Страница:
Из гостей Ираклий Давыдович возвращался без радости.
Был уже поздний вечер. Нескромная луна подсматривала за влюбленными парочками. В ее лимонном свете лицо товарища Суржанского c фингалом в области правого глаза напоминало средневековую итальянскую гравюру.
«Обязательно отомщу! – успокаивал себя Ираклий Давыдович. – Этого я ему и этой... Будут они у меня...»
Через самое короткое время возмущенная фигура исчезла в глубине бульвара Советских достижений.
Скромный убаюкивающий месяц еще немного осветил корявые улочки Немешаевска и вскоре, как заплеванный, потух, подавившись клубами мутно-серых облаков. Прохладная мартовская ночь медленно, грозно и душещипательно оседала на землю, покрывая темной нелепой завесой пролетарский быт некогда процветавшего купеческого города.
Был уже поздний вечер. Нескромная луна подсматривала за влюбленными парочками. В ее лимонном свете лицо товарища Суржанского c фингалом в области правого глаза напоминало средневековую итальянскую гравюру.
«Обязательно отомщу! – успокаивал себя Ираклий Давыдович. – Этого я ему и этой... Будут они у меня...»
Через самое короткое время возмущенная фигура исчезла в глубине бульвара Советских достижений.
Скромный убаюкивающий месяц еще немного осветил корявые улочки Немешаевска и вскоре, как заплеванный, потух, подавившись клубами мутно-серых облаков. Прохладная мартовская ночь медленно, грозно и душещипательно оседала на землю, покрывая темной нелепой завесой пролетарский быт некогда процветавшего купеческого города.
Глава IV ПОТЕРЯ ПАРТИЙНОГО БИЛЕТА
В пятницу в шестнадцать часов восемь минут, сидя по-нужде в исполкомовской уборной, Ираклий Давыдович Суржанский окончательно осознал, что потерял свой партийный билет. Произошло это чрезвычайное происшествие в среду вечером. Впрочем, может быть, и не вечером, а утром, когда шел снег. Точно Ираклий Давыдович не знал. Но уже в четверг днем, когда он явился в горком партии, билета не было. Скорее всего несчастье случилось, когда он, стоя на подножке переполненного трамвая полез за бумажником, законопослушно руководствуясь желанием уплатить за проезд. А может, и не в трамвае. «А не мог ли я обронить его в продуктовой лавке? – прошило взбудораженный мозг. – Да нет же, нет! Значит, между трамваем и лавкой? Ведь так? Так. Ну и дела!»
Он выскочил, как ошпаренный, из здания исполкома, прогалопировал по улице Коминтерна. Минут за пять он проскочил мимо перекошенных станционных построек, трактира, городской бани, выпивших мужиков, орущих «Шумел камыш, деревья гнулись», и оказался на площади Подрастающего поколения.
Остановившись у обезглавленной церкви Вознесения, где ныне – Клуб пролетарских сапожников имени Предреввоенсовета товарища Ворошилова, беспартбилетник вдруг вспомнил, что он был здесь в среду вечером. Глаза его растерянно блуждали. Он подошел к облупленной цилиндрической урне, стоявшей возле входа в клуб и, оглянувшись по сторонам, опустил в нее свой печальный взгляд. Кроме двух папиросных окурков, старой газеты, и расплывшихся плевков, в урне ничего не оказалось. Ираклий Давыдович глубоко вздохнул, прислонился к холодной клубной стене из красного кирпича и жутко вздрогнул. «Что же теперь будет? А?»
В голове бесами крутились "о", "г", "п", "у". В душе копошился страх. В висках стучало отчаяние. «Все равно узнают. Иди к ним. Иди. Ты сам должен туда идти. Расскажи им все... А вдруг?..»
Товарищ Суржанский взглядом затравленного волка следил за редкими прохожими, внимательно смотрел в их безучастные лица, будто ждал ответа на самый главный вопрос: «Вы не знаете, что теперь со мной будет?» Придавленный собственным бессилием и безысходностью, он опустился на грязные ступеньки клуба, машинально извлек из кармана пальто папиросу и закурил.
– Что c вами, гражданин? – без особого интереса спросил вышедший из клуба молодой человек c бананововидным носом и c выражением пролетарского сапожника на лице.
– Что? – поняв, что к нему обратились, произнес Ираклий Давыдович. – А? Да...
– Вам плохо? – c юношеской назойливостью поинтересовался банановый нос.
– Нет, нет. Я... понимаете... – забормотал Ираклий Давыдович. – Я... я.. потерял... Вы, понимаете, я потерял партийный билет!
Это «партийный билет» было сказано так торжественно, что по всей площади Подрастающего поколения пронеслось звучное эхо, разбудившее даже сторожа производственного кооператива «Светоч революции» – хитрого Митрича.
– Как? Партбилет? – в ужасе воскликнул молодой человек и исчез так же неожиданно, как и появился.
«Все. Это – конец! – зашептал человек на ступеньках клуба. – Ты не можешь, Боже, так жестоко мучить старого коммуниста. Ведь так? Так. Ты не можешь, о Боже, уничтожить служившего народу верой и правдой! Нет. Ведь так? Так. Это все не со мной. Или партия дала, партия и взяла? А, Боже?»
Вскоре на площади Подрастающего поколения можно было слышать звонкое постукивание зубов, судорожные всхлипывания и, наконец, яростные рыдания. Слезы текли из мутных глаз ниагарским водопадом, разливались по площади, волнами бились о стены из красного кирпича. Над головой повис карающий меч Немезиды.
Но когда утром солнце высунулось из-за облаков, и озеро слез на площади высохло, Ираклий Давыдович успокоился, встал и побрел по проспекту Диктатуры пролетариата. Через семнадцать минут он добрел до одинокого дома c колоннами и черной вывеской.
Он выскочил, как ошпаренный, из здания исполкома, прогалопировал по улице Коминтерна. Минут за пять он проскочил мимо перекошенных станционных построек, трактира, городской бани, выпивших мужиков, орущих «Шумел камыш, деревья гнулись», и оказался на площади Подрастающего поколения.
Остановившись у обезглавленной церкви Вознесения, где ныне – Клуб пролетарских сапожников имени Предреввоенсовета товарища Ворошилова, беспартбилетник вдруг вспомнил, что он был здесь в среду вечером. Глаза его растерянно блуждали. Он подошел к облупленной цилиндрической урне, стоявшей возле входа в клуб и, оглянувшись по сторонам, опустил в нее свой печальный взгляд. Кроме двух папиросных окурков, старой газеты, и расплывшихся плевков, в урне ничего не оказалось. Ираклий Давыдович глубоко вздохнул, прислонился к холодной клубной стене из красного кирпича и жутко вздрогнул. «Что же теперь будет? А?»
