Лесков Николай Семёнович. Обойденные

   - Счастье у своего ребенка отнимаете,- говорили ей девушки.
   - Ничего,- отвечала Анна Анисимовна,- зато совести не отниму; не выучу бедных девушек обманывать, да детей своих пускать по миру.
   Этой Анне Анисимовне Дорушка оказывала полнейшее уважение и своим примером заставляла других уважать.
   Мертвая бледность некогда прекрасного, рано отцветшего лица и крайняя простота наряда этой девушки невольно остановили на себе мимолетное внимание Долинского, когда из противоположных дверей вошла со свечою в руках Дорушка и спросила:
   - Правда, хорошо у нас, Нестор Игнатьич?
   - Прекрасно,- ответил Долинский.
   - Вот там мой трон, или, лучше сказать, мое президентское место; а это все моя республика. Аня, верно, уже познакомила вас с mademoiselle Alexandrine?
   Долинский отвечал утвердительно.
   - Ну, а я еще познакомлю вас с прочими: это - Полинька: видите, она у нас совсем перфская красна-девица, и если у вас есть хоть одна капля вкуса, то вы в этом должны со мной согласиться; Полинька, нечего, нечего закрываться! Сама очень хорошо знаешь, что ты красавица. Это,- продолжала Дора,- это Оля и Маша, отличающиеся замечательной неразрывностью своей дружбы и потому называемые "симпатичными попугаями" (девушки засмеялись); это все мелкота, пока еще не успевшая ничем отличиться,- сказала она, указывая на маленьких девочек,- а это Анна Анисимовна, которую мы все уважаем и которую советую уважать и вам. Она - самый честный человек, которого я знаю.
   Долинский несколько смешался и протянул Анне Анисимовне руку; девушка торопливо положила на стол свою работу и с неловкой застенчивостью подала Долинскому свою исколотую иголкою руку.
   - Ну, пойдемте дальше теперь,- позвала Анна Михайловна.
   Хозяйка и гость вышли за двери, которыми за минуту вошла Дора, и вслед за ними из мастерской послышался дружный, веселый смех нескольких голосов.
   - Ужасные сороки и хохотушки,- проговорила, идя впереди со свечой, Дорушка,- а зато народ все преискренний и пресердечный.
   Тотчас за мастерской у Анны Михайловны шел небольшой коридор, в одном конце которого была кухня и черный ход на двор, а в другом две большие, светлые комнаты, которые Анна Михайловна хотела кому-нибудь отдать, чтобы облегчить себе плату за весьма дорогую квартиру. Посредине коридора была дверь, которою входили в ту самую столовую, куда Журавка ввел сумерками к хозяйкам Долинского. Эта комната служила сестрам в одно и то же время и залой, и гостиной, и столовой. В ней были четыре двери: одна, как сказано, вела в коридор; другая - в одну из комнат, назначенных в наймы, третья в спальню Анны Михайловны, а четвертая в уютную комнату Доры. Вся квартира была меблирована не роскошно и не бедно, но с большим вкусом и комфортно. Все здесь давало чувствовать, что хозяйки устраивались тут для того, чтобы жить, а не для того, чтобы принимать гостей и заботиться выказываться пред ними с какой-нибудь изящной стороны. Это жилье дышало той спокойной простотой, которая сразу дает себя чувствовать и которую, к сожалению, все реже и реже случается встречать в наше суетливое и суетное время.
   - Очень хорошо у нас, Нестор Игнатьевич? - спрашивала Дора, когда все уселись за чай.
   - Очень хорошо,- соглашался с нею Долинский.
   Здесь нет мебели богатой,
   Нет ни бронзы, ни картин,
   И хозяин, слава богу,
   Здесь не знатный господин
   проговорила Дора и с последними словами сердечно поцеловала свою сестру.
   - Дорого только,- сказала Анна Михайловна.
   - Э! Полно, пожалуйста, жаловаться. Отдадим две комнаты, так вовсе не будет дорого. За эти комнаты всякий охотно даст триста рублей в год.
   - Это даже дешево,- сказал Долинский.
   - Но ведь подите же с нами! - говорила Дора.- Наняли квартиру с тем, чтобы кому-нибудь эти две комнаты уступить, а перешли сюда, и баста; вот третий месяц не можем решиться. Мужчин боимся, женщин еще более, а дети на наше горе не нанимают; ну, кто же нам виноват, скажите пожалуйста?
