показались мне весьма строгими (скаут не должен воровать, пить, курить и еще
черт знает что), но позже я убедился, что все эти требования можно и не
выполнять... Однажды в клубе ко мне подошел элегантно одетый молодой человек
и исключительно вежливо попросил уделить ему несколько минуг.
Назвался он Джимми.
Джимми объяснил мне, что ему нужен партнер, что он давно меня знает как
смышленого человека, которому пора уже приобретать более определенную
квалификацию. Джимми -- специалист по гостиницам и всяким ночлежным
заведениям. Человек он тонкий и ремеслу обучает меня с терпением няньки.
Только мне у него вроде и учиться нечему, все это мне намного более
эффективно преподавали в Куксене, в школе гитлерюгенда. Когда я объяснил
однажды Психу и всем другим, как пользоваться витринами, и показал, как
нужно крутить ногу и все прочее, они здорово удивились и признали мой
авторитет. Что касается Джимми, мне нравится, что он зовет меня по имени. Я
с ним основательно подружился.
Ну, кажется, про старый год больше писать нечего.
Встречать Новый год во Фленсбурге собралось лучшee общество бывшей
Эстонии. Приезжали гости из другиx городов нашей зоны и даже из других зон.
Приезжали журналисты, артисты, военные, писатели и прочие деятели: наехали,
конечно, и аферисты всех категорий, да и мелких плутов собралось немало.
Готовиться к новогоднему балу начали сразу после рождественских праздников и
для этого заняли театр. Начались репетиции художественной самодеятельности,
а мы, скауты, учились стоять в почетном карауле у национального флага и
проходили краткие курсы обслуживания гостей в гардеробной, в буфете и так
далее... Мы должны были заменять и кельнеров. Встретить Новый год в
"Колоссеуме" могли, конечно, лишь самые достойные, избранные граждане бывшей
Эстонии.
К моему неудовольствию, мне пришлось находиться в гардеробной,
принимать пальто у господ и шубки у дам. Принимая сей товар, я размышлял о
том, сколько стоило каждое пальто или каждая шубка в отдельности, и
прикидывал, что удалось бы получить за всю эту гардеробную, если продать
оптом...
Было весело воображать, как все эти расфуфыренные фрауэн будут
отправляться отсюда без своих роскошных шубок.
Когда все гости приехали, я все же улизнул из гардеробной и приступил к
роли кельнера. Разносил горячие и холодные блюда, напитки, торты и пирожные
и наконец почувствовал себя совершенно свободно.
Убедившись, что это дело у меня здорово получается, я вздумал работать
виртуозно. Еще в гардеробной я заметил одну привлекательную женскую
физиономию, и теперь в зале мое внимание целиком принадлежало ей, было
сосредоточено на ней, на той, сидевшей за столиком в центре зала между
своими папа и мама. Наверное, наши симпатии были взаимны. Возможно, ее
присутствие послужило причиной того, что я блестяще справлялся с
обязанностями кельнера, -- она меня вдохновляла.
Вот, набрав сразу четыре заказа цыплят в соусе, я построил из них на
подносе пирамиду и поплыл между столами. Тут я взглянул на милую рожицу, а
она, черт ее побери, показала мне язык... Я до того был удивлен, что не
заметил, как зацепился ногой за чей-то стул, и в следующий миг цыплята
полетели на одну кудрявую голову и разлетелись по всему столу, обливая
соусом сидящих. Дамы закричали, запрыгали, господа тоже... зарычали. Я
остолбенел, не зная, бежать или оставаться.
Тут я увидел смеющуюся виновницу катастрофы. Когда я обернулся к ней,
она, не переставая смеяться, показала мне пальчиками на ладони бегущего
человека... Мол, удирай. И я моментально, разумеется, совершенно спокойно,
последовал этому совету. Не будет мне в этом году счастья.
