Лесков Николай Семёнович. Обойденные

   Анна Михайловна пошла в свою комнату и достала Даше десять рублей.
   - Не бегай ты так, Дора, бога ради, в одном платье по лестницам,-попросила она Дорушку, но та ей не ответила ни слова.
   Анна Михайловна, проводив сестру до самого порога, торопливо прошла прямо в свою комнату и заперла за собою дверь.
   Глава тринадцатая
   МАЛЕНЬКИЕ НЕПРИЯТНОСТИ НАЧИНАЮТ НЕСКОЛЬКО МЕШАТЬ БОЛЬШОМУ УДОВОЛЬСТВИЮ
   После сочетания симпатических попугаев, почти целый дом у Анны Михайловны переболел. Первая начала хворать Дорушка. Она простудилась и на другой же день после этой свадьбы закашляла и захрипела, а на третий слегла. Стали Дорушку лечить, а она стала разнемогаться и, наконец, заболела самым серьезным образом. Долинский и Анна Михайловна не отходили от ее постели. Болезнь Доры была не острая, но угрожала весьма нехорошим. В доме это все чувствовали и, кажется, только боялись произнести слово чахотка; но когда кто-нибудь произносил это слово случайно, все оглядывались на комнату Даши и умолкали. Так прошло около месяца. Наконец, стало Даше чуть-чуть будто полегче - Анна Михайловна простудилась и захворала. Болезнь Анны Михайловны была непродолжительная и неопасная. Дора во время этой болезни чувствовала себя настолько сильною, что даже могла ухаживать за сестрою, но тотчас же, как Анна Михайловна начала обмогаться, Дора опять сошла в постель и еще посерьезнее прежнего.
   - Ну, уж теперь, кажется, будет кранкен,- сказала она сама.
   Характер Доры мало изменялся и в болезни, но все-таки она жаловалась, говоря:
   - Не знаете вы, господа, сколько нужно силы над собой иметь, чтобы никому не надоедать и не злиться.
   Иногда, впрочем, и Дорушка не совсем владела собою и у нее можно было замечать движения беспокойные, которых бы она, вероятно, не допустила в здоровом состоянии. Это не были ни дерзости, ни придирки, а так... больная фантазия. Во время болезни Анны Михайловны, когда еще Дора бродила на ногах, она, например, один раз ужасно рассердилась на Риголетку за то, что чуткая собачка залаяла, когда она входила в слабо освещенную комнату сестры. Даша вспыхнула, схватила лежавший на комоде зонтик и кинулась за собачкой. Риголетка из комнаты Анны Михайловны бросилась в столовую, где Долинский пил чай, и спряталась у него под стулом. Даша в азарте достала ее из-под стула и несколько раз больно ударила ее зонтиком.
   - Дорушка! Дарья Михайловна! - останавливал ее Долинский.
   - Даша! Что это с тобой? - послышался из спальни голос Анны Михайловны.
   Даша все-таки хорошенько прибила Риголетку, и когда наказанная собачка жалобно визжала, спрятавшись в спальне Анны Михайловны, сама спокойно села к самовару.
   - Ну, за что вы били бедную собачку? - обрезонивал ее тихо и кротко Долинский.
   - Так, для собственного удовольствия... За то, что она любит меня меньше, чем вас,- отвечала запальчиво Дора.
   - Достойная причина!
   - Пусть не лает на меня, когда я вхожу в сестрину комнату.
   - Темно было, она вас не узнала.
   - А зачем она вас узнает и не лает? - возразила Даша, с раздувающимися ноздерками.
   - О, ну, бог с вами! Что вам ни скажешь, все невпопад, за все вы готовы сердиться,- отвечал, покраснев, Долинский.
   - Потому что вы вздор все говорите,
   - Ну я замолчу.
   - И гораздо умнее сделаете.
   - Даже и уйду, если хотите,- добавил, беззвучно смеясь, Долинский.
   - Отправляйтесь,- серьезно проговорила Даша.- Отправляйтесь, отправляйтесь,- добавила она, сводя его за руку со стула.
   Нестор Игнатьевич встал и тихонько пошел в комнату Анны Михайловны. Чуть только он переступил порог этой комнаты, из-под кровати раздалось сердитое рычание напуганной Риголетки.