   - Ты,- отвечала Анна Михайловна,- сбила меня. Послушалась ее, наняла эту квартиру; правда, она очень хороша, но велика совсем для нас.
   Из коридора показался Илья Макарович.
   - А как вы, люди, мыслите? Я... как бы это вам помудренее выразиться? начал, входя, художник.
   - Крошечку выпил,- подсказала Дора.
   - Да-с... в этом в самом густе.
   - Об этом и говорить не стоило,- сказала, рассмеявшись, Дора.
   Все взглянули на Илью Макаровича, у которого на щечках пылал румянец и волосы слиплись на потном челе.
   - Нельзя, Несторка приехал,- проговорил, икнув, Журавка.
   - Никак нельзя,- поддержала серьезно Дора. Все еще более засмеялись.
   - Да уж так-с! - лепетал художник.- Вы сделайте милость... Не того-с... не острите. Я иду, бац на углу этакий каламбур.
   - Хороший человек встречается,- сказала Дора.
   - Да-с, именно хороший человек встречается и...
   - И говорит, давай, говорит, выпьем! - снова подсказала Дора.
   - И совсем не то! Денкера приказчик, это...- Журавка икнул и продолжал: - Денкера приказчик, говорит, просил тебя привезти к нему; портретченко, говорит, жены хочет тебе заказать. Ну, ведь, волка, я думаю, ножки кормят; так это я говорю?
   - Так.
   - Я, разумеется, и пошел.
   - И, разумеется, выпил.
   - Ну, и выпили, и работу взял. Ведь нельзя же!.. А тут вспомнил, Несторка тут меня ждет! Друг, говорю, ко мне приехал неожиданно; позвольте, говорю, мне в долг пару бутыльченок шампанского. И уж извините, кумушка, две бутыльченки мы разопьем! Вот они, канашки французские! - воскликнул Журавка, торжественно вынимая из-под пальто две засмоленные бутылки.
   Все глядели, посмеиваясь, на Илью Макаровича, на лице которого выражалось полнейшее блаженство опьянения.
   - Хорошего, должно быть, о вас мнения остался этот Денкеров приказчик,-говорила Дора.
   - А что же такое?
   - Ничего; пришел говорить о заказе, сейчас натянулся и еще в долг пару бутыльченок выпросил.
   - Да, две; и вот они здесь; вон они, заморские, засмоленные... Нельзя, Дарья Михайловна! Вы еще молоды; вы еще писания не понимаете.
   - Нет, понимаю,- шутила Дора.- Я понимаю, что Дома вам нельзя, так вы вот...
   - Тсс! тс, тс, тс... нет, ей-богу же для Несторки. Несторка... вам ведь он ничего, а мне он друг.
   - И нам друг.
   - Ну, нет-с, вы погодите еще! Я его от беды, от черта оторвал, а вы... нет... вы...
   - "А вы... нет... вы",- передразнила, смешно кривляясь, Дора и добавила,- совсем пьян, голубчик!
   - А это разве худо, худо? Ну, я и на то согласен; на то я художник, чтоб все худое делать. Правда, Нестор Игнатьич? Канашка ты, шельмец ты!
   Журавка обнял и поцеловал Долинского.
   - Вот видишь,- говорил, освобождаясь из дружеских объятий, Долинский,-теперь толкуешь о дружбе, а как я совсем разбитый ехал в Париж, так небось, не вздумал меня познакомить с Анной Михайловной и с mademoiselle Дорой.
   - Не хотел, братишка, не хотел; тебе было нужно тогда уединение.
   - Уединение! Все вздор, врет, просто от ревности не хотел вас знакомить с нами,- разбивала художника Дора.
   - От ревности? Ну, а от ревности, так и от ревности. Вы это наверное знаете, что я от ревности его не хотел знакомить?
   - Наверное.
   - Ну, и очень прикрасно, пусть так и будет,- отвечал художник, налегая на букву и в умышленно портимом слове "прекрасно".
   - Да, и очень прикрасно, а мы вот теперь с Нестором Игнатьичем вместе жить будем,- сказала Дора.
   - Как это вместе жить будете?
   - Так; Аня отдает ему те две комнаты.
   - Да вы это со мною шутите, смеетесь или просто говорите? - вопросил с эффектом Журавка.
   - А вот отгадайте?
   - Я и со своей стороны спрошу вас, Дарья Михайловна, вы это шутите, смеетесь, или просто говорите? - сказал Долинский.
