Страница:
Он посетовал, что не побрился. Ему казалось, что это сильно бросалось в глаза.
В кают-компании пароходика парень ни на кого не смотрел. «Избегай встречаться с людьми взглядом», – велел ему генерал. Кондуктор болтал с какой-то пожилой дамой и не обращал на него внимания. Он ждал, переступая с ноги на ногу, стараясь выглядеть спокойно. Пассажиров было человек тридцать. Ему померещилось, что все они, и мужчины и женщины, одеты одинаково – в зеленые пальто и зеленые фетровые шляпы, и все его порицают. Настал его черед платить за проезд. Он протянул влажную ладонь. Марка, монета в пятьдесят пфеннигов и кучка медных десятипфенниговых монет. Кондуктор молча забрал все. И юноша стал неуклюже пробираться между скамеек к носу. Причал поехал назад. «Они принимают меня за террориста, – подумал молодой человек. Выпачкав руки в машинном масле, он пожалел, что не вымыл их. – Может, это у меня на лице написано». «Держись непроницаемо, – посоветовал ему генерал. – Незаметно. Не улыбайся и не хмурься. Будь нормальным». Парень взглянул на часы, стараясь не проявлять поспешности. Он заранее закатал левый рукав, чтобы высвободить часы. Пригнувшись, хотя он не был высоким, молодой человек неожиданно вышел на нос пароходика, где под навесом гулял ветер. Теперь уже дело в секундах. Минутная стрелка проскочила шесть. В следующий раз, когда она подойдет к шести, – действуй. Дул легкий ветерок, но парень едва ли замечал его. Он страшно волновался – не опоздать бы. А волнуясь – и зная об этом, – он терял чувство времени. Он боялся, как бы секундная стрелка дважды не пробежала по циферблату и одна минута не превратилась в две. Все скамейки под навесом пустовали. Он рванулся к последней, обеими руками держа у живота корзинку с апельсинами и одновременно зажав под мышкой газету, – это же я, взгляни на условные знаки! Он чувствовал себя идиотом. Слишком уж подозрительно выглядели апельсины. Какого черта этот небритый парень в спортивном костюме тащит корзинку с апельсинами и вчерашнюю газету? Весь пароходик, наверно, обратил на него внимание! «Капитан, этот молодой человек… вон там… у него в корзинке бомба, он собирается захватить нас в заложники или потопить пароход!» У перил, повернувшись к нему спиной, стояла пара, держась за руки, и смотрела в туман. Он взглядом скользнул по маленькому мужчине в черном пальто с бархатным воротником. Они даже голов не повернули. «Сядь как можно ближе к корме и рядом с проходом», – приказал генерал. Он сел, молясь, чтобы все получилось с первого раза и не понадобилось прибегать к разным вариантам. «Бекки, я делаю это для тебя», – прошептал он, думая о дочери. Невзирая на то, что родился он лютеранином, парень носил на шее деревянный крестик, подарок матери, но сейчас его прикрывала молния куртки. Почему он спрятал крестик? Чтобы Господь не видел, как он всех обманывает? Он сам не знал, почему так поступил. Ему хотелось одного: снова ехать на машине – ехать и ехать, пока не свалится или не доберется до дома.
«Не смотри по сторонам, – вспомнил он наказ генерала. – Только вперед. Ты пассивный участник. Держи корзинку с апельсинами и с желтым конвертом, а под мышкой газету – и все». «Не надо было соглашаться, – думал он. – Я рискнул своей дочкой, Стелла никогда мне этого не простит. Я лишусь гражданства, я все поставил на карту». «Так надо ради нашего дела», – объяснил ему генерал. «Генерал, но я-то здесь ни при чем – это ваше дело, на худой конец дело моего отца, вот почему я выбросил апельсины за борт».
Но ничего подобного он не сделал. Положив газету рядом с собой на скамейку, он увидел, что она пропотела: там, где он прижимал газету, печать сошла. Он взглянул на часы. Секундная стрелка указывала на десять. «Часы остановились! Неужели прошло всего пятнадцать секунд?» Он в панике метнул взгляд на берег и убедился, что они уже на середине озера. Снова посмотрел на часы. Секундная стрелка проскочила одиннадцать. «Идиот, – ругнулся он, – да успокойся же наконец!» Привалившись вправо, он сделал вид, будто читает газету, а сам то и дело поглядывал на циферблат. «Террористы. Пишут только о террористах, – подумал он, в двадцатый раз читая заголовки. – Неудивительно, что пассажиры считают меня одним из них. Gross-fahndung[6], как говорят при массовом обыске.» Он сам удивился, что вспомнил немецкое слово. «Так надо ради нашего дела».
У ног его опасно накренилась корзина с апельсинами. «Если поднимешься, поставь корзину на скамейку, чтобы никто не занял твоего места», – порекомендовал генерал. А если она упадет? Парень представил, как по палубе катятся апельсины, и среди них перевернувшийся желтый конверт, и всюду фотографии, и среди них перевернувшийся желтый конверт, и всюду фотографии, и на каждой Бекки. У него заныло под ложечкой. Он одернул куртку, чтобы прикрыть диафрагму, и обнажился мамин деревянный крестик. Он подтянул молнию. «Прогуляйся. Притворись мечтателем, – учил его генерал. – Твой отец ни секунды не стал бы медлить. И ты тоже не станешь». Осторожно подняв корзину, парень поставил ее на скамейку и для большей устойчивости прислонил к спинке. Попробовал, хорошо ли стоит. А как быть с «Абендблатт»? Взять или оставить там, где лежит? Может, человек, с которым ему предстоит встретиться, еще не заметил сигнала? Он сунул газету под мышку.
