Страница:
– Скажите, чтоб они перестали дубасить по моей машине, – попросил Смайли старика.
Обитатели кемпинга на расстоянии следовали за ними. Смайли снова услышал, как тихо шаркают их ноги, точно шагает армия беженцев. Он подошел к машине с ключами в руке – мальчишки по-прежнему, склонившись над багажником, молотили по нему. Смайли обошел машину, чтобы посмотреть, что они натворили, и увидел, что они всего лишь сорвали с петель крышку багажника, затем сложили ее, сплющили, и теперь она лежала плоским пакетом на дне. Смайли окинул взглядом колеса, но тут, похоже, все было в порядке. Он никак не мог додуматься, что бы еще проверить. Наконец он заметил, что они привязали веревкой к заднему бамперу мусорный бак. Он дернул за веревку, пытаясь ее разорвать, но она держалась крепко. Тогда он попытался ее перекусить, но безуспешно. Старик дал ему перочинный нож, и он перерезал веревку, стараясь держаться подальше от мальчишек с молотками. Смайли залез в машину, и старик с грохотом захлопнул за ним дверцу. Смайли вставил ключ зажигания, но не успел он его повернуть, как один из мальчишек улегся на капоте в позе модели в автосалоне, а другой вежливо постучал в окошко.
Смайли опустил стекло.
– Чего тебе? – нехотя спросил Смайли.
Мальчишка протянул руку.
– За ремонт, – пояснил он. – У вас багажник толком не закрывался. За время и материалы. Накладные расходы. Парковка. – Он показал на ноготь большого пальца. – Мой коллега поранил себе руку вот тут. Рана может оказаться серьезной.
Смайли взглянул в лицо мальчишки и не нашел в нем ничего человеческого.
– Ты мне ничего не починил. Только напортил. Скажи своему приятелю, чтоб слез с машины.
Мальчишки посовещались – казалось, они и сами еще толком не договорились. Все это происходило на глазах у толпы – они медленно пихали друг друга плечами, их жестикуляция никак не соответствовала словам. Они говорили о природе, о политике, и их абстрактный диалог мог бы тянуться до бесконечности, если бы мальчишка, лежавший на капоте, не встал, чтобы придать большую убедительность своим высказываниям. При этом он отодрал «дворник», точно какой-то цветок, и протянул его старику. А Смайли поехал прочь; взглянув в зеркальце заднего вида, он увидел безликую массу со стариком в центре, смотревшую ему вслед. Никто не помахал ему на прощание.
Смайли ехал не спеша, взвешивая свои шансы, а «опель» грохотал, как старая пожарная машина. По всей вероятности, мальчишки еще что-то с ней учинили, что-то такое, чего он не заметил. Он и раньше покидал Германию, приезжал и уезжал нелегально, охотился, когда был в бегах, и хотя он постарел и находился сейчас в другой Германии, чувство было такое, будто он снова в бегах. Он понятия не имел, звонил ли кто-нибудь из кемпинга в полицию, – просто считал это свершившимся фактом. Катер не был заперт, и его тайна наверняка раскрыта. Те, кто тогда отводил глаза, сейчас, как добрые граждане, первыми побегут с доносом. Он уже встречался с таким раньше.
Он въехал в приморский городок, сзади по-прежнему погромыхивал багажник – если это, конечно, багажник. «А может, это глушитель, – пришло в голову Смайли. – Я ведь попал в рытвину по пути в кемпинг». Утренний туман сменился не по сезону жарким солнцем. Деревьев не было. Вокруг разливалось поразительное сияние. Было еще рано, и пустые извозчичьи коляски стояли в ожидании первых туристов. Песок был изрыт ямками, которые поклонники солнца понаделали летом, спасаясь от ветра. Смайли слышал металлическое позвякиванье, эхом отдававшееся при его проезде от витрин магазинчиков с расписными вывесками, а солнечный свет, казалось, лишь усиливал этот звук. Проезжая мимо жителей, он видел, как те поднимали голову и смотрели вслед его невообразимо грохотавшей машине.
«Машину заметят», – подумал он. Даже если в кемпинге никто не запомнил номера, разбитый багажник выдаст его. Он свернул с главной улицы. Солнце действительно светило уж слишком ярко. «Приезжал мужчина, герр вахтмейстер[17], – скажут они полицейскому патрулю. – Сегодня утром, герр вахтмейстер. Назвался другом, заглянул в моторку и уехал. Ни о чем нас не спрашивал, капитан. Такой спокойный. Он выудил туфлю, герр вахтмейстер. Представляете – туфлю!»
Смайли ехал к вокзалу, следуя указателям, выискивая место, где можно было бы оставить машину на весь день. Вокзал массивный, из красного кирпича, должно быть, построили еще до войны. Он проехал мимо и слева обнаружил большую автостоянку. Стоянку прочерчивала череда облетающих деревьев – кое-какие машины уже засыпало листьями. Автомат принял у него деньги и выдал карточку, которую следовало приладить к ветровому стеклу. Он развернулся и стал среди машин, постаравшись заехать багажником как можно дальше на грязную обочину. Он вылез из машины, и удивительное солнце пощечиной ударило его по лицу. В воздухе не ощущалось ни дуновения. Он запер машину и положил ключи в выхлопную трубу, не вполне сознавая зачем, – разве что из чувства вины перед компанией, дающей напрокат автомобили. Носком ботинка забросал планку с номером листьями и песком, так что она почти скрылась под ними. Через какой-нибудь час в такой день бабьего лета здесь будет сотня, а то и больше машин.
Смайли заметил на главной улице магазин мужской одежды. Купил там льняной пиджак и ничего больше, так как людей, которые покупают экипировку полностью, запоминают. Пиджак он не надел, а понес в пакете. В боковой улочке, полной маленьких магазинчиков, купил безвкусную соломенную шляпу, а в писчебумажном магазине – карту этого района для отдыхающих и расписание поездов, обслуживающих Гамбург, Шлезвиг-Гольштейн и Нижнюю Саксонию. Шляпы он тоже не надел, а приобщил к пиджаку. От неожиданно нагрянувшей жары он вспотел. Жара его раздражала, будучи столь же нелепой, как снег летом. Он зашел в телефонную будку и снова стал изучать телефонные справочники. В Гамбурге Клаус Кретцшмар не числился, а в одном из справочников по Шлезвиг-Гольштейну Смайли нашел Кретцшмара, жившего в местечке, о котором Смайли никогда и слыхом не слыхивал. Он принялся изучать карту и обнаружил маленький городок, который находился на главной железнодорожной магистрали, ведущей в Гамбург. Это ему очень понравилось.