С девушкой, показавшей мне язык на новогоднем балу, я познакомился. Ее
звали Марви. Мы встречались, ходили в кино, в "Гонолулу", гуляли в парках,
ездили в Мюрвики, а вечером, когда я ее провожал домой, целовались. Хорошо
было...
Но любовь переполняла меня, и я рассказал о ней Джимми. Выслушав мою
исповедь серьезно, он так же серьезно заявил: "Тебя, брат, попросту нужно
сводить в одно местечко..." Я обиделся, и больше мы об этом не говорили.
Только Джимми ничего не забывает. Прошло немного времени, была попойка, и я,
совершенна не любящий спиртного, ухитрился, однако, напиться. И здесь мой
друг состряпал дельце: он потащил меня на известную в порту улицу Счастья, в
заведение, куда был вхож сам, где и меня приняли.
Я стал частым гостем в этом доме. Ко мне все относятся с исключительной
заботой, особенно Магда, самая из них старшая, ее все зовут "Ди муттер дес
Буби" (мать Буби -- меня в этом доме тоже зовут Буби)... С Марви больше не
встречаюсь, мне стало с нею как-то неловко, а то, что было с Магдой, кажется
чудовищно невозможным с нею.
В моей жизни произошли маленькие изменения. Сначала я приобрел одну
мамашу, а потом променял ее на одиннадцать других. Получилось так потому,
что лагерным администраторам пришла в голову нелепая идея: собрать всех
беспризорных и отправить их куда-то в неизвест-ность. Моей свободе угрожала
опасность, и я не знал, как избежать ее. Зато это знал другой человек --
бывший колонель (полковник) бывшей Эстонии герр Мези. Этот господин,
наверное, давно за мной наблюдавший, однажды подошел ко мне и заявил, что
его очень интересует моя судьба ("бедного одинокого мальчишки"), что он не
против усыновить меня, если, конечно, я соглашусь считать его за папу, его
супругу -- за маму, а его сыночка -- за брата.
Что касается герра Мези, я с ним был знаком. Мы с ним встречались в
шахматном клубе. Вроде ничего малый. Но его супруга не очень мне нравилась.
Мне, конечно, не хотелось терять волю и признать кого-то своим папой,
но это была единст-венная возможность не попасть в лапы администрации; я
согласился. Живет семейство Мези в лагере, но в их распоряжении большая
светлая комната, в то время как в других таких же комнатах обитают по
двадцать человек.
-- Ну вот, -- сказал герр Мези, когда я перебрался к ним, -- моя жена
будет тебя ласкать (что было весьма сомнительно), а я буду карать за
провинности...
Он будет карать?.. Этого только не хватало! Но я покорно согласился,
хотя понял, что променял кукушку на ястреба. Однако на мою свободу в семье
Мези никто не посягал. Вскоре я понял, что колонель не возражает, если я
принесу хороших папирос, сигар или вин. Фрау Мези также ничего не имела
против, если, помогая семье прокормиться, я приносил что-нибудь
вкусненькое... А скоро фрау потребовалось вино к вечеринке, дамские
перчатки, туфли, белье... Что ж, они, конечно, знали, кого усыновили. Но я
их тоже понял и, убедившись, что на них не изворуешься, решил сыграть с ними
шутку.
Собираясь выполнить очередное пожелание фрау, я прихватил с собой ее
сыночка, благо он давно на это просился, и сделал так, что желаемое она
получила из его рук, потом еще раз и еще, а затем госпожа без излишних
церемоний прогнала меня из своего гнезда. Кончилась моя семейная жизнь.
Что было делать дальше? Администрация, как коршун, высматривала
добычу... Я решил поселиться на улице Счастья у Магды и ее подружек. Теперь
у меня одиннадцать веселых мам, и носить для них ничего не надо (это делают
другие), а заботятся они обо мне более искренне, чем колонельша. Они меня
очень любят, мне кажется, в этом проявляется их жажда чего-то доброго, чего
у них почти никогда не бывает. Приходили из полиции какие-то чиновники и
стали ругать патронессу фрау Ангелину за мое пребывание в этом доме. Старая
леди увела их в свою комнату, и о чем они там говорили, никто не знает.