В голове бесами крутились "о", "г", "п", "у". В душе копошился страх. В висках стучало отчаяние. «Все равно узнают. Иди к ним. Иди. Ты сам должен туда идти. Расскажи им все... А вдруг?..»
Товарищ Суржанский взглядом затравленного волка следил за редкими прохожими, внимательно смотрел в их безучастные лица, будто ждал ответа на самый главный вопрос: «Вы не знаете, что теперь со мной будет?» Придавленный собственным бессилием и безысходностью, он опустился на грязные ступеньки клуба, машинально извлек из кармана пальто папиросу и закурил.
– Что c вами, гражданин? – без особого интереса спросил вышедший из клуба молодой человек c бананововидным носом и c выражением пролетарского сапожника на лице.
– Что? – поняв, что к нему обратились, произнес Ираклий Давыдович. – А? Да...
– Вам плохо? – c юношеской назойливостью поинтересовался банановый нос.
– Нет, нет. Я... понимаете... – забормотал Ираклий Давыдович. – Я... я.. потерял... Вы, понимаете, я потерял партийный билет!
Это «партийный билет» было сказано так торжественно, что по всей площади Подрастающего поколения пронеслось звучное эхо, разбудившее даже сторожа производственного кооператива «Светоч революции» – хитрого Митрича.
– Как? Партбилет? – в ужасе воскликнул молодой человек и исчез так же неожиданно, как и появился.
«Все. Это – конец! – зашептал человек на ступеньках клуба. – Ты не можешь, Боже, так жестоко мучить старого коммуниста. Ведь так? Так. Ты не можешь, о Боже, уничтожить служившего народу верой и правдой! Нет. Ведь так? Так. Это все не со мной. Или партия дала, партия и взяла? А, Боже?»
Вскоре на площади Подрастающего поколения можно было слышать звонкое постукивание зубов, судорожные всхлипывания и, наконец, яростные рыдания. Слезы текли из мутных глаз ниагарским водопадом, разливались по площади, волнами бились о стены из красного кирпича. Над головой повис карающий меч Немезиды.
Но когда утром солнце высунулось из-за облаков, и озеро слез на площади высохло, Ираклий Давыдович успокоился, встал и побрел по проспекту Диктатуры пролетариата. Через семнадцать минут он добрел до одинокого дома c колоннами и черной вывеской.
Глава V НАЙМИТ АНТАНТЫ
Как известно, у каждого трезвого гражданина Советской страны имеются две тени: собственная и ОГПУ. Одинокий дом немешаевского ОГПУ, окруженный высокой оградой из остроконечных пик, отбрасывал свою тень на то место, где в благодатные времена, когда барон Врангель был еще бароном, а господин Ульянов не был еще товарищем Лениным, зияла глубокая и грязная лужа. Тогда здание c колоннами занимало полицейское управление. Осенью, когда лужа выходила из берегов и вода подступала к порталу, обрамленному в то время ломанным обломом, служители закона, дабы не намочить полы шинелей и не испачкать яловые сапоги, пользовались услугами местного конюха-здоровяка Васьки Гулагина. Конюх, как сказочный великан, взваливал на свои здоровенные плечи стражей порядка на дальнем берегу лужи, переносил через воду и бережно опускал их на ступеньки управления. Стражи были довольны, давали пятак и, обтряхнувшись, ныряли в здание. Зимой, когда лужу затягивало льдом и она превращалась в зеркальный каток, услуги Васьки оставались невостребованными, и он влачил еще более, нежели осенью, не подкрепленную шабашными пятаками жизнь. После революции новые власти решили покончить со старорежимными безобразиями и перво-наперво сменили вывеску, затем вырыли водосток, заасфальтировали территорию, прилегающую к зданию, оградив ее высоким забором из стальных пик.
Несмотря на повсеместное наступление культурной революции на изжившие себя барокко-извращенческие архитектурные стили, бывшее здание немешаевского полицейского управления сохранило свой добольшевистский вид. Это был толстый двухэтажный особняк c высокими окнами, к которым привинтили решетки, c вальмовой крышей и выпирающими контрфорсами. На крыше гюйсом развевался красный серп-и-молотовый флаг. Портал c высокой пирамидой ступенек был облицован цветной керамической плиткой так маняще и притягивающе, что не взглянуть на него было бы непростительной глупостью. Из-под кружевного сандрика, среди мощных колонн, выступала одностворчатая входная дверь c глазком и хромированной ручкой-фаль. Дверь тоже манила и как бы призывала: «Открой меня, товарищ, и все будет хорошо!»
Открыв дверь и переступив через возникший порог, товарищ сразу же попадал в сумрачный вестибюль и неожиданно для самого себя оказывался во власти пролетарского плаката c надписью:
НЕ ПЕЙ! C ПЬЯНЫХ ГЛАЗ
ТЫ МОЖЕШЬ ОБНЯТЬ
КЛАССОВОГО ВРАГА!
Аляповатые буквы на плакате сияли фосфорическим блеском и, создавая незабываемый визуальный эффект, навсегда отбивали всякую тягу к алкогольным напиткам.
В углу вестибюля, на обитом красным ситцем постаменте, на фоне обоев цвета колхозной пашни, стоял скромный бронзовый бюстик Феликса Эдмундовича Дзержинского без рук. Он как бы проверял приходящих каждое утро на службу чекистов, у всех ли сегодня чистые руки, холодная голова и горячее сердце. Широкая лестница c дубовыми перилами вела на второй этаж, где располагался роскошный кабинет начальника c тесной приемной, широкогрудой секретаршей Сонечкой и войлочным ковром c вваленными расплывчатыми узорами красного цвета. Справа от Дзержинского начинался аркой узкий прокуренный коридор c выгнутым, словно крышка от бабушкиного сундука, потолком. Вдоль стены торжественно, как на параде, стояли шаткие стульчики из карельской березы. Напротив стульчиков располагались обставленные c конторской сухостью кабинеты активного, следственного, разведывательного, контрразведывательного, политического, экономического, фотографического и технического отделов.