Отогнав от себя все остальные мысли, Смайли решил спокойно подвести итоги. Как только полицейские найдут машину, они сразу обратятся в компанию по аренде автомобилей в Гамбурге. Как только они поговорят с компанией и выяснят его имя и описание внешности, в аэропорту и во всех узловых пунктах установят наблюдение. Кретцшмар – ночная птица и встает поздно. Городок, где он жил, находился в часе езды на поезде.
Смайли вернулся на вокзал. Главный зал представлял собой вагнерианский вариант готического дворика со сводчатым потолком и огромным окном-витражом, сквозь который разноцветные солнечные лучи падали на керамический пол. Из телефонной будки Смайли позвонил в гамбургский аэропорт и назвался «Стэндфаст, с инициалом Джен», то есть тем именем, какое стояло в паспорте, взятом из сейфа его лондонского клуба. Первый рейс в Лондон, на который имелись билеты, отправлялся вечером, в шесть часов, причем были только билеты первого класса. Смайли заказал первый класс и пообещал по прибытии в аэропорт доплатить разницу между туристским классом и первым. Ему ответили: «В таком случае приезжайте, пожалуйста, за полчаса до начала регистрации». Смайли нисколько не возражал – ему хотелось произвести хорошее впечатление, – но, увы, мистер Стэндфаст не располагает телефоном, по которому его можно было бы до тех пор найти. Ничто в тоне девушки не подсказывало, что рядом с ней стоит офицер безопасности с телексом в руке и шепчет на ухо, что надо говорить, но Смайли предполагал, что через каких-нибудь два-три часа фамилия Стэндфаст, на которую заказан билет, вызовет мгновенный отклик, потому что «опель» был арендован на имя мистера Стэндфаста. Он вошел в главный зал вокзала, прочерченный полосами разноцветного света. В две кассы выстроились две небольшие очереди. В первой кассе сидела интеллигентная девушка, и он купил билет второго класса до Гамбурга. Но он покупал его намеренно долго, сомневался, нервничал и, когда наконец купил, захотел записать время отъезда и прибытия, причем попросив у девушки шариковую ручку и блокнот.
В мужском туалете, перенеся содержимое карманов, начиная с бесценной половины открытки, которую он выудил на катере Лейпцига, в льняной пиджак, Смайли надел его и соломенную шляпу и во второй кассе без лишних разговоров купил билет на поезд, который шел со всеми остановками до городка, где жил Кретцшмар. При этом Смайли совсем не смотрел на кассира, а все внимание из-под полей своей кричащей соломенной шляпы устремил на билет и сдачу. Прежде чем уйти, он принял последнюю меру предосторожности. Позвонил герру Кретцшмару, извинился, что ошибся номером, и выслушал отповедь возмущенной жены: это безобразие – звонить так рано. И в качестве совсем уж последней меры предосторожности сложил пакеты от покупок и сунул в карман.
Городок оказался зеленый, тихий, лужайки большие, дома тщательно отделены друг от друга. То, что здесь оставалось от сельской жизни, безропотно отступило перед нашествием пригорода, но яркое солнце все скрасило. Номер восемь находился на правой стороне улицы, это был внушительный двухэтажный особняк с покатыми скандинавскими крышами, гаражом на две машины и большим разнообразием густо посаженных молодых деревцев. В саду находились качели с цветастым пластиковым сиденьем и недавно вырытый пруд для рыб, отдававший романтикой. Но главной достопримечательностью и гордостью герра Кретцшмара, конечно же, был бассейн под открытым небом на дворике, выложенном пронзительно-красной плиткой, – там в этот необычный осенний день Смайли и нашел хозяина в кругу семьи и нескольких случайно забредших друзей. Сам герр Кретцшмар в шортах готовил шашлык; услышав стук опущенной Смайли щеколды, он оторвался от своих трудов и оглянулся. Но новая соломенная шляпа и льняной пиджак сбили его с толку, и он крикнул жене, чтобы она выяснила, в чем дело.
Фрау Кретцшмар двинулась по дорожке с бокалом шампанского в руке, в розовом купальном костюме и прозрачной розовой накидке, которой она предоставила струиться позади.
– Кто это там? Кто преподнес нам приятный сюрприз? – игриво вопрошала она, словно разговаривая со своей собачкой.
Женщина остановилась перед Смайли. Загорелая, высокая и, подобно мужу, крепко скроенная. О наружности ее трудно было судить, так как темные очки и белый пластмассовый клюв, защищавший нос от обгорания, почти скрывали лицо.
– Здесь собралось поразвлечься семейство Кретцшмар, – начала она не слишком уверенно, поскольку он до сих пор не назвался. – Что вам угодно, сэр? Чем можем вам служить?
– Мне надо поговорить с вашим мужем, – сказал Смайли. Он впервые раскрыл рот с тех пор, как покупал билет, и голос звучал хрипло и неестественно.
– Но Клаусхен днем делами не занимается, – решительно заявила она, все еще продолжая улыбаться. – Семья постановила, что в дневное время забота о прибылях должна спать. Мне что, надеть на него наручники, чтоб доказать, что он наш пленник до захода солнца?
Ее купальный костюм состоял из двух частей, и гладкий округлый животик лоснился от лосьона. Талию опоясывала золотая цепь, по всей вероятности, дабы подчеркнуть близость к природе. А золотые сандалии оказались на очень высоких каблуках.
– Будьте любезны передать супругу, что я не по делу, – настаивал Смайли. – Я приехал как друг.
Фрау Кретцшмар глотнула шампанского, затем сняла темные очки и клюв, словно сбросила маску на маскараде. Оказалось, что нос у нее картошкой. А лицо доброе, но тело гораздо свежее.
– Какой же вы друг, если я не знаю вашего имени? – Она еще не решила, продолжать ли держаться приветливо или же отбить у пришельца охоту настаивать на своем.
Но к этому времени на дорожке появился сам герр Кретцшмар и остановился возле них, переводя взгляд с жены на Смайли и снова на жену и снова на Смайли. И, возможно, замкнутое лицо Смайли и его манера держаться, а также застывший взгляд подсказали герру Кретцшмару причину его прибытия.
– Пойди последи за мясом, – коротко бросил он.
Взяв Смайли под руку, герр Кретцшмар провел его в гостиную с медными люстрами и венецианским окном, где на подоконнике стояли кактусы.
– Отто Лейпциг мертв, – без всякого вступления резанул Смайли, как только дверь за ними закрылась. – Его убили двое в кемпинге у воды.
Герр Кретцшмар вытаращил глаза, затем, не стесняясь, резко отвернулся и закрыл лицо руками.