Он вернулся в кают-компанию. Какая-то пара пошла на нос – наверно, подышать воздухом, люди пожилые, очень степенные. Первая парочка – явные любовники, это чувствовалось даже со спины, – маленький мужчина, стройная девушка, оба принаряженные. Достаточно одного взгляда, чтобы понять, что им хорошо вдвоем в постели. А вторые – ну сущие полисмены: юноша ничуть не сомневался, что занятие любовью не доставляет им никакого удовольствия. «О чем только я думаю? – мелькнуло у него в голове. О своей жене Стелле, – ответил он сам себе. – О наших долгих объятиях, которых, возможно, никогда больше не будет». Походкой праздношатающегося, как приказано, он медленно прошел по проходу до перегородки, за которой сидел рулевой. Не встречаться ни с кем взглядом оказалось нетрудно: пассажиры сидели к нему спиной. Он дошел до самой перегородки. Рулевой размещался на приподнятой платформе. «Подойди к окну рулевого, полюбуйся видом. Постой минуту». Крыша над рулевой рубкой была скошена – парню пришлось пригнуться. За большим ветровым стеклом медленно передвигались дома и деревья. Он увидел промчавшуюся мимо «восьмерку», за ней – одинокую богиню-блондинку на скифе. «Груди, как у статуи», – машинально отметил он. Парень небрежно, напоказ поставил туфлю на платформу рулевого. «Эх, в постель бы сейчас, – в отчаянии подумал он, чувствуя приближение критического момента, – к своей Стелле, еще не проснувшейся, но уже распаленной желанием в полусумраке раннего утра». Левая рука его лежала на перегородке, так что часы все время были перед глазами.
– Мы тут обувь не чистим, – буркнул рулевой.
Парень поспешно убрал ногу. «Теперь он знает, что я понимаю по-немецки. – У него от смущения запылало лицо. – Но они и так это уже знают, – уныло подумал он, – иначе зачем бы мне держать немецкую газету?»
Пора. Поспешно выпрямившись, он слишком быстро повернулся и пошел назад, к своему месту, и теперь уже можно было забыть о конспирации, потому что все смотрели на него, осуждая за то, что он два дня не брился, что он в спортивном костюме и что у него такой дикий вид. Глаза парня не успевали остановиться на одном лице, как появлялось другое. Ему еще не доводилось видеть такого дружного молчаливого осуждения. Спортивный костюм снова разошелся на груди, обнажив полоску черных волос. «В слишком горячей воде стирает костюм Стелла», – подумал он, снова одернул куртку и вышел на воздух, выставив напоказ, словно медаль, деревянный крестик. В этот момент почти одновременно он обнаружил кое-какие изменения, да не одно, а целых два! На скамейке, рядом с корзинкой, осталась отметина желтым мелом, яркая, как канарейка, оповещавшая о том, что передача благополучно совершена. При виде этого знака его затопило такое блаженство, какого он не испытывал никогда в жизни, успокоение, какого не могла дать ни одна в мире женщина.
«Для чего такие сложности?» – спросил он генерала.
«Потому что предмет этот уникален, – ответил тот. – Этому сокровищу нет равных. Его потеря стала бы трагедией для всего свободного мира».
«И он выбрал меня в качестве курьера!» – не без гордости воскликнул про себя парень, хотя в глубине души его и гнездилась мысль, что старик переборщил.
Невозмутимо взяв желтый конверт, юноша сунул его в карман куртки, подтянул молнию и провел пальцем по шву, чтобы удостовериться, что она нигде не расходится.
И в ту же секунду почувствовал, что за ним наблюдают. Женщина все еще стояла у поручней, к нему спиной, и он снова отметил ее красивые бедра и ноги, но ее маленький любовничек в черном пальто повернулся к нему лицом и смотрел с таким выражением, что с парня сошла вся благодать. Только однажды видел он такое лицо – во время смерти отца в комнатушке в Рислице, спустя несколько месяцев после их прибытия в Англию. Парень ни у кого еще не видел такого сосредоточенного, исполненного такой отчаянной тревоги лица. Еще больше настораживало то – тут их мнения с Остраковой совпадали, – что отчаянная тревога была нехарактерна для этого актера, или, как назвала его Остракова, для Волшебника. Так или иначе, взволнованным взглядом маленький незнакомец с остреньким личиком словно страстно молил: «Парень, ты понятия не имеешь, что держишь! Не пожалей жизни, чтобы это сберечь!» Мольба исходила прямо из глубины души.
Пароходик остановился. Они причалили к противоположному берегу. Схватив корзинку, парень выскочил на берег и чуть ли не бегом запетлял в толпе спешащих в магазины покупателей, сворачивая то в одну боковую улочку, то в другую, абсолютно не представляя, куда они ведут.
Возвращаясь назад и все еще чувствуя дрожь корабельных механизмов, парень все время вспоминал то лицо и по прошествии некоторого времени стал подумывать, а не привиделось ли ему это от волнения при передаче. Скорее всего, человек, с которым он должен был встретиться, совсем другой, пытался он себя успокоить. Это одна из толстух в зеленой фетровой шляпе… или даже кондуктор.
«Слишком я был взвинчен, – говорил он себе. – В решающую минуту какой-то человек повернулся и посмотрел на меня, а я и рад стараться – вообразил даже, что вижу умирающего отца».
Добравшись до Дувра, он почти не сомневался, что выбросил незнакомца из головы. Проклятые апельсины уже покоились в контейнере для отбросов, а желтый конверт уютненько лежал в кармане его куртки, острым углом врезаясь в кожу, но главное – конверт лежал! Значит, он сочинил несколько теорий по поводу своего тайного сообщника? Бог с ним. И если даже он случайно оказался прав и сообщником был человек с запавшими щеками и горящим взглядом – что с того? Тем меньше оснований сболтнуть об этом генералу, чья забота о безопасности, в глазах парнишки, стояла рядом с неоспоримой верой провидца. Мысль о Стелле прямо-таки преследовала парня. С каждой милей желание его все возрастало и возрастало. Утро еще только начиналось. Он представил себе, как ласками разбудит ее, видел, как преобразится от страсти ее сонное, улыбающееся лицо.
Смайли вызвали в ту же ночь, и, странное дело, телефон довольно долго надрывался у его кровати, прежде чем он поднял трубку, а ведь ему казалось, что в последнее время он плохо спит. Из библиотеки он сразу же зашел домой, затем неважно поужинал в итальянском ресторане на Кингс-роуд, прихватив с собой в качестве щита «Путешествия Олеария»[7]. Вернувшись к себе на Байуотер-стрит, он снова засел за монографию и трудился над ней с прилежанием человека, которому нечем больше заняться. Часа через два он откупорил бутылку красного бургундского и осушил половину под аккомпанемент дурной пьески по радио. Потом вздремнул и видел какие-то будоражащие сны. Однако, услышав голос Лейкона, испытал такое чувство, будто его вытащили из теплого благословенного места, откуда он сам ни за что и никогда бы не вылез. Да и потом, хотя двигался Смайли быстро, ему казалось, что одевается он слишком долго, и тут же пришло в голову, не так ли ведут себя старики, услышав о чьей-нибудь смерти.
