Леонтьев Борис. Триумф Великого Комбинатора, или возвращение Остапа Бендера

   – Скажите спасибо, что я избегаю ненормативной лексики.
   В этот момент в голове счетовода родилась ясная мысль, могущая повлиять на его судьбу в желательном направлении, но под стойким взглядом управляющего она развалилась и, мелькнув хвостом, исчезла без следа; на свет выплыл гнев:
   – Товарищ Дотехпорович, вы превратили наш трест в учреждение, высасывающее кровь из его служащих!!!
   Все нижеследующее «дело» Дотехпорович проговорил весьма раздраженным гоолосом:
   – Я не намерен дискутировать. Воленс-неволенс, а я вас уволенс. И все. Сколько можно измываться над трестом? Сколько можно мне капать на мозги? Товарищ, вы пришли к очень занятому человеку. Скоро начинается та часть рабочего дня, которую я посвящаю изучению трудов Маркса. И вы это знаете. Кто вам дал право тут бучу поднимать? Я лишаю вас слова и больше не задерживаю.
   «Бюрократ паршивый. Чинуша c акцизным рылом!» – подумал Корейко и, хлопнув дверью, быстро вышел из кабинета.
   – Представляете, товарищи, сократили. Ни за что! – не веря в подлинность произошедшего увольнения, воскликнул он, войдя в бухгалтерию.
   – Отмежевываетесь, значит? Ай-ай-ай! – блестя глазами, фальшиво запричитал главбух Губителев-Мамочкин.
   – Я ж не по своей воле.
   – А может вас за половое влечение? – хихикнул Котеночкин. А, Александр Иванович?
   – Или за голый техницизм? – добавил Зильберштейн.
   – А может, за упадничество и за шулятиковщину? – рассудил главбух.
   – Да что вы, товарищи! – Корейко постарался проявить на лице и в голосе побольше строгости. – Я же партийный.
   Но на него не обращали никакого внимания.
   – За беспробудное пьянство? – предполагал Котеночкин.
   – Я не пью! – оправдывался Корейко. – И не курю тоже. Понимаете?
   – За смазывание важнейших вопросов в области техпропаганды! – обвинял Зильберштейн.
   – А может, у него порок пятого клапана или того хуже – водяной рак желудка? – дедуктивно предположил Губителев-Мамочкин, глядя на Котеночкина.
   – Да какой там у него рак! – отозвался Котеночкин. – А если, и правда, ни за что? Тогда что же у нас за трест! Только план да баланс копейка в копейку. А о человеке совершенно не думают.
   – Вы, товарищ Котеночкин, говорите, но знайте меру! – заволновался главбух Любителев-Мамочкин. – А что, Александр Иванович, и даже РКК не назначили?
   – Дотехпорович своим приказом снял. На доске уже вывесели, – c горечью сообщил Корейко. – Выплевывайтесь, говорит, на все четыре стороны!
   – Если так дело пойдет, то и нас всех выплюнут! Без всяких там общих собраний и РКК, – резюмировал Губителев-Мамочкин.
   – А помните, вы на десять минут опоздали? – одновременно и кашляя, и сморкаясь, прогнусавил Котеночкин.
   – Точно, Александр Иванович, в прошлый понедельник, – подтвердил Зильберштейн.
   – Да, что вы, товарищи... – замотал головой Корейко.
   – Правильно. Его просто-напросто выперли за десятиминутное опоздание, – разъяснил Котеночкин, еще продолжая сморкаться.
   – И я так думаю. За опоздание выперли. Представляете, украсть у государства десять минут рабочего времени! – подытожил Губителев-Мамочкин. – Это ведь все равно что в буржуазное болото сползти! Не иначе, как в буржуазное!
   Корейко сострил такую гримасу, словно собирался возложить на Дотехпоровича и всю бухгалтерию жестяной могильный венок c муаровыми лентами.
   Некоторое время он сидел, тупо глядя в бумаги, затем брезгливо посмотрел на всех, как кот, которому негодный мальчишка сует в нос дымящуюся папиросу, распрямил плечи и, открыв папку, сам не зная для чего, провел в контокоррентной книге красивую фиолетовую черту.
   К концу рабочего дня эксконторщик оформил расчет, подписал обходной лист и, успев получить провизионку, вышел из здания треста. Солнце поймало его стриженный затылок и маячило на нем, пока Александр Иванович не добрался до рабочего общежития. В своей комнате его развезло от усталости, он лег на кровать и сразу заснул мучительным сном.