Только меня оставили в покое.
Конечно, живу у Магды. Когда к ней приходят "гости", я ухожу. Но вообще
я очень мало бываю дома, все некогда.
Дела мои плачевны. Я вынужден сидеть дома и не показывать носа на
улицу. Все из-за жадности.
Некий авантюрист предложил мне заняться продажей "золотых" колец,
которые весьма искусно изготовлял из белой меди. Отмеченные пробой "96%",
они по виду ничем не отличались от настоящих. Хотя дел хватало, я
согласился.
Попался на ярмарке, в палатке ярмарочных артистов. Моими покупателями
были три дамы, три прежирные особы, и худюсенький старик в роговых очках, с
тростью. Старик был исключите-льно худ, но насколько худ, настолько и хитер.
Кто бы мог подумать, что эта старая обезьяна станет испытывать мое золото
кислотой...
Они повалили меня на пол и основательно поколотили, причем старик
оказался весьма свирепым: он все норовил попасть тростью мне в глаза. Глаз
остался цел, но все лицо распухло.
Когда пришел домой, поднялась паника. Начались хлопоты: Магда уложила
меня в постель и принялась обследовать мои синяки. Лонни с Фридой принесли
какие-то мази (к сожалению, не чудотворные), наконец, положили холодные
компрессы на все лицо и прописали полный покой. Будь они прокляты, кольца
эти! И фальшивые и настоящие...
Я ушел от них, с улицы Счастья. Поселился в порту, в старом дырявом
катере, стоявшем среди десятка таких же развалин, оставшихся здесь с войны.
Оборудовал себе наиболее уцелевшую каюту, притащил одеял и прочего тряпья,
стащил с улицы Счастья еще ведро и щетку и сделал в каюте капитальную
уборку. А из "Гонолулу" приволок необходимую посуду. Получилось жилье что
надо -- чисто, уютно. Первую ночь проспал, как в раю. Проснувшись утром,
даже не поверил, что я наконец один. Но я попал в затруднительное положение,
потому что в "Гонолулу" меня кормили только один раз, и то не каждый день, а
лишь в те дни, когда я там выступал. Есть же у порядочных людей принято по
нескольку раз в день. Иные по три раза в день едят, а иные только и делают в
этом мире, что с утра до вечера набивают свое брюшко разной снедью, обрастая
складками жира. Я подошел к хозяину "Гонолулу" -- герру Казимиру и спросил,
не может ли он меня слегка подкормить и в те дни, когда я у него не
выступаю. И рассказал о своем положении. Он немного задумался и спросил: а
почему бы мне, собственно, не устроиться куда-нибудь работать? Пожалуйста, я
готов, но куда? Он спросил, что я умею делать. А что я умею -- драться,
красть, открывать замки, подниматься по водосточным трубам, по жерди,
продавать краденые вещи и позолоченные кольца. Что еще умею? К сожалению,
ничего. Но я был официантом на новогоднем балу эстонской знати, да еще
гардеробщиком -- там же. Тут герр Казимир радостно ударил меня по плечу и
сказал, что ему что-то пришло в голову. И точно пришло. Он устроил меня в
ресторан "Барселона" гардеробщиком.
Ресторан этот самый шикарный в порту. Директора зовут герр Бруно.
Вместе со мной работа-ют две девушки -- Илона и Эвелин. Они красивые,
особенно Эвелин: стройная, светловолосая, изящная и какая-то ласковая. Илона
тоже красива, но проще. Она говорит, что работает в "Барселоне" уже давно.
Эвелин недавно сюда устроилась, до этого она работала продавщицей, но не
угодила какому-то привередливому покупателю, и хозяин магазина ее прогнал.