– Вы сделали запись на пленке, – начал Смайли, полностью игнорируя спектакль. – Осталась фотография, которую я вам показывал, и где-то есть пленка с записью, которую вы для него храните. – По спине герра Кретцшмара никак нельзя было понять, слушает ли он. – Вы сами мне о ней сказали вчера вечером, – продолжал Смайли тем же непререкаемым тоном. – Вы сказали, что они говорили о Боге и о мире. Вы сказали, что Отто смеялся, как палач, говорил сразу на трех языках, пел, рассказывал анекдоты. Вы сделали для Отто снимки, но также записали для него разговор. Я думаю, у вас хранится и письмо, которое вы получили для него из Лондона.
Герр Кретцшмар резко развернулся и уже с вызовом посмотрел на Смайли.
– Кто его убил? – спросил он. – Герр Макс, я спрашиваю вас как солдата!
Смайли вынул из кармана разорванную почтовую открытку.
– Кто убил его? – повторил герр Кретцшмар. – Я не отступлюсь.
– Вот чего вы ждали от меня вчера вечером, – произнес Смайли, оставляя вопрос без ответа. – Тот, кто принесет вам это, получит пленки и все, что вы храните для Отто. Так вы с ним условились.
Кретцшмар взял половину открытки.
– Он называл это «по Московским правилам», – задумчиво протянул Кретцшмар. – И Отто, и генерал настаивали на этом, хотя мне лично это казалось глупостью.
– У вас вторая половина открытки? – перебил его Смайли.
– Да, – ответил Кретцшмар.
– В таком случае сопоставьте их и отдайте мне материал. Я использую его именно так, как хотел Отто.
Ему пришлось повторить это дважды в разных ва риантах, прежде чем Кретцшмар отозвался.
– Вы обещаете?
– Да.
– А убийцы? Что вы с ними сделаете?
– По всей вероятности, они уже в безопасности, на другом берегу, – откликнулся Смайли. – Им ведь надо проехать всего два-три километра.
– Тогда какой прок от этого материала?
– Материал поставит в трудное положение человека, который послал убийц, – пояснил Смайли, и, пожалуй, в эту минуту до герра Кретцшмара дошло, что, несмотря на железное спокойствие, его визитер расстроен не меньше, а быть может, и много больше его.
– Это убьет его? – продолжал выспрашивать герр Кретцшмар.
Смайли далеко не сразу среагировал.
– Хуже, чем убьет, – наконец отрезал он.
Секунду казалось, герр Кретцшмар намеревался спросить, что может быть хуже, чем быть убитым, но промолчал. Держа половину открытки в безжизненно повисшей руке, он вышел из комнаты. Смайли терпеливо ждал. Часы безостановочно трудились в своей клетке из желтой латуни, золотые рыбки молча смотрели из аквариума. Вернулся Кретцшмар. В руках он держал белую картонную коробку. Там на гигроскопичной прокладке лежали стопка фотобумаги, исписанной теперь уже знакомым почерком, и шесть миниатюрных кассет из синего пластика, какие предпочитают мужчины с современным вкусом.
– Вот это он доверил мне, – объявил герр Кретцшмар.
– Он разумно поступил, – откликнулся Смайли.
Герр Кретцшмар положил руку ему на плечо.
– Если вам что-либо потребуется, дайте мне знать, – твердо произнес он. – У меня есть свои люди. Времена нынче жестокие.
Из телефона-автомата Смайли снова позвонил в гамбургский аэропорт – на сей раз, чтобы подтвердить, что Стэндфаст летит в Лондон, аэропорт Хитроу. Покончив с этим, он купил марки и толстый конверт и написал на нем фиктивный адрес в Аделаиде (Австралия). Положил туда паспорт мистера Стэндфаста и бросил конверт в почтовый ящик. Затем в качестве мистера Смайли, профессия – клерк, он вернулся на вокзал и беспрепятственно проехал в Данию. В поезде он отправился в уборную и там прочел письмо Остраковой, все семь страниц, переснятых самим генералом на древней копировальной машине Михеля в маленькой библиотеке, рядом с Британским музеем. Прочитанное, в добавление к тому, что он в тот день пережил, преисполнило его всевозраставшей, с трудом сдерживаемой тревогой. На поезде, пароме и, наконец, такси он добрался до копенгагенского аэропорта Каструп. Из Каструпа вылетел дневным самолетом в Париж и за время полета, длившегося всего один час, словно прожил целую жизнь – столько навалилось на него воспоминаний, эмоций, и так остро он предвкушал грядущее. В нем снова всколыхнулись ярость и возмущение убийством Лейпцига – чувства, которые он дотоле подавлял, но все пересиливал страх за Остракову: если они так поступили с Лейпцигом и с генералом, то что же сотворят с ней? Стремительное продвижение по Шлезвиг-Гольштейну вернуло ему молодость, но сейчас, в наступившей разрядке, вновь подступило неизлечимое безразличие возраста. «Когда смерть так близка, – думал он, – когда она постоянно рядом, какой смысл продолжать борьбу?» Он снова подумал о Карле и его неограниченной власти, благодаря чему этот монстр по крайней мере видит смысл вечного хаоса жизни, смысл жестокости и смерти, – о Карле, для которого убийство человека не более чем необходимый придаток великого замысла.
«Разве смогу я победить? – копался в себе Смайли. – Один, терзаемый сомнениями, сдерживаемый чувством порядочности, – разве кто-нибудь из нас в силах противостоять этому безжалостному расстрелу?»
Самолет пошел на посадку, и предстоящая погоня вернула Смайли уверенность в себе.
«Существуют два Карлы, – рассуждал он, вспомнив снова лицо стоика, исполненные терпения глаза, тощее тело, философски дожидающееся своего разрушения. – Этот Карла профессионал, настолько владеющий собой, что при необходимости он готов ждать десятилетия, пока операция принесет свои плоды, а в случае с Биллом Хейденом – двадцать; Карла – старый шпион, прагматик, готовый понести десяток потерь ради одного большого выигрыша. И есть другой Карла – Карла с человеческим сердцем, Карла с человеческим изъяном, Карла одной большой любви. Это не должно меня сбить с пути, коль скоро, защищая свою слабость, он прибегает к методам своей профессии».
Потянувшись за соломенной шляпой, Смайли случайно вспомнил об обещании свалить Карлу, которое однажды походя дал себе.
«Нет, – мысленно возразил он. – Нет, Карла может сгореть. Потому что он – фанатик. И в один прекрасный день – а уж я постараюсь изо всех сил – он полетит вверх тормашками из-за неумения сдерживаться».