   - Ага! Исправилась? - отнесся Долинский к собачке.- Ну, Риголеточка, утешь, утешь Дарью Михайловну еще!
   Риголетка снова сердито залаяла.
   - Ммм! Дурак, настоящий дурак,- произнесла, смотря на Долинского, Дора и, соблазненная его искренним смехом, сама тихонько над собой рассмеялась.
   Так время подходило к весне; Дорушка все то вставала, то опять ложилась и все хворала и хворала; Долинский и Анна Михайловна по-прежнему тщательно скрывали свою великопостную любовь от всякого чужого глаза, но, однако, тем не менее никто не верил этому пуризму, и в мастерской, при разговорах об Анне Михайловне и Долинском, собственные имена их не употреблялись, а говорилось просто: сама и ейный.
   Глава четырнадцатая
   КАПРИЗЫ
   Наконец на дворе запахло гнилою гадостью; гнилая петербургская весна приближалась. Здоровье Даши со всяким днем становилось хуже. Она, видимо, таяла. Она давно уже, что говорится, дышала на ладан. Доктор, который ее пользовал, отказался брать деньги за визиты.
   - Вы мне лучше платите в месяц,- сказал он,- я буду заезжать к больной и буду стараться ее поддерживать. Больше я ничего сделать не могу.
   - У нее чахотка? - спросил Долинский.
   - Несомненная.
   - Долго она может жить? Доктор пожал плечами и отвечал:
   - Болезнь в сильном развитии.
   С четвертой недели поста Даша вовсе не вставала с постели. В доме все приняло еще более грустный характер. Ходили на цыпочках, говорили шепотом.
   - Господи! Вы меня уморите прежде, чем смерть придет за мною,- говорила больная.- Все шушукают, да скользят без следа, точно тени могильные. Да поживите вы еще со мною! Дайте мне послушать человеческого голоса! Дайте хоть поглядеть на живых людей!
   Ухода и заботливости о Дорушкином спокойствии было столько, что они ей даже надоедали. Проснувшись как-то раз ночью, еще с начала болезни, она обвела глазами комнату и, к удивлению своему, заметила при лампаде, кроме дремлющей на диване сестры, крепко спящего на плетеном стуле Долинского.
   - Кто это, Аня? - спросила шепотом Дорушка, указывая на Долинского.
   - Это Нестор Игнатьич,- отвечала Анна Михайловна, оправляясь и подавая Доре ложку лекарства.
   Дорушка выпила микстуру и, сделав гримаску, спросила, глядя на Долинского:
   - Зачем эта мумия тут торчит?
   - Он все сидел... и как удивительно он спит!
   - Еще упадет и перепугает.
   - Бедняжка! Три ночи он совсем не ложился.
   - Спасибо ему, - отвечала тихо Дора.
   - Да, преуморительный; сегодня встал, чтобы дать тебе лекарства, налил и сам всю целую ложку со сна и выпил.
   Анна Михайловна беззвучно рассмеялась.
   - Мирское челобитье в лубочке связанное,- проговорила, глядя на Долинского, Дора.
   - Голубиное сердце,- добавила Анна Михайловна.
   В другой раз Даше все казалось, что о ней никто не хочет позаботиться, что ее все бросили.
   Анна Михайловна не отходила от сестры ни на минуту. В магазине всем распоряжалась m-lle Alexandrine, и там все шло капром да в кучу, но Анна Михайловна не обращала на это никакого внимания. Она выходила из комнаты сестры только в сумерки, когда мастерицы кончали работу, оставляя на это время у больной Нестора Игнатьевича. Впрочем, они всегда сидели вместе. Анна Михайловна работала в ногах у сестры, а Нестор Игнатьевич читал вслух какую-нибудь книгу. Больная лежала и смотрела на них, иногда слушая, иногда далеко летая от того, о чем рассказывал автор.