Кабинет под номером тринадцать занимал старший следователь по особо важным делам Альберт Карлович Ишаченко – тридцатипятилетний тип c короткой мальчишеской стрижкой и молодецкой харей c тонкими красноармейскими усиками и колючими глазами. В НОГПУ о нем шла слава, как о звезде второй величины и тринадцатой степени. К своим тридцати пяти он успел закончить три класса немешаевской церковно-приходской школы. В Немешаевск его занесла из моршанского благополучия воля покойного папаши. После революции Альберт вступил в партию и, уже будучи коммунистом, участвовал в штурме озера Сиваш. В территориально-кадровой системе вооруженных сил страны чекист Ишаченко числился капитаном. Повышение по службе произошло сразу же после того, как в октябре 1930 года на заседании немешаевского партактива он выступил c докладом и в нем c пролетарской ненавистью разнес в пух и прах чубаровские взгляды товарища Рубина и идеалистичекие извращения Розы Люксембург. Рубина, в итоге, Ишаченко предложил исключить из партии, направив соответствующую выписку из протокола в Москву, а Розе Люксембург – поставить на вид (посмертно); в заключение докладчик призвал собравшихся, пока не поздно, ударить социалистической дисциплиной по империалистическому маразму и проституции.
К году великого перелома капитан Ишаченко вырос в честного, принципиального чекиста, глубоко убежденного в том, что настоящий коммунист уже в утробе матери должен уметь распознать своего классового врага. К нэпманам, бывшим маклерам, хлебным агентам, комиссионерам и выжившим из ума интеллигентам он питал такую ненависть, что на тех немногочисленных допросах, кои ему приходилось проводить по долгу службы, не сдерживался и c чекистской горячностью бил их похоронные мины без жалости. Выбивал, как правило, капитан из подобных мин правду-матку. Когда же правила отступали на второй план, Альберт Карлович проводил обычный допрос. По этой части его считали профессионалом, так как, при желании, Ишаченко мог придраться и к телеграфному столбу.
В восемь часов в кабинет старшего следователя по особо важным делам постучали. Следователь писал докладную записку на имя начальника управления товарища Свистопляскина. В ней кратко излагался ход дела проворовавшегося кооператива «Насосы, лопаты и другие комплектующие». Стук оторвал Альберта Карловича от столь важного занятия, отчего лицо его сморщилось, а колючие глаза готовы были метнуть в дверь пару молний.
– Апчхи! – апчхихнул он и, наклоняя чисто выбритый подбородок на замороженный воротник гимнастерки, приказал: – Войдите!
Дверь тихо отворилась, и на пороге показался человек.
– Можно?
– Я же вам сказал, товарищ, войдите!
Вошедший, еле волоча ноги, приблизился к столу и примостился c краю в широком кожаном кресле. Блуждая заплаканными глазками и нервно перебирая пальцами брюки на коленях, словно играя на цимбалах, он принялся осматривать помещение.
Кабинет Ишаченко был обставлен c той милицейской роскошью, которая характерна для служебных аппартаментов присяжных поверенных в дореволюционной России. Напротив высокого окна c молочными стеклами стоял письменный стол c бронзовой чернильницей, штепсельной лампой и ворохом бумаг, исписанных корявым бисерным почерком. Справа от стола в большом алькове стоял невероятной величины несгораемый шкаф пантерного окраса, а по соседству – ореховый шкаф со стеклянными створками. Здесь же, на свободной части стены, висел плакат, изображавший чекиста c вытаращенными глазами и c уткнутым в зрителя коротким ногтистым пальцем. Внизу плаката шла краснобуквенная надпись:
ПОМНИ, ТОВАРИЩ,
КОНТРРЕВОЛЮЦИОННАЯ СВОЛОЧЬ
РАСКАЕТСЯ ТОЛЬКО ТОГДА,
КОГДА БУДЕТ УНИЧТОЖЕНА!
Рядом c дверью, будто часовой, застыл неуклюжий стояк вешалки. Серый в крапинку линолиум на полу был тщательно вымыт тетей Пашей – оперативной уборщицей немешаевского ОГПУ, но следы ног вошедшего посетителя портили ее трудоемкую работу.
– Какими судьбами, товарищ Суржанский?! – заменив, согласно инструкции, недовольство радушием, спросил старший следователь. – Да на вас лица нет! Что случилось?
Ираклий Давыдович легонько вздохнул, и запинаясь почти на каждом слове, пробормотал:
– Понимаете, товарищ Ишаченко, в среду утром... вы помните... тогда еще... снег шел... он был... а в четверг... днем... я был... в горкоме... его...
– Так. Дальше, – Ишаченко пошевелил усиками и, как мог, благожелательно улыбнулся.
– Я ехал в трамвае, зашел в продуктовую лавку, и, мне кажется, его уже там не было. Я думаю, этот казус как раз и произошел между трамваем и лавкой.
Брови Альберта Карловича тесно сжались.
– И вы в этом уверены?
– Нет, не совсем.
– Тогда давайте разбираться.
Капитан поерзал на стуле, потому что внутри засуетился охотник, достал из пачки c громкой надписью «Казбек» папиросу, сунул ее меж зубов, взял в загребистую лапу коробок спичек и инстинктивно его встряхнул. Убедившись по звонкому шороху, что спички на месте, он спокойно закурил. После пятой затяжки Альберт Карлович встал и, уперев в бока руки, прошелся по кабинету. Ираклий Давыдович, ощущая в себе нестерпимую тяжесть, растеряно следил за яловыми сапогами капитана: сапоги c противным шарканьем елозили по полу, окончательно сводя на нет оперативную уборку тети Паши.
– А что вы делали между трамваем и лавкой? – вдруг спросил следователь.
– Ехал.
– В трамвае?
– Нет.
– Как нет? Вы же говорили про трамвай.
– В трамвай, собственно говоря, мне попасть не удалось. Я на подножке стоял...
– Ах, вот как! А в лавке?
– А вот в лавке был.
– Что делали?
– Как всегда зашел, постоял в очереди и купил полкило «Краковской».
– Угу. Это очень важно. И что дальше?
Ираклий Давыдович насупился.
– Понимаете, в среду утром, вы помните, тогда еще снег шел...
– Да, я помню.
– ...он был. Так?
– Так. А в четверг днем вы были в горкоме. Так?
– Так, – обрадовался Ираклий Давыдович хорошей осведомленности следователя.
Альберт Карлович легко плюнул на кончик указательного пальца и, когда Суржанский открыл рот c целью говорить дальше, окурок c противным шипением погас.
– Я, как вы знаете, работаю в исполкоме, – продолжал Суржанский, обливаясь потом. – Но вот когда я пришел в горком, его уже, мне кажется, не было...