Торопясь взять такси, Смайли вспомнил, что обмолвился об этом некоему Питеру Гиллему, который как раз сейчас очень занимал его мысли.
ГЛАВА 18
Обитатели кемпинга на расстоянии следовали за ними. Смайли снова услышал, как тихо шаркают их ноги, точно шагает армия беженцев. Он подошел к машине с ключами в руке – мальчишки по-прежнему, склонившись над багажником, молотили по нему. Смайли обошел машину, чтобы посмотреть, что они натворили, и увидел, что они всего лишь сорвали с петель крышку багажника, затем сложили ее, сплющили, и теперь она лежала плоским пакетом на дне. Смайли окинул взглядом колеса, но тут, похоже, все было в порядке. Он никак не мог додуматься, что бы еще проверить. Наконец он заметил, что они привязали веревкой к заднему бамперу мусорный бак. Он дернул за веревку, пытаясь ее разорвать, но она держалась крепко. Тогда он попытался ее перекусить, но безуспешно. Старик дал ему перочинный нож, и он перерезал веревку, стараясь держаться подальше от мальчишек с молотками. Смайли залез в машину, и старик с грохотом захлопнул за ним дверцу. Смайли вставил ключ зажигания, но не успел он его повернуть, как один из мальчишек улегся на капоте в позе модели в автосалоне, а другой вежливо постучал в окошко.
Смайли опустил стекло.
– Чего тебе? – нехотя спросил Смайли.
Мальчишка протянул руку.
– За ремонт, – пояснил он. – У вас багажник толком не закрывался. За время и материалы. Накладные расходы. Парковка. – Он показал на ноготь большого пальца. – Мой коллега поранил себе руку вот тут. Рана может оказаться серьезной.
Смайли взглянул в лицо мальчишки и не нашел в нем ничего человеческого.
– Ты мне ничего не починил. Только напортил. Скажи своему приятелю, чтоб слез с машины.
Мальчишки посовещались – казалось, они и сами еще толком не договорились. Все это происходило на глазах у толпы – они медленно пихали друг друга плечами, их жестикуляция никак не соответствовала словам. Они говорили о природе, о политике, и их абстрактный диалог мог бы тянуться до бесконечности, если бы мальчишка, лежавший на капоте, не встал, чтобы придать большую убедительность своим высказываниям. При этом он отодрал «дворник», точно какой-то цветок, и протянул его старику. А Смайли поехал прочь; взглянув в зеркальце заднего вида, он увидел безликую массу со стариком в центре, смотревшую ему вслед. Никто не помахал ему на прощание.
Смайли ехал не спеша, взвешивая свои шансы, а «опель» грохотал, как старая пожарная машина. По всей вероятности, мальчишки еще что-то с ней учинили, что-то такое, чего он не заметил. Он и раньше покидал Германию, приезжал и уезжал нелегально, охотился, когда был в бегах, и хотя он постарел и находился сейчас в другой Германии, чувство было такое, будто он снова в бегах. Он понятия не имел, звонил ли кто-нибудь из кемпинга в полицию, – просто считал это свершившимся фактом. Катер не был заперт, и его тайна наверняка раскрыта. Те, кто тогда отводил глаза, сейчас, как добрые граждане, первыми побегут с доносом. Он уже встречался с таким раньше.
Он въехал в приморский городок, сзади по-прежнему погромыхивал багажник – если это, конечно, багажник. «А может, это глушитель, – пришло в голову Смайли. – Я ведь попал в рытвину по пути в кемпинг». Утренний туман сменился не по сезону жарким солнцем. Деревьев не было. Вокруг разливалось поразительное сияние. Было еще рано, и пустые извозчичьи коляски стояли в ожидании первых туристов. Песок был изрыт ямками, которые поклонники солнца понаделали летом, спасаясь от ветра. Смайли слышал металлическое позвякиванье, эхом отдававшееся при его проезде от витрин магазинчиков с расписными вывесками, а солнечный свет, казалось, лишь усиливал этот звук. Проезжая мимо жителей, он видел, как те поднимали голову и смотрели вслед его невообразимо грохотавшей машине.
«Машину заметят», – подумал он. Даже если в кемпинге никто не запомнил номера, разбитый багажник выдаст его. Он свернул с главной улицы. Солнце действительно светило уж слишком ярко. «Приезжал мужчина, герр вахтмейстер[17], – скажут они полицейскому патрулю. – Сегодня утром, герр вахтмейстер. Назвался другом, заглянул в моторку и уехал. Ни о чем нас не спрашивал, капитан. Такой спокойный. Он выудил туфлю, герр вахтмейстер. Представляете – туфлю!»
Смайли ехал к вокзалу, следуя указателям, выискивая место, где можно было бы оставить машину на весь день. Вокзал массивный, из красного кирпича, должно быть, построили еще до войны. Он проехал мимо и слева обнаружил большую автостоянку. Стоянку прочерчивала череда облетающих деревьев – кое-какие машины уже засыпало листьями. Автомат принял у него деньги и выдал карточку, которую следовало приладить к ветровому стеклу. Он развернулся и стал среди машин, постаравшись заехать багажником как можно дальше на грязную обочину. Он вылез из машины, и удивительное солнце пощечиной ударило его по лицу. В воздухе не ощущалось ни дуновения. Он запер машину и положил ключи в выхлопную трубу, не вполне сознавая зачем, – разве что из чувства вины перед компанией, дающей напрокат автомобили. Носком ботинка забросал планку с номером листьями и песком, так что она почти скрылась под ними. Через какой-нибудь час в такой день бабьего лета здесь будет сотня, а то и больше машин.
Смайли заметил на главной улице магазин мужской одежды. Купил там льняной пиджак и ничего больше, так как людей, которые покупают экипировку полностью, запоминают. Пиджак он не надел, а понес в пакете. В боковой улочке, полной маленьких магазинчиков, купил безвкусную соломенную шляпу, а в писчебумажном магазине – карту этого района для отдыхающих и расписание поездов, обслуживающих Гамбург, Шлезвиг-Гольштейн и Нижнюю Саксонию. Шляпы он тоже не надел, а приобщил к пиджаку. От неожиданно нагрянувшей жары он вспотел. Жара его раздражала, будучи столь же нелепой, как снег летом. Он зашел в телефонную будку и снова стал изучать телефонные справочники. В Гамбурге Клаус Кретцшмар не числился, а в одном из справочников по Шлезвиг-Гольштейну Смайли нашел Кретцшмара, жившего в местечке, о котором Смайли никогда и слыхом не слыхивал. Он принялся изучать карту и обнаружил маленький городок, который находился на главной железнодорожной магистрали, ведущей в Гамбург. Это ему очень понравилось.