ГЛАВА 3
В кают-компании пароходика парень ни на кого не смотрел. «Избегай встречаться с людьми взглядом», – велел ему генерал. Кондуктор болтал с какой-то пожилой дамой и не обращал на него внимания. Он ждал, переступая с ноги на ногу, стараясь выглядеть спокойно. Пассажиров было человек тридцать. Ему померещилось, что все они, и мужчины и женщины, одеты одинаково – в зеленые пальто и зеленые фетровые шляпы, и все его порицают. Настал его черед платить за проезд. Он протянул влажную ладонь. Марка, монета в пятьдесят пфеннигов и кучка медных десятипфенниговых монет. Кондуктор молча забрал все. И юноша стал неуклюже пробираться между скамеек к носу. Причал поехал назад. «Они принимают меня за террориста, – подумал молодой человек. Выпачкав руки в машинном масле, он пожалел, что не вымыл их. – Может, это у меня на лице написано». «Держись непроницаемо, – посоветовал ему генерал. – Незаметно. Не улыбайся и не хмурься. Будь нормальным». Парень взглянул на часы, стараясь не проявлять поспешности. Он заранее закатал левый рукав, чтобы высвободить часы. Пригнувшись, хотя он не был высоким, молодой человек неожиданно вышел на нос пароходика, где под навесом гулял ветер. Теперь уже дело в секундах. Минутная стрелка проскочила шесть. В следующий раз, когда она подойдет к шести, – действуй. Дул легкий ветерок, но парень едва ли замечал его. Он страшно волновался – не опоздать бы. А волнуясь – и зная об этом, – он терял чувство времени. Он боялся, как бы секундная стрелка дважды не пробежала по циферблату и одна минута не превратилась в две. Все скамейки под навесом пустовали. Он рванулся к последней, обеими руками держа у живота корзинку с апельсинами и одновременно зажав под мышкой газету, – это же я, взгляни на условные знаки! Он чувствовал себя идиотом. Слишком уж подозрительно выглядели апельсины. Какого черта этот небритый парень в спортивном костюме тащит корзинку с апельсинами и вчерашнюю газету? Весь пароходик, наверно, обратил на него внимание! «Капитан, этот молодой человек… вон там… у него в корзинке бомба, он собирается захватить нас в заложники или потопить пароход!» У перил, повернувшись к нему спиной, стояла пара, держась за руки, и смотрела в туман. Он взглядом скользнул по маленькому мужчине в черном пальто с бархатным воротником. Они даже голов не повернули. «Сядь как можно ближе к корме и рядом с проходом», – приказал генерал. Он сел, молясь, чтобы все получилось с первого раза и не понадобилось прибегать к разным вариантам. «Бекки, я делаю это для тебя», – прошептал он, думая о дочери. Невзирая на то, что родился он лютеранином, парень носил на шее деревянный крестик, подарок матери, но сейчас его прикрывала молния куртки. Почему он спрятал крестик? Чтобы Господь не видел, как он всех обманывает? Он сам не знал, почему так поступил. Ему хотелось одного: снова ехать на машине – ехать и ехать, пока не свалится или не доберется до дома.
«Не смотри по сторонам, – вспомнил он наказ генерала. – Только вперед. Ты пассивный участник. Держи корзинку с апельсинами и с желтым конвертом, а под мышкой газету – и все». «Не надо было соглашаться, – думал он. – Я рискнул своей дочкой, Стелла никогда мне этого не простит. Я лишусь гражданства, я все поставил на карту». «Так надо ради нашего дела», – объяснил ему генерал. «Генерал, но я-то здесь ни при чем – это ваше дело, на худой конец дело моего отца, вот почему я выбросил апельсины за борт».
Но ничего подобного он не сделал. Положив газету рядом с собой на скамейку, он увидел, что она пропотела: там, где он прижимал газету, печать сошла. Он взглянул на часы. Секундная стрелка указывала на десять. «Часы остановились! Неужели прошло всего пятнадцать секунд?» Он в панике метнул взгляд на берег и убедился, что они уже на середине озера. Снова посмотрел на часы. Секундная стрелка проскочила одиннадцать. «Идиот, – ругнулся он, – да успокойся же наконец!» Привалившись вправо, он сделал вид, будто читает газету, а сам то и дело поглядывал на циферблат. «Террористы. Пишут только о террористах, – подумал он, в двадцатый раз читая заголовки. – Неудивительно, что пассажиры считают меня одним из них. Gross-fahndung[6], как говорят при массовом обыске.» Он сам удивился, что вспомнил немецкое слово. «Так надо ради нашего дела».
У ног его опасно накренилась корзина с апельсинами. «Если поднимешься, поставь корзину на скамейку, чтобы никто не занял твоего места», – порекомендовал генерал. А если она упадет? Парень представил, как по палубе катятся апельсины, и среди них перевернувшийся желтый конверт, и всюду фотографии, и среди них перевернувшийся желтый конверт, и всюду фотографии, и на каждой Бекки. У него заныло под ложечкой. Он одернул куртку, чтобы прикрыть диафрагму, и обнажился мамин деревянный крестик. Он подтянул молнию. «Прогуляйся. Притворись мечтателем, – учил его генерал. – Твой отец ни секунды не стал бы медлить. И ты тоже не станешь». Осторожно подняв корзину, парень поставил ее на скамейку и для большей устойчивости прислонил к спинке. Попробовал, хорошо ли стоит. А как быть с «Абендблатт»? Взять или оставить там, где лежит? Может, человек, с которым ему предстоит встретиться, еще не заметил сигнала? Он сунул газету под мышку.
