Лесков Николай Семёнович. Соборяне

   Отец Савелий глубоко вздохнул, положил перо, ещё взглянул на свой дневник и словно ещё раз общим генеральным взглядом окинул всех, кого в жизнь свою вписал он в это не бесстрастное поминанье, закрыл и замкнул свою демикотоновую книгу в её старое место. Затем он подошёл к окну, приподнял спущенную коленкоровую штору и, поглядев за реку, выпрямился во весь свой рост и благодарственно перекрестился. Небо было закрыто чёрными тучами, и редкие капли дождя уже шлёпали в густую пыль; это был дождь, прошенный и моленный Туберозовым прошедшим днём на мирском молебне, и в теперешнем его появлении старик видел как бы знамение, что его молитва не бездейственна. Старый Туберозов шептал слова восторженных хвалений и не заметил, как по лицу его тихо бежали слезы и дождь все частил капля за каплей и, наконец, засеял как сквозь частое сито, освежая влажною прохладой слегка воспалённую голову протопопа, который так и уснул, как сидел у окна, склонясь головой на свои белые руки.
   Между тем безгромный, тихий дождь пролил, воздух стал чист и свеж, небо очистилось, и на востоке седой сумрак начинает серебриться, приготовляя место заре дня иже во святых отца нашего Мефодия Песношского, дня, которому, как мы можем вспомнить, дьякон Ахилла придавал такое особенное и, можно сказать, великое значение, что даже велел кроткой протопопице записать у себя этот день на всегдашнюю память.

Глава 6

   Рассвет быстро яснел, и пока солнце умывалось в тумане за дымящимся бором, золотые стрелы его лучей уже остро вытягивались на горизонте. Лёгкий туман всполохнулся над рекой и пополз вверх по скалистому берегу; под мостом он клубится и липнет около чёрных и мокрых свай. Из-под этого тумана синеет бакша и виднеется белая полоса шоссе. На всем ещё лежат тени полусвета, и нигде, ни внутри домов, ни на площадях и улицах, не заметно никаких признаков пробуждения.
   Но вот на самом верху крутой, нагорной стороны Старого Города, над узкою крестовою тропой, что ведёт по уступам кременистого обрыва к реке, тонко и прозрачно очерчиваются контуры весьма странной группы. При слабом освещении, при котором появляется эта группа, в ней есть что-то фантастическое. Посредине её стоит человек, покрытый с плеч до земли ниспадающим длинным хитоном, слегка схваченным в опоясье. Фигура эта появилась совершенно незаметно, точно выплыла из редеющего тумана, и стоит неподвижно, как привидение.
   Суеверный человек может подумать, что это старогородский домовой, пришедший повздыхать над городом за час до его пробуждения.
   Однако все более и более яснеющий рассвет с каждым мгновением позволяет точнее видеть, что это не домовой, и не иной дух, хотя в то же время все-таки и не совсем что-либо обыкновенное. Теперь мы видим, что у этой фигуры руки опущены в карманы. Из одного кармана торчит очень длинный прут с надвязанною на его конце пращой, или по крайней мере рыболовною лесой, из другого — на четырех бечевах висит что-то похожее на тяжёлую палицу. Но вот шелохнул ветерок, по сонной реке тихо сверкнуло мелкой рябью, за узорною решёткой соборного храма встрепенулись листочки берёз, и пустые складки широких покровов нагорной статуи задвигались тихо и открыли тонкие ноги в белых ночных панталонах. В эту же секунду, как обнажились эти тонкие ноги, взади из-за них неожиданно выставилось четыре руки, принадлежащие двум другим фигурам, скрывавшимся на втором плане картины. Услужливые руки эти захватили раздутые полы, собрали их и снова обернули ими тоненькие белые ноги кумира. Теперь стоило только взглянуть поприлежнее, и можно было рассмотреть две остальные фигуры. Справа виднелась женщина. Она бросалась в глаза прежде всего непомерною выпуклостью своего чрева, на котором высоко поднималась узкая туника. В руках у этой женщины медный блестящий щит, посредине которого был прикреплён большой пук волос, как будто только что снятых с черепа вместе с кожей. С другой стороны, именно слева высокой фигуры, выдавался широкобородый, приземистый, чёрный дикарь. Под левою рукой у него было что-то похожее на орудия пытки, а в правой — он держал кровавый мешок, из которого свесились книзу две человеческие головы, бледные, лишённые волос и, вероятно, испустившие последний вздох в пытке. Окрест этих трех лиц совсем веяло воздухом северной саги. Но вот свет, ясное солнце всплыло ещё немножко повыше, и таинственной саги как не бывало. Это просто три живые, хотя и весьма оригинальные человека. Они и ещё постояли с минуту и потом двинулись книзу. Спустясь шагов десять, они снова остановились, и тот, который был из них выше других и стоял впереди, тихонько промолвил:
   — Смотри, брат Комарь, а ведь их что-то нынче не видно!
