или военные, про Восточный фронт, военнопленных.
Веселье весельем, но что нас не вооружают, это свинство. Иногда
показывают винтовку, говорят, что это винтовка, и объясняют, как с ней
обращаться. К черту! И без того всем известно, что винтовка -- не ложка, что
из нее стреляют. Однажды я, как сумел, поставил вопрос ребром, то есть
спросил у унтера, почему нам не дают винтовок. Он заржал, как мерин.
-- Пуф, пуф -- унд русиш капут... -- сказал и что-то там еще лопотал.
Один парень перевел, что он советует мне сначала перерасти эту винтовку.
Осел! Я уверен, что сумею воевать не хуже его. Еще неизвестно, кто из нас на
что способен. Я как-никак сын эстонского легионера!
Эгерь
Настало время, когда нас вооружили и повели воевать. Противник наш --
судетская глина, оружие -- лопаты. Веселье кончилось.
Целый день роем окопы, делаем повороты -- линкс, рехтс, бегаем как
ошалелые, ползаем как змеи, а в результате выглядим как свиньи. Чистыми
бываем только во время проверок. И голодные к тому же как волки. Это днем. А
ночью по нескольку раз бегаем от налетов за пять километров в поле, причем
таскаем на себе весь хлам, именуемый "солдатской амуницией", и, между
прочим, лопаты...
По каким-то соображениям меня перевели в санитарную группу лагеря. Это
очень хорошо. Члены этой группы пользуются кое-какими привилегиями, живут
чисто, и, что главное, их не мучают маршировкой, не говоря уже о том, что
они не роют окопы и траншеи. Зато их мучают другим: они должны безупречно
вскидывать руку и орать: "Хайль Гитлер!" Это репетируется повседневно,
потому что члены санитарной группы патрулируют в городе, где разгуливает
всякое пузатое начальство.
Наши обязанности: дежурство в лагере, в городе и забота о том, чтобы не
умереть с голоду. Санитарный патруль состоит из двух человек с
металлическими складными носилками, на рукавах мы носим белые повязки с
красным крестом. Дежурная смена работает по восемь часов. Иногда бывают
уроки, учимся делать повязки, укладывать раненого на носилки и так далее.
Когда выпадают городские дежурства, идем к бауэрам, проживающим вблизи
города, и работаем за харчи. Пока нам нечего было бояться, Эгерь не бомбили,
хотя вражеские самолеты, поднимая панику в лагере и городе, с утра до ночи
летали высоко в небе. Эгерь не бомбили, потому что в нем не было ничего
привлекательного для врагов, ведь аэродромы находятся за городом. Мы знали,
что ни иваны, ни томми, ни янки нам ничего плохого не сделают.
Но однажды, когда я и мой напарник Риз шли в город на дежурство, завыли
сирены. Самоле-ты, почти невидимые, ползли по небосклону. Было ясно, что
они, как всегда, летят дальше на север -- на Берлин. Вот уже их не видно,
еще чуть-чуть слышны, вот и отбой. Люди вышли из убежищ и разошлись по
домам. Мы тоже, волоча надоевшие носилки, поплелись на поиски развлечений.
Вдруг, непонятно как и откуда, снова появились самолеты. Даже не могу
сказать, что появилось раньше: бомбы или самолеты. Не было тревоги. Внезапно
взрывы, грохот, шум, крики обезумевших от страха, бегущих в панике людей.
Одна старенькая женщина с целой оравой малышей бежала, таща их, орущих, за
собой. Они спотыкались, не успевали за ней, и она была в отчаянии. Риз,
мгновенно разобрав носилки, стал укладывать на них двух самых маленьких. Мы
помогли семейству добраться до убежища, но войти в него было невозможно. У
входа, давя друг друга, беспорядочно толкались сотни людей. Вокруг гремело и
визжало; с опозданием завыли сирены, нагоняя жуть; горели дома, деревья и
даже асфальт. Город был в дыму. Самолеты не были видны, бомбы сыпались
словно дождь с неба. Когда наконец удалось войти в убежище, мы занесли
детей, а сами поднялись обратно: ведь такое не увидишь каждый день! У входа
стояли пожарники и полицейские, не выпуская никого, принимая опоздавших.
Запыхавшись, пробежал сухопарый немец, офицер. Он был очень бледен и, мне
показалось, дрожал. Заметив нас, он стремительно подскочил и, схватив меня
за рукав, что-то объясняя, потащил за собой. Мы пустились бежать за ним по
горящим улицам города. Иногда, когда слышался зловещий визг, бросались на
землю и снова бежали. Повсюду валялись люди, и нельзя было понять, живые или
мертвые.
Наконец забежали во двор полуразвалившегося дома. Прямо во дворе, на
подстеленной шинели, увидели белокурую женщину. Лицо ее было в крови и
измазано сажей, она тихо стонала. Положили ее осторожно на носилки и пошли
обратно.
Страшен был этот путь. Кругом грохот, жарко от горящих домов. Мы,
пригибаясь, двигались к убежищу. Осталась лишь одна улица и один поворот,
когда на нас с грохотом повалилась стена. Я упал и тотчас услышал страшный
крик. Поднявшись, увидел: Риз лежит на ногах у женщины. Оба были неподвижны
-- он мертв, она в обмороке. Возле, остолбенев, стоял немец. Здесь же
валялась большая цементная глыба, убившая Риза, сломавшая ноги женщине.
Освободив носилки от тела Риза, мы с немцем донесли его даму до убежища, где
ее приняли врачи. Я остался в убежище до конца налета.
На другой день нас снова направили в город, на сей раз подбирать
мертвых. Это была исклю-чительно мерзкая работа. Трупы были страшные, порой
на носилках несли лишь кучу рук и ног. Мертвых было, пожалуй, больше, чем
раненых. Они были везде: в развалинах, в огородах, плавали в реке Эгере.
Работали до вечера. Устаю очень, спать стал мертвым сном, тяжело. Да, теперь
не до проказ -- идет война.
Кормят нас лучше, но я этого почти не замечаю. Как-то, когда я обедал в
столовой, ко мне подошел пожилой офицер и спросил, сколько мне лет. Он
показался мне добрым, и я сказал правду. И угадал. Он покачал головой, вынул
из кармана офицерские талоны на питание, протянул мне и, не оглянувшись,
ушел.
Дней десять работали на развалинах, извлекая полусгнившие трупы и
всякую всячину. Мне кажется, что я насквозь провонял мертвечиной.
Около полуразвалившегося блока, где хранят солому для матрацев, толпа.
Подхожу ближе, слышу смех. Оказывается, какой-то новичок залез в этот блок и
спрятался в солому. Три дня пролежал там без еды и воды. Непонятно, зачем?
Вот его вытащили -- смешной, напуганный, таращит глаза, грязный, на одежде
солома. Все смеются. Говорят, он спрятался потому, что над ним в блоке
издевались из-за того, что он каждую ночь мочился в постель. Сколько бы он
там прятался, если бы не нашли? Умер бы с голоду... А он плачет, говорит,
что болен. Жалко что-то его, но нельзя быть таким плаксой, если ты солдат.
