Лесков Николай Семёнович. Обойденные

   - Жарко,- сказала Даша.- Солнце садится, а все жарко.
   - Да, жарко.
   И опять замолчали.
   - Неба этого не забудешь.
   - Хорошее небо.
   - Положите мне, пожалуйста, ваше пальто, я на нем прилягу.
   Долинский бросил на траву свое пальто, Даша легла на нем и стала глядеть в сапфирное небо.
   Опять началось молчание. Даша, кажется, устала глядеть вверх и небрежно играла своими волосами, с которых сняла сетку вместе с вуалью. Перекинув густую прядь волос через свою ладонь, она смотрела сквозь них на опускавшееся солнце. Красные лучи, пронизывая золотистые волосы Доры, делали их еще краснее.
   - Смотрите,- сказала она, заслонив волосами лицо Долинского,- я, точно, как говорят наши девушки: "халдей опаляющий". Надо ж, чтобы у меня были такие волосы, каких нет у добрых людей. Вот если бы у вас были такие волосы,- прибавила она, приложив к его виску прядь своих волос,-преуморительный был бы.
   - Рыжий черт,- сказал, смеясь, Долинский.
   Даша отбросила свои волосы от его лица и проговорила:
   - Да вы-таки и черт какой-то.
   Долинский сидел смирнехонько и ничего не ответил; Дора, молча, смотрела в сторону и, резко повернувшись лицом к Долинскому, спросила:
   - Нестор Игнатьич! А что вам говорят теперь ваши предчувствия? Успокоились они, или нет?
   - Это всегда остается одним и тем же.
   - Ай, как это дурно!
   - Что это вас так обходит?
   - Да так, я тоже начинаю верить в предчувствия; боюсь за вас, что вы, пожалуй, чего доброго, не доедете до Петербурга.
   - Ну, этого-то, полагаю, не случится.
   - Почем знать! Олегова змея дождалась его в лошадином черепе: так, может быть, и ваша откуда-нибудь вдруг выползет.
   - Буду уходить.
   - Хорошо как успеете! Вы помните, как змеи смотрят на зайцев? Те, может быть, и хотели бы уйти, да не могут.- А скажите, пожалуйста, кстати: правда это, что зайца можно выучить барабанить?
   - Правда; я сам видел, как заяц барабанил.
   - Будто! Будто вы это сами видели! - спросила Дорушка с явной насмешкой.
   - Да, сам видел, и это гораздо менее удивительно, чем то, что вы теперь без всякой причины злитесь и придираетесь.
   - Нет, мне только смешно, что вы меня так серьезно уверяете, что зайцы могут бить на барабане, тогда как я знаю зайца, который умел алгебру делать. Ну-с, чей же замечательнее? - окончила она, пристально взглянув на Долинского.
   - Ваш, без всякого сомнения,- отвечал Нестор Игнатьевич.
   - Вы так думаете, или вы это наверно знаете?
   - Дарья Михайловна, ну что за смешной разговор такой между нами!
   Даша страшно побледнела; глаза ее загорелись своим грозным блеском; она еще пристальнее вперила свой взгляд в глаза Долинского и медленно, с расстановкой за каждым словом, проговорила:
   - Когда А любит Б, а Б любит С, и С любит Б, что этому С делать?
   У Долинского вдруг похолонуло в сердце.
   - Отвечайте же! Ведь это вы мне эту алгебру-то натолковали,- сказала еще более сердито Дора.
   Нестор Игнатьевич совсем не знал, что сказать.
   Вот оно! Вот оно мое воспитание-то! Вот он мой характер-то! Ничего не умею сделать вовремя; ни в чем не могу найтись!" - размышлял он, ломая пальцы, но на выручку его не являлось никакой случайности, никакой счастливой мысли.
   - А любит Д, и Д любит А! Б любит А, но А уже не любит этого Б, потому что он любит Д. Что же теперь делать? Что теперь делать?
   Дора нервно дернулась и еще раздражительнее крикнула:
   - Что, вы глухи, или глупы стали?
   - Глуп, верно,- уронил Долинский.