   — Да, не видать, — отвечал чернобородый Комарь.
   — Да ты получше смотри!
   Комарь воззрился за реку и через секунду опять произнёс:
   — Нечего смотреть: никого не видать.
   — А в городе, господи, тишь-то какая!
   — Сонное царство, — заметила тихо фигура, державшая медный щит под рукой.
   — Что ты говоришь, Фелиси? — спросила, не расслышав, худая фигура.
   — Я докладываю вам, Воин Васильевич, что в городе сонное царство, — проговорила в ответ женщина.
   — Да, сонное царство; но скоро начнут просыпаться. Вот погляди-ка, Комарь, оттуда уж, кажется, кто-то бултыхнул?
   Фигура кивнула налево к острову, с которого лёгкий парок подымался и тихо клубился под мостом.
   — Бултыхнул и есть, — ответил Комарь и начал следить за двумя тонкими кружками, расширявшимися по тихой воде. В центре переднего из этих кружков, тихо качаясь, вертелось что-то вроде зрелой, жёлтой тыквы.
   — Ах он, каналья! опять прежде нас бултыхнул, не дождавшись начальства.
   — А вон и оттуда готов, — молвил бесстрастно Комарь.
   — Может ли быть! Ты врёшь, Комарище.
   — А вон! поглядите, вон, идут уж над самою рекой!
   Все три путника приложили ладони к бровям и, поглядев за реку, увидали, что там выступало что-то рослое и дебелое, с ног до головы повитое белым саваном: это «что-то» напоминало как нельзя более статую Командора и, как та же статуя, двигалось плавно и медленно, но неуклонно приближаясь к реке.
   В эти минуты светозарный Феб быстро выкатил на своей огненной колеснице ещё выше на небо; совсем разредевший туман словно весь пропитало янтарным тоном. Картина обагрилась багрецом и лазурью, и в этом ярком, могучем освещении, весь облитый лучами солнца, в волнах реки показался нагой богатырь с буйною гривой чёрных волос на большой голове. Он плыл против течения воды, сидя на достойном его могучем красном коне, который мощно рассекал широкою грудью волну и сердито храпел темно-огненными ноздрями.
   Все эти пешие лица и плывущий всадник стремятся с разных точек к одному пункту, который, если бы провести от них перекрёстные линии, обозначился непременно на выдающемся посредине реки большом камне. В первой фигуре, которая спускается с горы, мы узнаем старогородского исправника Воина Васильевича Порохонцева, отставного ротмистра, длинного худого добряка, разрешившего в интересах науки учителю Варнаве Препотенскому воспользоваться телом утопленника. На этом сухом и длинном меценате надет масакового цвета шёлковый халат, а на голове остренькая гарусная ермолка; из одного его кармана, где покоится его правая рука, торчит тоненькое кнутовище с навязанным на нем длинным выводным кнутом, а около другого, в который засунута левая рука городничего, тихо показывается огромная, дочерна закуренная пенковая трубка и сафьяновый восточный кисет с охотницким ремешком.
   У него за плечом слева тихо шагает его главный кучер Комарь, баринов друг и наперсник, давно уже утративший своё крёстное имя и от всех называемый Комарем. У Комаря вовсе не было с собой ни пытальных орудий, ни двух мёртвых голов, ни мешка из испачканной кровью холстины, а он просто нёс под мышкой скамейку, старенький пунцовый коверчик да пару бычьих туго надутых пузырей, связанных один с другим суконною покромкой.