Он вернулся в кают-компанию. Какая-то пара пошла на нос – наверно, подышать воздухом, люди пожилые, очень степенные. Первая парочка – явные любовники, это чувствовалось даже со спины, – маленький мужчина, стройная девушка, оба принаряженные. Достаточно одного взгляда, чтобы понять, что им хорошо вдвоем в постели. А вторые – ну сущие полисмены: юноша ничуть не сомневался, что занятие любовью не доставляет им никакого удовольствия. «О чем только я думаю? – мелькнуло у него в голове. О своей жене Стелле, – ответил он сам себе. – О наших долгих объятиях, которых, возможно, никогда больше не будет». Походкой праздношатающегося, как приказано, он медленно прошел по проходу до перегородки, за которой сидел рулевой. Не встречаться ни с кем взглядом оказалось нетрудно: пассажиры сидели к нему спиной. Он дошел до самой перегородки. Рулевой размещался на приподнятой платформе. «Подойди к окну рулевого, полюбуйся видом. Постой минуту». Крыша над рулевой рубкой была скошена – парню пришлось пригнуться. За большим ветровым стеклом медленно передвигались дома и деревья. Он увидел промчавшуюся мимо «восьмерку», за ней – одинокую богиню-блондинку на скифе. «Груди, как у статуи», – машинально отметил он. Парень небрежно, напоказ поставил туфлю на платформу рулевого. «Эх, в постель бы сейчас, – в отчаянии подумал он, чувствуя приближение критического момента, – к своей Стелле, еще не проснувшейся, но уже распаленной желанием в полусумраке раннего утра». Левая рука его лежала на перегородке, так что часы все время были перед глазами.
– Мы тут обувь не чистим, – буркнул рулевой.
Парень поспешно убрал ногу. «Теперь он знает, что я понимаю по-немецки. – У него от смущения запылало лицо. – Но они и так это уже знают, – уныло подумал он, – иначе зачем бы мне держать немецкую газету?»
Пора. Поспешно выпрямившись, он слишком быстро повернулся и пошел назад, к своему месту, и теперь уже можно было забыть о конспирации, потому что все смотрели на него, осуждая за то, что он два дня не брился, что он в спортивном костюме и что у него такой дикий вид. Глаза парня не успевали остановиться на одном лице, как появлялось другое. Ему еще не доводилось видеть такого дружного молчаливого осуждения. Спортивный костюм снова разошелся на груди, обнажив полоску черных волос. «В слишком горячей воде стирает костюм Стелла», – подумал он, снова одернул куртку и вышел на воздух, выставив напоказ, словно медаль, деревянный крестик. В этот момент почти одновременно он обнаружил кое-какие изменения, да не одно, а целых два! На скамейке, рядом с корзинкой, осталась отметина желтым мелом, яркая, как канарейка, оповещавшая о том, что передача благополучно совершена. При виде этого знака его затопило такое блаженство, какого он не испытывал никогда в жизни, успокоение, какого не могла дать ни одна в мире женщина.
«Для чего такие сложности?» – спросил он генерала.
«Потому что предмет этот уникален, – ответил тот. – Этому сокровищу нет равных. Его потеря стала бы трагедией для всего свободного мира».
«И он выбрал меня в качестве курьера!» – не без гордости воскликнул про себя парень, хотя в глубине души его и гнездилась мысль, что старик переборщил.
Невозмутимо взяв желтый конверт, юноша сунул его в карман куртки, подтянул молнию и провел пальцем по шву, чтобы удостовериться, что она нигде не расходится.
И в ту же секунду почувствовал, что за ним наблюдают. Женщина все еще стояла у поручней, к нему спиной, и он снова отметил ее красивые бедра и ноги, но ее маленький любовничек в черном пальто повернулся к нему лицом и смотрел с таким выражением, что с парня сошла вся благодать. Только однажды видел он такое лицо – во время смерти отца в комнатушке в Рислице, спустя несколько месяцев после их прибытия в Англию. Парень ни у кого еще не видел такого сосредоточенного, исполненного такой отчаянной тревоги лица. Еще больше настораживало то – тут их мнения с Остраковой совпадали, – что отчаянная тревога была нехарактерна для этого актера, или, как назвала его Остракова, для Волшебника. Так или иначе, взволнованным взглядом маленький незнакомец с остреньким личиком словно страстно молил: «Парень, ты понятия не имеешь, что держишь! Не пожалей жизни, чтобы это сберечь!» Мольба исходила прямо из глубины души.
Пароходик остановился. Они причалили к противоположному берегу. Схватив корзинку, парень выскочил на берег и чуть ли не бегом запетлял в толпе спешащих в магазины покупателей, сворачивая то в одну боковую улочку, то в другую, абсолютно не представляя, куда они ведут.
Возвращаясь назад и все еще чувствуя дрожь корабельных механизмов, парень все время вспоминал то лицо и по прошествии некоторого времени стал подумывать, а не привиделось ли ему это от волнения при передаче. Скорее всего, человек, с которым он должен был встретиться, совсем другой, пытался он себя успокоить. Это одна из толстух в зеленой фетровой шляпе… или даже кондуктор.
«Слишком я был взвинчен, – говорил он себе. – В решающую минуту какой-то человек повернулся и посмотрел на меня, а я и рад стараться – вообразил даже, что вижу умирающего отца».
Добравшись до Дувра, он почти не сомневался, что выбросил незнакомца из головы. Проклятые апельсины уже покоились в контейнере для отбросов, а желтый конверт уютненько лежал в кармане его куртки, острым углом врезаясь в кожу, но главное – конверт лежал! Значит, он сочинил несколько теорий по поводу своего тайного сообщника? Бог с ним. И если даже он случайно оказался прав и сообщником был человек с запавшими щеками и горящим взглядом – что с того? Тем меньше оснований сболтнуть об этом генералу, чья забота о безопасности, в глазах парнишки, стояла рядом с неоспоримой верой провидца. Мысль о Стелле прямо-таки преследовала парня. С каждой милей желание его все возрастало и возрастало. Утро еще только начиналось. Он представил себе, как ласками разбудит ее, видел, как преобразится от страсти ее сонное, улыбающееся лицо.
Смайли вызвали в ту же ночь, и, странное дело, телефон довольно долго надрывался у его кровати, прежде чем он поднял трубку, а ведь ему казалось, что в последнее время он плохо спит. Из библиотеки он сразу же зашел домой, затем неважно поужинал в итальянском ресторане на Кингс-роуд, прихватив с собой в качестве щита «Путешествия Олеария»[7]. Вернувшись к себе на Байуотер-стрит, он снова засел за монографию и трудился над ней с прилежанием человека, которому нечем больше заняться. Часа через два он откупорил бутылку красного бургундского и осушил половину под аккомпанемент дурной пьески по радио. Потом вздремнул и видел какие-то будоражащие сны. Однако, услышав голос Лейкона, испытал такое чувство, будто его вытащили из теплого благословенного места, откуда он сам ни за что и никогда бы не вылез. Да и потом, хотя двигался Смайли быстро, ему казалось, что одевается он слишком долго, и тут же пришло в голову, не так ли ведут себя старики, услышав о чьей-нибудь смерти.