   - Ну, так поймите же без обиняков: я вас люблю.
   - Дора! - вскрикнул Долинский и закрыл лицо руками.
   - Слушай же далее,- продолжала серьезно Дора,- ты сам меня любишь, и ее ты не будешь любить, ты не можешь ее любить, пока я живу на свете!.. Чего ж ты молчишь? Разве это сегодня только сделалось! Мы страдаем все трое хочешь, будем счастливы двое? Ну...
   Долинский, не отрывая рук от глаз, уныло качал головою.
   - Я ведь видела, как ты хотел целовать мое лицо,- проговорила Дора, поворачивая к себе за плечо Долинского,- ну, вот оно - целуй его: я люблю тебя.
   - Дора, Дора, что вы со мной делаете? - шептал Долинский, еще крепче прижимая к лицу свои ладони.
   Дорушка не проронила ни слова, но Долинский почувствовал на своих плечах обе ее руки и ее теплое дыхание у своего лба.
   - Дора, пощадите меня, пощадите! Это выше сил человеческих,- выговорил, задыхаясь, Долинский.
   - Незачем! - страстно произнесла Дора и, сильно оторвав руки Долинского, жарко поцеловала его в губы.
   - Любишь? - спросила она, откинув немножко свою голову.
   - Ну, будто вы не видите! - робко отвечал Долинский, трепетно наклоняя свое лицо к руке Доры.
   Даша тихонько отодвинула его от себя и, глядя ему прямо в глаза, проговорила:
   - А Аня? Долинский молчал.
   - Долинский, а что же Аня?
   - Вы надо мной издеваетесь,- проронил, бледнея, Долинский.
   - Она тебя так любит...
   - О, боже мой, какие злые шутки!
   - А я люблю тебя еще больше,- досказала Дора.- Я люблю тебя, как никто не любит на свете; я люблю тебя, как сумасшедшая, как бешеная!
   Дора неистово обхватила его голову и впилась в него бесконечным поцелуем.
   - Небо... небеса спускаются на землю! - шептала она, сгорая под поцелуями.
   Лепет прерывал поцелуи, поцелуи прерывали лепет. Головы горели и туманились; сердца замирали в сладком томленьи, а песочные часы Сатурна пересыпались обыкновенным порядком, и ночь раскинула над усталой землей свое прохладное одеяло. Давно пора идти было домой.
   - Боже, как уже поздно! - сказал Долинский.
   - Пойдем,- тихо отвечала Даша.
   Они встали и пошли: Даша шла, облокачиваясь на руку Долинского; он шагал уныло и нерешительно.
   - Постой! - сказала Даша.
   - Что вы хотите?
   - Устала я. Ноги у меня гнутся.
   Они постояли молча и еще тише пошли далее.
   На земле была тихая ночь; в бальзамическом воздухе носилось какое-то животворное влияние и круглые звезды мириадами смотрели с темно-синего неба. С надбережного дерева неслышно снялись две какие-то большие птицы, исчезли на мгновение в черной тени скалы и рядом потянули над тихо колеблющимся заливцем, а в открытое окно из ярко освещенной виллы бояр Онучиных неслись стройные звуки согласного дуэта.
   M-me Бюжар на другой день долго ожидала, пока ее позовут постояльцы. Она несколько раз выглядывала из своего окна на окно Доры, но окно это, по-прежнему, все оставалось задернутым густою зеленою занавескою.
   Даша встала в одиннадцать часов и оделась сама, не покликав m-me Бюжар вовсе. На Доре было вчерашнее ее белое кисейное платье, подпоясанное широкою коричневою лентою. К ней очень шел этот простой и легкий наряд.
   Долинский проснулся очень давно и упорно держался своей комнаты. В то время, когда Даша, одевшись, вышла в зальце, он неподвижно сидел за столом, тяжело опустив голову на сложенные руки. Красивое и бледное лицо его выражало совершенную душевную немощь и страшную тревогу.
   - Гнусный я, гнусный и ничтожный человек! - повторил себе Долинский, тоскливо и робко оглядываясь по комнате.