   Из шутки вышло так, что Анна Михайловна, после некоторого замешательства и нескольких минут колебанья, уступила просьбе Долинского и в самом деле отдала ему свои две свободные комнаты.
   - И очень прикрасно! - возглашал художник, когда переговоры кончились в пользу перехода Долинского к Прохоровым.
   - А прикрасно,- говорила Дора,- по крайней мере, будет хоть с кем в театр пойти.
   - Прикрасно, прикрасно,- отвечал Журавка шутя, но с тенью некоторой, хотя и легкой, но худо скрытой досады.
   После уничтожения принесенных Ильей Макаровичем двух бутыльченок, он начал высказываться несколько яснее:
   - Если б я был холостой,- заговорил он,- уж тебе б, братишка, тут не жить.
   - Да вы же разве женаты? _
   - Пф! Не женат! Да ведь я же ей вексель выдал. Этого события между Ильей Макаровичем и его Грациэллою до сих пор никто не ведал. Известно было только, что Илья Макарович был помешан на свободе любовных отношений и на итальяночках. Счастливый случай свел его где-то в Неаполе с довольно безобразной синьорой Луизой, которую он привез с собою в Россию, и долго не переставал кстати и некстати кричать о ее художественных талантах и страстной к нему привязанности. Поэтому известие о векселе, взятом с него итальянкою, заставило всех очень смеяться.
   - Фу, боже мой! Да ведь это только для того, чтоб я не женился,-оправдывался художник.
   Дорогою, по пути к Васильевскому острову, Журавка все твердил Долинскому:
   - Ты только смотри, Нестор... ты, я знаю... ты человек честный...
   - Ну, ну, говори яснее,- требовал Долинский.
   - Они... ведь это я тебе говорю... пф! Это божественные души!.. чистота, искренность... доверчивость...
   - Да ну, что ты сказать-то хочешь?
   - Не... обеспокой как-нибудь, не оскорби.
   - Полно, пожалуйста.
   - Не скомпрометируй.
   - Ну, ты, я вижу, в самом деле пьян.
   - Это, друг, ничего, пьян я, или не пьян - это мое дело; пьян да умен, два угодья в нем, а ты им... братом будь.- Минут пять приятели проехали молча, и Журавка опять начал:
   - Потому что, что ж хорошего...
   - Фу, надоел совсем! Что, я сам будто не знаю,- отговорился Долинский.
   - А знаешь, брат, так и помни. Помни, что кто за доверие заплатит нехорошо, тот подлец, Нестор Игнатьич.
   - Подлец, Илья Макарович,- шутя отвечал Долинский.
   Оба приятеля весело рассмеялись и распростились у гостиницы, тотчас за Николаевским мостом.
   На другой день, часу в двенадцатом, Долинский переехал к Прохоровым и прочно водворился у них на жительстве.
   - Вчера Илья Макарович целую дорогу все читал мне нотацию, как я должен жить у вас,- рассказывал за вечерним чаем Долинский.
   - Он большой наш друг и, к несчастью его, совершенно слепой Аргус,-отвечала Дора.
   - Он редкий человек и любит нас чрезмерно,- проговорила Анна Михайловна.
   Глава восьмая
   ПАНСИОНЕР
   Нестор Игнатьевич зажил так, как еще не жилось ему ни одного дня с самого выхода из отцовского дома. Постоянная внутренняя тревога и недовольство и собою, и всем окружающим совершенно его оставили в доме Анны Михайловны. Аккуратный, как часы, но необременительный, как несносная дисциплина, порядок в жизни его хозяек возвратил Долинского к своевременному труду, который сменялся своевременным отдыхом и возможными удовольствиями. Всякий день неизменно, в восемь часов утра, ему приносили в его комнату стакан кофе со свежею булкою; в два часа Дорушка звала его в столовую, где был приготовлен легкий завтрак, потом он проходил с Дорою (которой была необходима прогулка) от Владимирской до Адмиралтейства и назад; в пять часов садились за стол, в восемь пили вечерний чай и в двенадцать ровно расходились по своим комнатам.
   В неделю раза два Долинский с Дорой бывали в театре. Дни у них проходили за делом, но вечерами они не отказывали себе в роздыхе и некоторых удовольствиях. Жизнь шла живо, ровно, без скуки, без задержки.
   Пансионер совершенно привык к порядкам своего пансиона и удивлялся, как мог он жить иначе столько лет сряду!
