Страница:
Таким выбором места он, во-первых, показывал, что не желает иметь общения с миром, а во-вторых, он видел отсюда Бизюкину; она в свою очередь должна была слышать все, что он скажет. Учитель чувствовал и сознавал необходимость поднять свои фонды, заколебавшиеся с приездом Термосесова, и теперь, усевшись, ждал только первого предлога завязать спор и показать Бизюкиной если уже не превосходство своего ума, то по крайней мере чистоту направления. Для искателей спора предлог к этому занятию представляет всякое слово, и Варнава недолго томился молчанием.
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
Глава 3
При входе новых гостей предводитель Плодомасов рассказывал Туберозову о современных реформах в духовенстве[172] и возобновил этот разговор, когда Термосесов и Варнава уселись.
Уездный предводитель был поборник реформы, Туганов тоже, но последний вставил, что когда он вчера виделся с архиереем, то его преосвященство высказывался очень осторожно и, между прочим, шутил, что прекращением наследственности в духовенстве переведётся у нас самая чистокровная русская порода.
— Это что же значит-с? — любопытствовал Захария.
Туганов ему объяснил, что намёк этот на чистоту несмешанной русской породы в духовенстве касается неупотребительности в этом сословии смешанных браков. Захария не понял, и Туганов должен был ему помочь.
— Просто дело в том, — сказал он, — что духовные все женились на духовных же…
— На духовных-с, на духовных.
— А духовные все русские.
— Русские.
— Ну, и течёт, значит, в духовенстве кровь чистая русская, меж тем как все другие перемешались с инородцами: с поляками, с татарами, с немцами, со шведами и… даже с жидами.
— Ай-ай-ай, даже с жидами! — тпфу, погань, — произнёс Захария и плюнул.
— Да и шведы-то тоже «нерубленые головы», — легко ли дело с кем мешаться! — поддержал Ахилла.
Протопоп, кажется, побоялся, как бы дьякон не сказал чего-нибудь неподлежащего, и, чтобы замять этот разговор о национальностях, вставил:
— Да; владыка наш не бедного ума человек.
— Он даже что-то о каком-то «млеке» написал[173], — отозвался из своего далека Препотенский, но на его слова никто не ответил.
— И он юморист большой, — продолжал Туганов — Там у нас завёлся новый жандармчик, развязности бесконечной и все для себя считает возможным.
— Да, это так и есть; жандармы все могут, — опять подал голос Препотенский, и его опять не заметили.
— Узнал этот господчик, — продолжал Туганов, — что у вашего архиерея никто никогда не обедал, и пошёл пари в клубе с полицеймейстером, что он пообедает, а старик-то на грех об этом и узнай!..
— Ай-ай-ай! — протянул Захария.
— Ну-с; вот приехал к нему этот кавалерист и сидит, и сидит, как зашёл от обедни, так и сидит. Наконец, уж не выдержал и в седьмом часу вечера стал прощаться. А молчаливый архиерей, до этих пор все его слушавший, а не говоривший, говорит: «А что же, откушать бы со мною остались!» Ну, у того уж и ушки на макушке: выиграл пари. Ну, тут ещё часок архиерей его продержал и ведёт к столу.
— Ах, вот это уж он напрасно, — сказал Захария. — напрасно!
— Но позвольте же; пришли они в столовую, архиереи стал пред иконой и зачитал, и читает, да и читает молитву за молитвой. Опять час прошёл; тощий гость как с ног не валится.
«Ну, теперь подавайте», — говорит владыка. Подали две мелкие тарелочки горохового супа с сухарями, и только что офицер раздразнил аппетит, как владыка уже и опять встаёт. «Ну, возблагодаримте, — говорит, — теперь господа бога по трапезе». Да уж в этот раз как стал читать, так тот молодец не дождался да потихоньку драла и убежал. Рассказывает мне это вчера старик и смеётся: «Сей дух, — говорит, — ничем же изымается, токмо молитвою и постом».
— Он и остроумен и человек обращения приятного и тонкого, — уронил Туберозов, словно его тяготили эти анекдотические разговоры.
— Да; но тоже кряхтит и жалуется, что людей нет. «Плывём, говорит, по глубокой пучине на расшатанном корабле и с пьяными матросами. Хорони бог на сей случаи бури».
— Слово горькое, — отозвался Туберозов.
— Впрочем, — начал снова Туганов, — про ваш город сказал, что тут крепко. «Там, говорит, у меня есть два попа: один умный, другой — благочестивый».
— Умный, это отец Савелий, — отозвался Захария.
— Почему же вы уверены, что умный — это непременно отец Савелий?
— Потому что… они мудры, — отвечал, конфузясь, Бенефактов.
— А отец Захария вышли по второму разряду, — подсказал дьякон.
Туберозов покачал на него укоризненно головою. Ахилла поспешил поправиться и сказал:
— Отец Захария благочестивый, это владыка, должно быть, к тому и сказали, что на отца Захарию жалоб никаких не было.
— Да, жалоб на меня не было, — вздохнул Захария
— А отец Савелий беспокойный человек, — пошутил Туганов.
Минута эта представилась Препотенскому крайне благоприятною, и он, не упуская её, тотчас же заявил, что беспокойные в духовенстве это значит доносчики, потому что религиозная совесть должна быть свободна. Туганов не постерегся и ответил Препотенскому, что свобода совести необходима и что очень жаль, что её у нас нет.
— Да, бедная наша церковь несёт за это отовсюду напрасные порицания, — заметил от себя Туберозов.
— Так на что же вы жалуетесь? — живо обратился к нему Препотенский.
— Жалуемся на неверотерпимость, — сухо ответил ему Туберозов.
— Вы от неё не страдаете.
— Нет, горестно страдаем! вы громко и свободно проповедуете, что надо, чтобы веры не было, и вам это сходит, а мы если только пошепчем, что надо, чтобы лучше ваших учений не было, то…
— Да, так вы вот чего хотите? — перебил учитель. — Вы хотите на нас науськивать, чтобы нас порешили!
— Нет, это вы хотите, чтобы нас порешили.
Препотенский не нашёлся ответить: отрицать этого он не хотел, а прямо подтвердить боялся. Туганов устранил затруднение, сказав, что отец протопоп только негодует, что есть люди, поставляющие себе задачею подрывать в простых сердцах веру.