   Третий лик, за четверть часа столь грозный, с медным щитом под рукой, теперь предстаёт нам в скромнейшей фигуре жены Комаря. «Мать Фелисата», — так звали эту особу на дворне, — была обременена довольно тяжёлою ношей, но вся эта ноша тоже отнюдь не была пригодна для битвы. Прежде всего она несла своё чрево, служившее приютом будущему юному Комаренку, потом под рукой у неё был ярко заблиставший на солнце медный таз, а в том тазе мочалка, в мочалке — суконная рукавичка, в суконной рукавичке — кусочек камфарного мыла; а на голове у неё лежала вчетверо сложенная белая простыня.
   Картина самого тихого свойства.
   Под белым покровом шедшая тихо с Заречья фигура тоже вдруг потеряла свою грандиозность, а с нею и всякое подобие с Командором. Это шёл человек в сапогах из такой точно кожи, в какую обута нога каждого смертного, носящего обувь. Шёл он спокойно, покрытый до пят простыней, и когда, подойдя к реке, сбросил её на траву, го в нем просто-напросто представился дебелый и нескладный белобрысый уездный лекарь Пуговкин.
   В кучерявом нагом всаднике, плывущем на гнедом долгогривом коне, узнается дьякон Ахилла, и даже еле мелькающая в мелкой ряби струй тыква принимает знакомый человеческий облик: на ней обозначаются два кроткие голубые глаза и сломанный нос. Ясно, что это не тыква, а лысая голова Константина Пизонского, старческое тело которого скрывается в свежей влаге.
   Пред нами стягивается на своё урочное место компания старогородских купальщиков, которые издавна обыкновенно встречаются здесь таким образом каждое утро погожего летнего дня и вместе наслаждаются свежею, утреннею ванной. Посмотрим на эту сцену.
   Первый сбросил с себя свою простыню белый лекарь, через минуту он снял и второй свой покров, свою розовую серпянковую сорочку^[124], и вслед за тем, шибко разбежавшись, бросился кувырком в реку и поплыл к большому широкому камню, который возвышался на один фут над водой на самой средине реки. Этот камень действительно был центром их сборища.
   Лекарь в несколько взмахов переплыл пространство, отделявшее его от камня, вскочил на гладкую верхнюю площадь камня и, захохотав, крикнул:
   — Я опять прежде всех в воде! — И с этим лекарь гаркнул Ахилле: — Плыви скорей, фараон! Видишь ли ты его, чертушку? — опять, весело смеясь, закричал он исправнику и снова, не ожидая ответа от ротмистра, звал уже Пизонского, поманивая его тихонько, как уточку: — Гряди, плешиве! гряди, плешиве^[125]!
   Меж тем к исправнику, или уездному начальнику, который не был так проворен и ещё оставался на суше, в это время подошла Фелисата: она его распоясала и, сняв с него халат, оставила в одном бельё и в пёстрой фланелевой фуфайке.
   Так этот воин ещё приготовлялся к купанью, тогда как лекарь, сидя на камне и болтая в воде ногами, вертелся во все стороны и весело свистал и вдруг неожиданно так громко треснул подплывшего к нему Ахиллу ладонью по голой спине, что тот даже вскрикнул, не от удара, а от громогласного звука.
   — За что это так громко дерёшься? — воскликнул дьякон.
   — Не хватай меня за тело, — отвечал лекарь.
   — А если у меня такая привычка?
   — Отвыкай, — отозвался снова, громко свистя, лекарь.
   — Я и отвыкаю, да забываюсь.
   Лекарь ничего не ответил и продолжал свистать, а дьякон, покачав головой, плюнул и, развязав шнурочек, которым был подпоясан по своему богатырскому телу, снял с этого шнурочка конскую скребницу и щётку и начал усердно и с знанием дела мыть гриву своего коня, который, гуляя на чембуре, выгибал наружу ладьистую спину и бурливо пенил коленами воду.
   Этот пейзаж и жанр представляли собою простоту старогородской жизни, как увертюра представляет музыку оперы; но увертюра ещё не окончена.

Глава 7

   На левом берегу, где оставался медлительный градоначальник, кучер Комарь разостлал ковёр, утвердил на нем принесённую скамейку, покачал её вправо и влево и, убедясь, что она стоит крепко, возгласил:
   — Садитесь, Воин Васильевич; крепко!