   Настал канун Вербного воскресенья. В этот вечер в магазине никого не было. Мастерицы разошлись, девочки спали на своих постельках. Все было тихо. Анна Михайловна, по обыкновению, заготовляла на живую нитку разные работы. Она очень спешила, потому что заказов к празднику было множество. Нестор Игнатьевич сидел за тем же столиком возле Анны Михайловны и правил какие-то корректуры. Даша, казалось, спала очень покойно. За пологом не было слышно даже ее тихого дыхания. Но среди всеобщей тишины, нарушаемой только черканьем стального пера да щелканьем иглы, прокалывавшей крепкую шелковую материю, больная начала что-то нашептывать. Нестор Игнатьевич и Анна Михайловна перестали работать и подняли головы. Больная все шептала внятнее и внятнее. Наконец, она произнесла совершенно внятно:
   И схоронят в сырую могилу,
   Как пройдешь ты тяжелый свой путь,
   Бесполезно угасшую силу
   И ничем не согретую грудь.
   Дорушка тяжело вздохнула и сказала:
   - Господи! Как глупо так умереть.
   - Она бредит? - спросил шепотом Долинский.
   - Должно быть,- шепотом же отвечала ему Анна Михайловна.
   - Что вы там все шепчетесь? - тихо проговорила больная.
   - Что ты, Даша? - спросила ее Анна Михайловна, как будто не расслышав ее вопроса.
   - Я говорю, что вы все шепчетесь, точно влюбленные, или как над покойником.
   - Бог знает что тебе все приходит в голову! Нам просто показалось, что ты бредишь; мы не хотели тебя разбудить.
   - Нет, я не брежу; я не спала. Откройте мне занавес,- сказала Даша, ударив рукой по пологу.
   Долинский встал и откинул половину полога.
   - Все, все отбросьте, вот так! - сказала больная.- Ну, говорите теперь,- добавила она, оправив на себе кофту.
   - О чем прикажете говорить, Дарья Михайловна? - спросил Нестор Игнатьевич.
   - Не умеете говорить! Ну, прочитайте мне что-нибудь Некрасова, я бы послушала, хоть: "гробик ребенку, ужин отцу" прочтите.
   Долинский знал, что Даша любила в Некрасове, и знал, что чтение этих любимых вещей очень сильно ее волновало и вредило ее здоровью.
   - Некрасова-то нет дома,- отвечал он.
   - Куда же это он уехал?
   - Я его дал одному знакомому.
   - Все врет! Как вы все без меня изоврались! - говорила Даша, улыбаясь через силу,- а особенно вы и Анна. Что ни ступите, то солжете. Ну, вот читайте мне Лермонтова - я его никому не отдала,- и Даша, достав из-под подушки роскошно переплетенное издание стихотворений Лермонтова, подала его Долинскому.
   - "Мцыри",- сказала Даша. Нестор Игнатьевич прочел "Мцыри".
   - "Боярин Орша",- сказала больная снова, когда Долинский дочитал "Мцыри".
   Он прочел "Боярина Оршу", а она ему заказывала новое чтение. Так прочли "Хаджи Абрека", "Молитву", "Сказку для детей" и, наконец, несколько глав из "Демона".
   - Ну, довольно,- сказала Даша.- Хорошенького понемножку. Дайте-ка мне мою книгу.
   Долинский подал ей книжку; она вложила ее в футляр и сунула под подушку. Долго-долго смотрела она, облокотясь своей исхудалой ручкой о подушку, то на сестру, то на Нестора Игнатьевича; кусала свои пересмяглые губки и вдруг совершенно спокойным голосом сказала:
   - Поцелуйтесь, пожалуйста.
   Анна Михайловна вспыхнула и с упреком сказала:
   - Что ты это говоришь, Даша?
   - Что ж я сказала? Я сказала: поцелуйтесь, пожалуйста.
   Долинскому и Анне Михайловне было до крайности неловко, и они оба не находили слов.
   - Что ты, с ума сошла, Дора! - могла только проронить Анна Михайловна.
   - Какие вы смешные! - проговорила, улыбаясь, больная.- Ведь вы же любите друг друга!
   - Что вы это говорите? Что вы говорите! - повторял с упреком переконфуженный Долинский, глядя на еще более сконфуженную Анну Михайловну.
   Больная отвернулась к стене, не удостоив этих упреков ни малейшего внимания и, помолчав с минуту, опять сказала:
   - Да поцелуйтесь, что ли! Мне так хочется видеть, как вы любите друг друга.