   Со смертью своей благочестивой матери, Нестор Игнатьевич разлучился со стройной домашней жизнью. Жизнь у дяди, в которой поверх всего плавало и все застилало собою эгоистическое самовластие его тетки, оставила в нем одни тяжелые воспоминания. Воспоминания о семейной жизни с женою и тещею, уничтожившими своею требовательностью всякую его свободу и обращавшими его в раба жениной суетности и своекорыстия, были еще отвратительнее. С тех пор Нестор Игнатьевич вел студенческую жизнь в Латинском квартале Парижа, то есть жил бездомовником и отличался от прочих, истинных студентов только разве тем, что немножко чаще их просиживал вечера дома за книгою и реже таскался по ресторанам, кафе и балам Прадо. Впрочем, несмотря на это, Нестор Игнатьевич все-таки совсем отучился вовремя встать, вовремя лечь и в свое время погулять. Обращать светлый день в скучную ночь, и скучную ночь в бедный радостями день для него не составляло ничего необыкновенного. Он знал, что ему будет скучно на балу, потому что все удовольствия этого бала можно было всегда рассказать вперед - и все-таки он шел от скуки на бал и от скуки зевал здесь, пока не пустела зала. От скуки он валялся в постели до самого вечера; между тем позарез нужно было изготовить срочную корреспонденцию, и потом вдруг садился, читал листы различных газет, брошюр и работал напролет целые ночи. Огромный расход сил и постоянная тревога, происходящая оттого, что работа врывалась в сроки отдыха, а отдыху посвящалось время труда, вовсе не обращали на себя внимания Долинского.
   - Все равно, как ни живи,- все скучно,- говаривал он себе, когда нестройность жизни напоминала ему о себе утомлением, расстройством нервной системы, или неудачей догнать бесполезно потерянное время в работе.
   Теперь он не мог надивиться, как в былое время у него недоставало досуга написать в неделю двух довольно коротких корреспонденций, когда нынче он свободно вел порученный ему целый отдел газеты и на все это не требовалось ни одной бессонной ночи. Нестор Игнатьевич не только успевал кончить все к шести часам вечера, когда к нему приходил рассыльный из редакции, но даже и из этого времени у него почти всегда оставалось несколько свободных часов, которые он мог употребить по своему произволу. С шести часов он обыкновенно сидел в столовой и что-нибудь читал своим хозяйкам. Анна Михайловна любила чтение, хотя в последнее время за хлопотами и недосугами читала далеко меньше, чем Дора. Эта перечитала бог знает сколько и, обладая неимоверной памятью, обо всем имела собственное, иногда не совсем верное, но всегда вполне независимое мнение.
   Гостей у Анны Михайловны и у Дорушки бывало немного; даже можно сказать, что, кроме Ильи Макаровича, У них почти никто не бывал, но к Долинскому кое-кто таки навертывался, особенно из газетчиков. По семейному образу жизни, который Долинский вел у Прохоровых, его знакомые незаметным образом становились и знакомыми его хозяек. Газетчики для Дорушки были народ совершенно новый, и она очень охотно с ними знакомилась, но потом еще скорее начинала тяготиться этим знакомством и старалась от них отделываться. Особенно ее антипатией были два молодые газетчика: Спиридон Меркулович Вырвич и Иван Иванович Шпандорчук. Это были люди того нехитрого разбора, который в настоящее время не представляет уже никакого интереса. Нынче на них смотрят с тем же равнодушием, с каким смотрят на догорающий дом, около которого обломаны все постройки и огонь ничему по соседству сообщиться не может; но было другое, старое время, года три-четыре назад, когда и у нас в Петербурге и даже частью в просторной Москве на Неглинной без этих людей, как говорят, и вода не святилась. Было это доброе, простодушное время, когда в известных слоях петербургского общества нельзя было повернуться, не сталкиваясь с Шпандорчуком или Вырвичем, и когда многими нехитрыми людьми ум и нравственные достоинства человека определялись тем, как этот человек относится к Шпандорчукам и Вырвичам. Такое положение заставляет нас несколько оторваться от хода событий и представить читателям образцы, может быть, весьма скудных размеров, выражающих отношение Доры, Анны Михайловны и Долинского к этому редкостному явлению петербургской цивилизации. И Шпандорчук, и Вырвич в существе были люди незлые и даже довольно добродушные, но недалекие и бестактные. Оба они, прочитав известный тургеневский роман, начали называть себя нигилистами. Дора тоже прочла этот роман и при первом слове кстати сказала:
   - Нет, вы совсем не нигилисты.
   - Как это, Дарья Михайловна?
