Страница:
Глава XXIV
АНТАБЛЕМЕНТ ПО-СОВЕТСКИ
В четверг в половине пятого в московском кинотеатре «Форум» произошло весьма интересное событие. В ту самую минуту, когда по сияющей белизне экрана начал двигаться поезд c красноармейцами, и зрители замерли в ожидании предстоящей развязки нового боевика фабрики Межрабпомфильм «Стой, товарищ, я стреляю!», дымная синевато-меловая полоска, идущая над головами зрителей из кабинки на задней стене, исчезла, в зале зажегся свет. Оглушаемый взрывами крика, свиста и топанья ногами, на сцену вышел жуликоватого вида гражданин. Назовем этого гражданина, хотя бы, Христофором Ласковичем Беринговым. Христофор Ласкович показался возмущенной публике в лоснящемся в некоторых местах светло-коричневом костюме, который висел на нем мешком, и зеленом галстуке, который лез ему в лицо и щекотал подбородок. Христофор Ласкович поднял руку и довольно мило посмотрел в зал. Со сцены зал выглядел великолепно: сборная мебель, ложи и сиденья, обитые малиновым плюшем, по стенам развешаны картины c причудливыми сюжетами.
– Товарищи, как вам уже, наверно, сообщили из администрации, а если не сообщали, то я, Христофор Ласкович, сообщаю, дальнейший показ боевика «Стой, товарищ, я стреляю!» отменяется!.. Спокойно, товарищи!.. По традиции, я позволю себе прочитать вам лекцию, точнее вводную ее часть – «Политика партии и советская архитектура».
Великий комбинатор, сидевший во втором ряду рядом c Элен, бросил взгляд на жуликоватого лектора.
– Не было печали, так приплыл Христофор! – выразил он свое отношение к происходящему. – Может уйдем?
Элен улыбнулась и отрицательно покачала головой. Остап пожал плечами.
Тем временем ропот в зале не смолкал. Завсегдатаи «Форума» возмущенно гремели: «Да сколько же можно!», на галерке кто-то рявкнул: «Верните наши деньги!» и почему-то тут же осекся, «Сукин кот!», – рявкнула мадам c халой на голове и перламутровым моноклем в руках, «Опять началось!» – прогорланил чудак из тринадцатого ряда. А Христофор Ласкович, по всей видимости лектор привычный для такого рода поведения публики, одернул свой зеленый галстук и легонько хлопнул рукой по кафедре, которую только что подтащила парочка фельтикультяпного вида граждан.
– Товарищи! Я не ставлю целью быстро расположить вас к себе!.. Что вы орете? Я имею ввиду во-о-он ту группу молодежи в глубине зала. Постыдились бы бесноваться!.. Товарищи! Мой лекторский стаж – это двадцать лет лекций в окраинных клубах, это десятки лекционных часов в день, это сотни публичных...
– Издевательств! – довольно громко заявил зритель из третьего ряда. – Сколько же можно?
Вопрос растворился в необразимом шуме.
– ...лекций! Поэтому меня криками не продерешь! Не продерешь! Я вам говорю! Во-о-он та группа молодежи! Я гусь стреляный! А если кто слушать не желает – пожалте на выход!
В отдалении зашевелилась чья-то голова.
– А фильма точно не будет?
– Все зависит от того, как вы будете себя вести! Хе-хе!.. Товарищи, ну ведь быстрей начнем – быстрей и закончим! – Христофор Ласкович выпил стакан воды и, словно труба, прогремел: – Будем противиться дальше?
Кинотеатр гудел.
Лектор вынул из кармана пачку папирос «Таис», достал одну папиросу, зажег спичку, долго держал ее на расстоянии вытянутой руки, в самый последний момент прикурил, глубоко затянулся и, высоко закинув голову вверх, выпустил из легких огромную струю дыма. Таращя глаза сквозь пелену смога, он объявил:
– Возмущения отменяются!
Нужно сказать, что другой бы лектор на месте Христофора Ласковича предстал бы сейчас перед столь необузданной публикой c растерянной физиономией. Однако товарищ Берингов был не из пугливых общественников, о чем, кстати, свидетельствовало его лицо, истощенное вечной насмешкой: Христофор Ласкович и не такое видывал на многочисленных заседаниях Главискусства, на которых критики могут так распинаться, что потом неделю мутит. Поэтому, после того как он повторно хлопнул рукой по кафедре, в зале стало относительно тихо.
– Товарищи! Вот я смотрю перед собой и вижу личики в количестве двухсот штук. Подавляющее число владельцев этих личиков имели неосторожность выказать неудовольствие по поводу предстоящей лекции. (Тут Христофор Ласкович потер одна о другую свои огромные жирные руки.) А как же, товарищи, год великого перелома? Первая пятилетка? Где же, товарищи, ваша сознательность?
На последнем слове Христофор Ласкович противно икнул, а предпоследнее – произнес муторно-протяжно. Получив таким образом (прием проверенный) власть над публикой, он зловеще улыбнулся.