Лагерь в Эгере растащили по всем частям света. Уехал куда-то Велло.
Санитарная группа вместе с другими частями авиации прибыла в порт, носивший
в честь маршала Роммеля его имя. Поездка сюда, в телячьих вагонах, была
нудной и голодной. Воровали, что могли. Я подружился с бельгийцем, с которым
в Эгере таскал умирающих и мертвых. Он там, оказывается, не дремал и успешно
снимал часы и кольца с мертвых, а теперь все это обменивал на съедобное.
Конечно, брать у мертвых не совсем хорошо, но если разобраться -- мертвому
часы ни к чему, а живому есть надо. Его зовут Ральф, ему пятнадцать лет. В
люфтваффе он вступил тоже добровольно: искал приключений.
Опять живем в лагере, окруженном колючей проволокой, только не в
блоках, а в палатках. Вокруг песок и песок, жаркий ветер днем и холода
ночью, а еще голод и жажда. Воду для мытья привозят с моря, пресную дают по
норме, она здесь очень дорогая. На обед дают две картофелины, суп из ботвы и
воды, хлеба -- четыреста граммов на день. Как и в Эгере, роем окопы. Только
теперь противник наш не глина, а камень или твердая как камень земля.
Санитарная группа тоже роет -- будь она проклята! Были отсюда побеги, но
беглецов привели обратно, избили и загнали в штрафную группу.
Жить становится все труднее, просто невозможно терпеть. Неизвестно
откуда нагрянула на нас какая-то эпидемия. Сначала по одному, по двое
заболели ребята, а теперь умирают, как мухи зимой. Как уберечься, никто не
знает. Что можно есть, чего нельзя -- тоже не знаем. Понос. Люди чернеют,
потом лежат, лежат и умирают. Несмотря на заразу, всех, кто стоит на ногах,
выгоняют рыть окопы. Санитарная группа теперь роет могилы. Недавно я закопал
своего партнера, Ралъфа. С каждым днем работы для нас становится все больше,
а нас -- все меньше. Может, скоро и меня зароют. Живем, будто на чужой
планете. Писем никто не получает, книг никаких нет, и читать их, собственно,
некогда. Над нами опять летают самолеты, бомбят порт, рейд и укрепления,
которые мы строим. Мне очень хочется бежать, но я понимаю безнадежность этой
затеи.
Когда ходим рыть ямы, берем с собой котелки и кипятим в них морскую
воду, кладем в нее неизвестную мне очень душистую траву. Получается
солоновато-кислая жидкость.
Из начальства в лагерь заходят лишь унтеры, выгонять нас на работу. Но
скоро им некого будет выгонять: больше половины или умерли, или умирают, да
и симулянтов наберется немало. В палатках грязь, вши, вонь, многие больные
делают под себя. За ними ухаживаем мы. Изредка бывают фельдшера, дают
бесполезную микстуру, сыплют хлорку в отхожие места. Питание стало лучше:
консервы, сыр, даже молоко консервированное. Не помогает. Наверное, бог нас
за грехи карает... Вот Ральф обкрадывал мертвых -- и я его зарыл.
Ну это, конечно, несерьезно. Тогда и меня настигла бы кара: еще в
Куресааре в церкви я сбросил с хоров бутерброд на лысину попу, а он
как-никак первый чиновник бога.
Ем я теперь досыта, потому что помогаю больным умереть: пеленаю их, пою
водой, отгоняю мух, и мне достаются их порции.
Вот и все приключения пока что...
Лежу в госпитале в городе Мариенбурге. Не знаю точно, где это, но,
кажется, где-то в Польше, хотя ничего польского теперь здесь не видно. Чтобы
выехать из Роммельгафена, пришлось немно-го схитрить. Чтобы скорее закончить
строительство укреплений, привели партию свеженьких кандидатов на тот свет,
так как из старых уже добрая половина сдохла, а остальные собирались
подыхать и работать было уже почти некому. Прежде чем впустить свеженьких в
нашу цитадель поноса, приехала врачебная комиссия и начала выявлять больных
и симулянтов. Больных сразу же вынесли из лагеря, погрузили на машины и
вывезли из порта.
Мне пришла мысль лечь на носилки самому. По внешнему виду больные и
здоровые мало отличались друг от друга, и поэтому врач, руководивший
погрузкой больных, взглянув на мою искривленную физиономию, приказал поднять
меня на машину.
Я лежал ни жив ни мертв и впервые пожалел, что непочтительно относился
к попу в церкви -- бутербродом кидался. Но бутерброд не камень, и бог не
злопамятен... Я счастливо доехал с больными до Мариенбурга. Следуя моему
примеру, приехали сюда еще два парня.
Что такое Куксен? Куксен -- это небольшая деревня где-то недалеко от
Мариенбурга. Здесь в старом двухэтажном каменном доме организовали что-то
наподобие школы-интерната, в которой живем и занимаемся мы -- гитлерюгенд.
На нас надели черные мундиры, выдали кортики и белые повязки с черной
свастикой. У нас два руководителя, одного из них мы обязаны величать
"господин директор". Фамилия его -- Кройц*, и для нас он истинный крест:
маленький, черный, худой, язва!
* Крест (нем).
Два раза в неделю бывают особые занятия, их проводит человек,
приезжающий из Мариенбур-га. На этих занятиях надо уметь подставлять
противнику ногу, крутить его так, чтобы он взвыл; надо уметь неожиданно
сбивать противника с ног, схватить его за горло мертвой хваткой; не
поворачивая головы, видеть, что творится за твоей спиной; ходить неслышно,
как кошка, и еще много всякого другого.
Нам показывают картины, на них изображены толпы людей. Мы должны на них
мельком посмотреть и быстро объяснить увиденное: какие люди выделяются и т.
д. Иногда нас водят в Мариенбург, там много магазинов, витрины заклеены
бумажными крестами. На витринах выставлены товары, но мы видим не их.
"Когда идешь по улице, посмотри в витрины, в них, как в зеркалах,
отражается все, что происходит вокруг..."
Мы обязаны видеть не то, что выставлено в витринах, а то, что
отражается в стеклах. Из любого района города мы должны находить самый
короткий путь до центра, не имея ни плана, ни карты. И должны определить
наугад, сколько в каком доме приблизительно жителей. Чего мы только не
должны знать и уметь...
Нам вся эта германизация надоела. Часто появляются нарисованные кем-то
карикатуры на наших учителей и листовки с призывом: "Да здравствует Англия и
Америка! Смерть немецким оккупантам!"
А вообще скучно.