Глава XVI

ДВА КОНЦЕССИОНЕРА

   Расхлябанный поезд, нервно постукивая колесами, медленно полз среди крутых откосов красной глины, преодолевая последний тягун перед Бришкентом. Вздрагивая на стыках, скрипели плацкартные вагоны. Проскочив оросительный канал, поезд влетел в темно-зеленый бришкентский оазис, миновал привокзальные постройки и, пересчитав все стрелки, медленно втянулся на конечную станцию. Неугомонный паровоз перестал выть и заснул на втором пути вокзала имени товарища Янукидзе.
   Едва лишь вокзальные часы показали двенадцать, на дощатый перрон c мечущимися проводниками, носильщиками, бабками c тюками, встречающими и провожающими ступила нога великого комбинатора.
   Весенний солнечный день байствовал вовсю.
   Вход в вокзал был закрыт гигантским плакатом c надписью: «Месячник помощи узбекским детям начался». Дверь в боковой стене пускала внутрь, но тоже была наделена плакатом: «Компривет юбилярам пожарной части города Немешаевска!». Внутри пахло урюком и раздавленным клопом. В глубине просторного зала на высокой мраморной ноге стояла ганчевая головогрудь товарища Янукидзе.
   Остап стрелковым маршем двинулся вперед, обогнул Янукидзе и приблизился к одному из кассовых окошек.
   – Один билет до Газганда и два до Москвы на послезавтра! – настоятельно продиктовал Остап, протягивая деньги молоденькой узбечке.
   Путь из Бришкента в Газганд лежал через Джизак. До отправления поезда оставалось двадцать минут полноценного времени. Остап вышел на вокзальную площадь. Здесь он увидел: по левому флангу – стихийно сложившиеся глинокаркасные двухэтажные дома и величественно возвышающееся над городом медресе Кукельташ, по правому – портально-купольный мавзолей Шейхантаур и здание Туркестанской казенной палаты, прямо – высокий мангал c шашлыками и тучного узбека, на лице которого было написано: «Жарю барашка. Он только что травку кушал. Подходите, покупайте! Теперь вы его кушать будете».
   – Сейчас бы мороженого из синего стаканчика c костяной ложечкой, – вытирая платком лицо, выдохнул Остап. – Но придется утолить свой голод этим барашком.
   Душисто отрыгнув шашлыком, Бендер зашагал к поезду и, когда сел на свое место в плацкартном вагоне, воскликнул грудным голосом примерно так:
   – Чертово торжество в восточном вкусе!
   Как только путейцы перестали простукивать буксы, поезд «Бришкент-Газганд» тронулся c места. К вечеру он миновал мост через Сырдарью и кое-как потащился по Голодной степи. Простояв около часа в Джизаке, поезд продолжил свой путь по холмисто-увалистому предгорью и в пять часов утра нырнул в ущелье Санзара, затем прогремел по мостику над арыком Сиаб, прошел рисовые поля и через тридцать минут со скрежетом остановился на наружной платформе газгандского вокзала имени товарища Ленина.
   Закусив на вокзальной площади чем аллах послал, Остап форсированным шагом направился к главной аорте города – шоссированной улице Улугбека. Он остановился под вывеской «Прокат автомобилей акционерного общества Узбеккурсо», c деловым видом открыл заднюю дверцу таксомотора «рено», сел на сиденье и, растолкав дремавшего шофера, холодно приказал:
   – К рабочему общежитию имени товарища Копыто, улица Максимильена Робеспьера, дом восемь.
   Водитель c красным лицом и закрученными усами а ля «жиллет» молча завел мотор, авто взвыл, наддал, развернулся и понесся по проспекту Социализма.
   Сладко зевнув, великий комбинатор открыл новый кожаный портфель c окованными металлом углами, вытащил из него коробку папирос и лениво закурил.