   Порохонцев подошёл поспешно к скамье, ещё собственноручно пошатал её и сел не прежде, как убедясь, что скамья действительно стоит крепко. Едва только барин присел, Комарь взял его сзади под плечи, а Комарева жена, поставив на ковёр таз с мочалкой и простыней, принялась разоблачать воинственного градоначальника. Сначала она сняла с него ермолку, потом вязаную фуфайку, потом туфли, носки, затем осторожно наложила свои ладони на сухие ребра ротмистра и остановилась, скосив в знак внимания набок свою голову.
   — Что, Фелиси, кажется, уже ничего: кажется, можно ехать? — спросил Порохонцев.
   — Нет, Воин Васильевич, ещё пульсы бьются, — отвечала Фелисата.
   — Ну, надо подождать, если бьются: а ты, Комарь, 6ултыхай.
   — Да я бултыхну.
   — Ты бултыхай, братец, бултыхай! Ты оплыви разок, да и выйди, и поедем.
   — Не был бы я тогда только, Воин Васильевич, очень скользкий, чтобы вы опять по-анамеднешнему не упали?
   — Нет, ничего; не упаду.
   Комарь сбросил с себя, за спиной своего господина, рубашку и, прыгнув с разбегу в воду, шибко заработал руками.
   — Ишь как лихо плавает твой Комарище! — проговорил Порохонцев.
   — Отлично, — отвечала Комариха, по-видимому нимало не стесняясь сама и не стесняя никого из купальщиков своим присутствием.
   Фелисата, бывшая крепостная девушка Порохонцева, давно привыкла быть нянькой своего больного помещика и в ухаживаниях за ним различие пола для неё не существовало. Меж тем Комарь оплыл камень, на котором сидели купальщики, и, выскочив снова на берег, стал спиной к скамье, на которой сидел градоначальник, и изогнулся глаголем.
   Воин Васильевич взлез на него верхом, обхватился руками за шею и поехал на нем в воду. Ротмистр обыкновенно таким образом выезжал на Комаре в воду, потому что не мог идти босою ногой по мелкой щебёнке, но чуть вода начинала доставать Комарю под мышки, Комарь останавливался и докладывал, что камней уж нет и что он чувствует под ногами песок. Тогда Воин Васильевич слезал с его плеч и ложился на пузыри. Так было и нынче: сухой градоначальник лёг, Комарь толкнул его в пятки, и они оба поплыли к камню и оба на него взобрались. Небольшой камень этот, возвышающийся над водой ровною и круглою площадью фута в два в диаметре, служил теперь помещением для пяти человек, из коих четверо: Порохонцев, Пизонский, лекарь и Ахилла, размещались по краям, усевшись друг к другу спинами, а Комарь стоял между ними в узеньком четыреугольнике, образуемом их спинами, и мыл голову своего господина, остальные беседовали. Пизонский, дёргая своим кривым носом, рассказывал, что, как вчера смерклось, где-то ниже моста в лозах села пара лебедей и ночью под дождичек все гоготали.
   — Лебеди кричали — это к чьему-то прилёту, — заметил Комарь, продолжая усердно намыливать баринову голову.
   — Нет, это просто к хорошему дню, — ответил Пизонский.
   — Да и кому к нам прилететь? — вмешался лекарь, — живём как кикиморы, целый век ничего нового.
   — А на что нам новое? — ответил Пизонский. — Все у нас есть; погода прекрасная, сидим мы здесь на камушке, никто нас не осуждает; наги мы, и никто нас не испугает. А приедет новый человек, все это ему покажется не так, и пойдёт он разбирать…
   — Пойдёт разбирать, зачем они голые сидят? — фамильярно перебил Комарь.
   — Спросит: зачем это держат такого начальника, которого баба моет? — подсказал лекарь.
   — А ведь и правда! — воскликнул, тревожно поворотясь на месте, ротмистр.
   Комарь подул себе в усы, улыбнулся и тихо проговорил:
   — Скажет: зачем это исправник на Комаре верхом ездит?
   — Молчи, Комарище!
   — Полюбопытствуют, полюбопытствуют и об этом, — снова отозвался кроткий Пизонский, и вслед за тем вздохнул и добавил: — А теперь без новостей мы вот сидим как в раю; сами мы наги, а видим красу: видим лес, видим горы, видим храмы, воды, зелень; вон там выводки утиные под бережком попискивают; вон рыбья мелкота целою стаей играет. Сила господня!
