Oн казался очень удивленным и спросил, что это значит. Полицейский начал
объяснять, что нашел у этой "крошки" коньяк и тому подобное. Тут герр Бруно,
изображая на лице медовую улыбку, стал уговаривать полицейского подождать,
позволить переговорить с Эве наедине. Герр Бруно был известный человек в
порту, уважаемый, и, конечно, полицейский не отказал ему. Он остался ждать в
вести-бюле, а герр Бруно и Эве вошли в гардеробную. Герр Бруно выглядел
озабоченным и говорил, что Эве влипла в глупейшую историю, потому что
продавала коньяк на свой страх и риск; что, если бы она продавала по его
предложению, он бы всегда ее отстоял, ей нечего было бы опасаться, а
теперь... это его, в сущности, не касается. Но, с другой стороны, ему вроде
жаль ее, у нее мама больная, и брат безработный, и отец недавно умер, и все
такое. Вот если Эве согласится на его предложение... А тут ее тюрьма ждет и
репутация тоже пострадает, попробуй потом найти работу. Он все говорил,
говорил, а Эве все плакала. Потом она тихо сказала: "Я согласна, герр Бруно,
помогите только". Герр Бруно похлопал ее ласково по спине и вышел в
вестибюль. Вскоре полицейский ушел.
Кричит где-то громкоговоритель, звонят какие-то колокола, гремят цепи,
о пристань лениво плещут волны, греясь под лучами теплого солнца. Тепло.
Хорошо тут сидеть, на штабелях древе-сины, и мечтать о далеких странах,
откуда пришли в этот порт и куда уходят корабли, стоящие у пристани. Сидеть,
мечтать... А спать? И спать, наверное, надо здесь же. Где же еще? Ночи
сейчас уже холодные. Но ведь спят же тут люди, стало быть, и я могу. Хорошо
бы в той каюте, но ее у меня отняли какие-то оборванцы. Пришел я в каюту, а
там развалились эти двое -- оборванные, обросшие, грязные. "Что тебе тут
надо? -- спросили. -- Катись отсюда". В моей чистой каюте воняло, как в
хлеву, табаком и потом. Лорелее, подаренной Уго, прилепили к губам папиросу.
Я сказал им, что это мое жилье и что заявлю в полицию, если они не уберутся.
На это оба засмея-лись, и один накрыл мое лицо своей сто лет не мытой,
вонючей пятерней. Я, разумеется, убрался. Не идти же в самом деле в полицию,
смешно. Какое дело полиции до всего этого. Оставил им одеяло и подушку без
наволочки. Еще хорошо, что моя единственная одежда -- рабочая и выходная --
всегда при мне. Других таких кают поблизости нет. Остался я без жилья.
Бродя по территории порта, набрел на большие штабеля досок и прочей
древесины. Тут ютились какие-то люди, мало отличавшиеся от двоих в моей
каюте. По их примеру я и забился в наиболее уютную щель в штабелях.
Собственно говоря, в порту всегда найдется, где переночевать. Здесь
множество спрятанных от нескромного глаза и прежде всего от сторожей и
полицейских укромных уголков, где можно поспать, но где тебя могут и
раздеть, если покрывающие твои ребра тряпки заслуживают этого.
Утром я пошел в "Гонолулу", и тамошняя повариха меня накормила. Вечером
надеялся в "Барселоне" увидеть Уго и рассказать ему об этих наглецах. Может,
Уго придумает, как от них избавиться, но Уго я не встретил, потому что
мертвые не посещают "Барселону" и вообще они не ходят.
-- С ним свели счеты,-- сказала Илона и добавила: -- Не проболтай Эве,
она ничего не знает. Чего доброго, закатит истерику, она такая.
Да, Эве нежная... Но все равно же она когда-нибудь узнает. А я еще
думал, что они поженят-ся... Я спросил, как это сделали, то есть как "свели
счеты", но Илона отмахнулась -- незачем тебе это.
А Эве ничего не знала, пришла на работу веселая. Ее шутки и смех
звучали до тех пор, пока не случилась история с этим противным кошельком,
которого не брали ни я, ни Эве, разумеется, а также ни Илона. Никто его не
брал, больно нам это надо. Его, наверное, не было совсем, а это гадина
приставала к Эве, кричала, что был кошелек, что его украли. И опять Эве...
Сперва пришел Кнут с номерком и сказал, что в кармане пальто должен
быть кошелек. Эве перевернула все карманы -- никакого кошелька нет. Она
протянула пальто Кнуту, чтобы тот убедился -- нет кошелька. В это время
появились из зала почтенный лысый господин и еще более почтенная дама.
Господин был просто почтенный, но дама... отвратительная, не женщина, а
просто ведьма, она держалась так, что, глядя на нее, можно было подумать,
будто на свете существуют лишь считанные люди: во-первых, она и ее лысый
супруг, ну и еще там пара министров, несколько миллионеров...
-- Как, в кармане нет кошелька?! -- прорычал господин глухо. -- Что за
шутки?! -- ревел он, набирая силу. А дама тут же заключила, что если в
кармане кошелька нет, значит, его украла эта "девка". Она показала на Эве.
Эве уже давно начала дрожать, даже Илона, обычно не теряющая равновесия,
казалась напуганной. Еще бы! Обвинение в краже -- что может быть хуже. Но --
удивительное дело: Эве такая красивая, у нее, да и у Илоны тоже, такие
честные глаза, что если на кого из присутствующих могло пасть подозрение,
так это на меня. Мне кажется, один я соответст-вовал представлению о жулике,
способном залезть в чужой карман. Но дама кричала на Эве, называла ее
разными мерзкими прозвищами и требовала, чтобы сейчас же вызвали полицию.
Никакого кошелька не было, господин его, видимо, забыл дома или потерял
где-нибудь, никто его не брал -- это было ясно. Но мне было ясно и то, что
Эве ничего не сумеет доказать, и я сказал им всем, что кошелек взял я.
Обер-кельнер Кнут вытаращил глаза. Я еще раз крикнул им, что это я взял
кошелек и что они все гады и сволочи. Кнут собирался что-то сказать, но его
опередила дама, она схватила меня обеими руками за волосы и трясла изо всех
сил.
-- Ублюдок! Паршивец! Воришка! -- кричала она, вырывая мои волосы.
Илона и Эве стояли словно парализованные, господин же предоставил всю
инициативу своей супруге. Кнут побежал, очевидно, звать герра Бруно. Мне
было больно, я был зол, о, я очень разозлился. К тому же я знал, что ничего
хорошего меня не ждет, и еще я так возненавидел эту тварь, вырывающую мои
волосы, что плюнул ей прямо в лицо. И когда она меня, не переставая кричать,
отпустила, одним махом перепрыгнул через барьер. Тут прибежали Кнут и герр
Бруно. Кнут пытался меня задержать, но я ударил его ногой в живот, он упал,
а я выбежал в дверь. Так закончилась моя служба в "Барселоне".