– А вы мне свидетельствовали, что в горкоме он был!
– Нет, это я сам был в горкоме...
– Вы не волнуйтесь, – ласково сказал капитан. – Потом вы ехали в трамвае, зашли в продуктовую лавку, постояли в очереди... полкило «Краковской»... Ну? Тогда был?
– Нет, не был.
– Ну знаете, товарищ Суржанский, – беспокойно произнес Ишаченко голосом одного из членов губревтрибунала. – «Был – не был»... Он что, приятель ваш или кто?..
Ираклий Давыдович умоляюще посмотрел на того, кому он вверял свою судьбу.
Альберт Карлович поправил на себе гимнастерку.
– Приказываю: успокоиться, раз, все сначала и помедленнее, два, без повторов, три, изъясняться удовлетворительнее, четыре!
– А как же тогда сначала и без повторов?
– Без глупых вопросов, пять. Итак, я вас очень внимательно слушаю.
– Если говорить честно и откровенно... понимаете, в среду вечером...
– Утром.
Партиец прикусил зубами нижнюю губу и слегка понурился.
– Да, утром, вы пом...
– Да я помню: тогда шел снег.
– ...он был.
Ишаченко погладил свои красноармейские усики, почесал затылок и откинулся на высокую спинку кресла. Наступившая минута молчания показалась Ираклию Давыдовичу вечностью. Колючие глаза старшего следователя говорили: «Вам что, морду набить или так сознаетесь?» Резиновые кулаки, покоившиеся на столешнице подтверждали, что глаза не врут и не шутят. Ужасно ненавидел товарищ Суржанский жизненные ситуации, в которых ему били морду. Последний раз это случилось в гостях у Ключниковых. Отметина еще красовалась на его честном партийном лице. Добавки Ираклий Давыдович не хотел. И тогда он невероятным усилием воли запустил в душе некий механизм: пришли в движение мозговые извилины, кровь бешено понеслась по аорте – еще мгновение и...
– Я потерял партийный билет.
...В кабинете старшего следователя по особо важным делам прогремел взрыв. Бронзовый бюст Железного Феликса развернулся на своем постаменте и сурово сдвинул брови. Чекистский плакат в кабинете Ишаченко дал крен. Задребезжали мутные оконные стекла. Стояк вешалки подпрыгнул на месте, а за дверью тетя Паша выронила из рук швабру. Только несгораемый шкаф остался невозмутим, а со стороны орехового шкафа в наступившей умопомрачительной тишине слышался шелест падающей бумаги.
Если бы сейчас ответработнику исполкома товарищу Суржанскому сообщили, что Земля сошла c орбиты и врезалась в толстый шар Солнца, он сказал бы: «Ну и что? И не такое бывает! А вот я...» Было страшно. Серый в крапинку пол уходил из-под ног. Ужас заморозил сознание первого немешаевского беспартбилетника и вырвал из его партийной души... истерический смех. Смех был сильный, хриплый.
– Ах, ты еще и ржать, контра?! – дошло до помутненного сознания Ираклия Давыдовича.
Смех прекратился так же вдруг, как и начался. Вырвавшийся было ужас возвратился, как джин, вовнутрь.
– Я же сам пришел, сам, понимаете? – проговорил Ираклий Давыдович, дрожа всем телом. – Какая же я контра? Понимаете, в среду утром...
Тут из кармана следователя свободной птахой выпорхнула фига.
– Это я уже слышал! – вспыхнул капитан. – А ну молчать! А может ты не просто контра, – предположил он, – а притаившийся враг народа? Или того хуже – наймит Антанты? А? Вот где надо разобраться... И хорошенько надо разобраться.
– Вы же помните, – захлебываясь в страхе, прошептал Ираклий Давыдович, – тогда еще снег шел. Ведь так? Так.
– А ну – молчать! – крикнул чекист так, что в жилах у наймита Антанты застыла кровь. – Хватит мне тут!..
Из возникшей возле орехового шкафа бумажной кучи он взял листок c надписью: «Протокол допроса».
– Ну, сволота контрреволюционная, начнем. Фамилия?
Альберт Карлович вновь закурил, а Ираклия Давыдовича передернуло. Он попробовал приоткрыть дрожащий рот, но губы были, словно приклеенные и вместо того, чтобы дать волю рашпильному языку, держали его в неволе. Уши заложило и они начали еле заметно вращаться.
– Фамилия, – громко повторил грозный следователь.
– Суржанский я... – губы неожиданно расклеились и так же быстро сомкнулись.
– Созна-аешься! – c уверенностью прошипел следователь. – Не такие кололись. Имя, отчество.
– Ираклий Давыдович, – выдавили побледневшие губы.
Партийная совесть поджала хвост и предательски безмолствовала.
– Социальное положение?
Пошла стандартная процедура допроса, общая для всех округов страны c территориально-милицейскими формированиями. Гражданин Суржанский быстро освоился и отвечал на вопросы следователя более уверенно. Простые человеческие чувства вновь соединились c партответственной душой, насквозь пропитанной последними решениями немешаевского партактива.
Дойдя до «Есть ли родственники за границей?», следователь отложил в сторону ручку. «А к чему все эти формальности? – подумал он. – Все равно этот тип – участник меньшевистского заговора. Очень кстати...»
– Слушай сюда, контра, – сказал он. – Если ты мне сейчас не скажешь, кому, когда, где, при каких обстоятельствах и за сколько продал самое святое, что тебе доверила партия, я из-под твоей вражьей шкуры все повытаскиваю и твоим дружкам, антантским собакам, скормлю. Ты понял, ишак подорванный?
Ираклий Давыдович покорно кивнул и изобразил на своем лице полное понимание.
– Кому, оленевод твою мать, партийный билет продал? – еще раз спросил следователь и, достав из кобуры револьвер системы Смит и Вессон, почесал им затылок.
– Клянусь честью, я не продавал! Я не продавал, гражданин следователь, слово коммуниста... Понимаете, в среду утром, вы помните, тогда еще снег шел, такой большой снег, мокрый, билет у меня был. Я помню, был. Ведь так? Так.
– Ты что мне тут горбатого к стенке лепишь?
– Я не леплю, товарищ следователь.
– Как же не лепишь, когда лепишь?
– Понимаете, в среду утром...
– Нет, этот оленевод меня запарил!
– ...вы помните, тогда еще снег шел, такой большой снег, мокрый...
– Видимо ты, волчина контрреволюционная, так ничего и не понял. Ну что ж, придется чистить харю!