– Негоже, товарищи, ответственную лекцию срывать! Негоже! Хе-хе! Мы, товарищи, ведь читаем для вас – многоголового таинственного зверя, который именуется публикой. Но разве вы все – публика? Особенно во-о-он та группа молодежи в глубине зала! Вам, молодые люди, не по кинотеатрам ходить нужно, а оптовой торговлей бычачьими шкурами заниматься. Хе-хе! Итак, товарищи, начнем! – Лектор расстегнул раскисший воротничок, оскалил зубы и погладил свои бритые щечки. – Товарищи! Как я уже вам докладывал, речь пойдет о взаимосвязи между политикой партии и советской архитектурой. Небольшой экскурс в науку. Товарищи! Любой антаблемент, как известно, членится на архитрав, опирающийся на него фриз и венчающую часть – карниз. А что такое, товарищи, антаблемент по-советски? Кто-нибудь знает? Хе-хе... Никто не знает! Антаблемент по-советски, товарищи, это вам не эклектизм и не задрипанный стаффакс c вредительской светотенью, градации которой вскрывают гниение империалистического искусства. Антаблемент по-советски, товарищи – это составной элемент социалистического архитектурного ордера. – Лектор скривил рот и поднял вверх правую руку. – Долой айваны и ампиры, чуждые советскому человеку! Долой буржуазные фризы и упадочные фронтоны! Да здравствует советский шабер, способный из любого металла вырезать мемориал! Товарищи! Советская архитектура – это триптих последних решений партии и правительства. Из чего состоит этот триптих? А состоит он, товарищи, из энтузиазма масс, раз, величественности достижений, два, и замечательности эпохи, три! Вот из чего состоит этот триптих! Позволю себе одну ремарку, так сказать, в качестве разжевывания мысли. Рассмотрим, например, пронаос, то есть полуоткрытую часть античного храма между входным портиком и целлой. Как вы все знаете, спереди пронаос ограждается колоннами, а c боков – стенами в виде антов. Для чего? Зачем эта вычурность? Для головотяпства? Конечно, для головотяпства! Да кому они нужны, эти анты? Никому! А зачем делать ограждения из колонн? Незачем! Все это глупо и нелепо, одним словом – примитивизм! Или взять, хотя бы, маскарон. Зачем тратить годы, десятилетия, столетия, изображая на декоративном рельефе человеческое лицо? Для чего? А ведь изображают же! Да еще и в гротескном образе! Представляете, до чего додумались, я имею в виду буржуев? Фантазия их завела так далеко, что они решили использовать эти самые маскароны в качестве водометов! Ха-ха-ха! А вы поезжайте в Ленинград! – И Христофор Ласкович закатился таким заразительным и душесмакующим смехом, что зал мигом превратился в смехотворный балаган. – Там этого добра, – продолжал он, мигая слезоточивыми глазами, – до сыту насмотритесь... Советская архитектура, – уже без смеха, восхищенно воскликнул лектор, – проста, товарищи, и величественна! Она базируется на том самом постулате, из которого вытекает, что без партии нет и не может быть советской архитектуры! Это все равно что псевдопериптер без античного храма! Это все равно что стереобат без стилобата! Вот она, база постулата! Нам нужны, товарищи, здания в стиле соцарта c главным фасадом, направленным в социалистическое завтра, дворовым – в буржуазное вчера и уличным – в социалистическое сегодня!
В зале начался бунт.
– Это недопустимо! – воскликнула средних лет дама, сидевшая в бенуаре.
– Вон его! – хрипло хохотнул встельку пьяный брюхан, сидевший на галерке.
– Элемент без имени! – взвизгнул дискантом тааищ c седоватыми отвисшими усами.
– Хватит тут фордыбачить! – проскрежетал, размахивая руками, гражданин c фосфоресцирующими глазами.
– Пиявка подзаборная! – крикнула суфлерским шепотом гражданка c муфтой в руках.
– Кино давай, оператор!
– Жги свечи!
– Сапожники!
– За что мы деньги платим!
– Это ж свинство!
– Долой со сцены!
– Да что же это такое!
Здесь по рядам зрителей прошелестело одним махом:
– Даешь боевик! Даешь! Даешь!
Далее зал и охал, и ахал, и хрипел, и бурно хохотал, и свистел.
Лектор был невозмутим.
– Товарищи! Сколько же можно порскать?! Прекратить улюлюканье! Зачем показывать мне ваш низкий культурный уровень?! Если кто имеет вопросы, прошу задавать. Товарищи! Спокойнее! Спокойнее! Лекция продолжается!
Остап откинулся на спинку сиденья и в тот момент, когда на сцене появилась массивная фигура мужчины в белом кунтуше и начала наступать на лектора, а лектор отступал, как затравленый зверь, серьезно спросил:
– Сестру Диоскуров заинтересовала совархитектура?
Сестра Диоскуров заразительно смеялась.
– Псевдопериптер без античного храма! – Элен закрыла лицо руками. – Тебе не кажется, что он идиот?
– Эта мысль мелькала у меня в голове. Скорее всего, у него обворовали склад ума. Может, оставим этого потерпевшего на съедение разгневанной публике?
Но не успел он закончить, как в зале погас свет. Показ боевика был возобновлен. Под взрыв аплодисментов, вспыхнул экран. Пальба, пальба, пальба. Белые выводят на расстрел красных бойцов. «За глумление над дворянами, за подлую защиту хрен знает какой революции именем России приговариваю вас к смертной казни через расстреляние!» Осечка. Опять осечка. Снова осечка. Ругательства. «А повесить их!» Рвется веревка. «Топите их, господа!» Топят. Утопили. Всплыли. Поплыли. Затрещал пулемет...
Через какие-нибудь полчаса Остап и Элен вышли на Садовое кольцо и вскоре пошли по Божедомке, прошли сберкассу, канцбум, бакалейную лавку, оставили позади пожарную каланчу, миновали Выползов переулок и сошли по ступенькам спирального спуска в Екатерининский сад. Здесь они сели на скамейку. Остап надорвал пачку «Норда» и закурил папиросу.
– Ах, как хочется в Париж, в Лондон, – тихонечко шепнула Элен, – поближе к цивилизации и подальше от социализма.
– Я вижу, что твое сердце тоже оцарапано Советской властью!
– Здесь тихо, пустынно, но тихо, – прошептала Элен. – Ты действительно меня любишь?.. Или я одна из гаек твой комбинации?
Остап молчал, но ему понравились обе части вопроса.
– Ты пришел в банк, познакомился c начальником отдела междугородних переводов, наговорил кучу комплиментов. Это можно понять... А потом заговорил о любви. Странно, не правда ли? Или я – пешка в большой игре?
– Пешка может стать ферзем! Но все не совсем так. Женщина знает смысл любви, мужчина – ее цель.
«А, впрочем, чем она рискует? – Остап обнял Элен за плечи. – Даже если подлог всплывет... все можно списать на опечатку машинистки».
Элен положила свою изящную головку на плечо Бенедера.
– Да, действительно, я тебя люблю... – признался Остап.
Он наклонился и поцеловал Элен в шею. Элен запрокинула голову.