Скоро вечер. В "Гонолулу" сегодня не пойду. Во-первых, потому, что
совсем обтрепался за эти дни и петь в таком виде нельзя. Во-вторых, просто
неохота никуда идти. Разве все же пойти в Банхофлагер... Тоже не хочется.
Можно вернуться на улицу Счастья... Или вернуться домой? Совсем домой... А
тепло сегодня, солнце хорошо так гРеcт, воробьи ему радуются, волны плещут,
и медуза всплыла, качается на волнах и греется. Всем вокруг хорошо, только
мне нехорошо, и Илоне нехорошо, и Эве нехорошо. А может, еще кому-нибудь
нехорошо? Кто его знает... Наверно, в мире всегда так: одним хорошо, другим
плохо. Герру Бруно -- хорошо, а чтобы ему было хорошо, Эве должно быть
плохо. Этой "твари" тоже хорошо, и тому почтенному господину: у них свои
дома, машины, много денег. Все дело в деньгах. Было бы у меня столько денег,
чтобы помочь Эве и всем хорошим людям... Но где их взять?
Живу теперь в здоровенном ящике, около железной дороги, проходящей
через территорию порта. Их тут целая гора, этих ящиков. Ящик, в котором я
живу, такой большой, что мне с трудом удалось перевернуть его вверх дном. Я
выбил несколько досок в одном его конце, и получилось надежное убежище от
дождя и ветра. По соседству, через пару домов, то есть ящиков, проживает
старая желтая собака, которая то появляется, то пропадает. Ночью она где-то
промышляет, а днем спит, забившись в тень Сперва я ее старался прогнать, и
она убегала, поджав хвост, жалобно и обиженно озираясь. Но через некоторое
время возвращалась на свое место. Оставил ее в покое, ей тоже нехорошо. Вот
в "Барселону" ходит один господин с розовым откормленным мопсом. И мопс этот
-- тоже собака, но разве сравнишь одну собачью долю с другой... А ведь моя
рыжая приятельница ничуть не хуже этого мопса -- спокойная, скромная, никого
не обижает; о чем она думает, я, конечно, не знаю, но она мирная: не трогай
ее -- и она никого не тронет. Этот же мопс на всех окружающих тявкает,
вертится, вырывается, скулит, визжит -- никакого достоинства собачьего. И
хвастун первоклассный: подражая хозяину, ходит на задних лапах, курит сигару
и показывает еще какие-то там пустяковые номера, таскает в зубах перчатки
хозяина.
Эх, жизнь... собачья... Уго был прав -- мне тут нечего делать, никому я
тут не нужен. Я ведь совсем один остался, если не считать рыжего пса.
Недавно, напившись до чертиков, упав с четвертого этажа, разбился в лепешку
Чухкади; а Джимми подцепил где-то сифилис и попал в больницу, а затем, выйдя
оттуда, -- за решетку. Но ведь есть же у меня мама и брат, и сестра. Черт
возьми, зачем мне чужие мамы и все эти?.. Только там ведь коммунисты, а про
них я ничего хорошего не слышал. Что, если они возьмут и отправят меня в
Сибирь? Там, наверное, очень холодно... В Банхофлагере я много об этом
слышал.
Легко сказать "поеду", а как? Я знаю многих, кто уехал на родину, но не
знаю, когда и как они это сделали. Они исчезли, и все. Лишь после кто-то
что-то кому-то говорил, и люди потихоньку узнавали, что такой-то уехал на
родину, в Советский Союз.
Есть в Фленсбурге на Бисмаркштрассе дом с красным флагом. Когда-то,
проходя с Чухкади мимо этого дома, я услышал от него, что это дом советских
представителей. Наверное, следует пойти туда. Я тогда поделился своим планом
с Чухкади. Он скачал: "Я, брат, сам поехал бы, да нельзя -- вздернут..."
Чухкади, возможно, вздернули бы, но меня, думаю, не вздернут. Не должны.
Чухкади -- он же спекулянт, капиталист, а я что? Мези тоже вздернули бы,
наверное, и господина с мопсом, и эту тварь, которая меня за волосы рвала.
Все они богачи или были ими. А я что? Нет, меня не вздернут. А так хочется
видеть маму...
В Курессааре
Целый день сижу в этой противной дыре совсем один, если не считать
крыс. Эти гнусные твари совсем обнаглели, того и гляди укусят за ногу.
Предлагал я Орасу обзавестись кошкой -- не хочет. Что же, дождется, что эти
твари его съедят. Куда это он сегодня пропал? С утра ушел, скоро вечер, а
его все нет. Наверное, ищет для меня место. Очевидно, придется идти в лес, к
"апосто-лам". Так думает и Орас. Что ж, я с удовольствием. В лесу интересно,
а главное, там меня уж не поймают. Но каков гусь этот Эндл... Зачем ему надо
было предать меня, ведь он же знал, что я не диверсант, не шпион, просто
вернулся домой, к родным, к маме... Я же не виноват, что их нет, что они
уехали куда-то. И о том, что отец воевал против коммунистов, я тоже не
виноват. Эндл все это знал, как и то, что я не на парашюте спустился на
родной остров, а репатриировался, как сотни, как тысячи других людей.
Скажите, какой бдительный! Ну, ладно, бог даст -- сочтемся. Орас говорит:
"Надо мстить!" Я согласен.
Уже четыре месяца я на родине. 17 марта меня отпустили из
фильтрационного пункта, и в тот же день я по льду перешел пролив Муху, чуть
не утонул. Лед был совсем тонкий, на полпути я потерял палку, а без палки
вообще страшно. Часто встречались расщелины, в них угрожающе булькала черная
бездонная вода. Вдобавок ко всему был туман и дул холодный, пронизывающий
ветер. Когда из тумана вдруг выступили контуры домов, стал виден берег и
пограничный пункт, я так обрадовался, что заплакал: живой остался, и дома!
Тремя часами позже я уже радостно шагал по улицам родного города.
Навстречу шли люди -- эстонцы, русские, добрыми казались все. Прошел через
парк, мимо старой крепости к своей улице. Вот и дом голубой, наш дом. Но он
показался мне каким-то унылым, странным. Ах вот что -- занавески на окнах не
мамины, вязаные, а марлевые. Обеднели, видно. Я постучал в дверь и услышал
незнакомый голос. В доме жили чужие, по виду бедные люди. Где же мама? Они
не знали, кто жил в доме до них и куда девались. У соседей узнал, что мамы,
вероятно, нет на родине, а может быть, и в живых.
Перед уходом немцев приехал отец, увез маму, брата и сестру на
полуостров Сырве, откуда на моторках шли беженцы в Швецию. Затем он
вернулся, чтобы увезти и ту семью, к которой ушел от нас. Но на Сырве они
опоздали, и о дальнейшей судьбе его, как и мамы, никому не известно. Зачем
же я вернулся на родину?
"Куда теперь деваться? -- подумал я. -- Разве пойти к дяде?" Дядя
богат, но он с нашим семейством не очень знался. Живет он в своем похожем на
дворец доме на окраине города. Дядя сказал, что не может меня принять из-за
отца:
-- Обратись к богу, молись, он тебя не оставит.