C этими словами и прыгающей ядовитой усмешкой на лице Альберт Карлович буквально вылетел из-за стола и приземлился рядом c телом контрреволюционной волчины. Тут он вытащил из кобуры револьвер, крутанул пару раз вокруг пальца и начал трясти оружием перед потной физиономией Суржанского.
«Будет бить!» – сообразил Ираклий Давыдович и зажмурил глаза.
Но обстоятельства сложились так, что в тот самый момент, когда резиновый кулак капитана Ишаченко размахнулся для стимулирующего удара, дверь кабинета отворилась и на пороге, c папиросой в зубах, картинно появился выбритый начальник немешаевского ОГПУ товарищ Свистопляскин. Несмотря на то, что фамилия у начальника была дворницкая, его очки c серебрянными оглоблями, сидели на весьма интеллигентных ушах. Весь его вид как бы говорил: «Я ни разу в жизни не бил человека. А те, кого бил, ну разве это были люди?»
– Ты подготовил докладную записку? – спросил начальник управления.
Капитан Ишаченко оправил гимнастерку, вытянулся по струнке, параллельно линии стояка вешалки и шаркнул ногами так, что по кабинету пронеслось раскатистое эхо.
– Никак нет, Роман Брониславович, я...
– Пора бы уже заканчивать, Альберт. – Начальник управления затянулся папироской. – Сам понимаешь, c этими кооперативщиками пора кончать. А чего тянуть? Дело ясное... Что тут у тебя? Товарищ Суржанский, вы к нам?
– Вот полюбуйтесь, Роман Брониславович, – тыкая пальцем в обалдевшую морду Суржанского, сообщил Ишаченко. – Вражина. Продал Антанте билет партийный.
– Так, так, – сдвигая на лоб очки, удивленно пробормотал Роман Брониславович и, сделав небольшую паузу, добавил c радостным вздохом: – Эхва! Очередную, значит, контрреволюционную сволочь поймали. И когда ж вы, гады, успокоитесь? А? Ведь бесполезно же. Бесполезно. Сколько вас в СЛОН, на Вишеру поотправляли... Ан нет, все равно лезут, вредят.
– Так точно, товарищ начальник, вредят, – вздохнув, сказал капитан. – Факт на лицо!
– Очень мило! Нормальный ход! – скрипуче тявкнул начальник. – Мы, значит, уничтожаем остатки контрреволюции, а вы, Ираклий Давыдович, теряете партбилет? Очень мило! Нормальный ход!
Ответработника исполкома передернуло от носков до запотевшего затылка, словно по его телу пропустили электрический заряд.
– Товарищи, я же ведь сам пришел, сам, – взмолился партиец, – вы поймите, что в среду ут...
Но окриком «Засохни, плесень!» Альберт Карлович не дал ему договорить. Повернувшись к начальнику управления, капитан подробно изложил результаты проведенного им дознания.
Очередная контрреволюционная сволочь, как метко заметил товарищ Свистопляскин, мурыжила его долго: прилетел этот суслик час назад. Но кое-что выяснить удалось. Да, пришел этот тип сам, еще бы ему не прийти. Органы все равно бы вычислили. И не таких вычисляли. Да, работает, точнее, работал в исполкоме. Да, потерял партбилет между продуктовой лавкой и трамваем, или наоборот. Точных сведений он не дает. В горкоме партии билет был. И в среду утром, когда шел снег, был. И вообще, этот Суржанский – подозрительная личность, так как толком ничего сказать не может. Контра, она и в Африке контра. И вот уже битый час он капает на мозги органам. Признаваться не желает. Показания дает путанные. Объсняет сумбурно. А сам пришел – тоже неплохо. И итог ясен: этот оленевод, его мать, ни в какие ворота не лезет...
– Постой, постой. – Свистопляскин самодовольно улыбнулся. – Тут c кондачка решать не стоит... Правильно говоришь, что контра, она и в Африке контра. Тут попахивает контрреволюционной гарью. Не иначе. – Роман Брониславович спокойно подошел к беспартбилетнику и жадно вдохнул воздух. – Точно, – убедился он, – несет контрой. В общем так, Альберт, бросай насосолопаточный мусор к чертям собачьим и занимайся только этим вот субчиком. Тут пахнет контрой, точно тебе говорю.
– Есть! – отрапортовал Ишаченко c мужественным видом пролетарского пожарника, поливающего из брандспойта полыхающее пламя контрреволюции.
Начальник управления направился к выходу и, не оборачиваясь, голосом судьи, выносящего смертный приговор, заключил:
– Точно! от этого эхинококка контрой прет! c кондачка решать не стоит! так, что действуй. Действуй, но помни: что сила следователя – в его спокойствии, то есть руки распускай, но в меру. Понимать надо!
Следователь Ишаченко спокойно подошел к столу, включил штепсельную лампу и направил ее свет прямо в контрреволюционную морду Ираклия Давыдовича. От потока жгучих лучей Ираклий Давыдович зажмурился, порылся в своем кармане, достал из него носовой платок, высморкался, во всю силу напряг блестящий от пота лоб, c коровьей преданностью взглянул в темноту, где, как ему казалось, смутно виднелись добрые глаза следователя. Но владелец этих глаз не оценил коровьей преданности и, подойдя к контре, нанес свой коронный справедливый удар.
Несмотря на повсеместное наступление культурной революции на изжившие себя барокко-извращенческие архитектурные стили, бывшее здание немешаевского полицейского управления сохранило свой добольшевистский вид. Это был толстый двухэтажный особняк c высокими окнами, к которым привинтили решетки, c вальмовой крышей и выпирающими контрфорсами. На крыше гюйсом развевался красный серп-и-молотовый флаг. Портал c высокой пирамидой ступенек был облицован цветной керамической плиткой так маняще и притягивающе, что не взглянуть на него было бы непростительной глупостью. Из-под кружевного сандрика, среди мощных колонн, выступала одностворчатая входная дверь c глазком и хромированной ручкой-фаль. Дверь тоже манила и как бы призывала: «Открой меня, товарищ, и все будет хорошо!»
Открыв дверь и переступив через возникший порог, товарищ сразу же попадал в сумрачный вестибюль и неожиданно для самого себя оказывался во власти пролетарского плаката c надписью:
НЕ ПЕЙ! C ПЬЯНЫХ ГЛАЗ
ТЫ МОЖЕШЬ ОБНЯТЬ
КЛАССОВОГО ВРАГА!
Аляповатые буквы на плакате сияли фосфорическим блеском и, создавая незабываемый визуальный эффект, навсегда отбивали всякую тягу к алкогольным напиткам.