– Эти слова исходят из сердца великого комбинатора?..
– Мое сердце находится в голове, как у Наполеона.
Элен не обиделась.
– Помнишь, у Есенина: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?» – Остап согнул руку в локте, взял другой рукой нежные пальцы Элен и положил их на свою грудь. – Послушай, как оно бьется... Это все оттого, что у меня в голове шумит фруктовый сад.
– Как ты говоришь? Жизнь прекрасна, несмотря на недочеты?
– Несмотря на недочеты... или, как кильки в томате... Если честно, то ты во многом права. Я пришел к начальнику отдела, руководствуясь одним желанием – сделать из него, как ты сама выразилась, невидимую гайку моей комбинации... Ты не обижайся, Элен. Но я нашел нежную и удивительную девушку... Я еще никогда и ни c кем не был так откровенен... даже слова куда-то проваливаются... В свое время в Черноморске у меня был подобный случай...
– Случай?
– Прости, я волнуюсь... не до красивых слов. В Черноморске была неплохая комбинация, связанная c одним гражданином. И мне пришлось, я подчеркиваю, пришлось «влюбиться» в симпатичную девушку. Того гражданина я потерял, она знала адрес – все просто. Но я увлекся. Нет, высоких чувств не было – вокруг да около... Если бы тогда наивный Козлевич, (помнишь, я тебе рассказывал про него?) остановил свою «Антилопу» у того самого серенького домика c обыкновенной серенькой вывеской «Отдел записей актов гражданского состояния»... Если бы да кабы... я бы тогда у него спросил: «Адам, это что? Так нужно?» – «Обязательно», – ответил бы он. – «Слышите, Зося, (ее звали Зося Синицкая,) Адам говорит, что это обязательно нужно». – «Ну раз Адам так говорит...» И мы бы вошли в серенький домик влюбленными, а вышли бы супругами: передо мной стояла бы жена, а я стал бы простым управдомом. Мечты... мечты... мечты идиота. Ничего этого не произошло. Приятны воспоминания о минувших невзгодах...
– Значит, все зависило от водителя «Антилопы»?
– От обстоятельств, моя прекрасная Елена! Его величество случай правит миром... C тобой, Элен, все по-другому! Да, я сначала говорил тебе комплименты ради этой дурацкой комбинации. Но ведь уже и тогда я выражал свое восхищение тобой. В какой-то момент внутри меня что-то щелкнуло, зажглось, задергалось, закипело. Такого никогда не было... Я понимаю, что семейная жизнь это вытрезвитель любви... любви... Ты поедешь со мной?
Элен сидела, задумавшись.
– Я брошу к вашим ногам мир, моя царица! У нас будет свой дом в Швейцарии... в бананово-лимонном Сингапуре... или в городе моей мечты... По широким ступеням вы спускаетесь к серебристому лимузину. На вас темное вечернее платье, бриллантовое колье... Лиловый негр вам подает манто, и вы... Вы едете со мной, Элен?
– Ты действительно этого хочешь, дорогой Парис?
– Да, мы соединены судьбой для блаженства! Но здесь оно невозможно!
– Но там у тебя еще нет дома c широкими ступенями: ни на Женевском озере, ни на Елисейских полях... – Элен добродушно смеялась.
– Благодаря тебе, дорогая, мы сменим этот Екатерининский сад на Елисейские поля.
И влюбленный Парис в двух словах описал ей аферу, связанную c денежным переводом.
– Это низко, Остап! – вспыхнула Элен, чувствуя, что к горлу подступил комок.
– Только не уходи. Это слишком просто... Ты можешь кричать, обвинять – все, что угодно, но только не уходи.
– Это очень низко.
– Я скажу честно и поэтому, может быть, грубо: человек потому и получился из обезьяны, что сумел взять дубину и начал колотить ею по головам других обезьян... Совесть – это хорошая штука, когда она есть у других.
– Но ведь все это шито белыми нитками.
– Завтра или послезавтра деньги уже будут на спецсчете Внешторга.
– А причем тут Немешаевск?
– Связующее звено.
– Меня могут уволить.
– Не думаю.
– Ты не оставляешь мне никакого выхода.
– Что ты здесь теряешь? В этой стране кончилась прекрасная эпоха.
– Значит, ты меня обманул: пока я ходила на мнимую встречу c твоим Корейко, ты подпечатал бланк перевода?
– Не мог же я прийти к начальнику отдела переводов и сказать: «Здравствуйте, товарищ! Помогите, пожалуйста, подделать перевод?» – «Для чего?» – «Да, пустяки: мне не хватает для полного счастья десяти миллионов!»
– И ты использовал меня.
– Мне очень хочется показать тебе Париж во всей его красоте! Ты поедешь?
– Ты меня подло подставил.
– Ты права: я не ангел!
– Ты мошенник.
– Да, в честности меня упрекнуть нельзя.
– Ты лгун.
– И в этом ты права.
Тепло улыбаясь, Остап взял ее за плечи, Элен отвела глаза, но не пыталась освободиться.
– Ты поедешь со мной?
Она не сердилась. Посмотрела на него, улыбнулась.
– Чтоб ты меня опять обманул?
– Только не тебя! – патетически произнес Бендер. – Прекрасная гвоздика не должна стоять в безобразном кувшине. Ей нужна ваза из чистейшего хрусталя.
Тут он полностью покорил Элен. Она понимала, что любима, и в своей душе ощущала любовный огонь.
Вечерело. Легкий ветерок играл душистыми волосами Элен. Усталое солнце прощалось c Москвой. Элен беспечно провожала его. Ей было хорошо. В юных глазах сияло счастье.
– Товарищи, как вам уже, наверно, сообщили из администрации, а если не сообщали, то я, Христофор Ласкович, сообщаю, дальнейший показ боевика «Стой, товарищ, я стреляю!» отменяется!.. Спокойно, товарищи!.. По традиции, я позволю себе прочитать вам лекцию, точнее вводную ее часть – «Политика партии и советская архитектура».
Великий комбинатор, сидевший во втором ряду рядом c Элен, бросил взгляд на жуликоватого лектора.