   Скоро автомобиль заскрежетал и остановился у трехэтажного здания общежития имени товарища Копыто.
   Остап поднялся на второй этаж, подошел к комнате под номером двадцать девять и, не постучавшись, открыл дверь. Окно было затянуто ситцевыми занавесками, и комнату заливал тусклый, цвета мочи, свет. По обе стороны от окна стояли две железные кровати, между ними – сверхъестественно скучный стол, покрытый клеенкой, и два стула типа «гей, родимые!». За столом сидел Александр Иванович Корейко. Он по-садистски тыкал вилкой в брусочки свиного сала и сосредоточенно ел их. Обернувшись, Александр Иванович перестал двигать челюстями и открыл от удивления рот.
   – Ты жива еще, моя старушка! А вот и я! Привет тебе, привет! – заорал c порога молодой человек, распахнув для объятия руки.
   – Здрасьте, – проронила старушка исказившимся голосом.
   Остап бросил портфель на кровать, схватил стул и поставил его напротив Корейко.
   – Ну что вы на меня смотрите так, словно собираетесь родить ишака? – c наивозможной дикцией пробасил великий комбинатор, верхом усаживаясь на стул. – Что вы там такое лопаете? Уж не бутерброд ли c какой-нибудь собачьей радостью?
   – Я...
   Остап встал со стула и наотмашь снял кепку.
   – Нет, студент не понял. Ставлю вас в известность, Александр Иванович, что я прибыл в Газганд. И отмахнуться от этого факта, как когда-то я говорил небезысветной вам Зосе Синицкой, никак нельзя. Ну же! Что это у вас глаза, как у быка, на выкате?
   И в самом деле: Александр Иванович c удивлением смотрел на сияющего, полного задора и неукротимой энергии Остапа Бендера. Наконец он через силу выдавил вертевшуюся внутри фразу:
   – Только вас тут и не хватало.
   – Ох, как это грубо, – деланно возмутился Остап. – Не по-восточному. К вам приехал гость, а вы его, кроме кислого «здрасьте», ничем не угостили...
   Корейко поднял голову и c раздражением спросил:
   – Вы что же, опять пришли за деньгами?
   – О, деньги! Из вашего фибрового чемодана! Новенькие пачки, аккуратно заклеенные в белую бумагу. Каждая пачка перевязана шпагатом. Этакие милые миниатюрные бандерольки. Билетики Госбанка c рисунком сеятеля! Картинки c выставки! Так вот, они мне не нужны!
   Корейко улыбнулся глупейшим образом, пытаясь изобразить на своем лице: «Верю вам!».
   – Чего же вы хотите?
   – Отлить конную статую товарища Копыто и установить ее перед входом в ваше общежитие, – пошутил Бендер. – Поможете? Для этого мне нужна небольшая бригада скульпторов, пара тысяч серебряных побрякушек и вы в качестве руководителя проекта!
   Корейко усмехнулся.
   – Меня вчера сократили. Так что можно заняться и статуей.
   – Сократили? – Остап был в приподнятом настроении. – Вы, наверно, не сдали нормы ГТО, и из-за вас всю бухгалтерию не допустили к субботнику! Она оказалась в планово-финансовом тупике! Ай, как нехорошо! Не отчаивайтесь. Последний безработный в нашей стране уже получил работу, как недавно сообщила в печати Московская биржа труда. Найдется что-нибудь и для вас! Сибирь большая!..
   – Мне не до смеха, – скривился Корейко.
   Тут они подумали разно. Корейко: «Может, в этом портфеле у него новое дело-компромат?», Остап: «Вот он тот человек, которому проще отдать деньги, чем объяснить откуда он их взял! А смотрит-то как! Взгляд гиганта мысли! Ей-богу дыру на мне протрет!»
   Остап погладил на джентльменский манер свои тонкие усики и, смотря себе под ноги, произнес c повелительной интонацией:
   – Ладно, поговорим серьезно. Вы, как мне известно, всеми вашими фибрами дрожите от страха разоблачения и, обнявши свой фибровый чемодан, за который, замечу, партия и правительство были бы вам очень признательны, сидите в норе и смирно дожидаетесь капитализма. Но этого не случится! В ближайшие полсотни лет, по крайней мере.
   – Что же вы от меня опять хотите? – в душе подпольного миллионера росло напряжение.
   Великий комбинатор подтянул портфель и водрузил его себе на колени.
   «Я так и знал. Компромат!» – вновь пронеслось в голове экссчетовода.
   – Спокойствие, любезный Александр Иванович! Отцвели уж давно хризантемы в саду... Подзащитного я из вас больше делать не буду. Если нет возражений, мы сейчас же отправляемся в Москву. Такси, как говорил Адам Козлевич, уже подан.
   Корейко выглянул в окно и, действительно, увидел черную лакированную крышу «рено».
   – Ничего не понимаю. Какая Москва?
   – Я предлагаю вам, что не в моих правилах, вступить в концессию.
   – Работать c вами? Да вы смеетесь.
   – Александр Иванович, я сын турецко-подданного, то есть потомок янычаров. Я очень гордый и могу обидеться... Вам фамилия Оконников, случаем, не знакома?
   Корейко невольно охнул.
   – Да не трепещите вы! Я не собираюсь по всей республике трубить о ваших прошлых связях c гражданином Оконниковым.
   – Все это как-то закомуристо!
   Потомок янычаров встал и поместил свой портфель рядом c недоеденным салом.
   – Вы хотите поближе к телу?! Получите. Вот здесь лежит отношение, на котором указан номер рассчетного счета. Ничего особенного, так, обыкновенный номер. Но на этом номере можно заработать как минимум пять миллионов.
   – Ну и зарабатывайте. Я-то здесь причем?
   – Вы хотели сказать: «У меня уже есть деньги!». Но учтите, что за полста лет они превратятся в прах в вашем задрипанном чемодане. При социализме миллионер – это детская игра в крысу. Я предлагаю вам комбинацию по вашей части – небольшое дельце c безналичными рублями.
   – И что же?
   В этом вопросе уже звучало согласие. Комбинатор вдохновился.
   – Представьте, у нас есть контора. На ее счету – пять миллионов. Мы их переводим в Москву, откуда они благополучно летят в один из швейцарских банков.
   – Поэтому вам нужен Оконников?
   – Да, мне нужны его связи. А c ними все просто: командировка, поезд, оревуар, шампанское в «Мулен-Руж» и прогулка по левому берегу Сены до площади Согласия.
   – Надо подумать.
   – Один мой знакомый из Парижа, Морис Ногес, рассказал мне как-то грустную историю о коммерсанте-мечтателе. Хотите послушать?
   – Меня мало интересует, что говорят ваши знакомые.
   – Молодой бизнесмен, некто Щенков, после ограбления солидной фирмы «Бенедиктов и К» тоже сказал: «Надо подумать.» На его столе в беспорядке лежали пачки украденных денег, новенький «вальтер» и разные вещички, доставлявшие их хозяину немало сексуальных и иных удовольствий. Щенков развалился на диване и мечтал. И видел он себя богатым, как во сне. Он мечтал о месте председателя правления банка, которое обязательно себе купит; он глотал слюни при мысли о длинноногой секретарше, преданно и нежно подносящей ему чашечку кофе. Он чувствовал, как бьется его молодое сердце, как яростно струится в жилах горячая кровь. Он любил деньги и удовольствия. Он думал, что теперь у него будет все. Но тут распахнулась дверь, c грохотом ворвались посланные Сигизмундом Апатьевичем Бенедиктовым молодцы и пристрелили, как собаку, мечтательного коммерсанта.
   – Не понимаю, зачем вы все это мне рассказываете, – пробормотал Корейко.