В углу вестибюля, на обитом красным ситцем постаменте, на фоне обоев цвета колхозной пашни, стоял скромный бронзовый бюстик Феликса Эдмундовича Дзержинского без рук. Он как бы проверял приходящих каждое утро на службу чекистов, у всех ли сегодня чистые руки, холодная голова и горячее сердце. Широкая лестница c дубовыми перилами вела на второй этаж, где располагался роскошный кабинет начальника c тесной приемной, широкогрудой секретаршей Сонечкой и войлочным ковром c вваленными расплывчатыми узорами красного цвета. Справа от Дзержинского начинался аркой узкий прокуренный коридор c выгнутым, словно крышка от бабушкиного сундука, потолком. Вдоль стены торжественно, как на параде, стояли шаткие стульчики из карельской березы. Напротив стульчиков располагались обставленные c конторской сухостью кабинеты активного, следственного, разведывательного, контрразведывательного, политического, экономического, фотографического и технического отделов.
Кабинет под номером тринадцать занимал старший следователь по особо важным делам Альберт Карлович Ишаченко – тридцатипятилетний тип c короткой мальчишеской стрижкой и молодецкой харей c тонкими красноармейскими усиками и колючими глазами. В НОГПУ о нем шла слава, как о звезде второй величины и тринадцатой степени. К своим тридцати пяти он успел закончить три класса немешаевской церковно-приходской школы. В Немешаевск его занесла из моршанского благополучия воля покойного папаши. После революции Альберт вступил в партию и, уже будучи коммунистом, участвовал в штурме озера Сиваш. В территориально-кадровой системе вооруженных сил страны чекист Ишаченко числился капитаном. Повышение по службе произошло сразу же после того, как в октябре 1930 года на заседании немешаевского партактива он выступил c докладом и в нем c пролетарской ненавистью разнес в пух и прах чубаровские взгляды товарища Рубина и идеалистичекие извращения Розы Люксембург. Рубина, в итоге, Ишаченко предложил исключить из партии, направив соответствующую выписку из протокола в Москву, а Розе Люксембург – поставить на вид (посмертно); в заключение докладчик призвал собравшихся, пока не поздно, ударить социалистической дисциплиной по империалистическому маразму и проституции.
К году великого перелома капитан Ишаченко вырос в честного, принципиального чекиста, глубоко убежденного в том, что настоящий коммунист уже в утробе матери должен уметь распознать своего классового врага. К нэпманам, бывшим маклерам, хлебным агентам, комиссионерам и выжившим из ума интеллигентам он питал такую ненависть, что на тех немногочисленных допросах, кои ему приходилось проводить по долгу службы, не сдерживался и c чекистской горячностью бил их похоронные мины без жалости. Выбивал, как правило, капитан из подобных мин правду-матку. Когда же правила отступали на второй план, Альберт Карлович проводил обычный допрос. По этой части его считали профессионалом, так как, при желании, Ишаченко мог придраться и к телеграфному столбу.
В восемь часов в кабинет старшего следователя по особо важным делам постучали. Следователь писал докладную записку на имя начальника управления товарища Свистопляскина. В ней кратко излагался ход дела проворовавшегося кооператива «Насосы, лопаты и другие комплектующие». Стук оторвал Альберта Карловича от столь важного занятия, отчего лицо его сморщилось, а колючие глаза готовы были метнуть в дверь пару молний.
– Апчхи! – апчхихнул он и, наклоняя чисто выбритый подбородок на замороженный воротник гимнастерки, приказал: – Войдите!
Дверь тихо отворилась, и на пороге показался человек.
– Можно?
– Я же вам сказал, товарищ, войдите!
Вошедший, еле волоча ноги, приблизился к столу и примостился c краю в широком кожаном кресле. Блуждая заплаканными глазками и нервно перебирая пальцами брюки на коленях, словно играя на цимбалах, он принялся осматривать помещение.
Кабинет Ишаченко был обставлен c той милицейской роскошью, которая характерна для служебных аппартаментов присяжных поверенных в дореволюционной России. Напротив высокого окна c молочными стеклами стоял письменный стол c бронзовой чернильницей, штепсельной лампой и ворохом бумаг, исписанных корявым бисерным почерком. Справа от стола в большом алькове стоял невероятной величины несгораемый шкаф пантерного окраса, а по соседству – ореховый шкаф со стеклянными створками. Здесь же, на свободной части стены, висел плакат, изображавший чекиста c вытаращенными глазами и c уткнутым в зрителя коротким ногтистым пальцем. Внизу плаката шла краснобуквенная надпись:
ПОМНИ, ТОВАРИЩ,
КОНТРРЕВОЛЮЦИОННАЯ СВОЛОЧЬ
РАСКАЕТСЯ ТОЛЬКО ТОГДА,
КОГДА БУДЕТ УНИЧТОЖЕНА!
Рядом c дверью, будто часовой, застыл неуклюжий стояк вешалки. Серый в крапинку линолиум на полу был тщательно вымыт тетей Пашей – оперативной уборщицей немешаевского ОГПУ, но следы ног вошедшего посетителя портили ее трудоемкую работу.
– Какими судьбами, товарищ Суржанский?! – заменив, согласно инструкции, недовольство радушием, спросил старший следователь. – Да на вас лица нет! Что случилось?
Ираклий Давыдович легонько вздохнул, и запинаясь почти на каждом слове, пробормотал:
– Понимаете, товарищ Ишаченко, в среду утром... вы помните... тогда еще... снег шел... он был... а в четверг... днем... я был... в горкоме... его...
– Так. Дальше, – Ишаченко пошевелил усиками и, как мог, благожелательно улыбнулся.
– Я ехал в трамвае, зашел в продуктовую лавку, и, мне кажется, его уже там не было. Я думаю, этот казус как раз и произошел между трамваем и лавкой.
Брови Альберта Карловича тесно сжались.
– И вы в этом уверены?
– Нет, не совсем.
– Тогда давайте разбираться.
Капитан поерзал на стуле, потому что внутри засуетился охотник, достал из пачки c громкой надписью «Казбек» папиросу, сунул ее меж зубов, взял в загребистую лапу коробок спичек и инстинктивно его встряхнул. Убедившись по звонкому шороху, что спички на месте, он спокойно закурил. После пятой затяжки Альберт Карлович встал и, уперев в бока руки, прошелся по кабинету. Ираклий Давыдович, ощущая в себе нестерпимую тяжесть, растеряно следил за яловыми сапогами капитана: сапоги c противным шарканьем елозили по полу, окончательно сводя на нет оперативную уборку тети Паши.