   - Боже! Кажется, я заболею,- подумал он несколько радостнее, взглянув на свои трясущиеся от внутренней дрожи руки.- Боже! Если б смерть! Если б не видеть и не понимать ничего, что такое делается.
   В зале послышались легкие шаги и тихий шорох Дашиного платья.
   Долинский вздрогнул, как вздрагивает человек, получающий в грудь острый укол тонкой шпаги, побледнел как полотно и быстро вскочил на ноги. Глаза его остановились на двери с выражением неописуемой муки, ужаса и мольбы.
   В дверях, тихо, как появляются фигуры в зеркале, появилась воздушная фигура Доры.
   Даша спокойно остановилась на пороге и пристально посмотрела на Долинского. Лицо Доры было еще живее и прекраснее, чем обыкновенно.
   Прошло несколько секунд молчания.
   - Поди же ко мне! - позвала с покойной улыбкой Дора.
   - Я сейчас,- отвечал Долинский, оправляясь и отодвигая ногою свое кресло.
   Вечером в этот день Даша в первый раз была одна. В первый раз за все время Долинский оставил ее одну надолго. Он куда-то совершенно незаметно вышел из дома тотчас после обеда и запропастился. Спустился вечер и угас вечер, и темная, теплая и благоуханная ночь настала, и в воздухе запахло спящими розами, а Долинский все не возвращался. Дору это, впрочем, по-видимому, совсем не беспокоило, она проходила часов до двенадцати по цветнику, в котором стоял домик, и потом пришла к себе и легла в постель.
   Темная ночь эта застала Долинского далеко от дома, но в совершенной физической безопасности. Он очень далеко забрел скалистым берегом моря и, стоя над обрывом, как береговой ворон, остро смотрел в черную даль и добивался у рокочущего моря ответа: неужто же я сам хотел этого? Неужто уж ни клятв, ни обещаний ненарушимых больше нет?
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   Глава первая
   ЖИВАЯ ДУША ВЫГОРАЕТ И КУЕТСЯ
   Ничего не было хорошего, ни радостного, ни утешительного в одинокой жизни Анны Михайловны. Срублена она была теперь под самый корень, и в утешение ей не оставалось даже того гадкого утешения, которое люди умеют находить в ненависти и злости. Анна Михайловна была не такой человек, и Дора не без основания часто называла ее "невозможною".
   В тот самый день, ниццскими событиями которого заключена вторая часть нашего романа, именно накануне св. Сусанны, что в Петербурге приходилось, если не ошибаюсь, около конца пыльного и неприятного месяца июля, Анне Михайловне было уж как-то особенно, как перед пропастью, тяжело и скучно. Целый день у нее валилась из рук работа, и едва-едва она дождалась вечера и ушла посидеть в свою полутемную комнату. На дворе было около десяти часов.
   В это время к квартире Анны Михайловны шибко подкатил на лихаче молодой белокурый барин, с туго завитыми кудрями и самой испитой, ничего не выражающей физиономией. Он быстро снялся с линейки, велел извозчику ждать себя, обдернул полы шикарного пальто-пальмерстона и, вставив в правый глаз стеклышко, скрылся за резными дверями парадного подъезда.
   Через минуту этот господин позвонил у магазина и спросил Долинского. Девушка отвечала, что Долинского нет ни дома, ни в Петербурге. Гость стал добиваться его адреса.
   - А лучше всего,- просил он,- попросите мне повидаться с хозяйкой.
   "Что ему нужно такое?" - раздумывала Анна Михайловна, вставая и оправляясь.
   Гость между тем топотал по магазину, в котором от него разносился запах гостинодворского эс-букета.
   - Мое почтение! - развязно хватил он при появлении в дверях хозяйки и тряхнул себя циммермановской шляпой по ляжке
   Анна Михайловна не просила его садиться и сама не села, а остановилась у шкапа.
   Анна Михайловна знала почти всех знакомых Долинского, а этого господина припомнить никак не могла.
   - Вам угодно адрес Нестора Игнатьича? - спросила она незнакомого гостя.