   – А затем, Александр Иванович, что думать надо быстрее. Мы плывем на одном большом корабле, и не исключено, что это «Титаник».
   – Причем здесь «Титаник»?
   Бендер начал терять терпение:
   – Притом, что вы вместо газгандского сала будете есть шницель под брильянтовым соусом из слез на бессрочных каторжных работах, где-нибудь в пределах Магаданской области, и лет через десять, как раз за день до того, как будут раздавать конфеты, сыграете в ящик. Итак, вы хотите близко познакомиться c магическим словом «сверхприбыль»?
   – Суть дела? Только не тяните.
   – Хорошо, не буду!
   И Остап за несколько минут объяснил подпольному миллионеру то, что он объяснял Ключникову в течение часа. Свою короткую лекцию он иногда приправлял оговоркой: «А если вам дым отечества сладок, устраивайтесь работать пожарником. Все ближе к пролетариям и все дальше от ОГПУ», предупреждением: «Через каких-нибудь там пять хозлет вас посадят! Вот тогда-то вы вспомните мои слова!», лестным отзывом: «Вы умеете изъясняться осторожным и непонятным юридическим языком, поэтому без вас дело не решится!», занозистым замечанием: «После того как я встретился c вами и потерял веру в человечество, меня постоянно гложет мысль о том, чтобы поскорее убраться из этой страны...», несущественной вставкой: «А помните, Александр Иванович, как мы ехали верблюдами? Взлетали на ухабах, пугливо хватаясь за талию возницы!», использовал такие слова, как «закупориваться», «нивелировать», «оселок», «шуры-муры», добавлял бранные эпитеты: «Гражданин архижулик без будущего!», «Зенки протрите, товарищ Корейко!», «Не плюйте в колодец, вылетит – не поймаете!», кроме этого Остап разворачивал перед подпольным миллионером удивительные дали, раскрашивал их в розовый и ярко-синий цвет, тут же сворачивал и вновь переходил к существу дела и, наконец, подобно римскому сенатору Катону Старшему, помешанному на Карфагене, великий комбинатор завершил свою речь упоминанием о великолепном городе своей мечты.
   Корейко заерзал на стуле.
   – Значит ищем контору, – задумчиво сказал он, – вычисляем банк, подделываем перевод, отправляем его в ваш Немешаевск, оттуда в Москву. Затем на сцене появляется мой Оконников?
   – Не здесь, а раньше!
   – То есть?
   – Нам сразу нужен Оконников, поэтому первый официальный московский визит будет нанесен именно ему.
   – Лучше обойтись без визита.
   – Ну тогда...
   – Проще пригласить его в ресторан. Аркадий Борисович – человек светский, изыск любит.
   – Пойдем навстречу, пусть бесится, – расхохотался довольный организатор-концессионер.
   – Теперь я понимаю: из Немешаевска деньги поступают на готовый счет – счет, приготовленный Оконниковым... – Корейко уже не злился на незванного гостя. – Да-да, я кое-что слышал о спецсчетах... Вы знаете, интересно! Вполне интересное дело.
   Время шло невероятно быстро. Подпольный миллионер взглянул на часы – они показывали четыре.
   – Итак? – c деловой улыбкой, желая расставить все точки над "i", холодно молвил Остап.
   – Москва, так Москва!
   – Жаль нет игристого напитка под названием «шампанское»: есть смысл отметить начало нашего предприятия!
   – А что, если...
   – Если что?
   – Если мы вместо ожидаемых миллионов получим ухо от головастика, а вместо Елисейских полей – кирку, лопату и пахнущий морозом воздух магаданских рудников?
   – Как руководитель нашей концессии, отвечаю за все!
   И, пока концессионеры мчались в черном душном «рено» на вокзал имени Ленина, над Газгандом слышался скрип колеса фортуны.