Отогнав от себя все остальные мысли, Смайли решил спокойно подвести итоги. Как только полицейские найдут машину, они сразу обратятся в компанию по аренде автомобилей в Гамбурге. Как только они поговорят с компанией и выяснят его имя и описание внешности, в аэропорту и во всех узловых пунктах установят наблюдение. Кретцшмар – ночная птица и встает поздно. Городок, где он жил, находился в часе езды на поезде.
Смайли вернулся на вокзал. Главный зал представлял собой вагнерианский вариант готического дворика со сводчатым потолком и огромным окном-витражом, сквозь который разноцветные солнечные лучи падали на керамический пол. Из телефонной будки Смайли позвонил в гамбургский аэропорт и назвался «Стэндфаст, с инициалом Джен», то есть тем именем, какое стояло в паспорте, взятом из сейфа его лондонского клуба. Первый рейс в Лондон, на который имелись билеты, отправлялся вечером, в шесть часов, причем были только билеты первого класса. Смайли заказал первый класс и пообещал по прибытии в аэропорт доплатить разницу между туристским классом и первым. Ему ответили: «В таком случае приезжайте, пожалуйста, за полчаса до начала регистрации». Смайли нисколько не возражал – ему хотелось произвести хорошее впечатление, – но, увы, мистер Стэндфаст не располагает телефоном, по которому его можно было бы до тех пор найти. Ничто в тоне девушки не подсказывало, что рядом с ней стоит офицер безопасности с телексом в руке и шепчет на ухо, что надо говорить, но Смайли предполагал, что через каких-нибудь два-три часа фамилия Стэндфаст, на которую заказан билет, вызовет мгновенный отклик, потому что «опель» был арендован на имя мистера Стэндфаста. Он вошел в главный зал вокзала, прочерченный полосами разноцветного света. В две кассы выстроились две небольшие очереди. В первой кассе сидела интеллигентная девушка, и он купил билет второго класса до Гамбурга. Но он покупал его намеренно долго, сомневался, нервничал и, когда наконец купил, захотел записать время отъезда и прибытия, причем попросив у девушки шариковую ручку и блокнот.
В мужском туалете, перенеся содержимое карманов, начиная с бесценной половины открытки, которую он выудил на катере Лейпцига, в льняной пиджак, Смайли надел его и соломенную шляпу и во второй кассе без лишних разговоров купил билет на поезд, который шел со всеми остановками до городка, где жил Кретцшмар. При этом Смайли совсем не смотрел на кассира, а все внимание из-под полей своей кричащей соломенной шляпы устремил на билет и сдачу. Прежде чем уйти, он принял последнюю меру предосторожности. Позвонил герру Кретцшмару, извинился, что ошибся номером, и выслушал отповедь возмущенной жены: это безобразие – звонить так рано. И в качестве совсем уж последней меры предосторожности сложил пакеты от покупок и сунул в карман.
Городок оказался зеленый, тихий, лужайки большие, дома тщательно отделены друг от друга. То, что здесь оставалось от сельской жизни, безропотно отступило перед нашествием пригорода, но яркое солнце все скрасило. Номер восемь находился на правой стороне улицы, это был внушительный двухэтажный особняк с покатыми скандинавскими крышами, гаражом на две машины и большим разнообразием густо посаженных молодых деревцев. В саду находились качели с цветастым пластиковым сиденьем и недавно вырытый пруд для рыб, отдававший романтикой. Но главной достопримечательностью и гордостью герра Кретцшмара, конечно же, был бассейн под открытым небом на дворике, выложенном пронзительно-красной плиткой, – там в этот необычный осенний день Смайли и нашел хозяина в кругу семьи и нескольких случайно забредших друзей. Сам герр Кретцшмар в шортах готовил шашлык; услышав стук опущенной Смайли щеколды, он оторвался от своих трудов и оглянулся. Но новая соломенная шляпа и льняной пиджак сбили его с толку, и он крикнул жене, чтобы она выяснила, в чем дело.
Фрау Кретцшмар двинулась по дорожке с бокалом шампанского в руке, в розовом купальном костюме и прозрачной розовой накидке, которой она предоставила струиться позади.
– Кто это там? Кто преподнес нам приятный сюрприз? – игриво вопрошала она, словно разговаривая со своей собачкой.
Женщина остановилась перед Смайли. Загорелая, высокая и, подобно мужу, крепко скроенная. О наружности ее трудно было судить, так как темные очки и белый пластмассовый клюв, защищавший нос от обгорания, почти скрывали лицо.
– Здесь собралось поразвлечься семейство Кретцшмар, – начала она не слишком уверенно, поскольку он до сих пор не назвался. – Что вам угодно, сэр? Чем можем вам служить?
– Мне надо поговорить с вашим мужем, – сказал Смайли. Он впервые раскрыл рот с тех пор, как покупал билет, и голос звучал хрипло и неестественно.
– Но Клаусхен днем делами не занимается, – решительно заявила она, все еще продолжая улыбаться. – Семья постановила, что в дневное время забота о прибылях должна спать. Мне что, надеть на него наручники, чтоб доказать, что он наш пленник до захода солнца?
Ее купальный костюм состоял из двух частей, и гладкий округлый животик лоснился от лосьона. Талию опоясывала золотая цепь, по всей вероятности, дабы подчеркнуть близость к природе. А золотые сандалии оказались на очень высоких каблуках.
– Будьте любезны передать супругу, что я не по делу, – настаивал Смайли. – Я приехал как друг.
Фрау Кретцшмар глотнула шампанского, затем сняла темные очки и клюв, словно сбросила маску на маскараде. Оказалось, что нос у нее картошкой. А лицо доброе, но тело гораздо свежее.
– Какой же вы друг, если я не знаю вашего имени? – Она еще не решила, продолжать ли держаться приветливо или же отбить у пришельца охоту настаивать на своем.
Но к этому времени на дорожке появился сам герр Кретцшмар и остановился возле них, переводя взгляд с жены на Смайли и снова на жену и снова на Смайли. И, возможно, замкнутое лицо Смайли и его манера держаться, а также застывший взгляд подсказали герру Кретцшмару причину его прибытия.
– Пойди последи за мясом, – коротко бросил он.
Взяв Смайли под руку, герр Кретцшмар провел его в гостиную с медными люстрами и венецианским окном, где на подоконнике стояли кактусы.
– Отто Лейпциг мертв, – без всякого вступления резанул Смайли, как только дверь за ними закрылась. – Его убили двое в кемпинге у воды.