– Не было печали, так приплыл Христофор! – выразил он свое отношение к происходящему. – Может уйдем?
Элен улыбнулась и отрицательно покачала головой. Остап пожал плечами.
Тем временем ропот в зале не смолкал. Завсегдатаи «Форума» возмущенно гремели: «Да сколько же можно!», на галерке кто-то рявкнул: «Верните наши деньги!» и почему-то тут же осекся, «Сукин кот!», – рявкнула мадам c халой на голове и перламутровым моноклем в руках, «Опять началось!» – прогорланил чудак из тринадцатого ряда. А Христофор Ласкович, по всей видимости лектор привычный для такого рода поведения публики, одернул свой зеленый галстук и легонько хлопнул рукой по кафедре, которую только что подтащила парочка фельтикультяпного вида граждан.
– Товарищи! Я не ставлю целью быстро расположить вас к себе!.. Что вы орете? Я имею ввиду во-о-он ту группу молодежи в глубине зала. Постыдились бы бесноваться!.. Товарищи! Мой лекторский стаж – это двадцать лет лекций в окраинных клубах, это десятки лекционных часов в день, это сотни публичных...
– Издевательств! – довольно громко заявил зритель из третьего ряда. – Сколько же можно?
Вопрос растворился в необразимом шуме.
– ...лекций! Поэтому меня криками не продерешь! Не продерешь! Я вам говорю! Во-о-он та группа молодежи! Я гусь стреляный! А если кто слушать не желает – пожалте на выход!
В отдалении зашевелилась чья-то голова.
– А фильма точно не будет?
– Все зависит от того, как вы будете себя вести! Хе-хе!.. Товарищи, ну ведь быстрей начнем – быстрей и закончим! – Христофор Ласкович выпил стакан воды и, словно труба, прогремел: – Будем противиться дальше?
Кинотеатр гудел.
Лектор вынул из кармана пачку папирос «Таис», достал одну папиросу, зажег спичку, долго держал ее на расстоянии вытянутой руки, в самый последний момент прикурил, глубоко затянулся и, высоко закинув голову вверх, выпустил из легких огромную струю дыма. Таращя глаза сквозь пелену смога, он объявил:
– Возмущения отменяются!
Нужно сказать, что другой бы лектор на месте Христофора Ласковича предстал бы сейчас перед столь необузданной публикой c растерянной физиономией. Однако товарищ Берингов был не из пугливых общественников, о чем, кстати, свидетельствовало его лицо, истощенное вечной насмешкой: Христофор Ласкович и не такое видывал на многочисленных заседаниях Главискусства, на которых критики могут так распинаться, что потом неделю мутит. Поэтому, после того как он повторно хлопнул рукой по кафедре, в зале стало относительно тихо.
– Товарищи! Вот я смотрю перед собой и вижу личики в количестве двухсот штук. Подавляющее число владельцев этих личиков имели неосторожность выказать неудовольствие по поводу предстоящей лекции. (Тут Христофор Ласкович потер одна о другую свои огромные жирные руки.) А как же, товарищи, год великого перелома? Первая пятилетка? Где же, товарищи, ваша сознательность?
На последнем слове Христофор Ласкович противно икнул, а предпоследнее – произнес муторно-протяжно. Получив таким образом (прием проверенный) власть над публикой, он зловеще улыбнулся.
– Негоже, товарищи, ответственную лекцию срывать! Негоже! Хе-хе! Мы, товарищи, ведь читаем для вас – многоголового таинственного зверя, который именуется публикой. Но разве вы все – публика? Особенно во-о-он та группа молодежи в глубине зала! Вам, молодые люди, не по кинотеатрам ходить нужно, а оптовой торговлей бычачьими шкурами заниматься. Хе-хе! Итак, товарищи, начнем! – Лектор расстегнул раскисший воротничок, оскалил зубы и погладил свои бритые щечки. – Товарищи! Как я уже вам докладывал, речь пойдет о взаимосвязи между политикой партии и советской архитектурой. Небольшой экскурс в науку. Товарищи! Любой антаблемент, как известно, членится на архитрав, опирающийся на него фриз и венчающую часть – карниз. А что такое, товарищи, антаблемент по-советски? Кто-нибудь знает? Хе-хе... Никто не знает! Антаблемент по-советски, товарищи, это вам не эклектизм и не задрипанный стаффакс c вредительской светотенью, градации которой вскрывают гниение империалистического искусства. Антаблемент по-советски, товарищи – это составной элемент социалистического архитектурного ордера. – Лектор скривил рот и поднял вверх правую руку. – Долой айваны и ампиры, чуждые советскому человеку! Долой буржуазные фризы и упадочные фронтоны! Да здравствует советский шабер, способный из любого металла вырезать мемориал! Товарищи! Советская архитектура – это триптих последних решений партии и правительства. Из чего состоит этот триптих? А состоит он, товарищи, из энтузиазма масс, раз, величественности достижений, два, и замечательности эпохи, три! Вот из чего состоит этот триптих! Позволю себе одну ремарку, так сказать, в качестве разжевывания мысли. Рассмотрим, например, пронаос, то есть полуоткрытую часть античного храма между входным портиком и целлой. Как вы все знаете, спереди пронаос ограждается колоннами, а c боков – стенами в виде антов. Для чего? Зачем эта вычурность? Для головотяпства? Конечно, для головотяпства! Да кому они нужны, эти анты? Никому! А зачем делать ограждения из колонн? Незачем! Все это глупо и нелепо, одним словом – примитивизм! Или взять, хотя бы, маскарон. Зачем тратить годы, десятилетия, столетия, изображая на декоративном рельефе человеческое лицо? Для чего? А ведь изображают же! Да еще и в гротескном образе! Представляете, до чего додумались, я имею в виду буржуев? Фантазия их завела так далеко, что они решили использовать эти самые маскароны в качестве водометов! Ха-ха-ха! А вы поезжайте в Ленинград! – И Христофор Ласкович закатился таким заразительным и душесмакующим смехом, что зал мигом превратился в смехотворный балаган. – Там этого добра, – продолжал он, мигая слезоточивыми глазами, – до сыту насмотритесь... Советская архитектура, – уже без смеха, восхищенно воскликнул лектор, – проста, товарищи, и величественна! Она базируется на том самом постулате, из которого вытекает, что без партии нет и не может быть советской архитектуры! Это все равно что псевдопериптер без античного храма! Это все равно что стереобат без стилобата! Вот она, база постулата! Нам нужны, товарищи, здания в стиле соцарта c главным фасадом, направленным в социалистическое завтра, дворовым – в буржуазное вчера и уличным – в социалистическое сегодня!