— Наипаче негодую на то, что сие за потворством и удаётся.
Препотенский улыбнулся.
— Удаётся это потому, — сказал он, — что вера роскошь, которая дорого народу обходится.
— Ну, однако, не дороже его пьянства, — бесстрастно заметил Туганов.
— Да ведь пить-то — это веселие Руси есть, это национальное, и водка все-таки полезнее веры: она по крайней мере греет.
Туберозов вспыхнул и крепко сжал рукав своей рясы; но в это время Туганов возразил учителю, что он ошибается, и указал на то, что вера согревает лучше, чем водка, что все добрые дела наш мужик начинает помолившись, а все худые, за которые в Сибирь ссылают, делает водки напившись.
— Впрочем, откупа уничтожены экономистами, — перебросился вдруг Препотенский. — Экономисты утверждали, что чем водка будет дешевле, тем меньше её будут пить, и соврали. Впрочем, экономисты не соврали; они знают, что для того, чтобы народ меньше пьянствовал, требуется не одно то, чтобы водка подешевела. Надо, чтобы многое не шло так, как идёт. А между тем к новому стремятся не экономисты, а одни… «новые люди».
— Да; только люди-то эти дрянные, и пошло черт знает что.
— Да, их уловили шпионы.
— Нет, просто мошенники.
— Мошенники-и!
— Да. Мошенники ведь всегда заключают своею узурпациею все сумятицы, в которые им небезвыгодно вмешаться. У нас долго возились с этими… нигилистами, что ли? Возилось с ними одно время и правительство, возится до сих пор и общество и печать, а пошабашат их не эти, а просто-напросто мошенники, которые откликнутся в их кличку, мошенники и превзойдут их, а затем наступит поворот.
Препотенский бросил тревожный взгляд на Бизюкину. Его смущало, что Туганов просто съедает его задор, как вешний туман съедает с поля бугры снега. Варнава искал поддержки и в этом чаянии перевёл взоры свои на Термосесова, но Термосесов даже и не смотрел на него, но зато дьякон Ахилла, давно дававший ему рукою знаки перестать, сказал:
— Замолчи, Варнава Васильич, — совсем не занятно! Это взорвало учителя — тем более что и Туганов от него отвернулся. Препотенский пошёл напролом.
Уездный предводитель был поборник реформы, Туганов тоже, но последний вставил, что когда он вчера виделся с архиереем, то его преосвященство высказывался очень осторожно и, между прочим, шутил, что прекращением наследственности в духовенстве переведётся у нас самая чистокровная русская порода.
— Это что же значит-с? — любопытствовал Захария.
Туганов ему объяснил, что намёк этот на чистоту несмешанной русской породы в духовенстве касается неупотребительности в этом сословии смешанных браков. Захария не понял, и Туганов должен был ему помочь.
— Просто дело в том, — сказал он, — что духовные все женились на духовных же…
— На духовных-с, на духовных.
— А духовные все русские.
— Русские.
— Ну, и течёт, значит, в духовенстве кровь чистая русская, меж тем как все другие перемешались с инородцами: с поляками, с татарами, с немцами, со шведами и… даже с жидами.
— Ай-ай-ай, даже с жидами! — тпфу, погань, — произнёс Захария и плюнул.
— Да и шведы-то тоже «нерубленые головы», — легко ли дело с кем мешаться! — поддержал Ахилла.
Протопоп, кажется, побоялся, как бы дьякон не сказал чего-нибудь неподлежащего, и, чтобы замять этот разговор о национальностях, вставил:
— Да; владыка наш не бедного ума человек.
— Он даже что-то о каком-то «млеке» написал[173], — отозвался из своего далека Препотенский, но на его слова никто не ответил.
— И он юморист большой, — продолжал Туганов — Там у нас завёлся новый жандармчик, развязности бесконечной и все для себя считает возможным.
— Да, это так и есть; жандармы все могут, — опять подал голос Препотенский, и его опять не заметили.
— Узнал этот господчик, — продолжал Туганов, — что у вашего архиерея никто никогда не обедал, и пошёл пари в клубе с полицеймейстером, что он пообедает, а старик-то на грех об этом и узнай!..
— Ай-ай-ай! — протянул Захария.
— Ну-с; вот приехал к нему этот кавалерист и сидит, и сидит, как зашёл от обедни, так и сидит. Наконец, уж не выдержал и в седьмом часу вечера стал прощаться. А молчаливый архиерей, до этих пор все его слушавший, а не говоривший, говорит: «А что же, откушать бы со мною остались!» Ну, у того уж и ушки на макушке: выиграл пари. Ну, тут ещё часок архиерей его продержал и ведёт к столу.
— Ах, вот это уж он напрасно, — сказал Захария. — напрасно!
— Но позвольте же; пришли они в столовую, архиереи стал пред иконой и зачитал, и читает, да и читает молитву за молитвой. Опять час прошёл; тощий гость как с ног не валится.
«Ну, теперь подавайте», — говорит владыка. Подали две мелкие тарелочки горохового супа с сухарями, и только что офицер раздразнил аппетит, как владыка уже и опять встаёт. «Ну, возблагодаримте, — говорит, — теперь господа бога по трапезе». Да уж в этот раз как стал читать, так тот молодец не дождался да потихоньку драла и убежал. Рассказывает мне это вчера старик и смеётся: «Сей дух, — говорит, — ничем же изымается, токмо молитвою и постом».
— Он и остроумен и человек обращения приятного и тонкого, — уронил Туберозов, словно его тяготили эти анекдотические разговоры.
— Да; но тоже кряхтит и жалуется, что людей нет. «Плывём, говорит, по глубокой пучине на расшатанном корабле и с пьяными матросами. Хорони бог на сей случаи бури».
— Слово горькое, — отозвался Туберозов.
— Впрочем, — начал снова Туганов, — про ваш город сказал, что тут крепко. «Там, говорит, у меня есть два попа: один умный, другой — благочестивый».
— Умный, это отец Савелий, — отозвался Захария.
— Почему же вы уверены, что умный — это непременно отец Савелий?
— Потому что… они мудры, — отвечал, конфузясь, Бенефактов.