Встретили Новый год, а затем задали, как мне кажется, стрекача от
приближающегося Восточ-ного фронта. Правда, нам часто говорят про
наступление наших на Восточном фронте, но я не могу понять, для чего,
наступая, отступать. Нас эвакуировали в маленькое курортное местечко --
Остзее бад Даме. Ехали мы как гангстеры: порой я на ком-то сидел, порой
стоял на одной ноге и, когда она уставала, повисал на ком попало, порой
кто-то сидел на мне, а если у пассажиров из гражданских было что-нибудь
съедобное -- мы это съедали. И так всю дорогу. Поезда часто останавливались
из-за самолетов, конечно, не немецких. Но в Остзее бад Даме мы все же
прибыли и поселились в Вилла-Биркенхейм, в совершенно приличном заведении
(до нашего вторжения). Имеются в нем и пуховые перины, так что по этой части
все хорошо. Но насчет "уголовных" методов здесь плохо: директория нас хорошо
знает, а местное население быстро сообразило, что к чему... Приходится
подтягивать ремни, благо в них дырок хватает. Однако роль гитлерюгенда нам
уже порядком надоела. Особенно мне и двум моим товарищам. Мы решили от нее
избавиться. Наш план таков: ночью удрать из Биркенхейма и идти на Фленсбург.
Это большой портовый город километрах в шести от датской границы, которую мы
намереваемся перейти, ибо в Дании, по нашим соображениям, текут молочные
реки, а хлеб растет булками на деревьях.
Если мир не без добрых людей, то и подлецов в нем немало. Нашелся
человек, который, узнав о нашем замысле, сообщил об этом господину Кройцу.
Директор нас всех троих арестовал, раздел догола и запер в карцер. У двери
поставили вооруженного пожарной трубой часового.
Как мы, три голых мушкетера, провели ночь -- говорить не стану. Что нам
было холодно, ясно и без объяснений. Бегая взад-вперед, мы усиленно
придумывали, как спастись. И ведь недаром говорят, что одна голова хорошо, а
две -- лучше. В нашем же распоряжении были три мудрых головы.
В камеру заглянула какая-то любознательная крыса, мы все трое ее
заметили. Крыса, удовлет-ворив свою крысиную любознательность, убежала. Но в
одной из мудрых голов зародилась воистину "крысиная" идея... В этой голове
возникло соображение, что мы могли бы прогрызть... да хотя бы потолок. Идея
была провозглашена и разработана. Был найден гвоздь; затем один из нас,
встав на плечи другого, начал им откусывать щепку за щепкой от досок
потолка, вгрызаясь все глубже и глубже. Работали меняясь, нельзя сказать,
что быстро, но не сомневаясь в успехе. Только как мы ни спешили, настало
утро, а дыра все не была готова. Перед завтраком мы прибрали в камере и
собрались у двери, чтобы не дать возможности обозреть потолок. Товарищи,
принесшие завтрак, сообщили, что вся группа собирается к морю (чем-то
заниматься) и остается лишь наша охрана, а она не имеет ничего против нашего
ухода, если мы сможем уйти не через дверь. Мы продолжали лихорадочно
работать, и скоро посыпались опилки, песок и всякая дрянь, а когда осела
пыль, мы увидели в потолке дыру, через которую могла бы пролезть корова.
Скоро мы были на чердаке, откуда высунув языки на цыпочках спустились в
помещение директории, где в поисках одежды взломали (сверх потребности) все
шкафы и перевернули вверх ногами сундуки. А к ночи мы были уже далеко от
Биркенхейма.
Опасаясь жандармерии и бродящих по всем дорогам патрулей, мы двигались
ночью, отдыхая днем.
Питаемся кроликами, которых промышляем ночами, мимоходом, и пищи этой,
славу богу, хватает, благо немцы кроликов развели много. Иногда у более
крупных бауэров останавливаемся на несколько дней, чтобы накопить жиру.
Поселившись где-нибудь на чердаке, по ночам доим хозяйских коров, угощаемся
в кладовых и не забываем заводить приятельские отношения с курами.
Недавно у одного такого бауэра нас случайно обнаружили польские
военнопленные. Они предупредили, что вокруг идут повальные обыски -- ищут
дезертиров, и советовали нам смыться. Еще показали они листовку, сброшенную
русским самолетом, прочитать ее мы не смогли, но поляки объяснили, что она
разъясняет истинное положение Германии и призывает население восстать против
обреченного гитлеровского режима, спасать культурные ценности и т. д. Ну, в
этом мы мало разбирались, а намотали себе на ус лишь то, что нам полезно
убираться, пока не поздно.
Мы пришли на небольшую железнодорожную станцию, где стоял воинский
эшелон. В одном из пустых вагонов я увидел мешок с подозрительными
выпуклостями. Я всем своим нутром почувствовал, что это хлеб. А мы -- о
боже! -- сколько уже времени мы не ели хлеба! Я решил добыть хлеб. Ничего не
сказав товарищам, отдал им свой рюкзак, попросил подождать и вернулся к
вагону. Вокруг на перроне прохаживались солдаты, но все как будто были
заняты самими собой. Убедившись, что за мной никто не следит, я осторожно
просунул голову в вагон. В нем, растянувшись на нарах, спали несколько
солдат. Я скользнул внутрь, тихонько подошел к мешку и развязал его. Он был
полон симпатичных сереньких булок. Я уже протянул к ним руку, когда один из
спящих вскочил и прыгнул на меня. Не успел я опомниться, как на мне сидели
три дюжих немца. Беда возросла еще оттого, что в этот момент паровоз дал
гудок и в вагон стали залезать другие немцы. Паровоз еще прогудел, дернул, и
поезд пошел.
Чувствовал я себя очень скверно и думал: можно было, пожалуй, обойтись
и без хлеба... Но, увы, немцы моих чувств не разгадали. Они затараторили о
чем-то все сразу и так быстро, что мои познания в немецком языке оказались
ничтожными. Потом они меня завертели, закрутили, и наконец я догадался, что
мне приказывают раздеваться. Это было крайне нежелательно, однако
внушительные тумаки не позволили долго раздумывать. Я разделся. Оставили на
мне лишь кальсоны. Дальше последовала кара. Тумаками меня загнали под нары.
Я был этим почти доволен и подумал было там устроиться, но тут меня схватили
за ноги и вытащили. Затем в таком же порядке я должен был вскочить на
верхние нары, с них соскочить и снова залезть под нары, и пошло, и пошло...
Я словно белка вскакивал на нары, с нар -- под нары; из-под нар -- на
нары и опять под нары, и все быстрее ("Шнеллер, шнеллер!"), быстрее, быстрее
и все под градом свирепых тумаков. С меня ручьями тек пот, я задыхался.
Тогда окончательно загнали меня под нары и оставили в покое. Скоро солдаты
занялись своими делами и обо мне, казалось, забыли. А поезд все шел и шел,
увозя меня черт знает куда.