   - Даша! Тебе верно хотелось видеть, как я плачу, так ты как нельзя лучше этого достигла,- сказала вполголоса Анна Михайловна - и, сбросив с колен работу, быстро вышла из комнаты. Слезы текли у нее по обеим щекам.
   Долинский посмотрел ей вслед и остался молча на своем месте.
   - Вот чудаки! - тихо заговорила Дора и начала досадливо кусать губки. Это означало, что Даша одинаково недовольна и другими, и сама собой.
   - Смешно! - воскликнула она через минуту с тою же досадой и с явным желанием вызвать на разговор Долинского.
   - Да, кошке игрушки, а мышке слезки,- ответил, не поднимая глаз от бумаги, Долинский.
   Даша вспыхнула.
   - Э! Уж хоть вы, по крайней мере, перестаньте, пожалуйста, комонничать! - крикнула она запальчиво на Долинского.
   - Что такое значит комонничать? Извините, пожалуйста, я даже слова такого не знаю,- отвечал сухо Долинский.
   - Русское слово.
   - Никогда не слыхал в моей жизни.
   - Мало ли чего вы еще не слыхали в вашей жизни! В это время в комнату снова вошла Анна Михайловна
   и опять спокойно села за свою работу. Глаза у нее были заплаканы.
   Дора посмотрела на сестру, слегка поморщила свой лоб и попросила ее переложить себе подушки.
   - Ну, а теперь уйдите от меня,- сказала она не оправившимся от смущения голосом сестре и Долинскому.
   - Я останусь с тобою,- отвечала ей Анна Михайловна.
   - Нет, нет! Идите оба: "мне вид ваш ненавистен",- тихо улыбаясь, шутила Дора.- Нет, в самом деле, мне хочется быть одной... спать хочется. Идите себе с богом.
   Глава пятнадцатая
   ПРИСКАЗКА КОНЧАЕТСЯ И НАЧИНАЕТСЯ СКАЗКА
   На третий день праздника приехал доктор, поговорил с больною и, прописав ей малиновый сироп с какой-то невинной примесью, сказал Анне Михайловне, что в этом климате Даше остается жить очень недолго и что как последнее средство продлить ее дни, он советует немедленно повезти ее на юг, в Италию, в Ниццу.
   - Природа нередко делает чудеса,- утешал он Анну Михайловну.
   - А для нее, доктор, возможно еще такое чудо?
   - Отчего нет? Природа чародейка, ее аптека всем богата.
   - Как же это сделать? - спрашивала Анна Михайловна Долинского.
   - Надо ехать в Ниццу.
   - Да не то, что надо. Об этом уж и говорить нечего, что надо; а как ее везть? Как ее уговорить ехать?
   - В самом деле: кто же ее повезет? Кому с нею ехать?
   - Или мне, или вам. Об этом после подумаем. Без меня тут все стало - да это бог с ними, пусть все пропадет; а как ее приготовить?
   - Хотите, я попробую? - вызвался Долинский.
   - Да. Очень хочу, но только надо осторожно, ловко, чтоб не перепугать ее. Она все-таки еще, может быть, не знает, что ей так худо.
   - Лучше вместе, заведем разговор сегодня вечером.
   - И прекрасно.
   Но вечером они разговора не завели; не завели они этого разговора и на другой, и на третий, и на десятый вечер. Все смелости у них недоставало. Даше, между тем, стало как будто полегче. Она вставала с постели и ходила по комнате. Доктор был еще два раза, торопил отправлением больной в Италию и подтрунивал над нерешимостью Анны Михайловны. Приехав в третий раз, он сказал, что решительно весны упускать нельзя и, поговорив с больной в очень удобную минуту, сказал ей:
   - Вы теперь, слава богу, уж гораздо крепче, m-lle Dorothee; вам бы очень хорошо было теперь проехаться на юг. Это бы вас совсем оживило и рассеяло.
   Больная посмотрела на него долгим, пристальным взглядом и сказала:
   - Что ж, я не против этого.
   - Так и поезжайте.
   - Это не от меня зависит, доктор. Надо знать, как сестра, или, лучше, как ее средства.
   - Сестра ваша совершенно согласна на эту поездку.
   - Вы с ней разве говорили?
   - О! Да. Давно, несколько дней назад говорил.