— А отец Захария вышли по второму разряду, — подсказал дьякон.
Туберозов покачал на него укоризненно головою. Ахилла поспешил поправиться и сказал:
— Отец Захария благочестивый, это владыка, должно быть, к тому и сказали, что на отца Захарию жалоб никаких не было.
— Да, жалоб на меня не было, — вздохнул Захария
— А отец Савелий беспокойный человек, — пошутил Туганов.
Минута эта представилась Препотенскому крайне благоприятною, и он, не упуская её, тотчас же заявил, что беспокойные в духовенстве это значит доносчики, потому что религиозная совесть должна быть свободна. Туганов не постерегся и ответил Препотенскому, что свобода совести необходима и что очень жаль, что её у нас нет.
— Да, бедная наша церковь несёт за это отовсюду напрасные порицания, — заметил от себя Туберозов.
— Так на что же вы жалуетесь? — живо обратился к нему Препотенский.
— Жалуемся на неверотерпимость, — сухо ответил ему Туберозов.
— Вы от неё не страдаете.
— Нет, горестно страдаем! вы громко и свободно проповедуете, что надо, чтобы веры не было, и вам это сходит, а мы если только пошепчем, что надо, чтобы лучше ваших учений не было, то…
— Да, так вы вот чего хотите? — перебил учитель. — Вы хотите на нас науськивать, чтобы нас порешили!
— Нет, это вы хотите, чтобы нас порешили.
Препотенский не нашёлся ответить: отрицать этого он не хотел, а прямо подтвердить боялся. Туганов устранил затруднение, сказав, что отец протопоп только негодует, что есть люди, поставляющие себе задачею подрывать в простых сердцах веру.
— Наипаче негодую на то, что сие за потворством и удаётся.
Препотенский улыбнулся.
— Удаётся это потому, — сказал он, — что вера роскошь, которая дорого народу обходится.
— Ну, однако, не дороже его пьянства, — бесстрастно заметил Туганов.
— Да ведь пить-то — это веселие Руси есть, это национальное, и водка все-таки полезнее веры: она по крайней мере греет.
Туберозов вспыхнул и крепко сжал рукав своей рясы; но в это время Туганов возразил учителю, что он ошибается, и указал на то, что вера согревает лучше, чем водка, что все добрые дела наш мужик начинает помолившись, а все худые, за которые в Сибирь ссылают, делает водки напившись.
— Впрочем, откупа уничтожены экономистами, — перебросился вдруг Препотенский. — Экономисты утверждали, что чем водка будет дешевле, тем меньше её будут пить, и соврали. Впрочем, экономисты не соврали; они знают, что для того, чтобы народ меньше пьянствовал, требуется не одно то, чтобы водка подешевела. Надо, чтобы многое не шло так, как идёт. А между тем к новому стремятся не экономисты, а одни… «новые люди».
— Да; только люди-то эти дрянные, и пошло черт знает что.
— Да, их уловили шпионы.
— Нет, просто мошенники.
— Мошенники-и!
— Да. Мошенники ведь всегда заключают своею узурпациею все сумятицы, в которые им небезвыгодно вмешаться. У нас долго возились с этими… нигилистами, что ли? Возилось с ними одно время и правительство, возится до сих пор и общество и печать, а пошабашат их не эти, а просто-напросто мошенники, которые откликнутся в их кличку, мошенники и превзойдут их, а затем наступит поворот.
Препотенский бросил тревожный взгляд на Бизюкину. Его смущало, что Туганов просто съедает его задор, как вешний туман съедает с поля бугры снега. Варнава искал поддержки и в этом чаянии перевёл взоры свои на Термосесова, но Термосесов даже и не смотрел на него, но зато дьякон Ахилла, давно дававший ему рукою знаки перестать, сказал:
— Замолчи, Варнава Васильич, — совсем не занятно! Это взорвало учителя — тем более что и Туганов от него отвернулся. Препотенский пошёл напролом.
Глава 4
Учитель соскочил с места и подбежал к Туганову, говорившему с Туберозовым:
— Извините, что вас перебью… но я все-таки… Я стою за свободу.
— И я тоже, — ответил Туганов, снова обращаясь к протопопу.
— Позвольте же-с мне вам кончить! — воскликнул учитель.
Туганов обернулся в его сторону.
— А вы знаете ли, что свобода не даётся, а берётся? — задал ему Варнава.
— Ну-с!
— Кто же её возьмёт, если новые люди скверны?
— Её возьмёт порядок вещей.
— И все-таки это, значит, не будет дано, а будет взято. Я прав. Это я сказал: будет взята!
— Да ведь тебе про то же и говорят, — отозвался из-за стула дьякон Ахилла.
— Но ведь это я сказал: будет взята!
— А вам про что же говорят, — поддержал дьякона в качестве одномышленника Термосесов, — Пармен Семёнович вам про то и говорит, — внушал Термосесов, нарочно как можно отчётливее и задушевнее произнося имя Туганова.
— Однако мне пора, — шепнул, выходя из-за стола, Туганов и хотел выйти в залу, но был снова атакован Варнавой.
— Позвольте ещё одно слово, — приставал учитель. — Мне кажется, вам, вероятно, неприятно, что теперь все равны?
— Нет-с, мне не нравится, что не все равны.
Препотенский остановился и, переждав секунду, залепетал:
— Ведь это факт — все должны быть равны.
— Да ведь Пармен Семёнович вам это и говорит, что все должны быть равны! — отогнал его от предводителя Термосесов с одной стороны.
— Позвольте-с, — забегал он с другой, но здесь его не допускал Ахилла.
— Оставь, — говорил он, — что ни скажешь — все глупость!
Ах, позвольте, сделайте милость, я не с вами и говорю, — отбивался Препотенский, забегая с фронта. — Я говорю — вам, верно, Англия нравится, потому что там лорды… Вам досадно и жаль, что исчезли сословные привилегии?
— А они разве исчезли?
— Отойди прочь, ты ничего не знаешь, — сплавлял отталкивая Варнаву, Ахилла, но тот обежал вокруг и, снова зайдя во фронт предводителю, сказал:
— О всяком предмете можно иметь несколько мнений
— Да чего же вам от меня угодно? — воскликнул, рассмеявшись, Туганов.