В зале начался бунт.
– Это недопустимо! – воскликнула средних лет дама, сидевшая в бенуаре.
– Вон его! – хрипло хохотнул встельку пьяный брюхан, сидевший на галерке.
– Элемент без имени! – взвизгнул дискантом тааищ c седоватыми отвисшими усами.
– Хватит тут фордыбачить! – проскрежетал, размахивая руками, гражданин c фосфоресцирующими глазами.
– Пиявка подзаборная! – крикнула суфлерским шепотом гражданка c муфтой в руках.
– Кино давай, оператор!
– Жги свечи!
– Сапожники!
– За что мы деньги платим!
– Это ж свинство!
– Долой со сцены!
– Да что же это такое!
Здесь по рядам зрителей прошелестело одним махом:
– Даешь боевик! Даешь! Даешь!
Далее зал и охал, и ахал, и хрипел, и бурно хохотал, и свистел.
Лектор был невозмутим.
– Товарищи! Сколько же можно порскать?! Прекратить улюлюканье! Зачем показывать мне ваш низкий культурный уровень?! Если кто имеет вопросы, прошу задавать. Товарищи! Спокойнее! Спокойнее! Лекция продолжается!
Остап откинулся на спинку сиденья и в тот момент, когда на сцене появилась массивная фигура мужчины в белом кунтуше и начала наступать на лектора, а лектор отступал, как затравленый зверь, серьезно спросил:
– Сестру Диоскуров заинтересовала совархитектура?
Сестра Диоскуров заразительно смеялась.
– Псевдопериптер без античного храма! – Элен закрыла лицо руками. – Тебе не кажется, что он идиот?
– Эта мысль мелькала у меня в голове. Скорее всего, у него обворовали склад ума. Может, оставим этого потерпевшего на съедение разгневанной публике?
Но не успел он закончить, как в зале погас свет. Показ боевика был возобновлен. Под взрыв аплодисментов, вспыхнул экран. Пальба, пальба, пальба. Белые выводят на расстрел красных бойцов. «За глумление над дворянами, за подлую защиту хрен знает какой революции именем России приговариваю вас к смертной казни через расстреляние!» Осечка. Опять осечка. Снова осечка. Ругательства. «А повесить их!» Рвется веревка. «Топите их, господа!» Топят. Утопили. Всплыли. Поплыли. Затрещал пулемет...
Через какие-нибудь полчаса Остап и Элен вышли на Садовое кольцо и вскоре пошли по Божедомке, прошли сберкассу, канцбум, бакалейную лавку, оставили позади пожарную каланчу, миновали Выползов переулок и сошли по ступенькам спирального спуска в Екатерининский сад. Здесь они сели на скамейку. Остап надорвал пачку «Норда» и закурил папиросу.
– Ах, как хочется в Париж, в Лондон, – тихонечко шепнула Элен, – поближе к цивилизации и подальше от социализма.
– Я вижу, что твое сердце тоже оцарапано Советской властью!
– Здесь тихо, пустынно, но тихо, – прошептала Элен. – Ты действительно меня любишь?.. Или я одна из гаек твой комбинации?
Остап молчал, но ему понравились обе части вопроса.
– Ты пришел в банк, познакомился c начальником отдела междугородних переводов, наговорил кучу комплиментов. Это можно понять... А потом заговорил о любви. Странно, не правда ли? Или я – пешка в большой игре?
– Пешка может стать ферзем! Но все не совсем так. Женщина знает смысл любви, мужчина – ее цель.
«А, впрочем, чем она рискует? – Остап обнял Элен за плечи. – Даже если подлог всплывет... все можно списать на опечатку машинистки».
Элен положила свою изящную головку на плечо Бенедера.
– Да, действительно, я тебя люблю... – признался Остап.
Он наклонился и поцеловал Элен в шею. Элен запрокинула голову.
– Эти слова исходят из сердца великого комбинатора?..
– Мое сердце находится в голове, как у Наполеона.
Элен не обиделась.
– Помнишь, у Есенина: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?» – Остап согнул руку в локте, взял другой рукой нежные пальцы Элен и положил их на свою грудь. – Послушай, как оно бьется... Это все оттого, что у меня в голове шумит фруктовый сад.
– Как ты говоришь? Жизнь прекрасна, несмотря на недочеты?
– Несмотря на недочеты... или, как кильки в томате... Если честно, то ты во многом права. Я пришел к начальнику отдела, руководствуясь одним желанием – сделать из него, как ты сама выразилась, невидимую гайку моей комбинации... Ты не обижайся, Элен. Но я нашел нежную и удивительную девушку... Я еще никогда и ни c кем не был так откровенен... даже слова куда-то проваливаются... В свое время в Черноморске у меня был подобный случай...
– Случай?
– Прости, я волнуюсь... не до красивых слов. В Черноморске была неплохая комбинация, связанная c одним гражданином. И мне пришлось, я подчеркиваю, пришлось «влюбиться» в симпатичную девушку. Того гражданина я потерял, она знала адрес – все просто. Но я увлекся. Нет, высоких чувств не было – вокруг да около... Если бы тогда наивный Козлевич, (помнишь, я тебе рассказывал про него?) остановил свою «Антилопу» у того самого серенького домика c обыкновенной серенькой вывеской «Отдел записей актов гражданского состояния»... Если бы да кабы... я бы тогда у него спросил: «Адам, это что? Так нужно?» – «Обязательно», – ответил бы он. – «Слышите, Зося, (ее звали Зося Синицкая,) Адам говорит, что это обязательно нужно». – «Ну раз Адам так говорит...» И мы бы вошли в серенький домик влюбленными, а вышли бы супругами: передо мной стояла бы жена, а я стал бы простым управдомом. Мечты... мечты... мечты идиота. Ничего этого не произошло. Приятны воспоминания о минувших невзгодах...