   - Что ж это они мне ни слова не сказали! Все боятся, что умру,-добавила она с грустной улыбкой.
   - Они вас очень любят.
   - Очень любят,- подтвердила задумчиво больная.
   - Так вы поедете? - спросил ее снова доктор.
   - Пусть везут, пусть везут. Пусть что хотят со мной делают: только пожить бы немножко.
   - Поживете! - отвечал доктор спокойно, берясь за шляпу.
   - Немножко?
   Доктор протянул ей руку и, не отвечая на вопрос, сказал:
   - Так до свидания, m-lle Dorothee!
   Даша удержала его руку и опять спросила его:
   - Так немножко?
   - Что немножко?
   - Поживу-то?
   - Поживете, поживете,- отвечал доктор, чтобы что-нибудь отвечать.
   - Ну, а не хотите сказать правды, так и бог с вами,- сказала Даша.-Заезжайте ж хоть проститься.
   - Непременно.
   - То-то; а то ведь, пожалуй, уж не увидимся до радостного утра.
   Доктор ушел, а Даша позвала сестру, попеняла ей за нерешительность и объявила, что она с большим удовольствием готова ехать в Италию.
   Поездка была отложена до первого дня, когда доктор найдет Дашу способной выдержать дорогу. Из аптеки ей приносили всякий день укрепляющие лекарства, а Анна Михайловна, собирая ее белье, платье, все осматривала, поправляла и укладывала в особый ящик.
   - Золотая ты моя! Точно она меня замуж снаряжает,- говорила, глядя на сестру, Даша.
   Дарья Михайловна обмогалась. Хотя она еще не выходила из своей комнаты, но доктор надеялся, что она на днях же будет в состоянии выехать за границу. Вечером в тот день, когда доктор высказал свое мнение, Анна Михайловна сидела у конца письменного стола в комнате Нестора Игнатьевича. Она сводила счеты и беспрестанно над ними задумывалась. Денег было мало. Дашина болезнь и зашедшие во время этой болезни беспорядки серьезно расстроили дела Анны Михайловны, державшиеся только ее неусыпными заботами и бережливостью.
   - Ну, что? - спросил Долинский, видя, что рука Анны Михайловны провела черту и подписала итог.
   - Плохо,- улыбаясь, ответила Анна Михайловна.
   - Сколько же?
   - Всего в сборе около тысячи рублей, около двух тысяч в долгах; тех теперь и думать нечего собрать. Из тысячи, четыреста сейчас надо отдать, рублей триста надо здесь на месяц...
   В это время за дверью кто-то запел медведя, как поют его маленькие дети, когда они думают кого-нибудь испугать:
   Я скрипу-скрипу медведь,
   Я на липовой ноге,
   В сафьяном сапоге.
   - Кто бы это? - сказали в один голос оба, и Долинский пошел к двери.
   Не успел он взяться за ручку, как дверь сама отворилась и ему предстала Дорушка, в белом пеньюаре и в больших теплых вязаных сапогах. В одной руке она держала свечку, а другою опиралась на палочку.
   - Дарья Михайловна, что вы это делаете? - вскрикнул Нестор Игнатьевич.-Ведь вам еще не позволено выходить.
   - Молчите, молчите,- запыхавшись и грозя пальчиком, отвечала Даша.-После будете рассуждать, а теперь давайте-ка мне поскорее кресло. Да не туда, а вон к камину. Ну, вот так. Теперь подбросьте побольше угля и оденьте меня чем-нибудь теплым - я все зябну.
   Нестор Игнатьевич поставил Даше под ноги скамейку, набросал в камин из корзины нового кокса, а Анна Михайловна взяла с дивана беличий халат Долинского и одела им больную.
   - Ишь, какой он нежоха! Какой у него халатик мягенький,- говорила Даша, проводя ручкой по нежному беличьему меху.- И как тут все хорошо! И в мастерской так хорошо, и везде... везде будто как все новое стало. Как я вылежалась-то, боже мой, руки-то, руки-то, посмотрите, Нестор Игнатьич? Видите? - спросила она, поставив свои ладони против камина.- Насквозь светятся.
   - Поправитесь, Дорушка,- сказал Долинский.
   - А?