Герр Кретцшмар вытаращил глаза, затем, не стесняясь, резко отвернулся и закрыл лицо руками.
– Вы сделали запись на пленке, – начал Смайли, полностью игнорируя спектакль. – Осталась фотография, которую я вам показывал, и где-то есть пленка с записью, которую вы для него храните. – По спине герра Кретцшмара никак нельзя было понять, слушает ли он. – Вы сами мне о ней сказали вчера вечером, – продолжал Смайли тем же непререкаемым тоном. – Вы сказали, что они говорили о Боге и о мире. Вы сказали, что Отто смеялся, как палач, говорил сразу на трех языках, пел, рассказывал анекдоты. Вы сделали для Отто снимки, но также записали для него разговор. Я думаю, у вас хранится и письмо, которое вы получили для него из Лондона.
Герр Кретцшмар резко развернулся и уже с вызовом посмотрел на Смайли.
– Кто его убил? – спросил он. – Герр Макс, я спрашиваю вас как солдата!
Смайли вынул из кармана разорванную почтовую открытку.
– Кто убил его? – повторил герр Кретцшмар. – Я не отступлюсь.
– Вот чего вы ждали от меня вчера вечером, – произнес Смайли, оставляя вопрос без ответа. – Тот, кто принесет вам это, получит пленки и все, что вы храните для Отто. Так вы с ним условились.
Кретцшмар взял половину открытки.
– Он называл это «по Московским правилам», – задумчиво протянул Кретцшмар. – И Отто, и генерал настаивали на этом, хотя мне лично это казалось глупостью.
– У вас вторая половина открытки? – перебил его Смайли.
– Да, – ответил Кретцшмар.
– В таком случае сопоставьте их и отдайте мне материал. Я использую его именно так, как хотел Отто.
Ему пришлось повторить это дважды в разных ва риантах, прежде чем Кретцшмар отозвался.
– Вы обещаете?
– Да.
– А убийцы? Что вы с ними сделаете?
– По всей вероятности, они уже в безопасности, на другом берегу, – откликнулся Смайли. – Им ведь надо проехать всего два-три километра.
– Тогда какой прок от этого материала?
– Материал поставит в трудное положение человека, который послал убийц, – пояснил Смайли, и, пожалуй, в эту минуту до герра Кретцшмара дошло, что, несмотря на железное спокойствие, его визитер расстроен не меньше, а быть может, и много больше его.
– Это убьет его? – продолжал выспрашивать герр Кретцшмар.
Смайли далеко не сразу среагировал.
– Хуже, чем убьет, – наконец отрезал он.
Секунду казалось, герр Кретцшмар намеревался спросить, что может быть хуже, чем быть убитым, но промолчал. Держа половину открытки в безжизненно повисшей руке, он вышел из комнаты. Смайли терпеливо ждал. Часы безостановочно трудились в своей клетке из желтой латуни, золотые рыбки молча смотрели из аквариума. Вернулся Кретцшмар. В руках он держал белую картонную коробку. Там на гигроскопичной прокладке лежали стопка фотобумаги, исписанной теперь уже знакомым почерком, и шесть миниатюрных кассет из синего пластика, какие предпочитают мужчины с современным вкусом.
– Вот это он доверил мне, – объявил герр Кретцшмар.
– Он разумно поступил, – откликнулся Смайли.
Герр Кретцшмар положил руку ему на плечо.
– Если вам что-либо потребуется, дайте мне знать, – твердо произнес он. – У меня есть свои люди. Времена нынче жестокие.
Из телефона-автомата Смайли снова позвонил в гамбургский аэропорт – на сей раз, чтобы подтвердить, что Стэндфаст летит в Лондон, аэропорт Хитроу. Покончив с этим, он купил марки и толстый конверт и написал на нем фиктивный адрес в Аделаиде (Австралия). Положил туда паспорт мистера Стэндфаста и бросил конверт в почтовый ящик. Затем в качестве мистера Смайли, профессия – клерк, он вернулся на вокзал и беспрепятственно проехал в Данию. В поезде он отправился в уборную и там прочел письмо Остраковой, все семь страниц, переснятых самим генералом на древней копировальной машине Михеля в маленькой библиотеке, рядом с Британским музеем. Прочитанное, в добавление к тому, что он в тот день пережил, преисполнило его всевозраставшей, с трудом сдерживаемой тревогой. На поезде, пароме и, наконец, такси он добрался до копенгагенского аэропорта Каструп. Из Каструпа вылетел дневным самолетом в Париж и за время полета, длившегося всего один час, словно прожил целую жизнь – столько навалилось на него воспоминаний, эмоций, и так остро он предвкушал грядущее. В нем снова всколыхнулись ярость и возмущение убийством Лейпцига – чувства, которые он дотоле подавлял, но все пересиливал страх за Остракову: если они так поступили с Лейпцигом и с генералом, то что же сотворят с ней? Стремительное продвижение по Шлезвиг-Гольштейну вернуло ему молодость, но сейчас, в наступившей разрядке, вновь подступило неизлечимое безразличие возраста. «Когда смерть так близка, – думал он, – когда она постоянно рядом, какой смысл продолжать борьбу?» Он снова подумал о Карле и его неограниченной власти, благодаря чему этот монстр по крайней мере видит смысл вечного хаоса жизни, смысл жестокости и смерти, – о Карле, для которого убийство человека не более чем необходимый придаток великого замысла.
«Разве смогу я победить? – копался в себе Смайли. – Один, терзаемый сомнениями, сдерживаемый чувством порядочности, – разве кто-нибудь из нас в силах противостоять этому безжалостному расстрелу?»
Самолет пошел на посадку, и предстоящая погоня вернула Смайли уверенность в себе.
«Существуют два Карлы, – рассуждал он, вспомнив снова лицо стоика, исполненные терпения глаза, тощее тело, философски дожидающееся своего разрушения. – Этот Карла профессионал, настолько владеющий собой, что при необходимости он готов ждать десятилетия, пока операция принесет свои плоды, а в случае с Биллом Хейденом – двадцать; Карла – старый шпион, прагматик, готовый понести десяток потерь ради одного большого выигрыша. И есть другой Карла – Карла с человеческим сердцем, Карла с человеческим изъяном, Карла одной большой любви. Это не должно меня сбить с пути, коль скоро, защищая свою слабость, он прибегает к методам своей профессии».
Потянувшись за соломенной шляпой, Смайли случайно вспомнил об обещании свалить Карлу, которое однажды походя дал себе.
«Нет, – мысленно возразил он. – Нет, Карла может сгореть. Потому что он – фанатик. И в один прекрасный день – а уж я постараюсь изо всех сил – он полетит вверх тормашками из-за неумения сдерживаться».