— Я говорю… можно иметь разные суждения.
— Только одно будет умное, а другое — глупое, — отвечал Термосесов.
— Одно будет справедливое, другое — несправедливое, — проговорил в виде примирения предводитель.
— У бога — и у того одна правда! — внушал дьякон — Между двумя точками только одна прямая линия проводится, вторую не проведёте, — натверживал Термосесов.
Препотенский вышел из себя.
— Да это что ж? ведь этак нельзя ни о чем говорить! — вскричал он. — Я один, а вы все вместе льстите. Этак хоть кого переспоришь. А я знаю одно, что я ничего старинного не уважаю.
— Это и есть самое старинное… Когда же у нас уважали историю?
— Ну послушай! замолчи, дурачок, — дружественно посоветовал Варнаве Ахилла, а Бизюкина от него презрительно отвернулась. Термосесов же, устраняя его с дороги, наступил ему на ногу, отчего учитель, имевший слабость в затруднительные минуты заговариваться и ставить одно слово вместо другого, вскрикнул:
— Ой, вы мне наступили на самую мою любимую мозоль!
По поводу «любимой мозоли» последовал смех, а Туганов в это время уже прощался с хозяйкой.
Зазвенели бубенцы, и шестерик свежих почтовых лошадей подкатил к крыльцу тугановскую коляску, а на пороге вытянулся рослый гайдук с английскою дорожною кисой[174] через плечо. Наступили последние минуты, которыми мог ещё воспользоваться Препотенский, чтобы себя выручить, и он вырвался из рук удерживавших его Термосесова и Ахиллы и, прыгая на своей «любимой мозоли», наскочил на предводителя и спросил:
— Вы читали Тургенева? «Дым»… Это дворянский писатель, и у него доказано, что в России все дым: «кнута, и того сами не выдумали[175]».
— Да, — отвечал Туганов, — кнут, точно, позаимствовали, но зато отпуск крестьян на волю с землёю сами изобрели. Укажите на это господину Тургеневу.
— Но ведь крестьян с землёй отняли у помещиков, — сказал Препотенский.
— Отняли? неправда. Государю принадлежит честь почина, а дворянству доблесть жертвы, — не вытерпел Туберозов.
— Велено, и благородное дворянство не смело ослушаться.
— Да оно и не желало ослушаться, — отозвался Туганов.
— Все-таки власть отняла крестьян.
— И власть, и время. Александр Благословенный целую жизнь мечтал освободить крестьян, но дело не шло, а у остзейских баронов и теперь не идёт[176]. — Потому что немцы умнее.
Туганов рассмеялся и, протянув руку Туберозову, сказал Варнаве с лёгким пренебрежением:
— Честь имею вам откланяться.
— Ничего-с, а я все-таки буду против дворян и за естественное право[177].
Беспокойство Препотенского заставило всех улыбнуться, и Туганов, будучи совсем на пути, ещё приостановился и сказал ему:
— А самая естественная форма жизни это… это жизнь вот этих лошадей, что мне подали, но их, видите, запрягают возить дворянина.
— И ещё дорогой будут кнутом наяривать, чтобы шибче, — заметил дьякон.
— И скотов всегда бьют, — поддержал Термосесов.
— Ну, опять все на одного! — воскликнул учитель и заключил, что он все-таки всегда будет против дворян.
— Ну так ты, значит, смутьян, — сказал Ахилла.
— Бездну на бездну призываешь[178], — отозвался Захария.
— А вы знаете ли, что такое значит бездна бездну призывает? — огрызнулся Варнава. — Ведь это против вас: бездна бездну призывает, это — поп попа в гости зовёт.
Это всем показалось забавным, и дружный хохот залил залу.
Один Туберозов гневно сверкнул глазами и, порывисто дёрнув ленту, на которой висел наперсный крест, вышел в гостиную.
— Старик-то у вас совсем маньяк сделался, — сказал, кивнув вслед ему, Туганов.
— И не говорите. Получит газеты и носится с ними, и вздыхает, и ни о чем хладнокровно не может рассуждать, — ответил Дарьянов.
— Они это слышат, — тихо прошептал Ахилла. Савелий действительно все это слышал.
Туганов сошёл с лестницы и усаживался в коляску. Его провожали хозяева, некоторые из гостей, Варнава и протопоп. Варнава был сильно ободрён ему казалось, что после «бездны» фонды его быстро возвысились, и он, неожиданно смело схватив за рукав Туберозова, проговорил:
— Позвольте вас спросить: я третьего дня был в церкви и слышал, как один протопоп произнёс слово «дурак». Что клир[179] должен петь в то время, когда протопоп возглашает «дурак»?
— Клир трижды воспевает: «учитель Препотенский», — ответил Савелий.
При этом неожиданном ответе присутствующие с секунду были в остолбенении и вдруг разразились всеобщим бешеным хохотом. Туганов махнул рукой и уехал в самом весёлом настроении духа.
— Извините, что вас перебью… но я все-таки… Я стою за свободу.
— И я тоже, — ответил Туганов, снова обращаясь к протопопу.
— Позвольте же-с мне вам кончить! — воскликнул учитель.
Туганов обернулся в его сторону.
— А вы знаете ли, что свобода не даётся, а берётся? — задал ему Варнава.
— Ну-с!
— Кто же её возьмёт, если новые люди скверны?
— Её возьмёт порядок вещей.
— И все-таки это, значит, не будет дано, а будет взято. Я прав. Это я сказал: будет взята!
— Да ведь тебе про то же и говорят, — отозвался из-за стула дьякон Ахилла.
— Но ведь это я сказал: будет взята!
— А вам про что же говорят, — поддержал дьякона в качестве одномышленника Термосесов, — Пармен Семёнович вам про то и говорит, — внушал Термосесов, нарочно как можно отчётливее и задушевнее произнося имя Туганова.
— Однако мне пора, — шепнул, выходя из-за стола, Туганов и хотел выйти в залу, но был снова атакован Варнавой.
— Позвольте ещё одно слово, — приставал учитель. — Мне кажется, вам, вероятно, неприятно, что теперь все равны?
— Нет-с, мне не нравится, что не все равны.