ГЛАВА 3
– Вы совсем не знали его лично, нет, сэр? – почтительно, тихим голосом спросил старший инспектор сыскной полиции. – Или, возможно, лучше не спрашивать.
Мужчины торчали здесь уже добрых четверть часа, но старший инспектор только сейчас задал первый вопрос. Смайли, казалось, слушал, но не слышал, впрочем, молчание его не воспринималось как оскорбление, такой уж у него был дар – сохранять спокойствие. А потом, когда двое стоят над трупом, возникает атмосфера товарищества. На Хэмпстедской пустоши еще не рассвело – стоял предрассветный, мокрый, туманный ничейный час, ни тепло и ни холодно, а над головой – оранжевое от отсвета Лондона небо, и деревья блестят, точно из клеенки. Мужчины стояли в буковой аллее, инспектор на голову выше Смайли, этакий преждевременно поседевший молодой гигант, который держался, пожалуй, немного напыщенно, но в нем чувствовалась некая мягкость, свойственная иным крупным мужчинам, что сразу же располагало. Смайли, сложив, словно мэр у памятника неизвестному солдату, пухлые ручки на животике, неотрывно смотрел на тело у своих ног в свете луча от карманного фонаря офицера. У Смайли, видимо, перехватило дыхание от быстрой ходьбы, и он слегка пыхтел. В окружающей их темноте потрескивало полицейское радио. Света нигде больше не было: старший инспектор велел все погасить.
– Просто человек, с которым я работал, – после долгого молчания пояснил Смайли.
– Так меня проинформировали, сэр, – откликнулся старший инспектор.
Он подождал, надеясь услышать еще что-нибудь, но молчание не прерывалось. «Даже не разговаривайте с ним, – сказал ему заместитель помощника комиссара (Уголовно-оперативный отдел). – Вы его никогда прежде не видели – приезжали двое других. Просто покажите, что он попросит, и забудьте про все это. Быстро». И старший инспектор уголовной полиции до сих пор так себя и вел. Он проделал все, с его точки зрения, со скоростью света. Фотограф сделал снимки, врач установил, что человек ушел из жизни, патолог обследовал труп на месте, проведя процедуру, предваряющую вскрытие, – все с быстротой, необычной для нормального хода вещей, лишь для того, чтобы расчистить путь для незапланированного посетителя, как соизволил назвать его заместитель помощника комиссара (Уголовно-оперативный отдел). Незапланированный явился запросто, как заметил офицер, – так, словно пришел снимать показания счетчика, и он галопом проводил его к телу. Они осмотрели следы, прошли путь, которым шел к месту своей гибели мужчина. Старший инспектор, служака весьма способный, восстановил картину убийства, насколько позволяли обстоятельства. Теперь они находились во впадине, аллея здесь поворачивала, и туман сгущался. Средоточием всего был труп, лежавший в свете карманного фонарика. Мужчина лежал лицом вниз, разбросав руки, словно распятый на гравии, – накинутый сверху пластик только усиливал впечатление безжизненности. Человек пожилой, но все еще широкоплечий, седой, подстриженный под бобрик, сражался и выстоял. Сильная жилистая рука все еще сжимала крепкую палку. На нем были черное пальто и галоши. Рядом на земле лежал черный берет, и гравий у его головы почернел от крови. Вокруг валялось несколько монет, носовой платок и маленький перочинный ножик, больше похожий на сувенир, чем на холодное оружие.
– Скорей всего, они начали его обыскивать и плюнули, сэр, – высказал предположение старший инспектор. – Скорей всего, им помешали, мистер Смайли, сэр.
А Смайли вдруг представил, каково это дотрагиваться до еще теплого тела, которое ты только что пристрелил.
– Нельзя ли посмотреть на его лицо, инспектор? – попросил Смайли.
На этот раз офицер замешкался.
– А вы уверены, что хотите этого, сэр? – Похоже, он слегка смутился. – Вы же знаете, есть лучшие способы провести опознание.
– Да. Да, я уверен, – убежденно произнес Смайли, словно глубоко продумал ответ.
– Эй, вы там, Холл. Сержант Пайк, – тихо позвал старший инспектор, повернувшись к деревьям, где среди затемненных машин стояли его люди, словно новое поколение, дожидающееся своей очереди, чтобы появиться на свет. – Живо сюда – переверните его.
«Не мешкайте», – напутствовал их заместитель помощника комиссара (Уголовно-оперативный отдел).
Из тени выступили двое мужчин в синих комбинезонах и резиновых сапогах до бедер. Тот, что постарше, с черной бородкой, натянул хирургические перчатки, присел и осторожно вытащил из-под трупа пластиковое покрытие, а констебль помоложе положил руку на плечо мертвеца, словно намеревался его разбудить.
– Слушай, малец, придется попотеть, – совсем другим, более жестким тоном скомандовал старший инспектор.
Парень поднажал, бородатый сержант помог, и тело нехотя перевернулось – одна рука на минуту застыла во взмахе, другая продолжала сжимать палку.
– О Господи! – вырвалось у констебля. – Ох, черт подери! – И он зажал рот ладонью.
Сержант схватил его за локоть и потащил в сторону. До Смайли донесся звук рвоты.
– Я с политикой дел не имею, – ни с того ни с сего заявил старший инспектор Смайли, не поднимая глаз. – Ни с политикой, ни с политическими деятелями. На мой взгляд, они в большинстве своем – патентованные сумасшедшие. Если честно, так именно поэтому я и пошел в полицию. – Луч его фонарика выхватил из темноты причудливые клубы тумана. – Случайно, не знаете, чем можно сотворить такое, сэр? Я за пятнадцать лет ни разу ничего подобного не видел.
– Боюсь, баллистика не моя область, – ответил Смайли после некоторого раздумья.
– Полагаю, что нет. Насмотрелись, сэр?
Судя по всему, Смайли еще не насмотрелся.