Трудно сказать, сколько я уже провалялся под нарами, когда поезд,
загрохотав, остановился. Солдаты вскочили и высунулись сперва в дверь по
правой стороне, а потом по левой, и там что-то привлекло их внимание. На
дверь по правой стороне никто не смотрел, и я тихонько выскользнул из
вагона. Поезд стоял в поле. Вдали был виден лес, но добежать до него я не
успел бы. В вагоне зашумели. Решив, что хватились меня, я нырнул под поезд и
стал пробираться к паровозу. Забравшись на тендер паровоза, мигом зарылся в
уголь и лежал тихо, как мышь. Кто-то поднялся на тендер, спустился, и
наконец, загремев буферами, поезд пошел дальше.
Я вылез из угля. Что делать дальше? Куда деваться в таком наряде?
Грязный, как дьявол... Пошел дождь, стало холодно. Вдруг послышался чей-то
смех и насмешливый голос произнес: "Э-е! Ду, нигер, вас махст ду хиер?"* Я
увидел у открытой двери кочегарки две черные рожи, с удивлением и смехом
глядевшие на меня. "Ну, клайнес тойфель, марш р-райн!"** -- скомандовал один
из них, и я поспешно забрался в кочегарку. Греясь у топки, грызя хлеб с
рыбой, я рассказал им свою историю, а ночью они укрыли мои ребра старой
брезентовой курткой и, замедлив ход поезда, помогли сойти. Промелькнул
последний вагон, и я зашагал к поселку.
Войти в село я побоялся. Утром, подкараулив, как из одного дома ушли
хозяева, заглянул к ним в гости и навел там порядок по своему усмотрению.
Подобрал себе одежду по вкусу, поел творога со сметаной и пошел во
Фленсбург.
* Эй, негр, что ты тут делаешь?
** А ну, чертенок, входи!
Встретил своих друзей из Остзее бад. Они тоже наконец добрались до
Фленсбурга.
Начинаем потихоньку привыкать к мирному времени, но это нелегко: грохот
танков и тягачей все еще продолжается. Танки все прибывают и прибывают, уже
весь город запружен ими. Говорят, что их готовят против русских. Немцы на
эти танки озираются так, словно они и не воевали с русскими, словно
сочувствуют им. И не дай бог сказать какому-нибудь фрицу, что скоро будет
"нойес криг", -- он тебя убьет.
Живу теперь у Психа и его компании.
Из тюрьмы освободился человек, которого в городе хорошо знает и боится
определенная категория людей. Величают его Псих, хотя он, конечно,
совершенно здоров. Его друзья -- Обезьяна, Человек во мраке и Хвост --
готовы днем и ночью исполнить любое из его повелений. Псих -- король ночных
дельцов, не самых крупных, в порыве злости он способен чего доброго убить.
Меня они прозвали "Лисенок". Я с ними очень подружился. Это уже почти то, о
чем я читал в книжках. Только Психу не нравится, что я записываю свою жизнь.
Он мне категорически запретил писать о некоторых подробностях. Но он зря
беспокоится -- я и сам не дурак.
Еще познакомился я с человеком, который тоже пользуется в ночном мире
большим авторите-том, хотя имеет вполне приличное положение и в дневном. Это
Чухкади, по прозвищу Жирный. Он, безусловно, жирный, но и мудрый. Чухкади --
босс. Босс даже для таких, как Псих. Чухкади спекулянт, но сказать так при
нем по меньшей мере неблагоразумно: он "предприниматель". У него в городе
свой дом, и, если верить слухам, не один. Разъезжает он в новеньком
"опель-капитане" и всегда в обществе высокооплачиваемых женщин. Ко мне он
относится хорошо и зовет своим другом ("майн юнге фройнд"). Псих и все его
подданные состоят у него на службе, и он очень заботится о благополучии
полезных ему людей. Ведь это он раздобыл для Психа и его компании домик в
портовом районе. Дом этот теперь -- наша штаб-квартира. Пустует она лишь
тогда, когда мы уходим по делам. Дела у нас самые разнообразные и чаще всего
в районе Шлезвига.
Я стал певцом в портовом кабаре.
Как-то, когда у нас был Чухкади, я пел в нашем логове для себя и своей
братии. Схватив меня за ухо, Чухкади сказал: "Уши у тебя что-то большие, но,
должно быть, музыкальные", -- и повел меня в "Гонолулу", хозяин которой
пользовался иногда его услугами. Меня заставили продемон-стрировать свое
искусство, и с тех пор я хожу (когда нет более важных дел) в кабаре и
выступаю в сопровождении гитар. Посетители -- матросы, солдаты, грузчики и
проститутки из портовых борделей -- относятся ко мне приветливо, даже
сердечно. Мои песни им, видимо, нравятся и, наверное, я тоже. За это я могу
каждый вечер заказать себе столик и угощаться в свое удовольст-вие. И пока я
угощаюсь, ко мне подходят поклонники моего таланта и мешают есть. Одним
обязательно надо похлопать меня по плечу, другие во что бы то ни стало хотят
выпить со мной, а третьи лезут целоваться. В кабаре меня зовут Буби, и, как
бы там ни было, должен признаться -- мне это очень лестно. Однако песни --
это между прочим.
С Чухкади разъезжаем по многим городам в западной зоне, а иногда
проникаем даже в Бранденбург. Цель таких поездок -- познакомить меня с
нужными людьми. Торговлю Чухкади ведет широкую: табак, мыло, сельди, спирт,
наркотики, кофе, и я не знаю "предпринимателей", равных ему. Что же касается
спекуляции и спекулянтов, то Фленсбург кишит ими. Везде что-нибудь продают,
покупают: в городе, порту, лагерях перемещенных лиц -- всюду. Основные
рынки, конечно, в лагерях.
С приходом англичан из угнанных жителей Прибалтики, Украины, Польши и
других образовались такие лагеря. Во Фленсбурге они разбросаны по различным
районам города, каждая национальность отдельно. Управляет жизнью этих
лагерей международная организация. Эстонский лагерь находится вблизи
железнодорожной станции и называется "Банхофлагер". Я часто бываю в лагере,
иногда по поручению Психа или Чухкади, а когда просто прихожу повеселиться
-- поиграть в шахматы или на концерты.
В лагере есть школа и организация бойскаутов. Школа, разумеется,
чепуха, но скауты носят форму, которая мне очень нравится. С ними занимаются
офицеры бывшей эстонской армии, их здесь множество. Даже генерал доктор
Лоссман навещает их. Откровенно говоря -- хотел бы быть скаутом.
Прошли праздники -- рождество и Новый год. Рождество -- елка, Дед
Мороз, постановка, танцы -- ничего интересного. Еще кукольный театр: "Ганс
Каспар у разбойников". Новый год...
Однако прежде надо написать кое о чем, что было в старом году.