Препотенский остановился и, переждав секунду, залепетал:
— Ведь это факт — все должны быть равны.
— Да ведь Пармен Семёнович вам это и говорит, что все должны быть равны! — отогнал его от предводителя Термосесов с одной стороны.
— Позвольте-с, — забегал он с другой, но здесь его не допускал Ахилла.
— Оставь, — говорил он, — что ни скажешь — все глупость!
Ах, позвольте, сделайте милость, я не с вами и говорю, — отбивался Препотенский, забегая с фронта. — Я говорю — вам, верно, Англия нравится, потому что там лорды… Вам досадно и жаль, что исчезли сословные привилегии?
— А они разве исчезли?
— Отойди прочь, ты ничего не знаешь, — сплавлял отталкивая Варнаву, Ахилла, но тот обежал вокруг и, снова зайдя во фронт предводителю, сказал:
— О всяком предмете можно иметь несколько мнений
— Да чего же вам от меня угодно? — воскликнул, рассмеявшись, Туганов.
— Я говорю… можно иметь разные суждения.
— Только одно будет умное, а другое — глупое, — отвечал Термосесов.
— Одно будет справедливое, другое — несправедливое, — проговорил в виде примирения предводитель.
— У бога — и у того одна правда! — внушал дьякон — Между двумя точками только одна прямая линия проводится, вторую не проведёте, — натверживал Термосесов.
Препотенский вышел из себя.
— Да это что ж? ведь этак нельзя ни о чем говорить! — вскричал он. — Я один, а вы все вместе льстите. Этак хоть кого переспоришь. А я знаю одно, что я ничего старинного не уважаю.
— Это и есть самое старинное… Когда же у нас уважали историю?
— Ну послушай! замолчи, дурачок, — дружественно посоветовал Варнаве Ахилла, а Бизюкина от него презрительно отвернулась. Термосесов же, устраняя его с дороги, наступил ему на ногу, отчего учитель, имевший слабость в затруднительные минуты заговариваться и ставить одно слово вместо другого, вскрикнул:
— Ой, вы мне наступили на самую мою любимую мозоль!
По поводу «любимой мозоли» последовал смех, а Туганов в это время уже прощался с хозяйкой.
Зазвенели бубенцы, и шестерик свежих почтовых лошадей подкатил к крыльцу тугановскую коляску, а на пороге вытянулся рослый гайдук с английскою дорожною кисой[174] через плечо. Наступили последние минуты, которыми мог ещё воспользоваться Препотенский, чтобы себя выручить, и он вырвался из рук удерживавших его Термосесова и Ахиллы и, прыгая на своей «любимой мозоли», наскочил на предводителя и спросил:
— Вы читали Тургенева? «Дым»… Это дворянский писатель, и у него доказано, что в России все дым: «кнута, и того сами не выдумали[175]».
— Да, — отвечал Туганов, — кнут, точно, позаимствовали, но зато отпуск крестьян на волю с землёю сами изобрели. Укажите на это господину Тургеневу.
— Но ведь крестьян с землёй отняли у помещиков, — сказал Препотенский.
— Отняли? неправда. Государю принадлежит честь почина, а дворянству доблесть жертвы, — не вытерпел Туберозов.
— Велено, и благородное дворянство не смело ослушаться.
— Да оно и не желало ослушаться, — отозвался Туганов.
— Все-таки власть отняла крестьян.
— И власть, и время. Александр Благословенный целую жизнь мечтал освободить крестьян, но дело не шло, а у остзейских баронов и теперь не идёт[176]. — Потому что немцы умнее.
Туганов рассмеялся и, протянув руку Туберозову, сказал Варнаве с лёгким пренебрежением:
— Честь имею вам откланяться.
— Ничего-с, а я все-таки буду против дворян и за естественное право[177].
Беспокойство Препотенского заставило всех улыбнуться, и Туганов, будучи совсем на пути, ещё приостановился и сказал ему:
— А самая естественная форма жизни это… это жизнь вот этих лошадей, что мне подали, но их, видите, запрягают возить дворянина.
— И ещё дорогой будут кнутом наяривать, чтобы шибче, — заметил дьякон.
— И скотов всегда бьют, — поддержал Термосесов.
— Ну, опять все на одного! — воскликнул учитель и заключил, что он все-таки всегда будет против дворян.
— Ну так ты, значит, смутьян, — сказал Ахилла.
— Бездну на бездну призываешь[178], — отозвался Захария.
— А вы знаете ли, что такое значит бездна бездну призывает? — огрызнулся Варнава. — Ведь это против вас: бездна бездну призывает, это — поп попа в гости зовёт.
Это всем показалось забавным, и дружный хохот залил залу.
Один Туберозов гневно сверкнул глазами и, порывисто дёрнув ленту, на которой висел наперсный крест, вышел в гостиную.
— Старик-то у вас совсем маньяк сделался, — сказал, кивнув вслед ему, Туганов.
— И не говорите. Получит газеты и носится с ними, и вздыхает, и ни о чем хладнокровно не может рассуждать, — ответил Дарьянов.
— Они это слышат, — тихо прошептал Ахилла. Савелий действительно все это слышал.
Туганов сошёл с лестницы и усаживался в коляску. Его провожали хозяева, некоторые из гостей, Варнава и протопоп. Варнава был сильно ободрён ему казалось, что после «бездны» фонды его быстро возвысились, и он, неожиданно смело схватив за рукав Туберозова, проговорил:
— Позвольте вас спросить: я третьего дня был в церкви и слышал, как один протопоп произнёс слово «дурак». Что клир[179] должен петь в то время, когда протопоп возглашает «дурак»?
— Клир трижды воспевает: «учитель Препотенский», — ответил Савелий.
При этом неожиданном ответе присутствующие с секунду были в остолбенении и вдруг разразились всеобщим бешеным хохотом. Туганов махнул рукой и уехал в самом весёлом настроении духа.
Глава 5
Около Препотенского, как говорится, было кругом нехорошо. Даже снисходительные дамы того сорта, которым дорог только процесс разговора и для которых, что мужчины ни говори, лишь бы это был говор, и те им возгнушались. Зато Термосесов забирал силу и овладевал всеобщим вниманием. Варнава не успел оглянуться, как Термосесов уже беседовал со всеми дамами, а за почтмейстершей просто ухаживал, и ухаживал, по мнению Препотенского, до последней степени дурно; ухаживал за нею не как за женщиной, но как за предержащею властью.