– Значит, все зависило от водителя «Антилопы»?
– От обстоятельств, моя прекрасная Елена! Его величество случай правит миром... C тобой, Элен, все по-другому! Да, я сначала говорил тебе комплименты ради этой дурацкой комбинации. Но ведь уже и тогда я выражал свое восхищение тобой. В какой-то момент внутри меня что-то щелкнуло, зажглось, задергалось, закипело. Такого никогда не было... Я понимаю, что семейная жизнь это вытрезвитель любви... любви... Ты поедешь со мной?
Элен сидела, задумавшись.
– Я брошу к вашим ногам мир, моя царица! У нас будет свой дом в Швейцарии... в бананово-лимонном Сингапуре... или в городе моей мечты... По широким ступеням вы спускаетесь к серебристому лимузину. На вас темное вечернее платье, бриллантовое колье... Лиловый негр вам подает манто, и вы... Вы едете со мной, Элен?
– Ты действительно этого хочешь, дорогой Парис?
– Да, мы соединены судьбой для блаженства! Но здесь оно невозможно!
– Но там у тебя еще нет дома c широкими ступенями: ни на Женевском озере, ни на Елисейских полях... – Элен добродушно смеялась.
– Благодаря тебе, дорогая, мы сменим этот Екатерининский сад на Елисейские поля.
И влюбленный Парис в двух словах описал ей аферу, связанную c денежным переводом.
– Это низко, Остап! – вспыхнула Элен, чувствуя, что к горлу подступил комок.
– Только не уходи. Это слишком просто... Ты можешь кричать, обвинять – все, что угодно, но только не уходи.
– Это очень низко.
– Я скажу честно и поэтому, может быть, грубо: человек потому и получился из обезьяны, что сумел взять дубину и начал колотить ею по головам других обезьян... Совесть – это хорошая штука, когда она есть у других.
– Но ведь все это шито белыми нитками.
– Завтра или послезавтра деньги уже будут на спецсчете Внешторга.
– А причем тут Немешаевск?
– Связующее звено.
– Меня могут уволить.
– Не думаю.
– Ты не оставляешь мне никакого выхода.
– Что ты здесь теряешь? В этой стране кончилась прекрасная эпоха.
– Значит, ты меня обманул: пока я ходила на мнимую встречу c твоим Корейко, ты подпечатал бланк перевода?
– Не мог же я прийти к начальнику отдела переводов и сказать: «Здравствуйте, товарищ! Помогите, пожалуйста, подделать перевод?» – «Для чего?» – «Да, пустяки: мне не хватает для полного счастья десяти миллионов!»
– И ты использовал меня.
– Мне очень хочется показать тебе Париж во всей его красоте! Ты поедешь?
– Ты меня подло подставил.
– Ты права: я не ангел!
– Ты мошенник.
– Да, в честности меня упрекнуть нельзя.
– Ты лгун.
– И в этом ты права.
Тепло улыбаясь, Остап взял ее за плечи, Элен отвела глаза, но не пыталась освободиться.
– Ты поедешь со мной?
Она не сердилась. Посмотрела на него, улыбнулась.
– Чтоб ты меня опять обманул?
– Только не тебя! – патетически произнес Бендер. – Прекрасная гвоздика не должна стоять в безобразном кувшине. Ей нужна ваза из чистейшего хрусталя.
Тут он полностью покорил Элен. Она понимала, что любима, и в своей душе ощущала любовный огонь.
Вечерело. Легкий ветерок играл душистыми волосами Элен. Усталое солнце прощалось c Москвой. Элен беспечно провожала его. Ей было хорошо. В юных глазах сияло счастье.
Глава XXV
ТОВАРИЩ КАНАРЕЕЧКИН
Да, но мы совсем забыли о простом советском нэпмане гражданине Ключникове. Где же этот убедительный прорицатель? В каких краях витает его алчная душа? Может, c ней сталось то же самое, что привелось испытать несчастному герою сновидений подпольного миллионера? Говорят, что Петра Тимофеевича видели в здании исполкома, а затем он мелькал в прокуренных коридорах Дома печати. Рассказывали также, что за ним следят то ли товарищи из ОГПУ, то ли смазливые мордашки из городской милиции. Как бы и что там ни было, Петр Тимофеевич был приговорен Ее высочеством судьбой к тяжким испытаниям. И причин тому было не мало, ибо вечером в немешаевском Доме печати в отделе «Параллели и меридианы», прислонившись к дверному косяку, стоял грозный капитан Ишаченко и c нетерпением ожидал репортера Фицнера. В руке капитан держал свежий номер «Немешаевской правды». Весь вид Альберта Карловича говорил о том, что «плохо придется этому ишаку подорванному, ох, как плохо придется этому оленеводу!»
Но это будет вечером, ибо дальнейшие события показали, что Его величество случай поплевал на страницу, перевернул ее назад и настало утро. И в это утро Немешаевск посетило горе-злосчастье в виде проливного дождя. Тут уже постаралась Ее высочество судьба. Она распорядилась так, что в предвестии этого самого дождя c вечера появились кучевые облака, за ночь разросшиеся и принявшие форму отдельных узких башен. Воздух, и без того свежий, стал озонированным до крайности. Грязь, притоптанная к тротуарам, смывалась, стекая в водостоки. Канавки в садах наполнялись водой. Граждане, озлобленные на местного шофера Дмитрича за то, что тот моет исполкомовский автомобиль на Центральной площади водой из городского водопровода, успокоились, и разве что мило глазели на площадь и автомобиль через мутные оконные стекла. А дождь тем временем набирал силу. Ветер мотался сикось накось. Где-то вдали, за рабоче-крестьянским горизонтом, прогремел, как бы резвяся и играя, тютчевский гром, сверкнула некрасовская молния, хлынул ливень. В лужах забулькало, как в варящейся пшенной каше. Слякоть по тихим немешаевским улочкам была непролазная, она чавкала, булькала, пузырилась под бесчисленными ударами холодных капель, в общем, еще немного – и все к черту затопит. Небо, точно прорвало. Тучи, те самые горьковские тучи, наступали на город. О золотых весенних солнечных лучиках приходилось пока только мечтать. Какие могут быть лучики, если проклятый ливень нещадно хлестал Немешаевск? Все шло к тому, что весь день будет пасмурным или, того хуже, дождливым.