В старом году погиб Псих -- застрелили полицейские, конечно, "при
деле". Закрылась наша штаб-квартира, и Лисенок, то есть я, поселился в
Банхофлагере в бараке для семейных -- ведь я еще "ребенок"... Вскоре после
этого меня приняли в организацию бойскаутов, порядки которой сначала
Веселье весельем, но что нас не вооружают, это свинство. Иногда
показывают винтовку, говорят, что это винтовка, и объясняют, как с ней
обращаться. К черту! И без того всем известно, что винтовка -- не ложка, что
из нее стреляют. Однажды я, как сумел, поставил вопрос ребром, то есть
спросил у унтера, почему нам не дают винтовок. Он заржал, как мерин.
-- Пуф, пуф -- унд русиш капут... -- сказал и что-то там еще лопотал.
Один парень перевел, что он советует мне сначала перерасти эту винтовку.
Осел! Я уверен, что сумею воевать не хуже его. Еще неизвестно, кто из нас на
что способен. Я как-никак сын эстонского легионера!
Эгерь
Настало время, когда нас вооружили и повели воевать. Противник наш --
судетская глина, оружие -- лопаты. Веселье кончилось.
Целый день роем окопы, делаем повороты -- линкс, рехтс, бегаем как
ошалелые, ползаем как змеи, а в результате выглядим как свиньи. Чистыми
бываем только во время проверок. И голодные к тому же как волки. Это днем. А
ночью по нескольку раз бегаем от налетов за пять километров в поле, причем
таскаем на себе весь хлам, именуемый "солдатской амуницией", и, между
прочим, лопаты...
По каким-то соображениям меня перевели в санитарную группу лагеря. Это
очень хорошо. Члены этой группы пользуются кое-какими привилегиями, живут
чисто, и, что главное, их не мучают маршировкой, не говоря уже о том, что
они не роют окопы и траншеи. Зато их мучают другим: они должны безупречно
вскидывать руку и орать: "Хайль Гитлер!" Это репетируется повседневно,
потому что члены санитарной группы патрулируют в городе, где разгуливает
всякое пузатое начальство.
Наши обязанности: дежурство в лагере, в городе и забота о том, чтобы не
умереть с голоду. Санитарный патруль состоит из двух человек с
металлическими складными носилками, на рукавах мы носим белые повязки с
красным крестом. Дежурная смена работает по восемь часов. Иногда бывают
уроки, учимся делать повязки, укладывать раненого на носилки и так далее.
Когда выпадают городские дежурства, идем к бауэрам, проживающим вблизи
города, и работаем за харчи. Пока нам нечего было бояться, Эгерь не бомбили,
хотя вражеские самолеты, поднимая панику в лагере и городе, с утра до ночи
летали высоко в небе. Эгерь не бомбили, потому что в нем не было ничего
привлекательного для врагов, ведь аэродромы находятся за городом. Мы знали,
что ни иваны, ни томми, ни янки нам ничего плохого не сделают.
Но однажды, когда я и мой напарник Риз шли в город на дежурство, завыли
сирены. Самоле-ты, почти невидимые, ползли по небосклону. Было ясно, что
они, как всегда, летят дальше на север -- на Берлин. Вот уже их не видно,
еще чуть-чуть слышны, вот и отбой. Люди вышли из убежищ и разошлись по
домам. Мы тоже, волоча надоевшие носилки, поплелись на поиски развлечений.
Вдруг, непонятно как и откуда, снова появились самолеты. Даже не могу
сказать, что появилось раньше: бомбы или самолеты. Не было тревоги. Внезапно
взрывы, грохот, шум, крики обезумевших от страха, бегущих в панике людей.
Одна старенькая женщина с целой оравой малышей бежала, таща их, орущих, за
собой. Они спотыкались, не успевали за ней, и она была в отчаянии. Риз,
мгновенно разобрав носилки, стал укладывать на них двух самых маленьких. Мы
помогли семейству добраться до убежища, но войти в него было невозможно. У
входа, давя друг друга, беспорядочно толкались сотни людей. Вокруг гремело и
визжало; с опозданием завыли сирены, нагоняя жуть; горели дома, деревья и
даже асфальт. Город был в дыму. Самолеты не были видны, бомбы сыпались
словно дождь с неба. Когда наконец удалось войти в убежище, мы занесли
детей, а сами поднялись обратно: ведь такое не увидишь каждый день! У входа
стояли пожарники и полицейские, не выпуская никого, принимая опоздавших.
Запыхавшись, пробежал сухопарый немец, офицер. Он был очень бледен и, мне
показалось, дрожал. Заметив нас, он стремительно подскочил и, схватив меня
за рукав, что-то объясняя, потащил за собой. Мы пустились бежать за ним по
горящим улицам города. Иногда, когда слышался зловещий визг, бросались на
землю и снова бежали. Повсюду валялись люди, и нельзя было понять, живые или
мертвые.
Наконец забежали во двор полуразвалившегося дома. Прямо во дворе, на
подстеленной шинели, увидели белокурую женщину. Лицо ее было в крови и
измазано сажей, она тихо стонала. Положили ее осторожно на носилки и пошли
обратно.
Страшен был этот путь. Кругом грохот, жарко от горящих домов. Мы,
пригибаясь, двигались к убежищу. Осталась лишь одна улица и один поворот,
когда на нас с грохотом повалилась стена. Я упал и тотчас услышал страшный
крик. Поднявшись, увидел: Риз лежит на ногах у женщины. Оба были неподвижны
-- он мертв, она в обмороке. Возле, остолбенев, стоял немец. Здесь же
валялась большая цементная глыба, убившая Риза, сломавшая ноги женщине.
Освободив носилки от тела Риза, мы с немцем донесли его даму до убежища, где
ее приняли врачи. Я остался в убежище до конца налета.
На другой день нас снова направили в город, на сей раз подбирать
мертвых. Это была исклю-чительно мерзкая работа. Трупы были страшные, порой
на носилках несли лишь кучу рук и ног. Мертвых было, пожалуй, больше, чем
раненых. Они были везде: в развалинах, в огородах, плавали в реке Эгере.
Работали до вечера. Устаю очень, спать стал мертвым сном, тяжело. Да, теперь
не до проказ -- идет война.
Кормят нас лучше, но я этого почти не замечаю. Как-то, когда я обедал в
столовой, ко мне подошел пожилой офицер и спросил, сколько мне лет. Он
показался мне добрым, и я сказал правду. И угадал. Он покачал головой, вынул
из кармана офицерские талоны на питание, протянул мне и, не оглянувшись,
ушел.
Дней десять работали на развалинах, извлекая полусгнившие трупы и
всякую всячину. Мне кажется, что я насквозь провонял мертвечиной.
Около полуразвалившегося блока, где хранят солому для матрацев, толпа.
Подхожу ближе, слышу смех. Оказывается, какой-то новичок залез в этот блок и
спрятался в солому. Три дня пролежал там без еды и воды. Непонятно, зачем?
Вот его вытащили -- смешной, напуганный, таращит глаза, грязный, на одежде
солома. Все смеются. Говорят, он спрятался потому, что над ним в блоке
издевались из-за того, что он каждую ночь мочился в постель. Сколько бы он
там прятался, если бы не нашли? Умер бы с голоду... А он плачет, говорит,
что болен. Жалко что-то его, но нельзя быть таким плаксой, если ты солдат.