– Большинство ожидает выстрела в грудь, верно, сэр? – бодро произнес старший инспектор. Он по опыту знал, что пустяшная болтовня в подобных случаях иногда разряжает атмосферу. – Этакую пульку, которая оставляет симпатичную круглую дырочку. А жертва мягко опускается на колени под пение ангелов небесных. Это, наверно, оттого, что так показывают по телевидению. А на самом деле пулей сегодня может оторвать руку или ногу, как говорят мои друзья в коричневой форме. – И поинтересовался уже более деловито: – Он носил усы, сэр?
Сержанту показалось, что он углядел остаток седых усиков над верхней губой.
– Как у военных, – выдавил Смайли после долгой паузы и, сложив соответствующим образом пальцы, изобразил форму усов, в то же самое время не отрывая глаз от трупа. – Скажите, старший инспектор, а вы мне позволите обследовать содержимое его карманов.
– Сержант Пайк.
– Сэр!
– Накрой его и попроси мистера Мэрготройда принести мне в фургон содержимое карманов убитого – то, что там осталось. Живо, – добавил старший инспектор для порядка.
– Сэр!
– И подойди сюда! – Старший инспектор мягко придержал сержанта за локоть. – Скажи этому констеблю Холлу, что я не могу заставить его прекратить рвоту, но слушать, как он выражается, не желаю. – Ибо старший инспектор, будучи глубоко верующим христианином, не скрывал этого. – Сюда, мистер Смайли, сэр. – Он снова смягчил тон.
По мере их продвижения по аллее треск радио становился тише, сменяясь злобным визгом шин и шумом города. Старший инспектор шагал быстро, держась левее отгороженного веревками места. Смайли старался не отставать. Среди деревьев виднелся освещенный изнутри фургон без окон, с распахнутыми дверцами. Они вошли туда и сели на жесткие скамейки. Мистер Мэрготройд, седой, в сером костюме, склонился перед старшим инспектором и Смайли, держа в руках пластиковый мешок, похожий на прозрачную подушку. Он развязал мешок и стал вытаскивать оттуда маленькие пакетики, один за другим, а офицер при свете фонарика читал надписи на бирках и передавал пакетики Смайли.
– Потертый кожаный кошелек с виду европейского производства. Наполовину торчал из левого кармана пиджака. Вы видели мелочь, рассыпанную рядом с убитым, – семьдесят два пенса. Других денег при нем не было. Он, что же, вообще не носил бумажника, сэр?
– Не знаю.
– Мы полагаем, что убийцы разжились бумажником, хотели было взять кошелек и удрали. Связка ключей – от дома и от всякой всячины, правый карман брюк… – Он продолжал перечисление, а Смайли с неослабевающим вниманием все осматривал. «Есть люди, притворяющиеся, будто у них есть память, – подумал старший инспектор, – у других же она просто есть». В представлении офицера, память являлась чуть ли не верхом умственных способностей человека, он ценил ее выше всего, и Смайли, насколько он знал, обладал ею. – Карточка читателя библиотеки Пэддингтонского района на имя В.Миллера, полупустой коробок спичек «Суон Веста», левый карман пальто. Регистрационная карточка иностранца, тоже на имя Владимира Миллера. Один пузырек с таблетками, левый карман пальто. Для чего эти таблетки, сэр, как вы думаете? Название «Сустак» – незнакомое, принимать два-три раза в день.
– Это сердечное, – коротко пояснил Смайли.
– И квитанция на тринадцать фунтов от службы мини-кебов в Ислингтоне.
– Можно взглянуть? – деликатно поинтересовался Смайли, и старший инспектор протянул квитанцию, выставив напоказ дату и подпись шофера – Дж. Лэмб, выписанную словно прописью и жирно подчеркнутую.
В следующем пакетике лежала палочка желтого школьного мела, чудом не рассыпавшаяся. Заостренный конец был запачкан, словно мелом провели по чему-то коричневому, тупым же концом не пользовались.
– И на левой руке остались следы желтого мела, – впервые открыл рот мистер Мэрготройд. Лицо его словно вытесали из серого камня. И голос тоже звучал как-то серо, похоронно, будто у гробовщика. – Мы, собственно, подумали, а не из учителей ли он, – добавил мистер Мэрготройд, но Смайли то ли намеренно, то ли по оплошности не ответил на скрытый вопрос мистера Мэрготройда, да и старший инспектор не стал заострять на этом внимание.
Далее последовал еще один бумажный носовой платок, тщательно заглаженный острым треугольником, как и полагалось для верхнего кармашка пиджака, и частично выпачканный кровью.
– Мы тут предположили, а не направлялся ли он на вечеринку. – Мистер Мэрготройд на сей раз на отклик и не надеялся.
– Уголовно-оперативный отдел на проводе, сэр, – выкрикнул кто-то из передней части фургона.
Старший инспектор беззвучно нырнул во тьму, оставив Смайли с унылым мистером Мэрготройдом.
– Вы специалист в какой-то области, сэр? – спросил тот после долгого и внимательного изучения гостя.
– Нет. Вряд ли, – тотчас откликнулся Смайли.
– Из министерства внутренних дел, сэр?
– Увы, и не из министерства. – Смайли кротко покачал головой, чем и вовсе загнал Мэрготройда в тупик.
– Начальство немного обеспокоено интересом прессы, мистер Смайли. – В фургоне показалась голова старшего инспектора. – Похоже, сейчас прибудут журналисты, сэр.
Смайли быстро покинул фургон и, оказавшись на аллее, встретился с ним взглядом.
– Вы были очень любезны, – кивнул Смайли. – Благодарю вас.
– Рад служить, – ответил офицер.
– Вы, случайно, не помните, в каком кармане у него лежал мел? – вдруг уточнил Смайли.
– В пальто, левый карман, – не без удивления ответил старший инспектор.
– А как его обыскивали – вы не могли бы мне еще раз рассказать, как, вы полагаете, это происходило?
– Они либо очень торопились, либо просто не потрудились его перевернуть. Стали на колени возле, принялись искать бумажник, вытащили кошелек. При этом что-то обронили. И тут решили, что с них хватит.
– Благодарю вас, – снова произнес Смайли.