   - Да так, не нигилисты, да и только.
   - Как же, когда мы сами говорим вам, что мы в бога не веруем и мы нигилисты.
   - Сами вы можете говорить что вам угодно, а все-таки вы не то, что тут названо нигилистом.
   - Так что же мы такое по-вашему?
   - Бог вас, господа, знает, что вы такое!
   - Вот это-то и есть; вот такие-то люди, как мы, и называются нигилистами.
   - Знаете, по-моему, как называются такие люди, как вы? - спросила, смеясь, Дора.
   - Нет, не знаем, скажите, пожалуйста.
   - А не будете сердиться?
   - Сердиться глупо. Всякая свобода - наш первый принцип.
   - Так видите ли, такие люди, как вы, называются скучные люди.
   - А! А вам веселья хочется.
   - Да не веселья, но помилуйте, что же это целую жизнь сообщать, в виде новостей, то, что каждому человеку давно очень хорошо известно: "А знаете ли, что мужик тоже человек? А знаете ли, что женщина тоже человек? А знаете ли, что богачи давят бедных? А знаете ли, что человек должен быть свободен? Знаете ли, что цивилизация навыдумывала пропасть вздоров?" - Ведь это ж, согласитесь, скучно! Кто ж этого не знает, и какой же умный человек со всем этим давно не согласен? И главное дело, что все-то вы нас учите, учите... Право, даже страшно подумать, какие мы, должно быть, все умные скоро поделаемся! А в самом-то деле, все это нуль; на все это жизнь дунет - и все это разлетелось; все выйдет совсем не так, как написано в рецепте.
   - Да вот, то-то и есть, Дарья Михайловна, что вы и сами выходите нигилистка.
   - Я! Боже меня сохрани! - отвечала Дора и как бы в доказательство тотчас же перекрестилась.
   - Да что же дурного быть нигилисткой?
   - Ничего особенно дурного и ничего особенно хорошего, только на что мне мундир? Я не хочу его. Я хочу быть свободным человеком, я не люблю зависимости.
   - Да это и значит быть независимой. Вы сами не знаете, что говорите.
   - Благодарю за любезность, но не верю ей. Я очень хорошо знаю, что я такое. У меня есть совесть и, какой случился, свой царь в голове, и, кроме их, я ни от кого и ни от чего не хочу быть зависимой,- отвечала с раздувающимися ноздерками Дора.
   - Крайнее свободолюбие!
   - Самое крайнее.
   - Но можно найти еще крайнее.
   - Например, можно даже стать в независимость от здравого смысла.
   - А что ж! Я, пожалуй, лучше соглашусь и на это! Лучше же быть независимою от здравого смысла, и так уж и слыть дураком или дурой, чем зависеть от этих господ, которые всех учат. Моя душа не дудка; и я не позволю на ней играть никому,- говорила она в пылу горячих споров.
   - Ну, а что же будет, если вы, в самом деле, наконец, станете независимым от здравого смысла,- отвечали ей.
   - Что? Свезут в сумасшедший дом. Все же, говорю вам, это гораздо лучше, чем целый век слушать учителей, сбиться с толку и сделаться пешкой, которую, пожалуй, еще другие, чего доброго, слушать станут. Я жизни слушаюсь.
   - Да ведь странны вы, право! Теорию ведь жизнь же выработала,- убеждали Дору.
   - Нет-с; уж это извините, пожалуйста; этому я не верю! Теория сочинение, а жизнь - жизнь. Жизнь - это то, что есть, и то, что всегда будет.
   - Значит, у вас человек - раб жизни?
   - Извините, у меня так: думай что хочешь, а делай что должен.
   - А что же вы должны?
   - Должна? Должна я прежде всего работать и как можно больше работать, а потом не мешать никому жить свободно, как ему хочется,- отвечала Дора.
   - А не должны вы, например, еще позаботиться о человеческом счастье?
   - То есть как же это о нем позаботиться? Кому я могу доставить какое-нибудь счастье - я всегда очень рада; а всем, то есть целому человечеству - ничего не могу сделать: ручки не доросли.
   - Эх-с, Дарья Михайловна! - ручки-то у всякого доросли, да желанья мало.
   - Не знаю-с, не знаю. Для этого нужно очень много знать, вообще надо быть очень умным, чтобы не поделать еще худшей бестолочи.
   - Так вы и решаете быть в сторонке?
   - Мимо чего пойду, то сделаю - позволения ни у кого просить не стану, а то, говорю вам, надо быть очень умной.