Лагерь в Эгере растащили по всем частям света. Уехал куда-то Велло.
Санитарная группа вместе с другими частями авиации прибыла в порт, носивший
в честь маршала Роммеля его имя. Поездка сюда, в телячьих вагонах, была
нудной и голодной. Воровали, что могли. Я подружился с бельгийцем, с которым
в Эгере таскал умирающих и мертвых. Он там, оказывается, не дремал и успешно
снимал часы и кольца с мертвых, а теперь все это обменивал на съедобное.
Конечно, брать у мертвых не совсем хорошо, но если разобраться -- мертвому
часы ни к чему, а живому есть надо. Его зовут Ральф, ему пятнадцать лет. В
люфтваффе он вступил тоже добровольно: искал приключений.
Опять живем в лагере, окруженном колючей проволокой, только не в
блоках, а в палатках. Вокруг песок и песок, жаркий ветер днем и холода
ночью, а еще голод и жажда. Воду для мытья привозят с моря, пресную дают по
норме, она здесь очень дорогая. На обед дают две картофелины, суп из ботвы и
воды, хлеба -- четыреста граммов на день. Как и в Эгере, роем окопы. Только
теперь противник наш не глина, а камень или твердая как камень земля.
Санитарная группа тоже роет -- будь она проклята! Были отсюда побеги, но
беглецов привели обратно, избили и загнали в штрафную группу.
Жить становится все труднее, просто невозможно терпеть. Неизвестно
откуда нагрянула на нас какая-то эпидемия. Сначала по одному, по двое
заболели ребята, а теперь умирают, как мухи зимой. Как уберечься, никто не
знает. Что можно есть, чего нельзя -- тоже не знаем. Понос. Люди чернеют,
потом лежат, лежат и умирают. Несмотря на заразу, всех, кто стоит на ногах,
выгоняют рыть окопы. Санитарная группа теперь роет могилы. Недавно я закопал
своего партнера, Ралъфа. С каждым днем работы для нас становится все больше,
а нас -- все меньше. Может, скоро и меня зароют. Живем, будто на чужой
планете. Писем никто не получает, книг никаких нет, и читать их, собственно,
некогда. Над нами опять летают самолеты, бомбят порт, рейд и укрепления,
которые мы строим. Мне очень хочется бежать, но я понимаю безнадежность этой
затеи.
Когда ходим рыть ямы, берем с собой котелки и кипятим в них морскую
воду, кладем в нее неизвестную мне очень душистую траву. Получается
солоновато-кислая жидкость.
Из начальства в лагерь заходят лишь унтеры, выгонять нас на работу. Но
скоро им некого будет выгонять: больше половины или умерли, или умирают, да
и симулянтов наберется немало. В палатках грязь, вши, вонь, многие больные
делают под себя. За ними ухаживаем мы. Изредка бывают фельдшера, дают
бесполезную микстуру, сыплют хлорку в отхожие места. Питание стало лучше:
консервы, сыр, даже молоко консервированное. Не помогает. Наверное, бог нас
за грехи карает... Вот Ральф обкрадывал мертвых -- и я его зарыл.
Ну это, конечно, несерьезно. Тогда и меня настигла бы кара: еще в
Куресааре в церкви я сбросил с хоров бутерброд на лысину попу, а он
как-никак первый чиновник бога.
Ем я теперь досыта, потому что помогаю больным умереть: пеленаю их, пою
водой, отгоняю мух, и мне достаются их порции.
Вот и все приключения пока что...
Лежу в госпитале в городе Мариенбурге. Не знаю точно, где это, но,
кажется, где-то в Польше, хотя ничего польского теперь здесь не видно. Чтобы
выехать из Роммельгафена, пришлось немно-го схитрить. Чтобы скорее закончить
строительство укреплений, привели партию свеженьких кандидатов на тот свет,
так как из старых уже добрая половина сдохла, а остальные собирались
подыхать и работать было уже почти некому. Прежде чем впустить свеженьких в
нашу цитадель поноса, приехала врачебная комиссия и начала выявлять больных
и симулянтов. Больных сразу же вынесли из лагеря, погрузили на машины и
вывезли из порта.
Мне пришла мысль лечь на носилки самому. По внешнему виду больные и
здоровые мало отличались друг от друга, и поэтому врач, руководивший
погрузкой больных, взглянув на мою искривленную физиономию, приказал поднять
меня на машину.
Я лежал ни жив ни мертв и впервые пожалел, что непочтительно относился
к попу в церкви -- бутербродом кидался. Но бутерброд не камень, и бог не
злопамятен... Я счастливо доехал с больными до Мариенбурга. Следуя моему
примеру, приехали сюда еще два парня.
Что такое Куксен? Куксен -- это небольшая деревня где-то недалеко от
Мариенбурга. Здесь в старом двухэтажном каменном доме организовали что-то
наподобие школы-интерната, в которой живем и занимаемся мы -- гитлерюгенд.
На нас надели черные мундиры, выдали кортики и белые повязки с черной
свастикой. У нас два руководителя, одного из них мы обязаны величать
"господин директор". Фамилия его -- Кройц*, и для нас он истинный крест:
маленький, черный, худой, язва!
* Крест (нем).
Два раза в неделю бывают особые занятия, их проводит человек,
приезжающий из Мариенбур-га. На этих занятиях надо уметь подставлять
противнику ногу, крутить его так, чтобы он взвыл; надо уметь неожиданно
сбивать противника с ног, схватить его за горло мертвой хваткой; не
поворачивая головы, видеть, что творится за твоей спиной; ходить неслышно,
как кошка, и еще много всякого другого.
Нам показывают картины, на них изображены толпы людей. Мы должны на них
мельком посмотреть и быстро объяснить увиденное: какие люди выделяются и т.
д. Иногда нас водят в Мариенбург, там много магазинов, витрины заклеены
бумажными крестами. На витринах выставлены товары, но мы видим не их.
"Когда идешь по улице, посмотри в витрины, в них, как в зеркалах,
отражается все, что происходит вокруг..."
Мы обязаны видеть не то, что выставлено в витринах, а то, что
отражается в стеклах. Из любого района города мы должны находить самый
короткий путь до центра, не имея ни плана, ни карты. И должны определить
наугад, сколько в каком доме приблизительно жителей. Чего мы только не
должны знать и уметь...
Нам вся эта германизация надоела. Часто появляются нарисованные кем-то
карикатуры на наших учителей и листовки с призывом: "Да здравствует Англия и
Америка! Смерть немецким оккупантам!"
А вообще скучно.