Чихать мне на них -- и на дядю и на его бога.
Несколько дней прожил в семье школьного товарища. Встретил на улице
старого знакомого нашей семьи, бывшего фельдфебеля эстонского легиона
Иоганнеса Роосла.
Это здоровенный мужчина лет сорока. Он сообщил мне по секрету, что
теперь он не Роосла, а Орас. Этот человек приходил в наш дом, еще когда отец
был с нами, и я его хорошо знаю. Только почему он Орас? Он рассмеялся:
-- Дорогой, не обо всем говорят на улице.
Я пошел с ним на улицу Кывер, дорогой рассказывая о себе. Маленький
невзрачный домик. Здесь самое большое раздолье, конечно, крысам. Чувствую
себя как кусок сала, оставленный на съедение этим тварям. Кроме Ораса, в
этом доме никто не живет. Здесь я узнал, что отец, отправив из Эстонии маму,
скрывался в лесах, был где-то схвачен коммунистами и убит; Орас тоже
скрывается, потому он и Орас, и вокруг, в лесах, еще немало наших.
Отец убит... Я боялся отца и любил его. Мне от него здорово
доставалось, но он был хорошим отцом. Он любил песни и пел, играл на всех
существующих на земле инструментах, мог любой из них сделать сам. Отец и
мать часто вдвоем пели, а я, когда был маленький, раскрыв рот их слушал;
когда я подрос, мы пели втроем, дожидаясь, когда подрастет Лейно, братик
мой, чтобы петь вчетвером. Отец умел делать не только музыкальные
инструменты, он все умел делать: мебель, обувь, сшить костюм, ловить рыбу,
рубить лодку, класть печку -- все, все он умел делать. И шутить умел. Когда
он был весел, в доме все были веселы. Как бы мы хорошо жили, если бы отец не
разлюбил маму и не ушел к Лиль Кеза...
Почему это случилось? Почему они с мамой поругались, непонятно до сих
пор. Непонятно также, почему он всегда ругал немцев, а сам им служил.
Неужели он был "и нашим и вашим"? Нет, не может быть, отец был не такой.
Впрочем, я помню жаркие разговоры о том, что немцы несут Эстонии
самостоятельность, а не оккупацию. А русские не признают частной
собственнос-ти... Но почему он все-таки ушел от нас к Лиль Кеза? Лиль,
конечно, тоже хорошая, но мама -- это мама, мама лучше. Лиль не ругала маму
и говорила, что мама хорошая. Вот почему я и думал, что Лиль тоже хорошая.
Отец был по отношению к маме нехорош, но все равно я его люблю. Любил...
Совсем уже стемнело, придется зажигать свет -- разбегайтесь, проклятые
крысы!
Кажется странным, что нет больше отца, нет и не будет. Убили
коммунисты... Их надо опасаться. Они убили отца -- значит, он враг, а ведь я
его сын. Орас спросил меня, как думаю жить. А как жить?
-- И зря ты сюда приехал, -- говорил Орас, -- здесь тебе делать нечего.
Но пока... пока ты здесь -- надо мстить за отца. Золотой он был человек.
Да, мстить, а потом уехать из Советского Союза. Орас или Роосла -- мне
все равно. Он велел звать его Орас, и я зову его Орас; он велел все
замечать, ничего не забывать и обо всем молчать. И я все замечаю, не забуду
ничего и молчу обо всем. Я перешел жить к Орасу. Живем вдвоем. Он работает
на мельнице, я нигде. До сих пор околачивался по городу. Но и это стало
опасным. Придется идти в лес. Это из-за Эндла.
Встретил я его у старинной крепости. Я сидел на скамье под сенью старых
каштанов и любовался морем. Подошел длинный парень и сел на скамью по
соседству. Это был Эндл, образованный член нашего трио покорителей мира. Это
он четыре года назад удрал от нас с парохода. Он меня тоже узнал. Мы
разговорились, стали вспоминать прошлое, с прошлого перешли на настоящее, и
я, между прочим, рассказал про участь отца. Он же о себе ничего
определенного не рассказывал: живет с мамой, не то работает, не то учится,
собирается жениться.
Спустя несколько дней я опять его встретил в обществе неопрятного
молодого человека. Они куда-то спешили и предложили мне пойти с ними, обещая
познакомить с кой-какими интересными людьми.
Вспомнив одну из многочисленных заповедей Ораса -- всякое знакомство
может пригодиться, не упускай ничего, -- я согласился. Мы пришли на Новую
улицу, поднялись на второй этаж серого трехэтажного дома. Я подумал, что это
отделение милиции, но это был штаб истребитель-ного батальона. Мои спутники
попросили меня немного подождать и прошли в соседнее помещение. По-видимому,
они здесь были как дома. Я сел на скамью и приготовился ждать. Но тут
открылась дверь, вошли два вооруженных человека и очень вежливо попросили
меня встать и следовать за ними. Я пытался объясниться, но меня повели в
другое учреждение, которое называется НКВД. Об этом учреждении я был
наслышан. Самочувствие сразу упало.
НКВД помещается в доме бывшего рыбного короля. Камера для арестантов
строителями не была предусмотрена. Поэтому меня посадили в чулан,
переоборудованный для арестантов. В тот же день вечером допросили. Обо всем
спросили: как уехал в Германию, как вернулся, зачем вернулся, кто был отец и
многое другое... Я уверен, что укатали бы меня в Сибирь, только ночью я
"открыл" дверь чулана и через маленькое оконце уборной сбежал. И вот уже
несколько дней провожу время в обществе этих противных тварей, крыс, которым
здесь прямо благодать: кошки нет, и крысоловок никто не расставляет --
никакой борьбы с крысами, если не считать, что Орас давит их сапогами. Скука
смертная. Что делать дальше, куда деваться, не знаю. Орас говорит: жди. Но
чего, сколько, зачем?
Один шаг -- это немного больше полуметра. Как много приходится сделать
таких шагов, пока пройдешь километр. А километров мне приходится проходить
много: я -- связь. Скучно ходить по шоссе. Километр за километром тянется
шоссе, и конца ему нет; а села у дороги какие-то однообразные, скучные. Вот
вдали показывается лесочек, и я знаю: дойду до этого лесочка, а там
маленький красный домик, дойду до домика -- увижу вдали ветряную мельницу и
знаю, через километр после мельницы будет мост. Все так, как вчера,
позавчера. Все шагаешь и шагаешь до темноты.
Гораздо веселее идти лесом. В лесу некогда скучать, надо замечать
приметы, иначе заблудишься. То лиса встретится, то заяц длинноухий, то
бельчонок бросается шишкой... А сколько запахов лесных... Не то что на
дороге -- лишь вонь от бензина да пыль.
Но в лесу, когда стемнеет, делается страшновато, все кажется, что
кто-то за тобой идет. И все-таки мне нравится больше ходить по лесу, чем по
дороге.