За ужином Термосесов, оставив дам, подступил поближе к мужчинам и выпил со всеми. И выпил как должно, изрядно, но не охмелел, и тут же внезапно сблизился с Ахиллой, с Дарьяновым и с отцом Захарией. Он заговаривал не раз и с Туберозовым, но старик не очень поддавался на сближение. Зато Ахилла после часовой или получасовой беседы, ко всеобщему для присутствующих удивлению, неожиданно перешёл с Термосесовым на «ты», жал ему руку, целовал его толстую губу и даже сделал из его фамилии кличку.
— Вот, ей-богу, молодчина этот Термосеска, — барабанил всем дьякон, — посудите, как мы нынче с ним вдвоём Варнавку обработали. Правда? Ты, брат Термосесушка, от нас лучше совсем не уезжай. Что там у вас в Петербурге, какие кондиции? А мы с тобой здесь зимою станем вместе лисиц ловить. Чудесно, брат! Правда?
— Правда, правда, — отвечал Термосесов — и сам стал хвалить Ахиллу и называл его молодчиной. И оба эти молодчины снова целовались.
Когда пир был при конце и Захария с Туберозовым уходили уже домой, Термосесов придержал Ахиллу за рукав и сказал
— А тебе ведь спешить некуда?
— Да, пожалуй что и некуда, — ответил Ахилла.
— Так подожди, пойдём вместе!
Ахилла согласился, а Термосесов предложил ещё потанцевать под фортепиано, и танцевал прежде с почтмейстершей, потом с её дочерями, потом ещё с двумя или тремя другими дамами и, наконец, после всех с Бизюкиной, а в заключение всего обхватил дьякона, и провальсировал с ним, и, сажая его на место, как даму, поднёс к губам его руку, а поцеловал свою собственную.
Никак не ожидавший этого Ахилла сконфузился и быстро вырвал у Термосесова руку, но тот над ним расхохотался и сказал:
— Неужто же ты думал, что я твою кучерскую лапу стану целовать?
Дьякон обиделся и подумал: «Ох, не надо бы мне, кажется, с ним якшаться!» Но как они сейчас вслед за этим отправились по домам, то и он не отбился от компании. Семейство почтмейстера, дьякон, Варнава, Термосесов и Бизюкина шли вместе. Они завели домой почтмейстершу с дочерьми, и здесь, у самого порога комнаты, Ахилла слышал, как почтмейстерша сказала Термосесову:
— Я надеюсь, что мы с вами будем видеться.
— В этом не сомневаюсь, — отвечал Термосесов и добавил — вы говорили, что вам нравится, как у исправника на стене вся царская фамилия в портретах?
— Да, мне этого давно очень, очень хочется.
— Ну так это я вам завтра же устрою. И они расстались.
На дворе было уже около двух часов ночи, что для уездного города, конечно, было весьма поздно, и Препотенский, плетяся, размышлял, каким способом ему благополучнее доставиться домой, то есть улизнуть ли потихоньку чтоб его не заметил Ахилла, или, напротив, ввериться его великодушию, так как Варнава когда-то читал, что у черкесов на Кавказе иногда спасаются единственно тем, что вверяют себя великодушию врага, и теперь он почему-то склонялся к мысли судить об Ахилле по-черкесски.
Но прежде чем Препотенский пришёл к какому-нибудь положительному решению, Термосесов все это переиначил.
За ужином Термосесов, оставив дам, подступил поближе к мужчинам и выпил со всеми. И выпил как должно, изрядно, но не охмелел, и тут же внезапно сблизился с Ахиллой, с Дарьяновым и с отцом Захарией. Он заговаривал не раз и с Туберозовым, но старик не очень поддавался на сближение. Зато Ахилла после часовой или получасовой беседы, ко всеобщему для присутствующих удивлению, неожиданно перешёл с Термосесовым на «ты», жал ему руку, целовал его толстую губу и даже сделал из его фамилии кличку.
— Вот, ей-богу, молодчина этот Термосеска, — барабанил всем дьякон, — посудите, как мы нынче с ним вдвоём Варнавку обработали. Правда? Ты, брат Термосесушка, от нас лучше совсем не уезжай. Что там у вас в Петербурге, какие кондиции? А мы с тобой здесь зимою станем вместе лисиц ловить. Чудесно, брат! Правда?
— Правда, правда, — отвечал Термосесов — и сам стал хвалить Ахиллу и называл его молодчиной. И оба эти молодчины снова целовались.
Когда пир был при конце и Захария с Туберозовым уходили уже домой, Термосесов придержал Ахиллу за рукав и сказал
— А тебе ведь спешить некуда?
— Да, пожалуй что и некуда, — ответил Ахилла.
— Так подожди, пойдём вместе!
Ахилла согласился, а Термосесов предложил ещё потанцевать под фортепиано, и танцевал прежде с почтмейстершей, потом с её дочерями, потом ещё с двумя или тремя другими дамами и, наконец, после всех с Бизюкиной, а в заключение всего обхватил дьякона, и провальсировал с ним, и, сажая его на место, как даму, поднёс к губам его руку, а поцеловал свою собственную.
Никак не ожидавший этого Ахилла сконфузился и быстро вырвал у Термосесова руку, но тот над ним расхохотался и сказал:
— Неужто же ты думал, что я твою кучерскую лапу стану целовать?
Дьякон обиделся и подумал: «Ох, не надо бы мне, кажется, с ним якшаться!» Но как они сейчас вслед за этим отправились по домам, то и он не отбился от компании. Семейство почтмейстера, дьякон, Варнава, Термосесов и Бизюкина шли вместе. Они завели домой почтмейстершу с дочерьми, и здесь, у самого порога комнаты, Ахилла слышал, как почтмейстерша сказала Термосесову:
— Я надеюсь, что мы с вами будем видеться.
— В этом не сомневаюсь, — отвечал Термосесов и добавил — вы говорили, что вам нравится, как у исправника на стене вся царская фамилия в портретах?