Торопясь взять такси, Смайли вспомнил, что обмолвился об этом некоему Питеру Гиллему, который как раз сейчас очень занимал его мысли.
ГЛАВА 18
Лежа на диване, Остракова метнула взгляд в окно, увидела сгущающиеся сумерки и всерьез подумала, не наступает ли конец света. Весь день все та же серая мгла на дворе, так что в ее крошечном мирке царил вечный вечер. На заре это впечатление усугубил коричневатый отсвет, а в середине дня, вскоре после того как пришли те люди, в небесах произошло короткое замыкание, затем стало совсем черно, и она стала ожидать скорого своего конца. Сейчас же, вечером, туман помог темноте одолеть отступавшие силы света. «Вот то же происходит и со мной, – без всякой горечи подумала Остракова, – с моим избитым телом, которое все в синяках, и моим ожиданием, и моей надеждой, что избавитель снова явится, так что все происходит по тем же законам: закатываются мои дни».
Утром, спросонья, ей показалось, что она связана по рукам и ногам. Пытаясь шевельнуть ногой, она тотчас чувствовала на бедрах, груди и животе обжигающее кольцо веревок. Она подняла было руку, но рука тут же онемела от стягивавших ее пут. Остракова целый век добиралась до ванной, и еще столетие ей потребовалось, чтобы раздеться и погрузиться в теплую воду. А оказавшись в воде, она испугалась, что, должно быть, потеряла сознание от мучений, такая у нее возникла боль в тех местах, по которым прошелся хлыст. Она услышала стук и решила, что это колотится у нее в голове, а потом разобрала: стучит молоток разозленного соседа. На церковной башне зазвонили часы – Остракова насчитала четыре: чего же удивляться, что сосед возмущается грохотом воды, бегущей по старым трубам. Приготовление кофе отняло у нее последние силы, сидеть же оказалось вообще невозможно и лежать – ничуть не лучше. Отдохнуть она могла, только согнувшись и упершись локтями в доску для сушки посуды. Оттуда она могла наблюдать за происходящим во дворе – ради развлечения и из предосторожности, и оттуда она увидела тех двоих – два исчадия ада, как она теперь их мысленно называла, – которые говорили с привратницей, а эта старая коза-привратница, мадам Ла-Пьер, в ответ лишь качала своей глупой башкой: «Нет, Остраковой нет дома, нет», – на десять разных ладов, так что слова этакой арией «нет дома, нет» эхом разносились по двору, заглушая хлопанье выбиваемых ковров, и гомон детишек, и пересуды двух пожилых женщин, высунувших повязанные полотенцами головы из окон своих квартир на четвертом этаже на расстоянии двух метров друг от друга. «Ее нет дома!» – повторялось столько раз, что и ребенок перестал бы ей верить.
Если бы Остраковой захотелось почитать, ей пришлось бы положить книгу на доску для сушки посуды, там же после прихода мужчин держала она и оружие, пока не заметила круглой дырочки в стволе и, будучи женщиной практичной, не сообразила продеть в нее кухонную проволочку и сделать импровизированную петлю. Таким образом, повесив пистолет себе на шею, она освободила руки для передвижения по комнате. Но когда пистолет ударил по груди, ей показалось, что от боли ее сейчас вырвет. После того как мужчины ушли, она взялась за то, чем обещала себе заниматься во время своего заключения. «Один высокий, в кожаном пальто и мягкой шляпе, – бормотала она, подкрепляясь щедрой порцией водки. – Другой – широкоплечий, с лысиной и в серых туфлях с дырочками!.. Надо сочинить такую песенку, – размышляла она, – и пропеть ее Волшебнику, пропеть генералу… Ох, почему же они не отвечают на мое второе письмо?»
Она снова была девочкой, упавшей с пони, а пони попятился и прошелся по ней. Она снова была женщиной, готовившейся стать матерью. Вспомнила трое суток мучений, когда Александра отчаянно сопротивлялась, не желая появляться на свет в серой и опасной атмосфере немытого московского родильного дома – такой же серой, как воздух сейчас за окном Остраковой, накладывавший необычный налет пыли на натертые полы ее квартирки. Она услышала свой голос, просивший Гликмана: «Принеси его мне, принеси его мне!» Вспомнила, как ей казалось, что она носила свою любовь – Гликмана, а вовсе не их общее дитя… будто его крепкое, волосатое тело пыталось освободиться из нее – или в нее войти? – будто она рожала Гликмана для жизни в заключении, которого так для него боялась.
«Почему его нет, почему он не появляется? – недоумевала она, путая Гликмана с генералом и одновременно с Волшебником. – Почему они не отвечают на мое письмо?»
Остракова прекрасно понимала, почему Гликман не приходил, когда она в муках рожала Александру. Она умоляла его не появляться. «У тебя хватает мужества терпеть страдания, и этого вполне достаточно, – убеждала она его тогда. – Но у тебя не хватит мужества видеть, как страдают другие, и за это я тебя тоже люблю. Христу было много легче, – добавила она. – Христос смог вылечить прокаженных, Христос смог вернуть слепому зрение и оживить мертвых. Он смог даже умереть за благое дело. Но ты не Христос, ты – Гликман, и ты ничем не сможешь мне помочь – будешь только смотреть на мои страдания и страдать сам, что никому не принесет пользы».
«Но генерал и Волшебник – они другие, – возражала она сама себе, – они взялись вылечить мою болезнь, и я имею право обратиться к ним!»
В назначенное время эта блеющая кретинка-привратница явилась вместе со своим троглодитом-муженьком и его отверткой. Они пребывали в крайне возбужденном состоянии и радовались возможности принести ей приятную весть. Остракова тщательно подготовилась к их приходу: включила музыку, подгримировалась, навалила книг рядом с диваном – словом, создала атмосферу, способствующую отдыху и размышлениям.
– Гости приходили, мадам, мужчины… Нет, они не оставили своих фамилий… приехали ненадолго из-за границы… знали вашего супруга, мадам. Эмигранты они, как и вы… Нет, они хотят, чтоб это был для вас сюрприз, мадам… Они сказали, что у них для вас подарки от ваших родственников, мадам… секрет, мадам, и один из них такой большой, сильный, красивый… Нет, они зайдут в другой раз – они тут по делам, у них много встреч, сказали они… Нет, на такси, и машина их ждала – представляете, сколько нащелкало!
Остракова посмеялась и положила руку на плечо привратницы, физически приобщая ее к великой тайне, а троглодит стоял и курил сигарету, окутывая их дымом и запахом чеснока.