Когда светит солнце, приятно шагать по еле заметной тропинке, не
опасаясь ни милиции, ни истребителей, и мечтать. В шелесте листьев и шуме
ветра слышится таинственная музыка, и я мечтаю о том, что вот из-за кустов
выйдет Прекрасная, увлечет меня за собой, я попаду к таинственному лесному
народу, никогда не знавшему цивилизации, который повелевает зверями и
птицами; Прекрасная любит меня, и я остаюсь навсегда у этого народа.
Хорошо мечтать в лесу, хорошо жить в мечте. Здесь все так, как тебе
хочется, и никто не может тебе помешать любить Прекрасную, быть богатым и
счастливым, сильным, всемогущим. Но вот кончается лес, и кончается сказка.
Надо выходить на дорогу, и сразу чувствуешь, как долог путь, и опять надо
быть настороже: показывается машина... кто в ней? А вдруг милиция, а вдруг
истребители? Дорога опасна. Иду, бреду, дрожу... Километры меняются один за
другим, а дорога все тянется и тянется ровной лентой, и конца ей нет. Ах,
хоть бы шаг был пошире или ноги длиннее...
На лесном хуторе
Сегодня второй день рождественских праздников. Лесные братья спят, они
устали. Целый день и ночь гуляли, а когда проснутся, опять будут гулять:
жрать, пить, проклинать судьбу и Советскую власть. Я тоже гуляю: жру в три
горла, выпиваю немножко, проклинаю Советскую власть и судьбу.
Мы празднуем рождество и свадьбу одного комитетчика. Благодаря ему на
нашем столе появились все эти чудесные кушанья и напитки. Конечно, его
самого здесь нет (поскольку его убили), и нас на свою свадьбу он не
приглашал, но лесные братья в приглашениях не нуждаются, они нанесли ему
визит, расправились с ним, а также с невестой, и удалились в свой дом, чтоб
здесь мирно и спокойно отпраздновать день рождества Христова.
Жить лесным братьям становится трудно: истребители и пограничники
активизировались, и все из-за этого идиота Ильпа.
Ильп -- человек, решивший прославиться безграничной, бессмысленной
жестокостью. Он убивает людей, порой совершенно безвинных, причем так:
сперва вешает, затем расстреливает или наоборот и, наконец, четвертует.
Скрывается он давно, им даже в деревнях детей пугают. Его всюду ищут, а это
плохо не только для него.
Скоро отсюда уедем. В одном укромном уголке нашего острова, у старого
рыбака, из тех, кого теперь именуют кулаками, есть припрятанная рыбацкая
моторка. Эта посудина должна спасти нас. Весной мы уйдем из этой проклятой
страны.
"12 апостолов" -- так называет Орас группу лесных братьев, для которых
он и есть Христос; это остатки эстонского легиона и омакайтесе*, не успевшие
унести ноги до прихода красных. Есть среди них несколько младших офицеров,
остальные лишь кандидаты. Кочует эта группа с места на место, добывая все
необходимое грабежом.
* Самооборона.
Я не всегда с "апостолами" и живу очень подвижно. Я -- связь, я --
разведчик, я -- Волчонок. Командует нами Орас. Он по-прежнему живет в
городе, где удачно замаскировался и имеет кое-какие связи; там, конечно,
менее опасно, чем в лесу; здесь того и гляди наскочат истребители или
пограничники. Свои инструкции он передает через меня.
"Апостолы" ушли "навещать" какого-то красного. Я упросил Рудиса -- он в
лесу заменяет Ораса -- оставить меня дома. Рудис обозвал меня кисейной
барышней, но не настаивал. Кальм тоже остался. Он просто сказал, что не
пойдет, и все. Он и на свадьбу комитетчика не ходил, вообще он никуда не
ходит, говорит, что ему ничего не нужно. Теперь он лежит в другом конце
чердака в сене и читает какую-то книгу. Он любит читать, и я даже обокрал
одну сельскую библиотеку, чтобы доставить ему, ну и, конечно, себе
удовольствие.
Погода препаршивая, дождик поливает. Достанется сегодня "апостолам". И
охота им этим заниматься, ведь у нас сейчас всего вдоволь, ни в чем не
нуждаемся. Они говорят, что "он", мол, заслужил это. И вот сегодня ночью
человек, который сейчас еще жив и ничего не подозревает, умрет. Его повесят,
как повесили комитетчика, а его жену, если она есть, или дочь изнасилуют.
Это так жутко, когда так убивают человека. Он ничего не сможет сделать,
чтобы спастись, он совсем беспомощен против стольких вооруженных людей. Я
понимаю -- надо мстить, но зачем издеваться над невинными? Как страшно
кричали женщины, когда вешали комитетчика, когда их насиловали.
Прежде чем повесить комитетчика, Ян Коротыш изнасиловал его жену.
Комитетчик был связан, в рот ему сунули кожаную рукавичку, и он мог только
мычать, но все видел. Остальных, кого застали в его доме, видимо его гостей,
загнали в амбар и заперли, кроме женщин, разумеет-ся... А потом его
повесили. Это было такое зрелище... Отвратительное, страшное. Не хочу больше
такое видеть. Я буду мстить, конечно, рыскать по лесу без устали, что угодно
могу делать, но на это я с ними больше не иду. Это ужасно!
"Апостолы" переменили место жительства и послали меня сообщить об этом
Орасу. К моему несчастью, новый лагерь еще удалился от города, и мои ноги
это почувствовали прежде всего. Пройти нужно было километров сорок пять,
погода была хмурая, небо заволокло тучами, предвиделся снегопад. В прошедшую
ночь, с вечера до утра, я был на лыжах, ходил к нашему рыбаку по поводу
лодки, вернее, мотора -- ему не хватает некоторых частей. Вернувшись, я
только заснул, как меня разбудили и послали в дорогу.
К полудню, пройдя половину пути, я дошел до зимней дороги, по которой
крестьяне из лесу вывозят сено и дрова, по ней мой путь сократился бы на
одну треть. Я не совсем хорошо знаю ее, но зимний день короток, и мне
хотелось поскорее добраться к печке. Я свернул в лес. После получаса ходьбы
вдруг поднялся ветер. И скоро в лесу закружила, завертела вьюга. Быстро
стемнело, и я заметил, что иду не по дороге. Ее не было ни впереди, ни
сзади. Я продолжал двигаться наугад. Сколько я так прошел, не знаю. Темнота
делалась густой, я сломал лыжи, бросил их и шел спотыкаясь, проваливаясь в
рыхлом снегу. Вдруг в темноте на что-то наткнулся. Пощупал руками, понял,
что это деревянный забор. "Есть забор, должен быть и дом", -- подумал я,
перелез через забор и нашел дом.