— Да, мне этого давно очень, очень хочется.
— Ну так это я вам завтра же устрою. И они расстались.
На дворе было уже около двух часов ночи, что для уездного города, конечно, было весьма поздно, и Препотенский, плетяся, размышлял, каким способом ему благополучнее доставиться домой, то есть улизнуть ли потихоньку чтоб его не заметил Ахилла, или, напротив, ввериться его великодушию, так как Варнава когда-то читал, что у черкесов на Кавказе иногда спасаются единственно тем, что вверяют себя великодушию врага, и теперь он почему-то склонялся к мысли судить об Ахилле по-черкесски.
Но прежде чем Препотенский пришёл к какому-нибудь положительному решению, Термосесов все это переиначил.
Глава 6
Тотчас как только они расстались с почтмейстершей, Термосесов объявил, что все непременно должны на минуту зайти с ним к Бизюкиной.
— Позволяешь? — отнёсся он полуоборотом к хозяйке.
Той это было неприятно, но она позволила.
— У тебя питра какая-нибудь дома есть?
Бизюкина сконфузилась. Она как нарочно нынче забыла послать за вином и теперь вспомнила, что со стола от обеда приняли последнюю, чуть не совсем пустую, бутылку хересу. Термосесов заметил это смущение и сказал:
— Ну, хоть пиво небось есть?
— Пиво, конечно, есть.
— Я знаю, что у акцизных пиво всегда есть. И мёд есть?
— Да, есть и мёд.
— Ну вот и прекрасно: есть, господа, у нас пиво и мёд, и я вам состряпаю из этого такое лампопо, что — Термосесов поцеловал свои пальцы и договорил: — язык свой, и тот, допивая, проглотите.
— Что это за ланпопо? — спросил Ахилла.
— Не ланпопо, а лампопо — напиток такой из пива и меду делается. Идём! — и он потянул Ахиллу за рукав.
— Постой, — оборонялся дьякон. — Какое же это ланпопо? Это у нас на похоронах пьют… «пивомедие» называется.
— А я тебе говорю, это не пивомедие будет, а лампопо. Идём!
— Нет, постой! — опять оборонялся Ахилла. — Я знаю это пивомедие… Оно, брат, опрокидонтом с ног валит… я его ни за что не стану пить.
— Я тебе говорю — будет лампопо, а не пивомедие!
— А лучше бы его нынче не надо, — отвечал дьякон, — а то назавтра чердак трещать будет.
Препотенский был тоже того мнения, но как ни Ахилла, ни Препотенский не обладали достаточною твёрдостью характера, чтобы настоять на своём, то настоял на своём Термосесов и забрал их в дом Бизюкиной. По мысли вожака, «питра» должна была состояться в садовой беседке, куда немедленно же и явилась наскоро закуска и множество бутылок пива и меду, из которых Термосесов в ту же минуту стал готовить лампопо.
Варнава Препотенский поместился возле Термосесова. Учитель хотел нимало не медля объясниться с Термосесовым, зачем он юлил около Туганова и помогал угнетать его, Варнаву?
Но, к удивлению Препотенского, Термосесов потерял всякую охоту болтать с ним и, вместо того чтоб ответить ему что-нибудь ласково, оторвал весьма нетерпеливо:
— Мне все равны: и мещане, и дворяне, и люди чёрных сотен[180]. Отстаньте вы теперь от меня с политикой, я пить хочу!
— Однако же вы должны согласиться, что люди семинария воспитанского лучше, — пролепетал, путая слова, Варнава.
— Ну вот, — перебил Термосесов, — то была «любимая мозоль», а теперь «семинария воспитанского»! Вот Цицерон!
— Он это часто, когда разгорячится, хочет сказать одно слово, а скажет совсем другое, — вступился за Препотенского Ахилла и при этом пояснил, что учитель за эту свою способность даже чуть не потерял хорошее знакомство, потому что хотел один раз сказать даме: «Матрёна Ивановна, дайте мне лимончика», да вдруг выговорил: «Лимона Ивановна, дайте мне матренчика!» А та это в обиду приняла.
Термосесов так и закатился весёлым смехом, но вдруг схватил Варнаву за руку и, нагнув к себе его голову, прошептал:
— Поди сейчас запиши мне для памяти тот разговор, который мы слышали от попов и дворян. Понимаешь, насчёт того, что и время пришло, и что Александр Первый не мог, и что в остзейском крае и сейчас не удаётся… Одним словом все, все…
— Зачем же распространяться? — удивился учитель.
— Ну, уж это не твоё дело. Ты иди скорей напиши, и там увидишь на что?.. Мы это подпишем и пошлём в надлежащее место…
— Что вы! что вы это? — громко заговорил, отчаянно замотав руками, Препотенский. — Доносить! Да ни за что на свете.
— Да ведь ты же их ненавидишь!
— Ну так что ж такое?
— Ну и режь их, если ненавидишь!
— Да; извольте, я резать извольте, но… я не подлец, чтобы доносы…
— Ну так пошёл вон, — перебил его, толкнув к двери, Термосесов.
— Ага, «вон»! Значит я вас разгадал; вы заодно с Ахилкой.
— Пошёл вон!
— Да-с, да-с. Вы меня позвали на лампопо, а вместо того…
— Да… ну так вот тебе и лампопо! — ответил Термосесов и, щёлкнув Препотенского по затылку, выпихнул его за двери и задвинул щеколду.
Смотревший на всю эту сцену Ахилла смутился и, привстав с места, взял свою шляпу.
— Чего это ты? куда? — спросил его, снова садясь за стол, Термосесов.
— Нет; извините… Я домой.
— Допивай же своё лампопо.
— Нет; исчезни оно совсем, не хочу. Прощайте; моё почтение. — И он протянул Термосесову руку, но тот, не подавая своей руки, вырвал у него шляпу и, бросив её под свой стул, закричал: — Сядь!
— Нет, не хочу, — отвечал дьякон.
— Сядь! тебе говорят! — громче крикнул Термосесов и так подёрнул Ахиллу, что тот плюхнул на табуретку
— Хочешь ты быть попом?
— Нет, не хочу, — отвечал дьякон.
— Отчего же не хочешь?
— А потому, что я к этому не сроден и недостоин.