Встретили Новый год, а затем задали, как мне кажется, стрекача от
приближающегося Восточ-ного фронта. Правда, нам часто говорят про
наступление наших на Восточном фронте, но я не могу понять, для чего,
наступая, отступать. Нас эвакуировали в маленькое курортное местечко --
Остзее бад Даме. Ехали мы как гангстеры: порой я на ком-то сидел, порой
стоял на одной ноге и, когда она уставала, повисал на ком попало, порой
кто-то сидел на мне, а если у пассажиров из гражданских было что-нибудь
съедобное -- мы это съедали. И так всю дорогу. Поезда часто останавливались
из-за самолетов, конечно, не немецких. Но в Остзее бад Даме мы все же
прибыли и поселились в Вилла-Биркенхейм, в совершенно приличном заведении
(до нашего вторжения). Имеются в нем и пуховые перины, так что по этой части
все хорошо. Но насчет "уголовных" методов здесь плохо: директория нас хорошо
знает, а местное население быстро сообразило, что к чему... Приходится
подтягивать ремни, благо в них дырок хватает. Однако роль гитлерюгенда нам
уже порядком надоела. Особенно мне и двум моим товарищам. Мы решили от нее
избавиться. Наш план таков: ночью удрать из Биркенхейма и идти на Фленсбург.
Это большой портовый город километрах в шести от датской границы, которую мы
намереваемся перейти, ибо в Дании, по нашим соображениям, текут молочные
реки, а хлеб растет булками на деревьях.
Если мир не без добрых людей, то и подлецов в нем немало. Нашелся
человек, который, узнав о нашем замысле, сообщил об этом господину Кройцу.
Директор нас всех троих арестовал, раздел догола и запер в карцер. У двери
поставили вооруженного пожарной трубой часового.
Как мы, три голых мушкетера, провели ночь -- говорить не стану. Что нам
было холодно, ясно и без объяснений. Бегая взад-вперед, мы усиленно
придумывали, как спастись. И ведь недаром говорят, что одна голова хорошо, а
две -- лучше. В нашем же распоряжении были три мудрых головы.
В камеру заглянула какая-то любознательная крыса, мы все трое ее
заметили. Крыса, удовлет-ворив свою крысиную любознательность, убежала. Но в
одной из мудрых голов зародилась воистину "крысиная" идея... В этой голове
возникло соображение, что мы могли бы прогрызть... да хотя бы потолок. Идея
была провозглашена и разработана. Был найден гвоздь; затем один из нас,
встав на плечи другого, начал им откусывать щепку за щепкой от досок
потолка, вгрызаясь все глубже и глубже. Работали меняясь, нельзя сказать,
что быстро, но не сомневаясь в успехе. Только как мы ни спешили, настало
утро, а дыра все не была готова. Перед завтраком мы прибрали в камере и
собрались у двери, чтобы не дать возможности обозреть потолок. Товарищи,
принесшие завтрак, сообщили, что вся группа собирается к морю (чем-то
заниматься) и остается лишь наша охрана, а она не имеет ничего против нашего
ухода, если мы сможем уйти не через дверь. Мы продолжали лихорадочно
работать, и скоро посыпались опилки, песок и всякая дрянь, а когда осела
пыль, мы увидели в потолке дыру, через которую могла бы пролезть корова.
Скоро мы были на чердаке, откуда высунув языки на цыпочках спустились в
помещение директории, где в поисках одежды взломали (сверх потребности) все
шкафы и перевернули вверх ногами сундуки. А к ночи мы были уже далеко от
Биркенхейма.
Опасаясь жандармерии и бродящих по всем дорогам патрулей, мы двигались
ночью, отдыхая днем.
Питаемся кроликами, которых промышляем ночами, мимоходом, и пищи этой,
славу богу, хватает, благо немцы кроликов развели много. Иногда у более
крупных бауэров останавливаемся на несколько дней, чтобы накопить жиру.
Поселившись где-нибудь на чердаке, по ночам доим хозяйских коров, угощаемся
в кладовых и не забываем заводить приятельские отношения с курами.
Недавно у одного такого бауэра нас случайно обнаружили польские
военнопленные. Они предупредили, что вокруг идут повальные обыски -- ищут
дезертиров, и советовали нам смыться. Еще показали они листовку, сброшенную
русским самолетом, прочитать ее мы не смогли, но поляки объяснили, что она
разъясняет истинное положение Германии и призывает население восстать против
обреченного гитлеровского режима, спасать культурные ценности и т. д. Ну, в
этом мы мало разбирались, а намотали себе на ус лишь то, что нам полезно
убираться, пока не поздно.
Мы пришли на небольшую железнодорожную станцию, где стоял воинский
эшелон. В одном из пустых вагонов я увидел мешок с подозрительными
выпуклостями. Я всем своим нутром почувствовал, что это хлеб. А мы -- о
боже! -- сколько уже времени мы не ели хлеба! Я решил добыть хлеб. Ничего не
сказав товарищам, отдал им свой рюкзак, попросил подождать и вернулся к
вагону. Вокруг на перроне прохаживались солдаты, но все как будто были
заняты самими собой. Убедившись, что за мной никто не следит, я осторожно
просунул голову в вагон. В нем, растянувшись на нарах, спали несколько
солдат. Я скользнул внутрь, тихонько подошел к мешку и развязал его. Он был
полон симпатичных сереньких булок. Я уже протянул к ним руку, когда один из
спящих вскочил и прыгнул на меня. Не успел я опомниться, как на мне сидели
три дюжих немца. Беда возросла еще оттого, что в этот момент паровоз дал
гудок и в вагон стали залезать другие немцы. Паровоз еще прогудел, дернул, и
поезд пошел.
Чувствовал я себя очень скверно и думал: можно было, пожалуй, обойтись
и без хлеба... Но, увы, немцы моих чувств не разгадали. Они затараторили о
чем-то все сразу и так быстро, что мои познания в немецком языке оказались
ничтожными. Потом они меня завертели, закрутили, и наконец я догадался, что
мне приказывают раздеваться. Это было крайне нежелательно, однако
внушительные тумаки не позволили долго раздумывать. Я разделся. Оставили на
мне лишь кальсоны. Дальше последовала кара. Тумаками меня загнали под нары.
Я был этим почти доволен и подумал было там устроиться, но тут меня схватили
за ноги и вытащили. Затем в таком же порядке я должен был вскочить на
верхние нары, с них соскочить и снова залезть под нары, и пошло, и пошло...
Я словно белка вскакивал на нары, с нар -- под нары; из-под нар -- на
нары и опять под нары, и все быстрее ("Шнеллер, шнеллер!"), быстрее, быстрее
и все под градом свирепых тумаков. С меня ручьями тек пот, я задыхался.
Тогда окончательно загнали меня под нары и оставили в покое. Скоро солдаты
занялись своими делами и обо мне, казалось, забыли. А поезд все шел и шел,
увозя меня черт знает куда.