   Звук двух последних слов, которые громче других произнёс Пизонский, сначала раскатился по реке, потом ещё раз перекинулся на взгорье и, наконец, несколько гулче отозвался на Заречье. Услыхав эти переливы, Пизонский поднял над своею лысою головой устремлённый вверх указательный палец и сказал:
   — Трижды сила господня тебе отвечает: чего ещё лучше, как жить в такой тишине и в ней все и окончить.
   — Правда, истинная правда, — отвечал, вздохнув, ротмистр. — Вот мы с лекарем маленькую новость сделали: дали Варнаве мёртвого человека сварить, а и то сколько пошло из этого вздора! Кстати, дьякон: ты, брат, не забудь, что ты обещал отобрать у Варнавки эти кости!
   — Что мне забывать; я не аристократ, чтобы на меня орать сто крат; я что обещал, то и сделал.
   — Как, сделал? Неужто и сделал?
   — А разумеется, сделал.
   — Дьякон, ты это врёшь, голубчик. Ахилла промолчал.
   — Что ж ты молчишь? Расскажи же, как ты это отобрал у него эти кости? А? Да что ты, какого черта нынче солидничаешь?
   — А отчего же мне и не солидничать, когда мне талия моя на то позволяет? — отозвался не без важности Ахилла. — Вы с лекарем нагадили, а я ваши глупости исправил; влез к Варнавке в окошко, сгрёб в кулёчек все эти кости…
   — И что же дальше, Ахиллушка? Что, милый, дальше, что?
   — Да вот тут бестолковщина вышла.
   — Говори же скорей, говори!
   — А что говорить, когда я сам не знаю, кто у меня их, эти кости, назад украл.
   Порохонцев подпрыгнул и вскричал:
   — Как, опять украдены?
   — То есть как тебе сказать украдены? Я не знаю, украдены они или нет, а только я их принёс домой и все как надо высыпал на дворе в тележку, чтобы схоронить, а теперь утром глянул: их опять нет, и всего вот этот один хвостик остался.
   Лекарь захохотал.
   — Чего ты смеёшься? — проговорил слегка сердившийся на него дьякон.
   — Хвостик у тебя остался? Ахилла рассердился.
   — Разумеется, хвостик, — отвечал он, — а то это что же такое?
   Дьякон отвязал от скребницы привязанную верёвочкой щиколоточную человеческую косточку и, сунув её лекарю, сухо добавил: «На, разглядывай, если тебе не верится».
   — Да разве у людей бывают хвостики?
   — А то разве не бывают?
   — Значит, и ты с хвостом?
   — Я? — переспросил Ахилла.
   — Да, ты.
   Лекарь опять расхохотался, а дьякон побледнел и сказал:
   — Послушай, отец лекарь, ты шути, шути, только пропорцию знай: ты помни, что я духовная особа!
   — Ну да ладно! Ты скажи хоть, где у тебя астрагелюс?
   Незнакомое слово «астрагелюс» произвело на дьякона необычайное впечатление: ему почудилось что-то чрезвычайно обидное в этом латинском названии щиколотки, и он, покачав на лекаря укоризненно головой, глубоко вздохнул и медленно произнёс:
   — Ну, никогда я не ожидал, чтобы ты был такой подлец!
   — Я подлец?
   — А разумеется, после того как ты смел меня, духовное лицо, такую глупость спросить, — ты больше ничего как подлец. А ты послушай: я тебе давеча спустил, когда ты пошутил про хвостик, но уж этого ты бойся.
   — Ужасно!
   — Нет, не ужасно, а ты в самом деле бойся, потому что мне уж это ваше нынешнее вольномыслие надоело и я ещё вчера отцу Савелью сказал, что он не умеет, а что если я возьмусь, так и всю эту вольнодумную гадость, которая у нас завелась, сразу выдушу.
   — Да разве astragelus сказать — это вольнодумство?
   — Цыть! — крикнул дьякон.
   — Вот дурак, — произнёс, пожав плечами, лекарь.
   — Цыть! — загремел Ахилла, подняв свой кулак и засверкав грозно глазами.
   — Тьфу, осел; с ним нельзя говорить!
   — А, а, я осел; со мной нельзя говорить! Ну, брат, так я же вам не Савелий; пойдём в омут?