– Послушайте, – сказала она. – Вы оба. Окажите мне услугу, месье и мадам Ла-Пьер. Я отлично знаю, кто они, эти богатые и красивые визитеры. Это марсельские никчемные племянники моего мужа, лентяи и великие проходимцы. Если они привезли мне подарок, можно не сомневаться, что они рассчитывают на постель и, по всей вероятности, на ужин тоже. Так что будьте любезны, скажите им, что я укатила на несколько дней в деревню. Я их очень люблю, но надо же подумать и о своем покое.
Утром, спросонья, ей показалось, что она связана по рукам и ногам. Пытаясь шевельнуть ногой, она тотчас чувствовала на бедрах, груди и животе обжигающее кольцо веревок. Она подняла было руку, но рука тут же онемела от стягивавших ее пут. Остракова целый век добиралась до ванной, и еще столетие ей потребовалось, чтобы раздеться и погрузиться в теплую воду. А оказавшись в воде, она испугалась, что, должно быть, потеряла сознание от мучений, такая у нее возникла боль в тех местах, по которым прошелся хлыст. Она услышала стук и решила, что это колотится у нее в голове, а потом разобрала: стучит молоток разозленного соседа. На церковной башне зазвонили часы – Остракова насчитала четыре: чего же удивляться, что сосед возмущается грохотом воды, бегущей по старым трубам. Приготовление кофе отняло у нее последние силы, сидеть же оказалось вообще невозможно и лежать – ничуть не лучше. Отдохнуть она могла, только согнувшись и упершись локтями в доску для сушки посуды. Оттуда она могла наблюдать за происходящим во дворе – ради развлечения и из предосторожности, и оттуда она увидела тех двоих – два исчадия ада, как она теперь их мысленно называла, – которые говорили с привратницей, а эта старая коза-привратница, мадам Ла-Пьер, в ответ лишь качала своей глупой башкой: «Нет, Остраковой нет дома, нет», – на десять разных ладов, так что слова этакой арией «нет дома, нет» эхом разносились по двору, заглушая хлопанье выбиваемых ковров, и гомон детишек, и пересуды двух пожилых женщин, высунувших повязанные полотенцами головы из окон своих квартир на четвертом этаже на расстоянии двух метров друг от друга. «Ее нет дома!» – повторялось столько раз, что и ребенок перестал бы ей верить.
Если бы Остраковой захотелось почитать, ей пришлось бы положить книгу на доску для сушки посуды, там же после прихода мужчин держала она и оружие, пока не заметила круглой дырочки в стволе и, будучи женщиной практичной, не сообразила продеть в нее кухонную проволочку и сделать импровизированную петлю. Таким образом, повесив пистолет себе на шею, она освободила руки для передвижения по комнате. Но когда пистолет ударил по груди, ей показалось, что от боли ее сейчас вырвет. После того как мужчины ушли, она взялась за то, чем обещала себе заниматься во время своего заключения. «Один высокий, в кожаном пальто и мягкой шляпе, – бормотала она, подкрепляясь щедрой порцией водки. – Другой – широкоплечий, с лысиной и в серых туфлях с дырочками!.. Надо сочинить такую песенку, – размышляла она, – и пропеть ее Волшебнику, пропеть генералу… Ох, почему же они не отвечают на мое второе письмо?»
Она снова была девочкой, упавшей с пони, а пони попятился и прошелся по ней. Она снова была женщиной, готовившейся стать матерью. Вспомнила трое суток мучений, когда Александра отчаянно сопротивлялась, не желая появляться на свет в серой и опасной атмосфере немытого московского родильного дома – такой же серой, как воздух сейчас за окном Остраковой, накладывавший необычный налет пыли на натертые полы ее квартирки. Она услышала свой голос, просивший Гликмана: «Принеси его мне, принеси его мне!» Вспомнила, как ей казалось, что она носила свою любовь – Гликмана, а вовсе не их общее дитя… будто его крепкое, волосатое тело пыталось освободиться из нее – или в нее войти? – будто она рожала Гликмана для жизни в заключении, которого так для него боялась.
«Почему его нет, почему он не появляется? – недоумевала она, путая Гликмана с генералом и одновременно с Волшебником. – Почему они не отвечают на мое письмо?»
Остракова прекрасно понимала, почему Гликман не приходил, когда она в муках рожала Александру. Она умоляла его не появляться. «У тебя хватает мужества терпеть страдания, и этого вполне достаточно, – убеждала она его тогда. – Но у тебя не хватит мужества видеть, как страдают другие, и за это я тебя тоже люблю. Христу было много легче, – добавила она. – Христос смог вылечить прокаженных, Христос смог вернуть слепому зрение и оживить мертвых. Он смог даже умереть за благое дело. Но ты не Христос, ты – Гликман, и ты ничем не сможешь мне помочь – будешь только смотреть на мои страдания и страдать сам, что никому не принесет пользы».
«Но генерал и Волшебник – они другие, – возражала она сама себе, – они взялись вылечить мою болезнь, и я имею право обратиться к ним!»
В назначенное время эта блеющая кретинка-привратница явилась вместе со своим троглодитом-муженьком и его отверткой. Они пребывали в крайне возбужденном состоянии и радовались возможности принести ей приятную весть. Остракова тщательно подготовилась к их приходу: включила музыку, подгримировалась, навалила книг рядом с диваном – словом, создала атмосферу, способствующую отдыху и размышлениям.
– Гости приходили, мадам, мужчины… Нет, они не оставили своих фамилий… приехали ненадолго из-за границы… знали вашего супруга, мадам. Эмигранты они, как и вы… Нет, они хотят, чтоб это был для вас сюрприз, мадам… Они сказали, что у них для вас подарки от ваших родственников, мадам… секрет, мадам, и один из них такой большой, сильный, красивый… Нет, они зайдут в другой раз – они тут по делам, у них много встреч, сказали они… Нет, на такси, и машина их ждала – представляете, сколько нащелкало!
Остракова посмеялась и положила руку на плечо привратницы, физически приобщая ее к великой тайне, а троглодит стоял и курил сигарету, окутывая их дымом и запахом чеснока.
– Послушайте, – сказала она. – Вы оба. Окажите мне услугу, месье и мадам Ла-Пьер. Я отлично знаю, кто они, эти богатые и красивые визитеры. Это марсельские никчемные племянники моего мужа, лентяи и великие проходимцы. Если они привезли мне подарок, можно не сомневаться, что они рассчитывают на постель и, по всей вероятности, на ужин тоже. Так что будьте любезны, скажите им, что я укатила на несколько дней в деревню. Я их очень люблю, но надо же подумать и о своем покое.