   - Нестор Игнатьич! Да полноте же, батюшка, отмалчиваться! Какие же, наконец, ваши на этот счет мнения? - затягивали Долинского.
   - Это, господа, ведь все вещи решенные: "ищите прежде всего царствия Божия и правды Его, а вся сия приложатся вам".
   - Фу ты, какой он! Так от него и прет моралью! Что это за царствие, и что это за правда?
   - Правда? Внутренняя правда - быть, а не казаться.
   - А царствие?
   - Да что ж вы меня расспрашиваете? Сами возраст имате; чтите и разумейте.
   - Это о небе.
   - Нет, о земле.
   - Обетованной, по которой потечет мед и млеко?
   - Да, конечно, об обетованной, где несть ни раб, ни свободь, но всяческая и во всех один дух, одно желание любить другого, как самого себя.
   - Я за вас, Нестор Игнатьич! - воскликнула Дора.
   - Да и я, и я! - шумел Журавка.
   - И я,- говорили хорошие глаза Анны Михайловны.
   - Широко это, очень широко, батюшка Нестор Игнатьич,- замечал Вырвич.
   - Да как же вы хотите, чтобы такая мировая идея была узка, чтобы она, так сказать, в аптечную коробочку, что ли, укладывалась?
   - То-то вот от ширины-то ее ей и не удается до сих пор воплотиться-то; а вы поуже, пояснее формулируйте.
   - Да любви мало-с. Вы говорите: идея не воплощается до сих пор потому, что она очень широка, а посмотрите, не оттого ли она не воплощается, что любви нет, что все и во имя любви-то делается без любви вовсе.
   Дорушка заплескала ладонями.
   Эти споры Доры с Вырвичем и с Шпандорчуком обыкновенно затягивались долго. Дора давно терпеть не могла этих споров, но, по своей страстной натуре, все-таки опять увлекалась и опять при первой встрече готова была спорить снова. Шпандорчук и Вырвич тоже не упускали случая сказать ей нарочно что-нибудь почудней и снова втянуть Дорушку в споры. За глаза же они над ней посмеивались и называли ее "философствующей вздержкой".
   Дора с своей стороны тоже была о них не очень выгодного мнения.
   - Что это за люди? - говорила она Долинскому,- все вычитанное, все чужое, взятое напрокат, и своего решительно ничего.
   - Да чего вы на них сердитесь? Они сколько видели, сколько слышали, столько и говорят. Все их несчастье в том, что они мало знают жизнь, мало видели.
   - И еще меньше думали.
   - Ну, думать-то они, пожалуй, и думают.
   - Так как же ни до чего путного не додумаются?
   - Да ведь это... Ах, Дарья Михайловна, и вы-то еще мало знаете людей!
   - Это и неудивительно; но удивительно, как они других учат, а сами как дети лепечут! Я по крайней мере нигде не видная и ничего не знающая человечица, а ведь это... видите... рассуждают совсем будто как большие!
   Долинский и Дора вместе засмеялись.
   - Нет, а вы вот что, Нестор Игнатьич, даром что вы такой тихоня, а прехитрый вы человек. Что вы никогда почти не хотите меня поддержать перед ними? - говорила Дора.
   - Да не в чем-с, когда вы и сами с ними справляетесь. Я бы ведь так не соспорил, как вы.
   - Отчего это?
   - Да оттого, что за охота с ними спорить? Вы ведь их ничем не урезоните.
   - Ну-с?
   - Ну-с, так и говорить не стоит. Что мне за радость открывать перед ними свою душу! Для меня что очень дорого, то для них ничего; вас вот все это занимает серьезно, а им лишь бы слова выпускать; вы убеждаетесь или разубеждаетесь в чем-нибудь, а они много - что если зарядятся каким-нибудь впечатлением, а то все так...
   - Это, выходит, значит, что я глупо поступаю, споря с ними?
   Долинский тихо улыбнулся.
   - Ммм! Какой любезный! - произнесла Дора, бросив ему в лицо хлебным шариком.
   - Вы думаете, что для них ошибаться в чем-нибудь - очень важная вещь? Жизни не будет стоить; скажет: ошибся, да и дело к стороне; не изболит сердцем, и телом не похудеет.
   - Ах, Нестор Игнатьич, Нестор Игнатьич! Кому ж, однако, верить-то остается? А ведь нужно же кому-нибудь верить, хочется, наконец, верить! говорила задумчиво Дора.