– А что вы делали между трамваем и лавкой? – вдруг спросил следователь.
– Ехал.
– В трамвае?
– Нет.
– Как нет? Вы же говорили про трамвай.
– В трамвай, собственно говоря, мне попасть не удалось. Я на подножке стоял...
– Ах, вот как! А в лавке?
– А вот в лавке был.
– Что делали?
– Как всегда зашел, постоял в очереди и купил полкило «Краковской».
– Угу. Это очень важно. И что дальше?
Ираклий Давыдович насупился.
– Понимаете, в среду утром, вы помните, тогда еще снег шел...
– Да, я помню.
– ...он был. Так?
– Так. А в четверг днем вы были в горкоме. Так?
– Так, – обрадовался Ираклий Давыдович хорошей осведомленности следователя.
Альберт Карлович легко плюнул на кончик указательного пальца и, когда Суржанский открыл рот c целью говорить дальше, окурок c противным шипением погас.
– Я, как вы знаете, работаю в исполкоме, – продолжал Суржанский, обливаясь потом. – Но вот когда я пришел в горком, его уже, мне кажется, не было...
– А вы мне свидетельствовали, что в горкоме он был!
– Нет, это я сам был в горкоме...
– Вы не волнуйтесь, – ласково сказал капитан. – Потом вы ехали в трамвае, зашли в продуктовую лавку, постояли в очереди... полкило «Краковской»... Ну? Тогда был?
– Нет, не был.
– Ну знаете, товарищ Суржанский, – беспокойно произнес Ишаченко голосом одного из членов губревтрибунала. – «Был – не был»... Он что, приятель ваш или кто?..
Ираклий Давыдович умоляюще посмотрел на того, кому он вверял свою судьбу.
Альберт Карлович поправил на себе гимнастерку.
– Приказываю: успокоиться, раз, все сначала и помедленнее, два, без повторов, три, изъясняться удовлетворительнее, четыре!
– А как же тогда сначала и без повторов?
– Без глупых вопросов, пять. Итак, я вас очень внимательно слушаю.
– Если говорить честно и откровенно... понимаете, в среду вечером...
– Утром.
Партиец прикусил зубами нижнюю губу и слегка понурился.
– Да, утром, вы пом...
– Да я помню: тогда шел снег.
– ...он был.
Ишаченко погладил свои красноармейские усики, почесал затылок и откинулся на высокую спинку кресла. Наступившая минута молчания показалась Ираклию Давыдовичу вечностью. Колючие глаза старшего следователя говорили: «Вам что, морду набить или так сознаетесь?» Резиновые кулаки, покоившиеся на столешнице подтверждали, что глаза не врут и не шутят. Ужасно ненавидел товарищ Суржанский жизненные ситуации, в которых ему били морду. Последний раз это случилось в гостях у Ключниковых. Отметина еще красовалась на его честном партийном лице. Добавки Ираклий Давыдович не хотел. И тогда он невероятным усилием воли запустил в душе некий механизм: пришли в движение мозговые извилины, кровь бешено понеслась по аорте – еще мгновение и...
– Я потерял партийный билет.
...В кабинете старшего следователя по особо важным делам прогремел взрыв. Бронзовый бюст Железного Феликса развернулся на своем постаменте и сурово сдвинул брови. Чекистский плакат в кабинете Ишаченко дал крен. Задребезжали мутные оконные стекла. Стояк вешалки подпрыгнул на месте, а за дверью тетя Паша выронила из рук швабру. Только несгораемый шкаф остался невозмутим, а со стороны орехового шкафа в наступившей умопомрачительной тишине слышался шелест падающей бумаги.
Если бы сейчас ответработнику исполкома товарищу Суржанскому сообщили, что Земля сошла c орбиты и врезалась в толстый шар Солнца, он сказал бы: «Ну и что? И не такое бывает! А вот я...» Было страшно. Серый в крапинку пол уходил из-под ног. Ужас заморозил сознание первого немешаевского беспартбилетника и вырвал из его партийной души... истерический смех. Смех был сильный, хриплый.
– Ах, ты еще и ржать, контра?! – дошло до помутненного сознания Ираклия Давыдовича.
Смех прекратился так же вдруг, как и начался. Вырвавшийся было ужас возвратился, как джин, вовнутрь.
– Я же сам пришел, сам, понимаете? – проговорил Ираклий Давыдович, дрожа всем телом. – Какая же я контра? Понимаете, в среду утром...
Тут из кармана следователя свободной птахой выпорхнула фига.
– Это я уже слышал! – вспыхнул капитан. – А ну молчать! А может ты не просто контра, – предположил он, – а притаившийся враг народа? Или того хуже – наймит Антанты? А? Вот где надо разобраться... И хорошенько надо разобраться.
– Вы же помните, – захлебываясь в страхе, прошептал Ираклий Давыдович, – тогда еще снег шел. Ведь так? Так.
– А ну – молчать! – крикнул чекист так, что в жилах у наймита Антанты застыла кровь. – Хватит мне тут!..
Из возникшей возле орехового шкафа бумажной кучи он взял листок c надписью: «Протокол допроса».
– Ну, сволота контрреволюционная, начнем. Фамилия?
Альберт Карлович вновь закурил, а Ираклия Давыдовича передернуло. Он попробовал приоткрыть дрожащий рот, но губы были, словно приклеенные и вместо того, чтобы дать волю рашпильному языку, держали его в неволе. Уши заложило и они начали еле заметно вращаться.
– Фамилия, – громко повторил грозный следователь.
– Суржанский я... – губы неожиданно расклеились и так же быстро сомкнулись.
– Созна-аешься! – c уверенностью прошипел следователь. – Не такие кололись. Имя, отчество.
– Ираклий Давыдович, – выдавили побледневшие губы.
Партийная совесть поджала хвост и предательски безмолствовала.
– Социальное положение?
Пошла стандартная процедура допроса, общая для всех округов страны c территориально-милицейскими формированиями. Гражданин Суржанский быстро освоился и отвечал на вопросы следователя более уверенно. Простые человеческие чувства вновь соединились c партответственной душой, насквозь пропитанной последними решениями немешаевского партактива.
Дойдя до «Есть ли родственники за границей?», следователь отложил в сторону ручку. «А к чему все эти формальности? – подумал он. – Все равно этот тип – участник меньшевистского заговора. Очень кстати...»