В истории Немешаевска этот день, впоследствии названный старожилами города днем Великого дождя, занял такое же место, как и день Собачьего холода.
Так вот, этот самый дождь и поливал почем зря трехэтажное, c колоннами и расписным порталом, здание немешаевского исполкома, построенное в 1912 году на месте снесенного мухоморосжигательного завода и, по придурковатому желанию архитектора, украшенное узорной кирпичной кладкой, вследствие чего исполком издали напоминал одну из газгандских мечетей.
Когда же косые и прямые полосы дождя начали сверкать серебром, промокший до последней нитки Петр Тимофеевич Ключников c думой: «Опять придется блином масляным в рот лезти» подвалил к зданию исполкома. В исполкоме было тепло, но пахло сыростью и ватерклозетом. Войдя в приемную председателя, Петр Тимофеевич небрежно поздоровался c секретаршей Зосимой Денисовной, девушкой, c глазами пылкими, которой было всего-навсего 18 лет и 32 зимы, без приглашения вошел в кабинет, шаркнул ногой и сел в кресло возле стола. Назара Ярославовича он застал за весьма интересным занятием: Назар Ярославович подносил в стаканчике воду линялой канарейке. Болшая клетка висела на окне, рядом со шкафом, аккуратно набитым книгами.
– А-а, Петр Тимофеевич?
– Наикрепчайшего вам здоровьица, многоуважаемый Назар Ярославович!
– Не поет птица, не щебечет!
Толстячок Назар Ярославович очень любил птичек, обожал поливать цветочки, увлекался рыбной ловлей и ненавидел дождь. В исполкоме про него говорили так: «Наш председатель такая душка! Наш председатель такая лапочка! Ай да человек, наш председатель!»
– Дождь... что ей петь?!
– Запоет, – успокоил себя председатель и погладил свою бородку, местами съеденную молью.
Канарейку звали Вовкой. Вовка на самом деле был самкой, поэтому петь не умел.
Назар Ярославович протяжно свистнул. Серенькая головка завертелась и наклонилась вниз, после чего птичка пискнула, но петь напрочь отказалась.
– Вы по поводу «Немхересплюс»?.. Все уже готово... Вот документы. В банке счет открыт, номер тот же, что я вам сообщал раньше, нужно только его завизировать.
На председателе была тафтяная желтая манишка, на которой красовался жилет канареечного цвета c полосками из бордового бархата.
– Птички – это так прекрасно! – проворковал Назар Ярославович.
Его золотистые без седины волосы нежно перекликались c жилетом.
– Так и есть, Назар Ярославович, удивительно прекрасно! – подобострастно воскликнул Петр Тимофеевич.
Председатель подошел к окну и забарабанил пальцами по подоконнику.
– А гадюка-дождь так и хлещет, – бормотал он, – так и льет!.. Вот и еще одно дельце организовали. Вот, возьмите.
– Да, и вам хорошо, Назар Ярославович, и я в накладе не останусь.
– А что Москва? Нашли пайщиков?
– Сегодня должен приехать курьер и, думаю, c хорошими весточками.
Глаза Назара Ярославовича, как на беду, были маленькие, канареечные. А то можно было бы сказать: «В его глазах птицей летала радость».
– Это же как здоровски! Это же... В нашем городе будет производиться лучшее в республике вино! Правда?
– И все благодаря вашей старательности, дорогой вы наш Назар Ярославович!.. – и тут же польстил: – Яблочко вы наше наливное, Назар Ярославович! Ждите повышения по партийной линии.
– Да уж... А гадюка-дождь так и хлещет, так и льет... Кенар, кенар, канареечка спой мне, лапушка-соловушка!
Птичка покосилась на председателя, подпрыгнула, поморгала своим бисерным глазком, чивикнула, но петь опять-таки отказалась. В ответ на это безобразие Назар Ярославович нервно погладил свою рубашку в просторную канареечную клеточку, поправил галстук, потом его одернул, потеребил усы и ласково сказал через зубы:
– И что им надо, пернатым? Все у них есть: зерна, водичка... Знаете, что я вам скажу, Петр Тимофеевич, горя они не знали. Горя не видели, вот что я вам скажу! Правда?
– Конечно, правда!
– Спой, соловушка!.. Вот же гадство – молчит пернатая. Не щебечет. Говорили мне, чтоб я завел чернобелого чибиса или пигалицу, или симпатичного зеленого чижика. Чижики так весело щебечут, к рукам привыкают. Это не то, что снегири – скрипят да скрипят. Я так и не понял, Петр Тимофеевич, для чего нам нужен «Немхересплюс»?
– На всякий пожарный.
– И это правильно.
– Часть продукции «Немхерес» будет производить «Немхересплюс», и так как директор этого «плюса» – ваш покорный слуга, то деньги от его деятельности пойдут в ваши и мои карманчики. Уж меня ты вы, Назар Ярославович, знаете – я кривить душой не умею. Крошечку себе возьму, а остальное все вам отдам.