   И с этими словами дьякон, перемахнув в левую руку чембур своего коня, правою обхватил лекаря поперёк его тела и бросился с ним в воду. Они погрузились, выплыли и опять погрузились. Хотя по действиям дьякона можно было заключить, что он отнюдь не хотел утопить врача, а только подвергал пытке окунаньем и, барахтаясь с ним, держал полегоньку к берегу; но три человека, оставшиеся на камне, и стоявшая на противоположном берегу Фелисата, слыша отчаянные крики лекаря, пришли в такой неописанный ужас, что подняли крик, который не мог не произвесть повсеместной тревоги.
   Так дьякон Ахилла начал искоренение водворившегося в Старгороде пагубного вольномыслия, и мы будем видеть, какие великие последствия повлечёт за собою это энергическое начало.

Глава 8

   Крик и шум, поднятый по этому случаю купальщиками, пробудил еле вздремнувшего у окна протопопа; старик испугался, вскочил и, взглянув за реку, решительно не мог себе ничего объяснить, как под окном у него остановилось щегольское тюльбюри, запряжённое кровною серою лошадью. В тюльбюри сидела молодая дама в чёрном платье: она правила лошадью сама, а возле неё помещался рядом маленький казачок. Это была молодая вдова, помещица Александра Ивановна Серболова, некогда ученица Туберозова, которую он очень любил и о которой всегда отзывался с самым тёплым сочувствием. Увидав протопопа, молодая дама приветливо ему поклонилась и дружественно приветствовала.
   — Александра Ивановна, приймите дань моего наиглубочайшего почтения! — отвечал протопоп. — Всегдашняя радость моя, когда я вас вижу. Жена сейчас встанет, позвольте мне просить вас ко мне на чашку чая.
   Но дама отказалась и сказала, что она приехала с тем, чтобы помолиться об усопшем муже, и просит Туберозова поспешить для неё в церковь.
   — Готов к вашим услугам.
   — Пожалуйста; вы начинайте обедню, а я заеду на минутку к старушке Препотенской, она иначе обидится.
   С этими словами дама кивнула головой, и лёгкий экипажец её скрылся. Протопоп Савелий начал спешно делать свой всегда тщательно содержимый туалет, послал девочку велеть ударить к заутрене и велел ей забежать за дьяконом Ахиллой, а сам стал пред кивотом на правило. Через полчаса раздался удар соборного колокола, а через несколько минут позже и девочка возвратилась, но возвратилась с известием, что дьякона Ахиллу она не только не нашла, но что никому не известно и где он. Ждать было некогда, и отец Туберозов, взяв свою трость с надписью «жезл Ааронов расцвёл», вышел из дому и направился к собору. Не прошло затем и десяти минут, как глазам протопопицы, Натальи Николаевны, предстал дьякон Ахилла. Он был, что называется, весь вне себя.
   — Маменька, — воскликнул он, — все, что я вчера вам обещал о мёртвых костях, вышло вздор.
   — Ну, я так тебе и говорила, что это вздор, — отвечала Наталья Николаевна.
   — Нет, позвольте же, надо знать, почему этот вздор выходит? Я вчера, как вам и обещал, — я этого сваренного Варнавкой человека останки, как следует, выкрал у него в окне, и снёс в кульке к себе на двор, и высыпал в телегу, но днесь поглядел, а в телеге ничего нет! Я же тому не виноват?
   — Да кто ж тебя винит?
   — То-то и есть: я даже впал в сомнение, не схоронил ли я их ночью да не заспал ли, но на купанье меня лекарь рассердил, и потом я прямо с купанья бросился к Варнаве, окошки закрыты болтами, а я заглянул в щёлочку и вижу, что этот обваренный опять весь целиком на крючочке висит! Где отец протопоп? Я все хочу ему рассказать.
   Наталья Николаевна послала дьякона вслед за мужем, и шагистый Ахилла догнал Туберозова на полудороге.
   — Чего это ты так… и бежишь, и пыхтишь, и сопишь, и топочешь? — спросил его, услышав его шаги, Савелий.
   — Это у меня… отец Савелий, всегда, когда бежу… Вы разве не заметили?
   — Нет, я этого не замечал, а ты отчего же об этом лекарю не скажешь, он может помочь.