   - Да-с, мне нужно ему бы отослать письмецо.
   - Адрес его просто в Ниццу, poste restante.
   - Позвольте просить вас записать.
   - Да, я говорю, просто: Nicce, poste restante. {Ницца, до востребования (франц.)}
   - Вы к нему пишете?
   Анна Михайловна взглянула на бесцеремонного гостя и спокойно отвечала:
   - Да, пишу.
   - Нельзя ли вам переслать ему письмецо?
   - Да вы отошлите просто в Ниццу.
   - Нет, что ж там еще рассылаться! Сделайте уж милость, передайте.
   - Извольте.
   - А то мне некогда возжаться.- Гость подал конверт, написанный на имя Долинского очень дурным женским почерком, и сказал,- это от сестры моей.
   - Позвольте же узнать, кого я имею честь у себя видеть?
   - Митрофан Азовцов,- отвечал гость.
   - Азовцов, Азовцов,- повторяла в раздумье Анна Михайловна,- я как будто слыхала вашу фамилию.
   - Нестор Игнатьич женат на моей сестре,- отвечал гость, радостно осклабляясь и показывая ряд нестерпимо глупых белых зубов.
   Теперь и почерк, которым был надписан конверт, показался знакомым Анне Михайловне, и что-то кольнуло ее в сердце. А гость продолжал ухмыляться и с радостью рассказывал, что он давно живет здесь в Петербурге, служит на конторе, и очень давно слыхал про Анну Михайловну очень много хорошего.
   - Моя сестра, разумеется, как баба, сама виновата, - произнес он, зареготав жеребчиком - Ядовита она у нас очень. Но я Нестора Игнатьича всегда уважал и буду уважать, потому что он добрый, очень добрый был для всех нас Маменька с сестрою там как им угодно: это их дело. Они у нас два башмака - пара. На обухе рожь молотят и зерна не уронят.- Азовцов зареготал снова.
   Анна Михайловна созерцала этот экземпляр молча, как воды в рот набравши.
   Экземпляр поговорил-поговорил и почувствовал, что пора и честь знать.
   - До свиданья-с,- сказал он, наконец, видя, что ему ничего не отвечают.
   - Прощайте,- отвечала Анна Михайловна и позвонила девушке.
   - Очень рад, что с вами познакомился. Анна Михайловна поклонилась молча.
   - К нам на контору, когда мимо случится, милости просим.
   Хозяйка еще раз поклонилась.
   - Нет, что же такое! - разговаривал гость, поправляя палец перчатки.- К нам часто даже довольно дамы заходят, чаю выкушать или так отдохнуть.-Пожалуйста, будьте столько добры!
   - Хорошо-с,- отвечала Анна Михайловна.- Когда-нибудь.
   - Сделайте ваше такое одолжение!
   - Зайду-с, зайду,- отвечала, чтоб отвязаться, Анна Михайловна.
   Проводя гостя, она несколько раз прошлась по комнате, взяла письмо, еще прочла его адрес и опять положила конверт на стол. "Письмо от его жены! думала Анна Михайловна.- Распечатать его, или нет? Лучше отослать ему. А если тут что-нибудь неприятное? Если опять какой-нибудь глупый фарс? Зачем же его огорчать? Зачем попусту тревожить?" - Анна Михайловна взялась за конверт и положила палец на сургуч, но опять задумалась. "Становиться между мужем и женой! Нет, не годится",- сказала она себе и положила письмо опять на стол. Вечер прошел, подали закуску. Анна Михайловна ела очень мало и в раздумье глядела на m-lle Alexandrine, глотавшую все с аппетитом, в котором голодный волк, хотя немножко, но все-таки, однако, уступает французской двадцатипятилетней гризетке. После ужина опять письмо завертелось в руках Анны Михайловны. Ей, как Шпекину, в одно ухо что-то шептало: "не распечатывай", а в другое - "распечатай, распечатай!". Она вспомнила, как Дата говорила: "Нет, мои ангельчики! Если б я когда полюбила женатого человека, так уж - слуга покорная - чьи бы то ни были, хоть бы самые законные старые права на него, все бы у меня покончилось".- "В самом деле! подумала Анна Михайловна.- Что ж такое; если в письме нет для него ничего неприятного, я его отошлю ему; а если там одни мерзости, то... подумаю, как их сгладить, и тоже отошлю". Она зажгла свечу в комнате Долинского и распечатала конверт.