Глава XVII

РЕЦЕПТ ПРОЛЕТАРСКОЙ РИФМЫ

   В час пополуночи, когда до отправления поезда «Бришкент-Москва» оставалось что-то около тридцати минут, уставшие до одури концессионеры прибыли на бришкентский вокзал имени товарища Янукидзе. Они ввалились в свое неосвещенное купе и, получив постель, тут же улеглись спать.
   Скоро дверь в купе открылась, запустив внутрь полоску света и типа c длинными прямыми волосами. Тип поставил чемодан на багажную полку, расстелил постель и быстро улегся баиньки.
   Утром, Остап, едва проснулся, почуствовал на себе чей-то пристальный взгляд.
   И в самом деле, на нижней полке сидел человек огромного роста, слегка сутулый, c серо-синими глазами и длинными ресницами на хмуром скуластом лице. Его косоворотка распространяла по всему купе запах типографской краски.
   – О! – крайне удивился Остап. – Фома Несдержанный – поэтический мастер, работник пера. Я не ошибся, товарищ Фома?
   – Ну и что же? – осклабился мастер.
   Тут Несдержанный начал заниматься сразу двумя делами: брезгливо нюхать свои руки и пить чай внакладку. На столике стояла тарелка, на которой нагло раскинулось песочное печенье, рядом c тарелкой лежало яблоко c родинкой.
   – Помните, вы были в Немешаевске?
   – Немешаевск – забытый мотив. Сейчас вот езжу по стране... Представляете, строка в голову не лезет?! Как снял я год назад c машинки талантливую поэму «Мужики и бабы», так после этого – хоть тресни!..
   – Как же так?
   – Да вот так. Хоть я имею право называть себя Фомой Несдержанным, получается, что я поэт c двойным дном, иначе говоря, поэт со странностями всех великих поэтов. Замучил гад меня столбняк, так мучит землю злой сорняк. Попробуйте сейчас описать сволочь во всей красе! После банкета в «Немправде» не могу найти правду. Сами знаете, правда – это не потаскушка, которая вешается на шею каждому, даже тому, кто не желает быть c ней знакомиться. Меня уже тошнит от агропоэм и огородных кантат. Хочется чего-нибудь пролетарского.
   Александр Иванович еще спал: c его полки время от времени слышался пронзительный храп.
   Бендер свесился c полки.
   – Могу вам дать рецепт пролетарской рифмы. Хотите?
   Фома оставил в покое чай, принялся за печенье.
   – Вы что, поэт?
   – Некоторым образом. Я владею тайной стиха.
   Яблоко c родинкой подскочило на месте.
   – Тайной? – Фома скроил мрачное лицо. – Рецепт? И что это за рецепт?
   – Первое: уходите от поэтизмов, занимайтесь только прямой и строгой лепкой характеров. Второе: высвечивайте каждую деталь и помните, что под вашим талантливым пером... У вас перо талантливое?
   – Да, разумеется.
   – Так вот, под вашим талантливым пером говорит вся страна.
   – И все?
   – Почти. У вас из-за чего произошел кризис творчества?
   – Сам не знаю, наверное, критики...
   – Пишут, что ваши стихи бездарны, беззубы и убоги?
   Фома пожал плечами.
   – И из-за этой чепухи у вас слова не высекаются пером?
   – Ну не только... Вы же знаете, что я пишу политические курбеты...
   «Вот идиот навязался на мою голову!» – подумал Остап.
   – Знаете, что я вам скажу, товарищ Несдержанный? Вы сосредоточьтесь и выкиньте из головы дореволюционных поэтических монстров. Прославьте, черт возьми, несокрушимый фасад социализма, а выразительные строки сами лягут на бумагу. Вот попробуйте...
   – Что, прямо сейчас? Здесь?
   – Все гениальные поэмы создаются в поездах. Вспомните Пушкина... Ну, например, напишите что-нибудь о партии. Партийная тема – самая благодарная и, как правило, не требует рифм.
   – Вы так думаете?
   – Только так. Попробуйте. Итак: встаем медленно, смотрим в окно и на одном дыхании...
   Несдержанный встал и неожиданно для себя родил ставшую впоследствии знаменитой поэму о партии.

 
   Я спросил у Луны: «Где сегодня она?»
   Не ответила мне золотая Луна.
   Я спросил у весны: «Где сегодня она?»
   Не ответила мне молодая весна.
   Я спросил у страны: «Где сегодня она?»
   И ответила мне родная страна:

 
   «Кто она?» – я спросил. У кого я спросил?
   У Луны? А не надо просить у Луны!
   У Весны? А не надо просить у Весны!
   Ты у партии нашей спроси о своем.
   И ответит она: «Не пошлет?» – «Не пошлет!»

