.. — произнес он и встал. — Вот что, Петр: войну мы еще не закончили, но воевать уже хорошо научились. Не только саблей или пушками надо уметь побеждать врага! Понял, полковник? Поручаю тебе немедленно отправить одного казака в Брацлав к моему зятю Ивану Нечаю и к полковнику Данилу. Казак должен опередить Гелену. А главное, опередить этого хитроумного родственничка нашего часовщика. И чтобы проследил, встречался ли он с Геленой в пути… Да об этом я ему еще сам скажу. И надо предупредить зятя, чтобы Степанида гостеприимно встретила Гелену. Поэтому тебе, Петро, надо послать ко просто казака, а сметливого…
А что творилось в его душе, словно тисками зажатой заботами? Порой он закрывал глаза, чтобы не закричать, как раненый зверь, сдерживая переполнявшую его сердце ярость.
Когда Богдан прощался с Геленой возле саней, он напоследок сказал ей:
— Только тебе, Гелена, я поручаю передать один мой тайный приказ брацлавскому полковнику Нечаю… Не пугайся, приказ нестрашный.
— Какой же, отец?
Даже усмехнулся Хмельницкий, услышав ее вопрос.
— О, матка боска, даже страшно, не женское это дело.
Богдан лишь на миг стал самим собой. Но этот страшный миг не заметила Гелена, отведя взгляд, чтобы отчим не прочел в ее глазах чрезмерного любопытства. Однако он в своей азартной игре уже не мог остановиться на полпути.
— Только наедине, Гелена, передашь это полковнику Данилу Нечаю. Мартин Калиновский собирается напасть с Бара. Возможно, это и ложь, но пускай он выставит надежный заслон и… Об этом особенно предупреждаю тебя: чтобы, он и пальцем не тронул ни единого шляхтича и ни на шаг не выходил за пределы пограничной полосы. Да и на масленицу тоже нечего затевать большое гулянье. Сейчас все это не ко времени, хотя можно было бы повеселиться немного для отвода глаз, чтобы шляхта и коронное войско были спокойны, не придрались бы к чему-нибудь, покуда я подпишу мирный договор с королевскими комиссарами. Так и скажи: едут уже комиссары, закончатся наши раздоры с коронной шляхтой. — А потом, обращаясь к кучерам, приказал: — Только не задерживайтесь в пути!
Но когда Хмельницкий проводил Гелену, он вбежал к себе в комнату, словно разъяренный лев. Ночью пригласил к себе Петра Дорошенко и, схватив его за плечи, так тряхнул, что у казака даже дух захватило.
— Знаешь ли ты, Петро, как я сейчас мучаюсь!.. Разнесу в прах, разобью, только помогите мне, люди! Боже праведный, какую многострадальную отчизну дал еси мне, истерзанный народ вручил в мои руки! Но… я благодарю тебя, почитаю своих родителей за то, что не польским шляхтичем родили меня, что в сердце моем течет кровь русина!
И отошел от оторопевшего полковника, сел на скамью, подавляя волнение.
— Последняя попытка, точно исповедь перед смертью!.. — произнес он и встал. — Вот что, Петр: войну мы еще не закончили, но воевать уже хорошо научились. Не только саблей или пушками надо уметь побеждать врага! Понял, полковник? Поручаю тебе немедленно отправить одного казака в Брацлав к моему зятю Ивану Нечаю и к полковнику Данилу. Казак должен опередить Гелену. А главное, опередить этого хитроумного родственничка нашего часовщика. И чтобы проследил, встречался ли он с Геленой в пути… Да об этом я ему еще сам скажу. И надо предупредить зятя, чтобы Степанида гостеприимно встретила Гелену. Поэтому тебе, Петро, надо послать ко просто казака, а сметливого…