   На скверной, измятой почтовой бумажке рыжими чернилами было написано следующее:
   "Вы честным словом обязались высылать мне ежегодно пятьсот рублей и пожертвовали мне какой-то глупый вексель на вашу сестру, которой уступили свою часть вашего киевского дворца. Я, по неопытности, приняла этот вексель, а теперь, когда мне понадобились деньги, я вместо денег имею только одни хлопоты. Вы, конечно, очень хорошо знали, что это так будет, вы знали, что мне придется выдирать каждый грош, когда уступили мне право на вашу часть. Я понимаю все ваши подлости".
   Анна Михайловна пожала плечами и продолжала читать далее:
   "Возьмите себе назад эту уступку, а я хочу иметь чистые деньги. Потрудитесь мне тотчас их выслать по почте. Вы зарабатываете более двухсот рублей в месяц и половину можете отдать жене, которая всегда могла бы быть счастлива с лучшим человеком, который бы ценил ее, ежели бы вы не завязали ее век. Если вы не захотите этого сделать - я вам покажу, что вас заставят сделать. Вы можете там жить хоть не с одной модисткой, а с двадцатью разом вы развратник были всегда и мне до вас дела нет. Но вы должны помнить, что вы воспользовались моею неопытностью и довели меня до гибельного шага, что вы теперь обязаны меня обеспечить и что я имею право это требовать. У меня есть люди, которые за меня заступятся, и если вы не хотите поступать честно, так вас хорошенько проучат, как негодяя. Я не прежняя беззащитная девочка, которою вы могли вертеть, как хотели".
   Анна Михайловна рассмеялась.
   "Я выведу на чистую воду,- продолжала в своем письме m-me Долинская,- и покажу вам, какая разница между мною и обирающей вас метреской".
   На щеках у Анны Михайловны выступили пятна негодования. Она вздохнула и продолжала читать далее:
   "Я осрамлю и вас, и ее на целый свет. Вы жалуетесь, что я вас выгнала из дома, так уж все равно - жалуйтесь, а я вас выгоню еще и из Петербурга вместе с вашей шлюхой".
   Письмо этим оканчивалось. Анна Михайловна сложила его и внутренне радовалась, что она его прочитала.
   - Какая гадкая женщина! - сказала она сама с собою, кладя письмо в столик и доставая оттуда почтовую бумагу. Лицо Анны Михайловны приняло свое спокойное выражение, и она, выбрав себе перо по руке, писала следующее:
   "Милостивая государыня!
   Прилагаемые при этом письме триста рублей прошу вас получить в число пятисот, требуемых вами от вашего мужа. Остальные двести вы аккуратно получите ровно через месяц. Бумагу, открывающую вам счет с сестрою господина Долинского, потрудитесь удержать у себя. Неполучение ваших денег от его сестры, вероятно, не выражает ничего, кроме временного расстройства ее дел, которое, конечно, минется, и вы снова будете получать, что вам следует. Мужа вашего здесь нет и его совсем нет в России. Письма вашего он не получит. Вам отвечает, вместо вашего мужа, женщина, которую вы называете его метреской. Она считает себя в праве и в средствах успокоить вас насчет денег, о которых вы заботитесь, и позволяет себе просить вас не прибегать ни к каким угрожающим мерам, потому что они вовсе ненужны и совершенно бесполезны".
   Написавши это письмо, Анна Михайловна вложила его в конверт вместе с тремя радужными бумажками и спокойно легла в постель, сказав себе:
   - Слава богу, что только всего горя.
   Через день у ней был Журавка со своей итальянкой, и если читатель помнит их разговор у шкапика, где художник пил водчонку, то он припомнит себе также и то, что Анна Михайловна была тогда довольно спокойна и даже шутила, а потом только плакала; но не это письмо было причиной ее горя.