Трудно сказать, сколько я уже провалялся под нарами, когда поезд,
загрохотав, остановился. Солдаты вскочили и высунулись сперва в дверь по
правой стороне, а потом по левой, и там что-то привлекло их внимание. На
дверь по правой стороне никто не смотрел, и я тихонько выскользнул из
вагона. Поезд стоял в поле. Вдали был виден лес, но добежать до него я не
успел бы. В вагоне зашумели. Решив, что хватились меня, я нырнул под поезд и
стал пробираться к паровозу. Забравшись на тендер паровоза, мигом зарылся в
уголь и лежал тихо, как мышь. Кто-то поднялся на тендер, спустился, и
наконец, загремев буферами, поезд пошел дальше.
Я вылез из угля. Что делать дальше? Куда деваться в таком наряде?
Грязный, как дьявол... Пошел дождь, стало холодно. Вдруг послышался чей-то
смех и насмешливый голос произнес: "Э-е! Ду, нигер, вас махст ду хиер?"* Я
увидел у открытой двери кочегарки две черные рожи, с удивлением и смехом
глядевшие на меня. "Ну, клайнес тойфель, марш р-райн!"** -- скомандовал один
из них, и я поспешно забрался в кочегарку. Греясь у топки, грызя хлеб с
рыбой, я рассказал им свою историю, а ночью они укрыли мои ребра старой
брезентовой курткой и, замедлив ход поезда, помогли сойти. Промелькнул
последний вагон, и я зашагал к поселку.
Войти в село я побоялся. Утром, подкараулив, как из одного дома ушли
хозяева, заглянул к ним в гости и навел там порядок по своему усмотрению.
Подобрал себе одежду по вкусу, поел творога со сметаной и пошел во
Фленсбург.
* Эй, негр, что ты тут делаешь?
** А ну, чертенок, входи!
Встретил своих друзей из Остзее бад. Они тоже наконец добрались до
Фленсбурга.
Начинаем потихоньку привыкать к мирному времени, но это нелегко: грохот
танков и тягачей все еще продолжается. Танки все прибывают и прибывают, уже
весь город запружен ими. Говорят, что их готовят против русских. Немцы на
эти танки озираются так, словно они и не воевали с русскими, словно
сочувствуют им. И не дай бог сказать какому-нибудь фрицу, что скоро будет
"нойес криг", -- он тебя убьет.
Живу теперь у Психа и его компании.
Из тюрьмы освободился человек, которого в городе хорошо знает и боится
определенная категория людей. Величают его Псих, хотя он, конечно,
совершенно здоров. Его друзья -- Обезьяна, Человек во мраке и Хвост --
готовы днем и ночью исполнить любое из его повелений. Псих -- король ночных
дельцов, не самых крупных, в порыве злости он способен чего доброго убить.
Меня они прозвали "Лисенок". Я с ними очень подружился. Это уже почти то, о
чем я читал в книжках. Только Психу не нравится, что я записываю свою жизнь.
Он мне категорически запретил писать о некоторых подробностях. Но он зря
беспокоится -- я и сам не дурак.
Еще познакомился я с человеком, который тоже пользуется в ночном мире
большим авторите-том, хотя имеет вполне приличное положение и в дневном. Это
Чухкади, по прозвищу Жирный. Он, безусловно, жирный, но и мудрый. Чухкади --
босс. Босс даже для таких, как Псих. Чухкади спекулянт, но сказать так при
нем по меньшей мере неблагоразумно: он "предприниматель". У него в городе
свой дом, и, если верить слухам, не один. Разъезжает он в новеньком
"опель-капитане" и всегда в обществе высокооплачиваемых женщин. Ко мне он
относится хорошо и зовет своим другом ("майн юнге фройнд"). Псих и все его
подданные состоят у него на службе, и он очень заботится о благополучии
полезных ему людей. Ведь это он раздобыл для Психа и его компании домик в
портовом районе. Дом этот теперь -- наша штаб-квартира. Пустует она лишь
тогда, когда мы уходим по делам. Дела у нас самые разнообразные и чаще всего
в районе Шлезвига.
Я стал певцом в портовом кабаре.
Как-то, когда у нас был Чухкади, я пел в нашем логове для себя и своей
братии. Схватив меня за ухо, Чухкади сказал: "Уши у тебя что-то большие, но,
должно быть, музыкальные", -- и повел меня в "Гонолулу", хозяин которой
пользовался иногда его услугами. Меня заставили продемон-стрировать свое
искусство, и с тех пор я хожу (когда нет более важных дел) в кабаре и
выступаю в сопровождении гитар. Посетители -- матросы, солдаты, грузчики и
проститутки из портовых борделей -- относятся ко мне приветливо, даже
сердечно. Мои песни им, видимо, нравятся и, наверное, я тоже. За это я могу
каждый вечер заказать себе столик и угощаться в свое удовольст-вие. И пока я
угощаюсь, ко мне подходят поклонники моего таланта и мешают есть. Одним
обязательно надо похлопать меня по плечу, другие во что бы то ни стало хотят
выпить со мной, а третьи лезут целоваться. В кабаре меня зовут Буби, и, как
бы там ни было, должен признаться -- мне это очень лестно. Однако песни --
это между прочим.
С Чухкади разъезжаем по многим городам в западной зоне, а иногда
проникаем даже в Бранденбург. Цель таких поездок -- познакомить меня с
нужными людьми. Торговлю Чухкади ведет широкую: табак, мыло, сельди, спирт,
наркотики, кофе, и я не знаю "предпринимателей", равных ему. Что же касается
спекуляции и спекулянтов, то Фленсбург кишит ими. Везде что-нибудь продают,
покупают: в городе, порту, лагерях перемещенных лиц -- всюду. Основные
рынки, конечно, в лагерях.
С приходом англичан из угнанных жителей Прибалтики, Украины, Польши и
других образовались такие лагеря. Во Фленсбурге они разбросаны по различным
районам города, каждая национальность отдельно. Управляет жизнью этих
лагерей международная организация. Эстонский лагерь находится вблизи
железнодорожной станции и называется "Банхофлагер". Я часто бываю в лагере,
иногда по поручению Психа или Чухкади, а когда просто прихожу повеселиться
-- поиграть в шахматы или на концерты.
В лагере есть школа и организация бойскаутов. Школа, разумеется,
чепуха, но скауты носят форму, которая мне очень нравится. С ними занимаются
офицеры бывшей эстонской армии, их здесь множество. Даже генерал доктор
Лоссман навещает их. Откровенно говоря -- хотел бы быть скаутом.
Прошли праздники -- рождество и Новый год. Рождество -- елка, Дед
Мороз, постановка, танцы -- ничего интересного. Еще кукольный театр: "Ганс
Каспар у разбойников". Новый год...
Однако прежде надо написать кое о чем, что было в старом году.
В старом году погиб Псих -- застрелили полицейские, конечно, "при
деле". Закрылась наша штаб-квартира, и Лисенок, то есть я, поселился в
Банхофлагере в бараке для семейных -- ведь я еще "ребенок"... Вскоре после
этого меня приняли в организацию бойскаутов, порядки которой сначала