 
   Есть Вселенная, мир, есть планета Земля.
   На планете на той съезд за съездом идет...
   И поет, и поет о народе моем,
   Честных, смелых, простых мужиках,
   Рабочих-ударниках в горячих цехах.
   Вы шагайте смелее и идите все в ряд!
   Наша партия это – комсомольский отряд!

 
   "Мы смело шагаем, построившись в ряд,
   Ибо твердо мы знаем, что такое отряд!
   Отряд это кукиш подлым врагам!
   Кто сказал, что Субботник «Комсомольский обман»?
   Три, четыре, раз, два, а потом – и один!
   Смейся гад и обжора, подлый враг-буржуин!
   Слава партии! Слава!
   "Кто же в бой поведет?..
   Помолчите! Я знаю! – комсомольский слет!"

 
   Вижу, снова вижу, слышу, снова слышу:
   "Товарищ мой родной, тише, только тише...
   Говорит Герой!
   Товарищ, товарищ, товарищ и вождь!
   Он за нас все сделает.
   Надо – скосит рожь, надо – хлеб посеет,
   Надо – и к станку. А сказать точнее:
   Я его люблю!"

 
   Вижу! Вижу! Слышу съезд!
   Он родней, живее всех!
   Не прожить нам съездов без!

 
   Я в лес пошел и спросил у дуба:
   «А, что ты, дубина, о партии знаешь?»
   Дуб дал дуба, ветками помахал, ничего не сказал.
   И вдруг мужик один идет,
   Он песню звонкую поет:
   «А я партию люблю!..»
   Я к нему. Он от меня.
   Я к нему. Убегает он...
   Я спросил: "Куда ж ты бежишь мужичина?
   Где твой дом?"
   «Дом – моя страна! Партия – жена!»
   «А враги то есть?»
   «Есть!»
   «Где? Здесь?»
   «Нет, не здесь!»
   «А где? Там?»
   «Где там?»
   «Где живет Антант».
   «А не гады ли они?»
   «Точно – гады!»
   «А ты кто?»
   "Я – никто...
   Я сегодня не люблю, я сегодня съезд пою!"

 
   Комсомольская бригада сеет в поле кукурузу.
   «Есть ли старший?» – я спросил.
   «Есть!» – ответил мне один.
   "За какие за награды
   Вы здесь пашете бригадой?"
   "Раз, два, три, четыре, пять...
   Коминтерн и съезд опять.
   Съезд! Ура! Моя страна!
   И не нужно много драк!" –
   Гордо вымолвил вожак.
   «Ну, а как же кукуруза?»
   "Для колхоза мы ее!
   Мы сегодня за «бесплатно»,
   Мы сегодня «все для съезда!»
   «Ура! Ура!» – кричит страна.

 
   У далекой у Центавры проживают вроде мавров,
   А вблизи Кассиопеи обретаются и плебеи.
   Что же знают все они о партийности страны?
   «Ничего?» – скажите мне.
   "Нет, не так! – скажу тебе. –
   И в системах, звездах дальних,
   И в галактиках бескрайних
   Нет роднее и живее,
   Нет прекрасней и добрее,
   Нет пахучей и свежее,
   Нет весомей и мощнее,
   Нет приятней и теплее,
   Нет счастливей и умнее,
   Нет певучей и звончее,
   Нет бессмертней и вечнее,
   Чем партийный лозунг мой:
   «Слава партии родной!»
   – Ну как? – нетерпеливо спросил Фома.
   – А кто автор этой поэмы?
   – Ну как же? Я!
   – Бытово и гениально!
   – Правда?
   – Впечатляет! Абсолютно выдержанная поэма. Она будет иметь ураганный успех! Я это говорю подчеркнуто и без всякой тени сомнения. Тут и густейшей социалистической правды не нужно. И глаголы в плюсквамперфектум переводить нет необходимости. Ведь можете! Можете! Сразу видно, что у вас стиль, от которого не тошнит. И знаете, когда вы читали, даже мне на минуту хотелось стать коммунистом. Вот только много текста. Но, все равно, гениально!