А через секунду, выказав при его дородной фигуре сноровку, уже исчез среди деревьев. Но старший инспектор успел посветить фонариком ему в лицо, чего из осмотрительности до сих пор не делал. И с профессиональной наблюдательностью вгляделся в легендарные черты, хотя бы для того, чтобы в старости поведать внукам, как Джордж Смайли, уже находившийся к тому времени в отставке, шеф Секретной службы, однажды ночью явился из леса, дабы поглядеть на какого-то иностранца, умершего при малоприятных обстоятельствах.
Мужчины торчали здесь уже добрых четверть часа, но старший инспектор только сейчас задал первый вопрос. Смайли, казалось, слушал, но не слышал, впрочем, молчание его не воспринималось как оскорбление, такой уж у него был дар – сохранять спокойствие. А потом, когда двое стоят над трупом, возникает атмосфера товарищества. На Хэмпстедской пустоши еще не рассвело – стоял предрассветный, мокрый, туманный ничейный час, ни тепло и ни холодно, а над головой – оранжевое от отсвета Лондона небо, и деревья блестят, точно из клеенки. Мужчины стояли в буковой аллее, инспектор на голову выше Смайли, этакий преждевременно поседевший молодой гигант, который держался, пожалуй, немного напыщенно, но в нем чувствовалась некая мягкость, свойственная иным крупным мужчинам, что сразу же располагало. Смайли, сложив, словно мэр у памятника неизвестному солдату, пухлые ручки на животике, неотрывно смотрел на тело у своих ног в свете луча от карманного фонаря офицера. У Смайли, видимо, перехватило дыхание от быстрой ходьбы, и он слегка пыхтел. В окружающей их темноте потрескивало полицейское радио. Света нигде больше не было: старший инспектор велел все погасить.
– Просто человек, с которым я работал, – после долгого молчания пояснил Смайли.
– Так меня проинформировали, сэр, – откликнулся старший инспектор.
Он подождал, надеясь услышать еще что-нибудь, но молчание не прерывалось. «Даже не разговаривайте с ним, – сказал ему заместитель помощника комиссара (Уголовно-оперативный отдел). – Вы его никогда прежде не видели – приезжали двое других. Просто покажите, что он попросит, и забудьте про все это. Быстро». И старший инспектор уголовной полиции до сих пор так себя и вел. Он проделал все, с его точки зрения, со скоростью света. Фотограф сделал снимки, врач установил, что человек ушел из жизни, патолог обследовал труп на месте, проведя процедуру, предваряющую вскрытие, – все с быстротой, необычной для нормального хода вещей, лишь для того, чтобы расчистить путь для незапланированного посетителя, как соизволил назвать его заместитель помощника комиссара (Уголовно-оперативный отдел). Незапланированный явился запросто, как заметил офицер, – так, словно пришел снимать показания счетчика, и он галопом проводил его к телу. Они осмотрели следы, прошли путь, которым шел к месту своей гибели мужчина. Старший инспектор, служака весьма способный, восстановил картину убийства, насколько позволяли обстоятельства. Теперь они находились во впадине, аллея здесь поворачивала, и туман сгущался. Средоточием всего был труп, лежавший в свете карманного фонарика. Мужчина лежал лицом вниз, разбросав руки, словно распятый на гравии, – накинутый сверху пластик только усиливал впечатление безжизненности. Человек пожилой, но все еще широкоплечий, седой, подстриженный под бобрик, сражался и выстоял. Сильная жилистая рука все еще сжимала крепкую палку. На нем были черное пальто и галоши. Рядом на земле лежал черный берет, и гравий у его головы почернел от крови. Вокруг валялось несколько монет, носовой платок и маленький перочинный ножик, больше похожий на сувенир, чем на холодное оружие.
– Скорей всего, они начали его обыскивать и плюнули, сэр, – высказал предположение старший инспектор. – Скорей всего, им помешали, мистер Смайли, сэр.
А Смайли вдруг представил, каково это дотрагиваться до еще теплого тела, которое ты только что пристрелил.
– Нельзя ли посмотреть на его лицо, инспектор? – попросил Смайли.
На этот раз офицер замешкался.
– А вы уверены, что хотите этого, сэр? – Похоже, он слегка смутился. – Вы же знаете, есть лучшие способы провести опознание.
– Да. Да, я уверен, – убежденно произнес Смайли, словно глубоко продумал ответ.
– Эй, вы там, Холл. Сержант Пайк, – тихо позвал старший инспектор, повернувшись к деревьям, где среди затемненных машин стояли его люди, словно новое поколение, дожидающееся своей очереди, чтобы появиться на свет. – Живо сюда – переверните его.
«Не мешкайте», – напутствовал их заместитель помощника комиссара (Уголовно-оперативный отдел).
Из тени выступили двое мужчин в синих комбинезонах и резиновых сапогах до бедер. Тот, что постарше, с черной бородкой, натянул хирургические перчатки, присел и осторожно вытащил из-под трупа пластиковое покрытие, а констебль помоложе положил руку на плечо мертвеца, словно намеревался его разбудить.
– Слушай, малец, придется попотеть, – совсем другим, более жестким тоном скомандовал старший инспектор.
Парень поднажал, бородатый сержант помог, и тело нехотя перевернулось – одна рука на минуту застыла во взмахе, другая продолжала сжимать палку.
– О Господи! – вырвалось у констебля. – Ох, черт подери! – И он зажал рот ладонью.
Сержант схватил его за локоть и потащил в сторону. До Смайли донесся звук рвоты.
– Я с политикой дел не имею, – ни с того ни с сего заявил старший инспектор Смайли, не поднимая глаз. – Ни с политикой, ни с политическими деятелями. На мой взгляд, они в большинстве своем – патентованные сумасшедшие. Если честно, так именно поэтому я и пошел в полицию. – Луч его фонарика выхватил из темноты причудливые клубы тумана. – Случайно, не знаете, чем можно сотворить такое, сэр? Я за пятнадцать лет ни разу ничего подобного не видел.
– Боюсь, баллистика не моя область, – ответил Смайли после некоторого раздумья.
– Полагаю, что нет. Насмотрелись, сэр?
Судя по всему, Смайли еще не насмотрелся.
– Большинство ожидает выстрела в грудь, верно, сэр? – бодро произнес старший инспектор. Он по опыту знал, что пустяшная болтовня в подобных случаях иногда разряжает атмосферу. – Этакую пульку, которая оставляет симпатичную круглую дырочку. А жертва мягко опускается на колени под пение ангелов небесных. Это, наверно, оттого, что так показывают по телевидению. А на самом деле пулей сегодня может оторвать руку или ногу, как говорят мои друзья в коричневой форме. – И поинтересовался уже более деловито: – Он носил усы, сэр?