   - Поправитесь, я говорю.
   Даша глубоко вздохнула и проговорила:
   - Да, поправлюсь.
   - Чего ты на меня так смотришь? - спросила она сестру, которая забылась и не умела скрыть всего страдания, отразившегося в ее глазах, устремленных на угасающую Дашу.- Не смотри так, пожалуйста, Аня, это мне неприятно.
   - Я так, Даша, задумалась.
   - О чем тебе думать?
   - Так, о делах. Вышла маленькая пауза.
   - Сколько я в нынешнем году заработала? - проговорила Даша, глядя на огонь.- Рублей двадцать?
   - Что это тебе вздумалось, Даша?
   - А на леченье мое, я думаю, бог знает сколько вышло?
   - Да я не считала, Даша, и что это тебе приходит в голову.
   - Нет, ничего, я так это.
   - Даша, Даша, как тебе не грешно, за что ты меня обижаешь? Неужто ты думаешь, что мне жаль для тебя денег?
   - Кто ж думает, что тебе жаль? Я только думаю, есть ли у тебя чего жалеть, покажите-ка мне, что вы считали?
   Анна Михайловна подала Даше исписанную карандашом бумажку.
   - Что ж это значит, денег почти что нет! - сказала Даша, положив счет на колени.
   - Есть около четырехсот на поездку,- отвечала Анна Михайловна.
   - Около семисот, потому что у меня есть триста.
   - Вам же надо высылать их? Долинский поморщился и отвечал:
   - Нет, не надо.
   - Как же не надо, когда надо?
   - Надо высылать еще через пять месяцев.
   - Куда ему высылать нужно? - спросила Даша, смотря в камин прищуренными глазками.
   Ей никто не отвечал. Нестор Игнатьевич стоял у печи, заложив назад руки, а сестра разглаживала ногтем какую-то ни к чему не годную бумажку.
   - А, это пенсион за беспорочную службу той барыне, которая все любит очень, а деньги больше всего,- сказала, подумав, Дора,- хоть бы перед смертью посмотреть на эту особу; полтинник бы, кажется, при всей нынешней бедности заплатила.
   - Дорушка,- вполголоса проговорила Анна Михайловна.
   - Что ты?
   Анна Михайловна качнула головой, показала глазами на Долинского. Долинский слышал слово от слова все, что сказала Даша насчет его жены, и сердце его не сжалось той мучительной болью, которой оно сжималось прежде, при каждом касающемся ее слове. Теперь при этом разговоре он оставался совершенно покойным.
   - А вы вот о чем, Дорушка, поговорите лучше, - сказал он,- кому с вами ехать?
   - В самом деле, мы все толкуем обо всем, а не решим, кому с тобой ехать, Даша.
   - Ведь паспорты нужно взять,- заметил Нестор Игнатьевич.
   - Киньте жребий, кому выпадет это счастье,- шутила Дора.- Тебе, сестра, будет очень трудно уехать. Alexandrine твоя, что называется, пустельга чистая. Тебе положиться не на кого. Все тут без тебя в разор пойдет. Помнишь, как тогда, когда мы были в Париже. Так тогда всего на каких-нибудь три месяца уезжали и в глухую пору, а теперь... Нет, тебе никак нельзя ехать со мной.
   - Да это что! Пусть идет как пойдет.
   - За эту готовность целую твою ручку, только ведь и там без денег макарон не дадут, а денег без тебя брать неоткуда.
   Все задумались.
   - Верно уж съездите вы с нею,- сказала Анна Михайловна, обращаясь к Долинскому.
   - Вы знаете, что я никогда не думал отказываться от услуг Дорушке.
   - Поедемте, мой милый! - сказала Даша, обернув к нему свое милое личико и протянув руку.
   Долинский скоро подошел к креслу больной, поцеловал ее руку и отвечал:
   - Поедемте, поедемте, Дорушка. Я только боюсь, сумею ли я вас успокоить!
   - Вы не боитесь чахотки? - спросила Даша, едва удерживая своими длинными ресницами слезы, наполнившие ее глаза.
   - Нет, не боюсь,- отвечал Долинский.
   - Ну, так дайте, я вас поцелую.- Она взяла руками его голову и крепко поцеловала его в губы.