   После нового года, пред наступлением которого Анна Михайловна уже нимало не сомневалась, что в Ницце дело пошло анекдотом, до чего даже домыслился и Илья Макарович, сидя за своим мольбертом в своей одиннадцатой линии, пришло опять письмо из губернии. На этот Раз письмо было адресовано прямо на имя Анны Михайловны.
   Юлочка настрочила в этом письме Анне Михайловне кучу дерзких намеков и в заключение сказала, что теперь ей известно, как люди могут быть бесстыдно наглы и мерзки, но что она никогда не позволит человеку, загубившему всю ее жизнь, ставить ее на одну доску со всякой встречной; сама приедет в Петербург, сама пойдет всюду без всяких протекций и докажет всем милым друзьям, что она может сделать.
   Анна Михайловна, прочитав письмо, произнесла про себя: "Дура!" Потом положила его в корзинку и ничего на него не отвечала. Ей очень жаль было Долинского, но она знала, что здесь нечего делать, и давно решила, что в этом случае всего нужно выжидать от времени. Анна Михайловна хорошо знала жизнь и не кидалась ни на какие бесполезные схватки с нею. Она ей не уступала без боя того, что считала своим достоянием по человеческому праву, и не боялась боевых мук и страданий; но, дорожа своими силами, разумно терпела там, где оставалось одно из двух - терпеть и надеяться, или быть отброшенной и злобствовать, или жить только по великодушной милости победителей.
   Она не видела ничего опасного в своей системе и была уверена, что она ничего не потеряла из всего того, что могла взять, а что уж потеряно, того, значит, взять было невозможно по самым естественным и, следовательно, самым сильным причинам. Она сама ничего легкомысленно не бросала, но и ничего не вырывала насильно; жила по душе и всем предоставляла жить по совести. Этой простой логики она держалась во всех более или менее важных обстоятельствах своей жизни и не изменила ей в отношении к Долинскому и Дорушке, разорвавшим ее скромное счастье.
   - Пусть будет, что будет,- говорила сама себе Анна Михайловна,- тут уж ничего не сделаешь,- и продолжала писать им письма, полные участия, но свободные от всяких нежностей, которые могли бы их беспокоить, шевеля в их памяти прошедшее, готовое всегда встать тяжелым укором настоящему.
   А что делали, между тем, в Ницце?
   Глава вторая
   НИЦЦА
   Крылатый божок, кажется, совсем поселился в трех комнатках m-me Бюжар, и другим темным и светлым божествам не было входа к обитателям скромной квартирки с итальянским окном и густыми зелеными занавесками. О поездке в Россию, разумеется, здесь уж и речи не было, да и о многом, о чем следовало бы вспомнить, здесь не вспоминали и речей не заводили. Страстная любовь Доры совершенно овладела Долинским и не давала ему еще пока ни призадуматься, ни посмотреть в будущее.
   - Боже мой, как мы любим друг друга!- восхищалась Даша, сжимая голову Долинского в своих розовых, свеженьких ручках.
   Нестор Игнатьич обыкновенно застенчиво молчал при этих страстных порывах Доры, но она и в этом молчании ясно читала всю необъятность чувства, зажженного ею в душе своего любовника.
   - Ты меня ужасно любишь? Ты никого так не любил, как меня? - спрашивала она снова, стараясь добиться от него желаемого слова.
   - Я всею душою люблю тебя, Дора.
   Даша весело вскрикивала и еще безумнее, еще жарче ласкала Долинского.
   Разговоры их никто бы не записал, да они всем бы и наскучили. Все их разговоры были в этом роде, а разговоры в этом роде могут быть вполне понятны только для того существа, которое, прочитав эти строчки, может наклонить к себе любимую головку и почувствовать то, что чувствовали Даша и Долинский. Анна Михайловна говорила правду, что они ни о чем не думали и только "любились". А время шло. Со дня святой Сусанны минуло более пяти месяцев. В Ниццу опять приехало из России давно жившее там семейство Онучиных. Семейство это состояло из матери, происходящей от древнего русского княжеского рода, сына - молодого человека, очень умного и непомерно строгого, да дочери, которая под Новый год была в магазине "M-me Annette" и вызвалась передать ее поклон Даше и Долинскому. Мать звали Серафимой Григорьевной, сына - Кириллом Сергеевичем, а дочь - Верой Сергеевной. Семейство это было немного знакомо с Долинским.