О боже, к печке! Я постучал в дверь, умоляя пустить к теплу, но дом
молчал. Я, как лис, ходил вокруг дома, мурлыкал на всякие лады, щелкал
соловьем, но дом молчал. Теперь, когда всюду полно ильпов, вряд ли кто ночью
впустит. Тогда, рискуя головой, открыл одно окно и сунулся внутрь. Внутри
было тихо и очень тепло. Я залез наполовину и чуть не уснул прямо на
подокон-нике. В доме не было ни души. Часы на стене показывали двенадцать. Я
подумал, если в такое время никого нет, значит, до утра нечего бояться. В
объяснять, что нашел у этой "крошки" коньяк и тому подобное. Тут герр Бруно,
изображая на лице медовую улыбку, стал уговаривать полицейского подождать,
позволить переговорить с Эве наедине. Герр Бруно был известный человек в
порту, уважаемый, и, конечно, полицейский не отказал ему. Он остался ждать в
вести-бюле, а герр Бруно и Эве вошли в гардеробную. Герр Бруно выглядел
озабоченным и говорил, что Эве влипла в глупейшую историю, потому что
продавала коньяк на свой страх и риск; что, если бы она продавала по его
предложению, он бы всегда ее отстоял, ей нечего было бы опасаться, а
теперь... это его, в сущности, не касается. Но, с другой стороны, ему вроде
жаль ее, у нее мама больная, и брат безработный, и отец недавно умер, и все
такое. Вот если Эве согласится на его предложение... А тут ее тюрьма ждет и
репутация тоже пострадает, попробуй потом найти работу. Он все говорил,
говорил, а Эве все плакала. Потом она тихо сказала: "Я согласна, герр Бруно,
помогите только". Герр Бруно похлопал ее ласково по спине и вышел в
вестибюль. Вскоре полицейский ушел.
Кричит где-то громкоговоритель, звонят какие-то колокола, гремят цепи,
о пристань лениво плещут волны, греясь под лучами теплого солнца. Тепло.
Хорошо тут сидеть, на штабелях древе-сины, и мечтать о далеких странах,
откуда пришли в этот порт и куда уходят корабли, стоящие у пристани. Сидеть,
мечтать... А спать? И спать, наверное, надо здесь же. Где же еще? Ночи
сейчас уже холодные. Но ведь спят же тут люди, стало быть, и я могу. Хорошо
бы в той каюте, но ее у меня отняли какие-то оборванцы. Пришел я в каюту, а
там развалились эти двое -- оборванные, обросшие, грязные. "Что тебе тут
надо? -- спросили. -- Катись отсюда". В моей чистой каюте воняло, как в
хлеву, табаком и потом. Лорелее, подаренной Уго, прилепили к губам папиросу.
Я сказал им, что это мое жилье и что заявлю в полицию, если они не уберутся.
На это оба засмея-лись, и один накрыл мое лицо своей сто лет не мытой,
вонючей пятерней. Я, разумеется, убрался. Не идти же в самом деле в полицию,
смешно. Какое дело полиции до всего этого. Оставил им одеяло и подушку без
наволочки. Еще хорошо, что моя единственная одежда -- рабочая и выходная --
всегда при мне. Других таких кают поблизости нет. Остался я без жилья.
Бродя по территории порта, набрел на большие штабеля досок и прочей
древесины. Тут ютились какие-то люди, мало отличавшиеся от двоих в моей
каюте. По их примеру я и забился в наиболее уютную щель в штабелях.
Собственно говоря, в порту всегда найдется, где переночевать. Здесь
множество спрятанных от нескромного глаза и прежде всего от сторожей и
полицейских укромных уголков, где можно поспать, но где тебя могут и
раздеть, если покрывающие твои ребра тряпки заслуживают этого.
Утром я пошел в "Гонолулу", и тамошняя повариха меня накормила. Вечером
надеялся в "Барселоне" увидеть Уго и рассказать ему об этих наглецах. Может,
Уго придумает, как от них избавиться, но Уго я не встретил, потому что
мертвые не посещают "Барселону" и вообще они не ходят.
-- С ним свели счеты,-- сказала Илона и добавила: -- Не проболтай Эве,
она ничего не знает. Чего доброго, закатит истерику, она такая.
Да, Эве нежная... Но все равно же она когда-нибудь узнает. А я еще
думал, что они поженят-ся... Я спросил, как это сделали, то есть как "свели
счеты", но Илона отмахнулась -- незачем тебе это.
А Эве ничего не знала, пришла на работу веселая. Ее шутки и смех
звучали до тех пор, пока не случилась история с этим противным кошельком,
которого не брали ни я, ни Эве, разумеется, а также ни Илона. Никто его не
брал, больно нам это надо. Его, наверное, не было совсем, а это гадина
приставала к Эве, кричала, что был кошелек, что его украли. И опять Эве...
Сперва пришел Кнут с номерком и сказал, что в кармане пальто должен
быть кошелек. Эве перевернула все карманы -- никакого кошелька нет. Она
протянула пальто Кнуту, чтобы тот убедился -- нет кошелька. В это время
появились из зала почтенный лысый господин и еще более почтенная дама.
Господин был просто почтенный, но дама... отвратительная, не женщина, а
просто ведьма, она держалась так, что, глядя на нее, можно было подумать,
будто на свете существуют лишь считанные люди: во-первых, она и ее лысый
супруг, ну и еще там пара министров, несколько миллионеров...
-- Как, в кармане нет кошелька?! -- прорычал господин глухо. -- Что за
шутки?! -- ревел он, набирая силу. А дама тут же заключила, что если в
кармане кошелька нет, значит, его украла эта "девка". Она показала на Эве.
Эве уже давно начала дрожать, даже Илона, обычно не теряющая равновесия,
казалась напуганной. Еще бы! Обвинение в краже -- что может быть хуже. Но --
удивительное дело: Эве такая красивая, у нее, да и у Илоны тоже, такие
честные глаза, что если на кого из присутствующих могло пасть подозрение,
так это на меня. Мне кажется, один я соответст-вовал представлению о жулике,
способном залезть в чужой карман. Но дама кричала на Эве, называла ее
разными мерзкими прозвищами и требовала, чтобы сейчас же вызвали полицию.
Никакого кошелька не было, господин его, видимо, забыл дома или потерял
где-нибудь, никто его не брал -- это было ясно. Но мне было ясно и то, что
Эве ничего не сумеет доказать, и я сказал им всем, что кошелек взял я.
Обер-кельнер Кнут вытаращил глаза. Я еще раз крикнул им, что это я взял
кошелек и что они все гады и сволочи. Кнут собирался что-то сказать, но его
опередила дама, она схватила меня обеими руками за волосы и трясла изо всех
сил.
-- Ублюдок! Паршивец! Воришка! -- кричала она, вырывая мои волосы.
Илона и Эве стояли словно парализованные, господин же предоставил всю
инициативу своей супруге. Кнут побежал, очевидно, звать герра Бруно. Мне
было больно, я был зол, о, я очень разозлился. К тому же я знал, что ничего
хорошего меня не ждет, и еще я так возненавидел эту тварь, вырывающую мои
волосы, что плюнул ей прямо в лицо. И когда она меня, не переставая кричать,
отпустила, одним махом перепрыгнул через барьер. Тут прибежали Кнут и герр
Бруно. Кнут пытался меня задержать, но я ударил его ногой в живот, он упал,
а я выбежал в дверь. Так закончилась моя служба в "Барселоне".
Скоро вечер. В "Гонолулу" сегодня не пойду. Во-первых, потому, что
совсем обтрепался за эти дни и петь в таком виде нельзя. Во-вторых, просто
неохота никуда идти. Разве все же пойти в Банхофлагер... Тоже не хочется.