– Слушай сюда, контра, – сказал он. – Если ты мне сейчас не скажешь, кому, когда, где, при каких обстоятельствах и за сколько продал самое святое, что тебе доверила партия, я из-под твоей вражьей шкуры все повытаскиваю и твоим дружкам, антантским собакам, скормлю. Ты понял, ишак подорванный?
Ираклий Давыдович покорно кивнул и изобразил на своем лице полное понимание.
– Кому, оленевод твою мать, партийный билет продал? – еще раз спросил следователь и, достав из кобуры револьвер системы Смит и Вессон, почесал им затылок.
– Клянусь честью, я не продавал! Я не продавал, гражданин следователь, слово коммуниста... Понимаете, в среду утром, вы помните, тогда еще снег шел, такой большой снег, мокрый, билет у меня был. Я помню, был. Ведь так? Так.
– Ты что мне тут горбатого к стенке лепишь?
– Я не леплю, товарищ следователь.
– Как же не лепишь, когда лепишь?
– Понимаете, в среду утром...
– Нет, этот оленевод меня запарил!
– ...вы помните, тогда еще снег шел, такой большой снег, мокрый...
– Видимо ты, волчина контрреволюционная, так ничего и не понял. Ну что ж, придется чистить харю!
C этими словами и прыгающей ядовитой усмешкой на лице Альберт Карлович буквально вылетел из-за стола и приземлился рядом c телом контрреволюционной волчины. Тут он вытащил из кобуры револьвер, крутанул пару раз вокруг пальца и начал трясти оружием перед потной физиономией Суржанского.
«Будет бить!» – сообразил Ираклий Давыдович и зажмурил глаза.
Но обстоятельства сложились так, что в тот самый момент, когда резиновый кулак капитана Ишаченко размахнулся для стимулирующего удара, дверь кабинета отворилась и на пороге, c папиросой в зубах, картинно появился выбритый начальник немешаевского ОГПУ товарищ Свистопляскин. Несмотря на то, что фамилия у начальника была дворницкая, его очки c серебрянными оглоблями, сидели на весьма интеллигентных ушах. Весь его вид как бы говорил: «Я ни разу в жизни не бил человека. А те, кого бил, ну разве это были люди?»
– Ты подготовил докладную записку? – спросил начальник управления.
Капитан Ишаченко оправил гимнастерку, вытянулся по струнке, параллельно линии стояка вешалки и шаркнул ногами так, что по кабинету пронеслось раскатистое эхо.
– Никак нет, Роман Брониславович, я...
– Пора бы уже заканчивать, Альберт. – Начальник управления затянулся папироской. – Сам понимаешь, c этими кооперативщиками пора кончать. А чего тянуть? Дело ясное... Что тут у тебя? Товарищ Суржанский, вы к нам?
– Вот полюбуйтесь, Роман Брониславович, – тыкая пальцем в обалдевшую морду Суржанского, сообщил Ишаченко. – Вражина. Продал Антанте билет партийный.
– Так, так, – сдвигая на лоб очки, удивленно пробормотал Роман Брониславович и, сделав небольшую паузу, добавил c радостным вздохом: – Эхва! Очередную, значит, контрреволюционную сволочь поймали. И когда ж вы, гады, успокоитесь? А? Ведь бесполезно же. Бесполезно. Сколько вас в СЛОН, на Вишеру поотправляли... Ан нет, все равно лезут, вредят.
– Так точно, товарищ начальник, вредят, – вздохнув, сказал капитан. – Факт на лицо!
– Очень мило! Нормальный ход! – скрипуче тявкнул начальник. – Мы, значит, уничтожаем остатки контрреволюции, а вы, Ираклий Давыдович, теряете партбилет? Очень мило! Нормальный ход!
Ответработника исполкома передернуло от носков до запотевшего затылка, словно по его телу пропустили электрический заряд.
– Товарищи, я же ведь сам пришел, сам, – взмолился партиец, – вы поймите, что в среду ут...
Но окриком «Засохни, плесень!» Альберт Карлович не дал ему договорить. Повернувшись к начальнику управления, капитан подробно изложил результаты проведенного им дознания.
Очередная контрреволюционная сволочь, как метко заметил товарищ Свистопляскин, мурыжила его долго: прилетел этот суслик час назад. Но кое-что выяснить удалось. Да, пришел этот тип сам, еще бы ему не прийти. Органы все равно бы вычислили. И не таких вычисляли. Да, работает, точнее, работал в исполкоме. Да, потерял партбилет между продуктовой лавкой и трамваем, или наоборот. Точных сведений он не дает. В горкоме партии билет был. И в среду утром, когда шел снег, был. И вообще, этот Суржанский – подозрительная личность, так как толком ничего сказать не может. Контра, она и в Африке контра. И вот уже битый час он капает на мозги органам. Признаваться не желает. Показания дает путанные. Объсняет сумбурно. А сам пришел – тоже неплохо. И итог ясен: этот оленевод, его мать, ни в какие ворота не лезет...
– Постой, постой. – Свистопляскин самодовольно улыбнулся. – Тут c кондачка решать не стоит... Правильно говоришь, что контра, она и в Африке контра. Тут попахивает контрреволюционной гарью. Не иначе. – Роман Брониславович спокойно подошел к беспартбилетнику и жадно вдохнул воздух. – Точно, – убедился он, – несет контрой. В общем так, Альберт, бросай насосолопаточный мусор к чертям собачьим и занимайся только этим вот субчиком. Тут пахнет контрой, точно тебе говорю.
– Есть! – отрапортовал Ишаченко c мужественным видом пролетарского пожарника, поливающего из брандспойта полыхающее пламя контрреволюции.
Начальник управления направился к выходу и, не оборачиваясь, голосом судьи, выносящего смертный приговор, заключил:
– Точно! от этого эхинококка контрой прет! c кондачка решать не стоит! так, что действуй. Действуй, но помни: что сила следователя – в его спокойствии, то есть руки распускай, но в меру. Понимать надо!
Следователь Ишаченко спокойно подошел к столу, включил штепсельную лампу и направил ее свет прямо в контрреволюционную морду Ираклия Давыдовича. От потока жгучих лучей Ираклий Давыдович зажмурился, порылся в своем кармане, достал из него носовой платок, высморкался, во всю силу напряг блестящий от пота лоб, c коровьей преданностью взглянул в темноту, где, как ему казалось, смутно виднелись добрые глаза следователя. Но владелец этих глаз не оценил коровьей преданности и, подойдя к контре, нанес свой коронный справедливый удар.