Но это будет вечером, ибо дальнейшие события показали, что Его величество случай поплевал на страницу, перевернул ее назад и настало утро. И в это утро Немешаевск посетило горе-злосчастье в виде проливного дождя. Тут уже постаралась Ее высочество судьба. Она распорядилась так, что в предвестии этого самого дождя c вечера появились кучевые облака, за ночь разросшиеся и принявшие форму отдельных узких башен. Воздух, и без того свежий, стал озонированным до крайности. Грязь, притоптанная к тротуарам, смывалась, стекая в водостоки. Канавки в садах наполнялись водой. Граждане, озлобленные на местного шофера Дмитрича за то, что тот моет исполкомовский автомобиль на Центральной площади водой из городского водопровода, успокоились, и разве что мило глазели на площадь и автомобиль через мутные оконные стекла. А дождь тем временем набирал силу. Ветер мотался сикось накось. Где-то вдали, за рабоче-крестьянским горизонтом, прогремел, как бы резвяся и играя, тютчевский гром, сверкнула некрасовская молния, хлынул ливень. В лужах забулькало, как в варящейся пшенной каше. Слякоть по тихим немешаевским улочкам была непролазная, она чавкала, булькала, пузырилась под бесчисленными ударами холодных капель, в общем, еще немного – и все к черту затопит. Небо, точно прорвало. Тучи, те самые горьковские тучи, наступали на город. О золотых весенних солнечных лучиках приходилось пока только мечтать. Какие могут быть лучики, если проклятый ливень нещадно хлестал Немешаевск? Все шло к тому, что весь день будет пасмурным или, того хуже, дождливым.
В истории Немешаевска этот день, впоследствии названный старожилами города днем Великого дождя, занял такое же место, как и день Собачьего холода.
Так вот, этот самый дождь и поливал почем зря трехэтажное, c колоннами и расписным порталом, здание немешаевского исполкома, построенное в 1912 году на месте снесенного мухоморосжигательного завода и, по придурковатому желанию архитектора, украшенное узорной кирпичной кладкой, вследствие чего исполком издали напоминал одну из газгандских мечетей.
Когда же косые и прямые полосы дождя начали сверкать серебром, промокший до последней нитки Петр Тимофеевич Ключников c думой: «Опять придется блином масляным в рот лезти» подвалил к зданию исполкома. В исполкоме было тепло, но пахло сыростью и ватерклозетом. Войдя в приемную председателя, Петр Тимофеевич небрежно поздоровался c секретаршей Зосимой Денисовной, девушкой, c глазами пылкими, которой было всего-навсего 18 лет и 32 зимы, без приглашения вошел в кабинет, шаркнул ногой и сел в кресло возле стола. Назара Ярославовича он застал за весьма интересным занятием: Назар Ярославович подносил в стаканчике воду линялой канарейке. Болшая клетка висела на окне, рядом со шкафом, аккуратно набитым книгами.
– А-а, Петр Тимофеевич?
– Наикрепчайшего вам здоровьица, многоуважаемый Назар Ярославович!
– Не поет птица, не щебечет!
Толстячок Назар Ярославович очень любил птичек, обожал поливать цветочки, увлекался рыбной ловлей и ненавидел дождь. В исполкоме про него говорили так: «Наш председатель такая душка! Наш председатель такая лапочка! Ай да человек, наш председатель!»
– Дождь... что ей петь?!
– Запоет, – успокоил себя председатель и погладил свою бородку, местами съеденную молью.
Канарейку звали Вовкой. Вовка на самом деле был самкой, поэтому петь не умел.
Назар Ярославович протяжно свистнул. Серенькая головка завертелась и наклонилась вниз, после чего птичка пискнула, но петь напрочь отказалась.
– Вы по поводу «Немхересплюс»?.. Все уже готово... Вот документы. В банке счет открыт, номер тот же, что я вам сообщал раньше, нужно только его завизировать.
На председателе была тафтяная желтая манишка, на которой красовался жилет канареечного цвета c полосками из бордового бархата.
– Птички – это так прекрасно! – проворковал Назар Ярославович.
Его золотистые без седины волосы нежно перекликались c жилетом.
– Так и есть, Назар Ярославович, удивительно прекрасно! – подобострастно воскликнул Петр Тимофеевич.
Председатель подошел к окну и забарабанил пальцами по подоконнику.
– А гадюка-дождь так и хлещет, – бормотал он, – так и льет!.. Вот и еще одно дельце организовали. Вот, возьмите.
– Да, и вам хорошо, Назар Ярославович, и я в накладе не останусь.
– А что Москва? Нашли пайщиков?
– Сегодня должен приехать курьер и, думаю, c хорошими весточками.
Глаза Назара Ярославовича, как на беду, были маленькие, канареечные. А то можно было бы сказать: «В его глазах птицей летала радость».
– Это же как здоровски! Это же... В нашем городе будет производиться лучшее в республике вино! Правда?
– И все благодаря вашей старательности, дорогой вы наш Назар Ярославович!.. – и тут же польстил: – Яблочко вы наше наливное, Назар Ярославович! Ждите повышения по партийной линии.
– Да уж... А гадюка-дождь так и хлещет, так и льет... Кенар, кенар, канареечка спой мне, лапушка-соловушка!
Птичка покосилась на председателя, подпрыгнула, поморгала своим бисерным глазком, чивикнула, но петь опять-таки отказалась. В ответ на это безобразие Назар Ярославович нервно погладил свою рубашку в просторную канареечную клеточку, поправил галстук, потом его одернул, потеребил усы и ласково сказал через зубы:
– И что им надо, пернатым? Все у них есть: зерна, водичка... Знаете, что я вам скажу, Петр Тимофеевич, горя они не знали. Горя не видели, вот что я вам скажу! Правда?
– Конечно, правда!
– Спой, соловушка!.. Вот же гадство – молчит пернатая. Не щебечет. Говорили мне, чтоб я завел чернобелого чибиса или пигалицу, или симпатичного зеленого чижика. Чижики так весело щебечут, к рукам привыкают. Это не то, что снегири – скрипят да скрипят. Я так и не понял, Петр Тимофеевич, для чего нам нужен «Немхересплюс»?
– На всякий пожарный.
– И это правильно.
– Часть продукции «Немхерес» будет производить «Немхересплюс», и так как директор этого «плюса» – ваш покорный слуга, то деньги от его деятельности пойдут в ваши и мои карманчики. Уж меня ты вы, Назар Ярославович, знаете – я кривить душой не умею. Крошечку себе возьму, а остальное все вам отдам.