Можно вернуться на улицу Счастья... Или вернуться домой? Совсем домой... А
тепло сегодня, солнце хорошо так гРеcт, воробьи ему радуются, волны плещут,
и медуза всплыла, качается на волнах и греется. Всем вокруг хорошо, только
мне нехорошо, и Илоне нехорошо, и Эве нехорошо. А может, еще кому-нибудь
нехорошо? Кто его знает... Наверно, в мире всегда так: одним хорошо, другим
плохо. Герру Бруно -- хорошо, а чтобы ему было хорошо, Эве должно быть
плохо. Этой "твари" тоже хорошо, и тому почтенному господину: у них свои
дома, машины, много денег. Все дело в деньгах. Было бы у меня столько денег,
чтобы помочь Эве и всем хорошим людям... Но где их взять?
Живу теперь в здоровенном ящике, около железной дороги, проходящей
через территорию порта. Их тут целая гора, этих ящиков. Ящик, в котором я
живу, такой большой, что мне с трудом удалось перевернуть его вверх дном. Я
выбил несколько досок в одном его конце, и получилось надежное убежище от
дождя и ветра. По соседству, через пару домов, то есть ящиков, проживает
старая желтая собака, которая то появляется, то пропадает. Ночью она где-то
промышляет, а днем спит, забившись в тень Сперва я ее старался прогнать, и
она убегала, поджав хвост, жалобно и обиженно озираясь. Но через некоторое
время возвращалась на свое место. Оставил ее в покое, ей тоже нехорошо. Вот
в "Барселону" ходит один господин с розовым откормленным мопсом. И мопс этот
-- тоже собака, но разве сравнишь одну собачью долю с другой... А ведь моя
рыжая приятельница ничуть не хуже этого мопса -- спокойная, скромная, никого
не обижает; о чем она думает, я, конечно, не знаю, но она мирная: не трогай
ее -- и она никого не тронет. Этот же мопс на всех окружающих тявкает,
вертится, вырывается, скулит, визжит -- никакого достоинства собачьего. И
хвастун первоклассный: подражая хозяину, ходит на задних лапах, курит сигару
и показывает еще какие-то там пустяковые номера, таскает в зубах перчатки
хозяина.
Эх, жизнь... собачья... Уго был прав -- мне тут нечего делать, никому я
тут не нужен. Я ведь совсем один остался, если не считать рыжего пса.
Недавно, напившись до чертиков, упав с четвертого этажа, разбился в лепешку
Чухкади; а Джимми подцепил где-то сифилис и попал в больницу, а затем, выйдя
оттуда, -- за решетку. Но ведь есть же у меня мама и брат, и сестра. Черт
возьми, зачем мне чужие мамы и все эти?.. Только там ведь коммунисты, а про
них я ничего хорошего не слышал. Что, если они возьмут и отправят меня в
Сибирь? Там, наверное, очень холодно... В Банхофлагере я много об этом
слышал.
Легко сказать "поеду", а как? Я знаю многих, кто уехал на родину, но не
знаю, когда и как они это сделали. Они исчезли, и все. Лишь после кто-то
что-то кому-то говорил, и люди потихоньку узнавали, что такой-то уехал на
родину, в Советский Союз.
Есть в Фленсбурге на Бисмаркштрассе дом с красным флагом. Когда-то,
проходя с Чухкади мимо этого дома, я услышал от него, что это дом советских
представителей. Наверное, следует пойти туда. Я тогда поделился своим планом
с Чухкади. Он скачал: "Я, брат, сам поехал бы, да нельзя -- вздернут..."
Чухкади, возможно, вздернули бы, но меня, думаю, не вздернут. Не должны.
Чухкади -- он же спекулянт, капиталист, а я что? Мези тоже вздернули бы,
наверное, и господина с мопсом, и эту тварь, которая меня за волосы рвала.
Все они богачи или были ими. А я что? Нет, меня не вздернут. А так хочется
видеть маму...
В Курессааре
Целый день сижу в этой противной дыре совсем один, если не считать
крыс. Эти гнусные твари совсем обнаглели, того и гляди укусят за ногу.
Предлагал я Орасу обзавестись кошкой -- не хочет. Что же, дождется, что эти
твари его съедят. Куда это он сегодня пропал? С утра ушел, скоро вечер, а
его все нет. Наверное, ищет для меня место. Очевидно, придется идти в лес, к
"апосто-лам". Так думает и Орас. Что ж, я с удовольствием. В лесу интересно,
а главное, там меня уж не поймают. Но каков гусь этот Эндл... Зачем ему надо
было предать меня, ведь он же знал, что я не диверсант, не шпион, просто
вернулся домой, к родным, к маме... Я же не виноват, что их нет, что они
уехали куда-то. И о том, что отец воевал против коммунистов, я тоже не
виноват. Эндл все это знал, как и то, что я не на парашюте спустился на
родной остров, а репатриировался, как сотни, как тысячи других людей.
Скажите, какой бдительный! Ну, ладно, бог даст -- сочтемся. Орас говорит:
"Надо мстить!" Я согласен.
Уже четыре месяца я на родине. 17 марта меня отпустили из
фильтрационного пункта, и в тот же день я по льду перешел пролив Муху, чуть
не утонул. Лед был совсем тонкий, на полпути я потерял палку, а без палки
вообще страшно. Часто встречались расщелины, в них угрожающе булькала черная
бездонная вода. Вдобавок ко всему был туман и дул холодный, пронизывающий
ветер. Когда из тумана вдруг выступили контуры домов, стал виден берег и
пограничный пункт, я так обрадовался, что заплакал: живой остался, и дома!
Тремя часами позже я уже радостно шагал по улицам родного города.
Навстречу шли люди -- эстонцы, русские, добрыми казались все. Прошел через
парк, мимо старой крепости к своей улице. Вот и дом голубой, наш дом. Но он
показался мне каким-то унылым, странным. Ах вот что -- занавески на окнах не
мамины, вязаные, а марлевые. Обеднели, видно. Я постучал в дверь и услышал
незнакомый голос. В доме жили чужие, по виду бедные люди. Где же мама? Они
не знали, кто жил в доме до них и куда девались. У соседей узнал, что мамы,
вероятно, нет на родине, а может быть, и в живых.
Перед уходом немцев приехал отец, увез маму, брата и сестру на
полуостров Сырве, откуда на моторках шли беженцы в Швецию. Затем он
вернулся, чтобы увезти и ту семью, к которой ушел от нас. Но на Сырве они
опоздали, и о дальнейшей судьбе его, как и мамы, никому не известно. Зачем
же я вернулся на родину?
"Куда теперь деваться? -- подумал я. -- Разве пойти к дяде?" Дядя
богат, но он с нашим семейством не очень знался. Живет он в своем похожем на
дворец доме на окраине города. Дядя сказал, что не может меня принять из-за
отца:
-- Обратись к богу, молись, он тебя не оставит.
Чихать мне на них -- и на дядю и на его бога.