— Но ведь тебя протопоп обижает?
— Нет, не обижает.
— Да ведь он у тебя, говорят, раз палку отнял?
— Ну так что ж что отнял?
— И глупцом тебя называл.
— Не знаю, может быть и называл
— Донесём на него, что он нынче говорил.
— Что-о-о?
— А вот что!
И Термосесов нагнулся и, взяв из-под стула шляпу Ахиллы, бросил её к порогу.
— Позволяешь? — отнёсся он полуоборотом к хозяйке.
Той это было неприятно, но она позволила.
— У тебя питра какая-нибудь дома есть?
Бизюкина сконфузилась. Она как нарочно нынче забыла послать за вином и теперь вспомнила, что со стола от обеда приняли последнюю, чуть не совсем пустую, бутылку хересу. Термосесов заметил это смущение и сказал:
— Ну, хоть пиво небось есть?
— Пиво, конечно, есть.
— Я знаю, что у акцизных пиво всегда есть. И мёд есть?
— Да, есть и мёд.
— Ну вот и прекрасно: есть, господа, у нас пиво и мёд, и я вам состряпаю из этого такое лампопо, что — Термосесов поцеловал свои пальцы и договорил: — язык свой, и тот, допивая, проглотите.
— Что это за ланпопо? — спросил Ахилла.
— Не ланпопо, а лампопо — напиток такой из пива и меду делается. Идём! — и он потянул Ахиллу за рукав.
— Постой, — оборонялся дьякон. — Какое же это ланпопо? Это у нас на похоронах пьют… «пивомедие» называется.
— А я тебе говорю, это не пивомедие будет, а лампопо. Идём!
— Нет, постой! — опять оборонялся Ахилла. — Я знаю это пивомедие… Оно, брат, опрокидонтом с ног валит… я его ни за что не стану пить.
— Я тебе говорю — будет лампопо, а не пивомедие!
— А лучше бы его нынче не надо, — отвечал дьякон, — а то назавтра чердак трещать будет.
Препотенский был тоже того мнения, но как ни Ахилла, ни Препотенский не обладали достаточною твёрдостью характера, чтобы настоять на своём, то настоял на своём Термосесов и забрал их в дом Бизюкиной. По мысли вожака, «питра» должна была состояться в садовой беседке, куда немедленно же и явилась наскоро закуска и множество бутылок пива и меду, из которых Термосесов в ту же минуту стал готовить лампопо.
Варнава Препотенский поместился возле Термосесова. Учитель хотел нимало не медля объясниться с Термосесовым, зачем он юлил около Туганова и помогал угнетать его, Варнаву?
Но, к удивлению Препотенского, Термосесов потерял всякую охоту болтать с ним и, вместо того чтоб ответить ему что-нибудь ласково, оторвал весьма нетерпеливо:
— Мне все равны: и мещане, и дворяне, и люди чёрных сотен[180]. Отстаньте вы теперь от меня с политикой, я пить хочу!
— Однако же вы должны согласиться, что люди семинария воспитанского лучше, — пролепетал, путая слова, Варнава.
— Ну вот, — перебил Термосесов, — то была «любимая мозоль», а теперь «семинария воспитанского»! Вот Цицерон!
— Он это часто, когда разгорячится, хочет сказать одно слово, а скажет совсем другое, — вступился за Препотенского Ахилла и при этом пояснил, что учитель за эту свою способность даже чуть не потерял хорошее знакомство, потому что хотел один раз сказать даме: «Матрёна Ивановна, дайте мне лимончика», да вдруг выговорил: «Лимона Ивановна, дайте мне матренчика!» А та это в обиду приняла.
Термосесов так и закатился весёлым смехом, но вдруг схватил Варнаву за руку и, нагнув к себе его голову, прошептал:
— Поди сейчас запиши мне для памяти тот разговор, который мы слышали от попов и дворян. Понимаешь, насчёт того, что и время пришло, и что Александр Первый не мог, и что в остзейском крае и сейчас не удаётся… Одним словом все, все…
— Зачем же распространяться? — удивился учитель.
— Ну, уж это не твоё дело. Ты иди скорей напиши, и там увидишь на что?.. Мы это подпишем и пошлём в надлежащее место…
— Что вы! что вы это? — громко заговорил, отчаянно замотав руками, Препотенский. — Доносить! Да ни за что на свете.
— Да ведь ты же их ненавидишь!
— Ну так что ж такое?
— Ну и режь их, если ненавидишь!
— Да; извольте, я резать извольте, но… я не подлец, чтобы доносы…
— Ну так пошёл вон, — перебил его, толкнув к двери, Термосесов.
— Ага, «вон»! Значит я вас разгадал; вы заодно с Ахилкой.
— Пошёл вон!
— Да-с, да-с. Вы меня позвали на лампопо, а вместо того…
— Да… ну так вот тебе и лампопо! — ответил Термосесов и, щёлкнув Препотенского по затылку, выпихнул его за двери и задвинул щеколду.
Смотревший на всю эту сцену Ахилла смутился и, привстав с места, взял свою шляпу.
— Чего это ты? куда? — спросил его, снова садясь за стол, Термосесов.
— Нет; извините… Я домой.
— Допивай же своё лампопо.
— Нет; исчезни оно совсем, не хочу. Прощайте; моё почтение. — И он протянул Термосесову руку, но тот, не подавая своей руки, вырвал у него шляпу и, бросив её под свой стул, закричал: — Сядь!
— Нет, не хочу, — отвечал дьякон.
— Сядь! тебе говорят! — громче крикнул Термосесов и так подёрнул Ахиллу, что тот плюхнул на табуретку
— Хочешь ты быть попом?
— Нет, не хочу, — отвечал дьякон.
— Отчего же не хочешь?
— А потому, что я к этому не сроден и недостоин.
— Но ведь тебя протопоп обижает?
— Нет, не обижает.
— Да ведь он у тебя, говорят, раз палку отнял?
— Ну так что ж что отнял?
— И глупцом тебя называл.
— Не знаю, может быть и называл
— Донесём на него, что он нынче говорил.
— Что-о-о?
— А вот что!
И Термосесов нагнулся и, взяв из-под стула шляпу Ахиллы, бросил её к порогу.