Сержанту показалось, что он углядел остаток седых усиков над верхней губой.
– Как у военных, – выдавил Смайли после долгой паузы и, сложив соответствующим образом пальцы, изобразил форму усов, в то же самое время не отрывая глаз от трупа. – Скажите, старший инспектор, а вы мне позволите обследовать содержимое его карманов.
– Сержант Пайк.
– Сэр!
– Накрой его и попроси мистера Мэрготройда принести мне в фургон содержимое карманов убитого – то, что там осталось. Живо, – добавил старший инспектор для порядка.
– Сэр!
– И подойди сюда! – Старший инспектор мягко придержал сержанта за локоть. – Скажи этому констеблю Холлу, что я не могу заставить его прекратить рвоту, но слушать, как он выражается, не желаю. – Ибо старший инспектор, будучи глубоко верующим христианином, не скрывал этого. – Сюда, мистер Смайли, сэр. – Он снова смягчил тон.
По мере их продвижения по аллее треск радио становился тише, сменяясь злобным визгом шин и шумом города. Старший инспектор шагал быстро, держась левее отгороженного веревками места. Смайли старался не отставать. Среди деревьев виднелся освещенный изнутри фургон без окон, с распахнутыми дверцами. Они вошли туда и сели на жесткие скамейки. Мистер Мэрготройд, седой, в сером костюме, склонился перед старшим инспектором и Смайли, держа в руках пластиковый мешок, похожий на прозрачную подушку. Он развязал мешок и стал вытаскивать оттуда маленькие пакетики, один за другим, а офицер при свете фонарика читал надписи на бирках и передавал пакетики Смайли.
– Потертый кожаный кошелек с виду европейского производства. Наполовину торчал из левого кармана пиджака. Вы видели мелочь, рассыпанную рядом с убитым, – семьдесят два пенса. Других денег при нем не было. Он, что же, вообще не носил бумажника, сэр?
– Не знаю.
– Мы полагаем, что убийцы разжились бумажником, хотели было взять кошелек и удрали. Связка ключей – от дома и от всякой всячины, правый карман брюк… – Он продолжал перечисление, а Смайли с неослабевающим вниманием все осматривал. «Есть люди, притворяющиеся, будто у них есть память, – подумал старший инспектор, – у других же она просто есть». В представлении офицера, память являлась чуть ли не верхом умственных способностей человека, он ценил ее выше всего, и Смайли, насколько он знал, обладал ею. – Карточка читателя библиотеки Пэддингтонского района на имя В.Миллера, полупустой коробок спичек «Суон Веста», левый карман пальто. Регистрационная карточка иностранца, тоже на имя Владимира Миллера. Один пузырек с таблетками, левый карман пальто. Для чего эти таблетки, сэр, как вы думаете? Название «Сустак» – незнакомое, принимать два-три раза в день.
– Это сердечное, – коротко пояснил Смайли.
– И квитанция на тринадцать фунтов от службы мини-кебов в Ислингтоне.
– Можно взглянуть? – деликатно поинтересовался Смайли, и старший инспектор протянул квитанцию, выставив напоказ дату и подпись шофера – Дж. Лэмб, выписанную словно прописью и жирно подчеркнутую.
В следующем пакетике лежала палочка желтого школьного мела, чудом не рассыпавшаяся. Заостренный конец был запачкан, словно мелом провели по чему-то коричневому, тупым же концом не пользовались.
– И на левой руке остались следы желтого мела, – впервые открыл рот мистер Мэрготройд. Лицо его словно вытесали из серого камня. И голос тоже звучал как-то серо, похоронно, будто у гробовщика. – Мы, собственно, подумали, а не из учителей ли он, – добавил мистер Мэрготройд, но Смайли то ли намеренно, то ли по оплошности не ответил на скрытый вопрос мистера Мэрготройда, да и старший инспектор не стал заострять на этом внимание.
Далее последовал еще один бумажный носовой платок, тщательно заглаженный острым треугольником, как и полагалось для верхнего кармашка пиджака, и частично выпачканный кровью.
– Мы тут предположили, а не направлялся ли он на вечеринку. – Мистер Мэрготройд на сей раз на отклик и не надеялся.
– Уголовно-оперативный отдел на проводе, сэр, – выкрикнул кто-то из передней части фургона.
Старший инспектор беззвучно нырнул во тьму, оставив Смайли с унылым мистером Мэрготройдом.
– Вы специалист в какой-то области, сэр? – спросил тот после долгого и внимательного изучения гостя.
– Нет. Вряд ли, – тотчас откликнулся Смайли.
– Из министерства внутренних дел, сэр?
– Увы, и не из министерства. – Смайли кротко покачал головой, чем и вовсе загнал Мэрготройда в тупик.
– Начальство немного обеспокоено интересом прессы, мистер Смайли. – В фургоне показалась голова старшего инспектора. – Похоже, сейчас прибудут журналисты, сэр.
Смайли быстро покинул фургон и, оказавшись на аллее, встретился с ним взглядом.
– Вы были очень любезны, – кивнул Смайли. – Благодарю вас.
– Рад служить, – ответил офицер.
– Вы, случайно, не помните, в каком кармане у него лежал мел? – вдруг уточнил Смайли.
– В пальто, левый карман, – не без удивления ответил старший инспектор.
– А как его обыскивали – вы не могли бы мне еще раз рассказать, как, вы полагаете, это происходило?
– Они либо очень торопились, либо просто не потрудились его перевернуть. Стали на колени возле, принялись искать бумажник, вытащили кошелек. При этом что-то обронили. И тут решили, что с них хватит.
– Благодарю вас, – снова произнес Смайли.
А через секунду, выказав при его дородной фигуре сноровку, уже исчез среди деревьев. Но старший инспектор успел посветить фонариком ему в лицо, чего из осмотрительности до сих пор не делал. И с профессиональной наблюдательностью вгляделся в легендарные черты, хотя бы для того, чтобы в старости поведать внукам, как Джордж Смайли, уже находившийся к тому времени в отставке, шеф Секретной службы, однажды ночью явился из леса, дабы поглядеть на какого-то иностранца, умершего при малоприятных обстоятельствах.