Несколько дней прожил в семье школьного товарища. Встретил на улице
старого знакомого нашей семьи, бывшего фельдфебеля эстонского легиона
Иоганнеса Роосла.
Это здоровенный мужчина лет сорока. Он сообщил мне по секрету, что
теперь он не Роосла, а Орас. Этот человек приходил в наш дом, еще когда отец
был с нами, и я его хорошо знаю. Только почему он Орас? Он рассмеялся:
-- Дорогой, не обо всем говорят на улице.
Я пошел с ним на улицу Кывер, дорогой рассказывая о себе. Маленький
невзрачный домик. Здесь самое большое раздолье, конечно, крысам. Чувствую
себя как кусок сала, оставленный на съедение этим тварям. Кроме Ораса, в
этом доме никто не живет. Здесь я узнал, что отец, отправив из Эстонии маму,
скрывался в лесах, был где-то схвачен коммунистами и убит; Орас тоже
скрывается, потому он и Орас, и вокруг, в лесах, еще немало наших.
Отец убит... Я боялся отца и любил его. Мне от него здорово
доставалось, но он был хорошим отцом. Он любил песни и пел, играл на всех
существующих на земле инструментах, мог любой из них сделать сам. Отец и
мать часто вдвоем пели, а я, когда был маленький, раскрыв рот их слушал;
когда я подрос, мы пели втроем, дожидаясь, когда подрастет Лейно, братик
мой, чтобы петь вчетвером. Отец умел делать не только музыкальные
инструменты, он все умел делать: мебель, обувь, сшить костюм, ловить рыбу,
рубить лодку, класть печку -- все, все он умел делать. И шутить умел. Когда
он был весел, в доме все были веселы. Как бы мы хорошо жили, если бы отец не
разлюбил маму и не ушел к Лиль Кеза...
Почему это случилось? Почему они с мамой поругались, непонятно до сих
пор. Непонятно также, почему он всегда ругал немцев, а сам им служил.
Неужели он был "и нашим и вашим"? Нет, не может быть, отец был не такой.
Впрочем, я помню жаркие разговоры о том, что немцы несут Эстонии
самостоятельность, а не оккупацию. А русские не признают частной
собственнос-ти... Но почему он все-таки ушел от нас к Лиль Кеза? Лиль,
конечно, тоже хорошая, но мама -- это мама, мама лучше. Лиль не ругала маму
и говорила, что мама хорошая. Вот почему я и думал, что Лиль тоже хорошая.
Отец был по отношению к маме нехорош, но все равно я его люблю. Любил...
Совсем уже стемнело, придется зажигать свет -- разбегайтесь, проклятые
крысы!
Кажется странным, что нет больше отца, нет и не будет. Убили
коммунисты... Их надо опасаться. Они убили отца -- значит, он враг, а ведь я
его сын. Орас спросил меня, как думаю жить. А как жить?
-- И зря ты сюда приехал, -- говорил Орас, -- здесь тебе делать нечего.
Но пока... пока ты здесь -- надо мстить за отца. Золотой он был человек.
Да, мстить, а потом уехать из Советского Союза. Орас или Роосла -- мне
все равно. Он велел звать его Орас, и я зову его Орас; он велел все
замечать, ничего не забывать и обо всем молчать. И я все замечаю, не забуду
ничего и молчу обо всем. Я перешел жить к Орасу. Живем вдвоем. Он работает
на мельнице, я нигде. До сих пор околачивался по городу. Но и это стало
опасным. Придется идти в лес. Это из-за Эндла.
Встретил я его у старинной крепости. Я сидел на скамье под сенью старых
каштанов и любовался морем. Подошел длинный парень и сел на скамью по
соседству. Это был Эндл, образованный член нашего трио покорителей мира. Это
он четыре года назад удрал от нас с парохода. Он меня тоже узнал. Мы
разговорились, стали вспоминать прошлое, с прошлого перешли на настоящее, и
я, между прочим, рассказал про участь отца. Он же о себе ничего
определенного не рассказывал: живет с мамой, не то работает, не то учится,
собирается жениться.
Спустя несколько дней я опять его встретил в обществе неопрятного
молодого человека. Они куда-то спешили и предложили мне пойти с ними, обещая
познакомить с кой-какими интересными людьми.
Вспомнив одну из многочисленных заповедей Ораса -- всякое знакомство
может пригодиться, не упускай ничего, -- я согласился. Мы пришли на Новую
улицу, поднялись на второй этаж серого трехэтажного дома. Я подумал, что это
отделение милиции, но это был штаб истребитель-ного батальона. Мои спутники
попросили меня немного подождать и прошли в соседнее помещение. По-видимому,
они здесь были как дома. Я сел на скамью и приготовился ждать. Но тут
открылась дверь, вошли два вооруженных человека и очень вежливо попросили
меня встать и следовать за ними. Я пытался объясниться, но меня повели в
другое учреждение, которое называется НКВД. Об этом учреждении я был
наслышан. Самочувствие сразу упало.
НКВД помещается в доме бывшего рыбного короля. Камера для арестантов
строителями не была предусмотрена. Поэтому меня посадили в чулан,
переоборудованный для арестантов. В тот же день вечером допросили. Обо всем
спросили: как уехал в Германию, как вернулся, зачем вернулся, кто был отец и
многое другое... Я уверен, что укатали бы меня в Сибирь, только ночью я
"открыл" дверь чулана и через маленькое оконце уборной сбежал. И вот уже
несколько дней провожу время в обществе этих противных тварей, крыс, которым
здесь прямо благодать: кошки нет, и крысоловок никто не расставляет --
никакой борьбы с крысами, если не считать, что Орас давит их сапогами. Скука
смертная. Что делать дальше, куда деваться, не знаю. Орас говорит: жди. Но
чего, сколько, зачем?
Один шаг -- это немного больше полуметра. Как много приходится сделать
таких шагов, пока пройдешь километр. А километров мне приходится проходить
много: я -- связь. Скучно ходить по шоссе. Километр за километром тянется
шоссе, и конца ему нет; а села у дороги какие-то однообразные, скучные. Вот
вдали показывается лесочек, и я знаю: дойду до этого лесочка, а там
маленький красный домик, дойду до домика -- увижу вдали ветряную мельницу и
знаю, через километр после мельницы будет мост. Все так, как вчера,
позавчера. Все шагаешь и шагаешь до темноты.
Гораздо веселее идти лесом. В лесу некогда скучать, надо замечать
приметы, иначе заблудишься. То лиса встретится, то заяц длинноухий, то
бельчонок бросается шишкой... А сколько запахов лесных... Не то что на
дороге -- лишь вонь от бензина да пыль.
Но в лесу, когда стемнеет, делается страшновато, все кажется, что
кто-то за тобой идет. И все-таки мне нравится больше ходить по лесу, чем по
дороге.
Когда светит солнце, приятно шагать по еле заметной тропинке, не
опасаясь ни милиции, ни истребителей, и мечтать. В шелесте листьев и шуме
ветра слышится таинственная музыка, и я мечтаю о том, что вот из-за кустов
выйдет Прекрасная, увлечет меня за собой, я попаду к таинственному лесному
народу, никогда не знавшему цивилизации, который повелевает зверями и
птицами; Прекрасная любит меня, и я остаюсь навсегда у этого народа.