   - Женщины отсюда брать не надо. Мы везде найдем женскую прислугу,-соображал Нестор Игнатьевич.
   - Не надо, не надо,- говорила Даша, махая рукой,- ничего не надо. Мы будем жить экономно в двух комнатках. Можно там найти квартиру в две комнаты и невысоко?
   - Можно.
   - Ну, вы будете работать, пишите корреспонденции, начинайте другую повесть. Говорят, за границей хорошо писать о родине. Мне кажется, что это правда. Никогда родина так не мила, как тогда, когда ее не видишь. Все маленькое, все скверненькое останется, а хорошее встает и рисуется в памяти. Будете мне читать, что напишете; будем марать, поправлять. А я буду лечиться, гулять, дышать теплым воздухом, смотреть на голубое небо, спать под горячим солнцем. Ах, вот я уж, право, как будто чувствую, кажется, как я там согреюсь, как прилетит в мою грудь струя нового, ласкового воздуха. Да скорей, скорей уж, что ли, везите меня с этого "милого севера в сторону южную".
   Глава шестнадцатая
   ДЕЛО ТЕМНОЙ НОЧИ
   Через три дня все было готово и на завтра назначен выезд. Вечером пили чай в комнате Даши. О чтении никто не думал, но все молчали, как это часто бывает перед разлукою у людей, которые на прощанье много-много чего-то хотели бы сказать друг другу и не могут; мысли рассыпаются, разговор не вяжется. Они или не говорят вовсе, стараясь насмотреться друг на друга, или говорят о пустяках, о вздорах, об изломанной ножке у кресла, словом обо всем, кроме того, о чем бы им хотелось и следовало говорить. Только опытное, искушенное жизнью ухо сумеет иногда подслушать в небрежно оброненном слове таких разговоров целую идею, целую цепь идей, толпящихся в голове человека, обронившего это слово. В комнате у Даши пробовали было шутить, пробовали говорить серьезно, но все это не удавалось.
   - Пишите чаще,- говорила Анна Михайловна, положив свою хорошенькую голову на одну руку, а другой мешая давно остывший стакан чаю.
   - Будем писать,- отвечал Долинский.
   - Не ленитесь, пожалуйста.
   - Я буду писать аккуратно всякую неделю.
   - Ты наблюдай за ним, Даша.
   - За Дорушкой за самой нужно наблюдать,- отвечал, смеясь, Долинский.
   - Ну, и наблюдайте друг за другом, а главное дело, Нестор Игнатьич... то, что это я хотела сказать?.. Да, берегите, бога ради, Дору. Старайтесь, чтоб она не скучала, развлекайте ее...
   Разговор опять прервался. Рано разошлись по своим комнатам. Завтра, в восемь часов, нужно было ехать, и Дашу раньше уложили в постель, чтоб она выспалась хорошенько, чтоб в силах была провести целый день в дороге.
   Долинский тоже лег в постель, но как было еще довольно рано, то он не спал и просматривал новую книжку. Прошел час или два. Вдруг дверь из коридора очень тихо скрипнула и отворилась. Долинский опустил книгу на одеяло и внимательно посмотрел из-под ладони.
   В его первой комнате быстро мелькнула белая фигура. Долинский приподнялся на локоть. Что это такое? Спрашивал он себя, не зная, что подумать. На пороге его спальни показалась Анна Михайловна. Она была в белом ночном пеньюаре, но голова ее еще не была убрана по-ночному. При первом взгляде на ее лицо видно было, что она находится в сильнейшем волнении, с которым никак не может справиться.
   - Что вы? Что с вами? - спрашивал, пораженный ее посещением и ее расстроенным видом Долинский.
   - Ах, боже мой! - ответила Анна Михайловна, отчаянно заломив руки.
   - Да что же такое? Что? - допрашивался Долинский.
   - Ах, не знаю, не знаю... я сама не знаю,- проговорила со слезами на глазах Анна Михайловна.- Я... ничего... не знаю, зачем это я хожу... Зачем я сюда пришла? - добавила она со страданием на лице и в голосе, и, опустившись, села в ногах Долинского и заплакала.
   - О чем? О чем вы плачете? - упрашивал ее Долинский, дрожа сам и целуя с участием ее руки.