   Возвратясь в Ниццу, Вера Сергеевна со скуки вспомнила об этом знакомстве и как-то послала просить Долинского побывать у них когда-нибудь запросто. Нестор Игнатьевич на другой же день пошел к Онучиным. В пять месяцев это был его первый выход в чужой дом. В эти пять месяцев он один никуда не выходил, кроме кофейни, в которой он изредка читал газеты, и то Дорушка обыкновенно ждала его где-нибудь или на бульваре, или тут же в кафе.
   Вера Сергеевна встретила Долинского на террасе, окружавшей домик, в котором они жили. Она сидела и разрезывала только что полученную французскую иллюстрированную книжку.
   - Здравствуйте, m-r Долинский! - сказала она, радушно протягивая ему свою длинную белую руку.- Берите стул и садитесь. Maman еще не вышла, а брата нет дома - поскучайте со мною.
   Долинский принес стул к столу и сел.
   - Как поживаете? - спросила его Вера Сергеевна.
   - Благодарю вас: день за день, все по-старому.
   - Рвешься из России в эти чужие края,- резонировала девушка,- а приедешь сюда - и здесь опять такая же скука.
   - Да, тут, в Ницце, кажется, не очень веселятся.
   - А вы никуда не выезжали?
   - Нет, я не выезжал.
   - Что ж, вы... много работаете?
   - Так... как немцы говорят: "etwas" {кое-что (нем.)}.
   - Sehr wenig {чуть-чуть (нем.)}, значит.
   - Очень мало.
   - Но, конечно, будете так любезны, что прочтете нам то, что написали.
   - Полноте, Вера Сергеевна! Что вам за охота слушать мое кропанье, когда есть столько хороших вещей, которые вы можете прочесть и с удовольствием, и с пользою.
   - Унижение паче гордости,- шутливо заметила Bepa Сергеевна и, оставив этот разговор, тотчас же спросила: - А что делается с вашей очаровательной больной?
   - Ей лучше,- отвечал Долинский.
   - Я видела ее сестру.
   - А-а! Где же это?
   Вера Сергеевна рассказала свое свидание с Анной Михайловной, как будто совсем не смотря на Долинского, но, впрочем, на лице его и не видно было никакой особенно замечательной перемены.
   - И больше ничего она не говорила?
   - Нет. Она сказала, что вы часто переписываетесь.
   Тут Нестор Игнатьевич слегка покраснел и отвечал:
   - Да, это правда.
   - Что вы не курите, monsieur Долинский, хотите папироску?
   - Нет, благодарю вас, я не курю.
   - Вы, кажется, курили.
   - Да, курил, но теперь не курю.
   - Что же это за воздержание?
   - Так, что-то надоело. Хочу воспитывать в себе волю, Вера Сергеевна,-шутил Долинский.
   - А, это очень полезно.
   - Только боюсь, не поздненько ли это несколько?
   - Ну, mieux tard...
   - Que jamais {Лучше поздно... чем никогда (франц.)}- замечание во всех других случаях совершенно справедливое,- подсказал Долинский.
   - Не собираетесь в Россию? - спросила Вера Сергеевна после короткой паузы.
   - Нет еще.
   - А там новостей, новостей!
   - Будьте милостивы, расскажите.
   M-lle Онучина рассказала несколько русских новостей, которые только для нее и были новостями и которые Долинский давно знал из иностранных газет. Старая Онучина все не выходила. Долинский посидел около часу, простился, обещал заходить и ушел с полной решимостью не исполнять своего обещания.
   - Что ты там сидел так долго? - спросила его Даша, встречая на крыльце, с лицом в одно и то же время и веселым, и несколько тревожным.