Хорошо мечтать в лесу, хорошо жить в мечте. Здесь все так, как тебе
хочется, и никто не может тебе помешать любить Прекрасную, быть богатым и
счастливым, сильным, всемогущим. Но вот кончается лес, и кончается сказка.
Надо выходить на дорогу, и сразу чувствуешь, как долог путь, и опять надо
быть настороже: показывается машина... кто в ней? А вдруг милиция, а вдруг
истребители? Дорога опасна. Иду, бреду, дрожу... Километры меняются один за
другим, а дорога все тянется и тянется ровной лентой, и конца ей нет. Ах,
хоть бы шаг был пошире или ноги длиннее...
На лесном хуторе
Сегодня второй день рождественских праздников. Лесные братья спят, они
устали. Целый день и ночь гуляли, а когда проснутся, опять будут гулять:
жрать, пить, проклинать судьбу и Советскую власть. Я тоже гуляю: жру в три
горла, выпиваю немножко, проклинаю Советскую власть и судьбу.
Мы празднуем рождество и свадьбу одного комитетчика. Благодаря ему на
нашем столе появились все эти чудесные кушанья и напитки. Конечно, его
самого здесь нет (поскольку его убили), и нас на свою свадьбу он не
приглашал, но лесные братья в приглашениях не нуждаются, они нанесли ему
визит, расправились с ним, а также с невестой, и удалились в свой дом, чтоб
здесь мирно и спокойно отпраздновать день рождества Христова.
Жить лесным братьям становится трудно: истребители и пограничники
активизировались, и все из-за этого идиота Ильпа.
Ильп -- человек, решивший прославиться безграничной, бессмысленной
жестокостью. Он убивает людей, порой совершенно безвинных, причем так:
сперва вешает, затем расстреливает или наоборот и, наконец, четвертует.
Скрывается он давно, им даже в деревнях детей пугают. Его всюду ищут, а это
плохо не только для него.
Скоро отсюда уедем. В одном укромном уголке нашего острова, у старого
рыбака, из тех, кого теперь именуют кулаками, есть припрятанная рыбацкая
моторка. Эта посудина должна спасти нас. Весной мы уйдем из этой проклятой
страны.
"12 апостолов" -- так называет Орас группу лесных братьев, для которых
он и есть Христос; это остатки эстонского легиона и омакайтесе*, не успевшие
унести ноги до прихода красных. Есть среди них несколько младших офицеров,
остальные лишь кандидаты. Кочует эта группа с места на место, добывая все
необходимое грабежом.
* Самооборона.
Я не всегда с "апостолами" и живу очень подвижно. Я -- связь, я --
разведчик, я -- Волчонок. Командует нами Орас. Он по-прежнему живет в
городе, где удачно замаскировался и имеет кое-какие связи; там, конечно,
менее опасно, чем в лесу; здесь того и гляди наскочат истребители или
пограничники. Свои инструкции он передает через меня.
"Апостолы" ушли "навещать" какого-то красного. Я упросил Рудиса -- он в
лесу заменяет Ораса -- оставить меня дома. Рудис обозвал меня кисейной
барышней, но не настаивал. Кальм тоже остался. Он просто сказал, что не
пойдет, и все. Он и на свадьбу комитетчика не ходил, вообще он никуда не
ходит, говорит, что ему ничего не нужно. Теперь он лежит в другом конце
чердака в сене и читает какую-то книгу. Он любит читать, и я даже обокрал
одну сельскую библиотеку, чтобы доставить ему, ну и, конечно, себе
удовольствие.
Погода препаршивая, дождик поливает. Достанется сегодня "апостолам". И
охота им этим заниматься, ведь у нас сейчас всего вдоволь, ни в чем не
нуждаемся. Они говорят, что "он", мол, заслужил это. И вот сегодня ночью
человек, который сейчас еще жив и ничего не подозревает, умрет. Его повесят,
как повесили комитетчика, а его жену, если она есть, или дочь изнасилуют.
Это так жутко, когда так убивают человека. Он ничего не сможет сделать,
чтобы спастись, он совсем беспомощен против стольких вооруженных людей. Я
понимаю -- надо мстить, но зачем издеваться над невинными? Как страшно
кричали женщины, когда вешали комитетчика, когда их насиловали.
Прежде чем повесить комитетчика, Ян Коротыш изнасиловал его жену.
Комитетчик был связан, в рот ему сунули кожаную рукавичку, и он мог только
мычать, но все видел. Остальных, кого застали в его доме, видимо его гостей,
загнали в амбар и заперли, кроме женщин, разумеет-ся... А потом его
повесили. Это было такое зрелище... Отвратительное, страшное. Не хочу больше
такое видеть. Я буду мстить, конечно, рыскать по лесу без устали, что угодно
могу делать, но на это я с ними больше не иду. Это ужасно!
"Апостолы" переменили место жительства и послали меня сообщить об этом
Орасу. К моему несчастью, новый лагерь еще удалился от города, и мои ноги
это почувствовали прежде всего. Пройти нужно было километров сорок пять,
погода была хмурая, небо заволокло тучами, предвиделся снегопад. В прошедшую
ночь, с вечера до утра, я был на лыжах, ходил к нашему рыбаку по поводу
лодки, вернее, мотора -- ему не хватает некоторых частей. Вернувшись, я
только заснул, как меня разбудили и послали в дорогу.
К полудню, пройдя половину пути, я дошел до зимней дороги, по которой
крестьяне из лесу вывозят сено и дрова, по ней мой путь сократился бы на
одну треть. Я не совсем хорошо знаю ее, но зимний день короток, и мне
хотелось поскорее добраться к печке. Я свернул в лес. После получаса ходьбы
вдруг поднялся ветер. И скоро в лесу закружила, завертела вьюга. Быстро
стемнело, и я заметил, что иду не по дороге. Ее не было ни впереди, ни
сзади. Я продолжал двигаться наугад. Сколько я так прошел, не знаю. Темнота
делалась густой, я сломал лыжи, бросил их и шел спотыкаясь, проваливаясь в
рыхлом снегу. Вдруг в темноте на что-то наткнулся. Пощупал руками, понял,
что это деревянный забор. "Есть забор, должен быть и дом", -- подумал я,
перелез через забор и нашел дом.
О боже, к печке! Я постучал в дверь, умоляя пустить к теплу, но дом
молчал. Я, как лис, ходил вокруг дома, мурлыкал на всякие лады, щелкал
соловьем, но дом молчал. Теперь, когда всюду полно ильпов, вряд ли кто ночью
впустит. Тогда, рискуя головой, открыл одно окно и сунулся внутрь. Внутри
было тихо и очень тепло. Я залез наполовину и чуть не уснул прямо на
подокон-нике. В доме не было ни души. Часы на стене показывали двенадцать. Я
подумал, если в такое время никого нет, значит, до утра нечего бояться. В