Тут не нуждаются в продавцах с характером. Захотел клиент -- стелись
ковриком у его ног, не можешь -- убирайся. От капризов продавца страдает
выручка. Эвелин живет где-то далеко, на окраине, и всегда немного
опаздывает, за что ее безбожно ругает обер-кельнер Кнут -- мужчина с тремя
волосинками на макушке и маленьким кругленьким барабаном под жилеткой. Кнут
вообще постоянно ворчит, но это у него, кажется, больше профессиональное, не
от души. Эвелин рассказывает о своем доме и семье с такой любовью, что
завидно становится. У нее, оказывается, есть очень милая мама, паршивый,
всем недовольный брат и сестра меньшая. Все они "пока" не работают. Моему
появлению обе девушки очень обрадовались, и скоро я убедился, что было
отчего.
Ресторан открывается в семь вечера, но мы должны быть на месте уже к
пяти. Сразу после открытия начинается горячка: дамы в вечерних платьях,
цветы, кружева -- сюда ходит публика рангом выше посетителей "Гонолулу", --
элегантные мужчины, дорогие украшения, запах духов... Ах, какие запахи!
Принимаешь шляпы, пальто, шубки. Бегаешь как белка от барьера к вешалкам,
смотри не зевай, не перепутай номерок, не то быть беде. Чаевые, иногда
щедрые, опускаем в металлические замкнутые коробки, которые после работы
забирает обер-кельнер Кнут. Нам ничего не перепадает, мы получаем зарплату,
пятьдесят марок в неделю -- не жирно. Но после работы нас кормят на кухне, и
мы суем в сумки все, что удастся стащить со стола.
Закрывается ресторан в четыре утра. Всю ночь танцы, музыка. В гардероб
выходят разные прилизанные личности и ухаживают за девушками. Обо мне они
все как один осведомляются: что за обезьяна у вас появилась?
После полуночи гости начинают расходиться, и тогда мы опять бегаем
целый час, еле поспеваем. К тому же нередко приходится кому-нибудь
доказывать, убеждать, что это именно свое пальто он надел и свою шляпу
держит в руках. Дамы теперь уже не пахнут духами. И вообще не пахнут, а
воняют табаком, вином; они бессмысленно на тебя смотрят, щиплют за нос. Все
это чертовщина, конечно, но дело в том, что порядочному человеку жрать надо
по меньшей мере два-три раза в день. Но я все-таки живу в собственной
квартире и сам себе хозяин.
Шляпы, шляпы и еще раз шляпы. Господа, дамы, шубки и пальто. Номерки,
целый час номер-ки. От барьера к вешалкам, туда-сюда. "Здравствуй, рыбка",
"Привет, сладость", "очарование", "радость", "мечта" -- все это сыплется в
адрес девушек, а меня это больно задевает по сердцу, особенно когда касается
Эве. Она мне страшно нравится, если бы она только знала... А за ней как раз
больше всего и стреляют все эти прощелыги, кому некуда девать свои вонючие
деньги. Бесконечный утомительный час беготни. Наконец наступает долгожданное
затишье -- теперь до часу, до двух.
Эве устало села на стульчик, вытянула ноги. Какой-то дородный господин
сунул голову в окошко.
-- Илона! -- позвал он.
-- Как всегда? -- она заговорщицки улыбнулась и достала из-под стола
маленький продолго-ватый пакетик. Озираясь по сторонам, она быстро подала
его господину, получив от него взамен несколько кредиток.
-- Остаток тебе, -- сказал господин и исчез.
-- Вот видишь, -- сказала Илона Эве и показала кредитки, -- сто
пятьдесят марок, из них тридцать мне, двадцать -- Кнуту. -- Она приподняла
юбку и быстро сунула деньги в чулок.
-- Я тебе давно говорила, начинай... Чего бояться? -- при этих словах
она взглянула на меня. Наши с нею отношения не назовешь приятельскими, она
меня терпит, ведь пользу-то я приношу, бегаю все-таки живо. Но мне кажется,
она бы не прочь приучить и меня к своей торговле. И я бы, наверное, давно
продавал коньяк, если бы не Эве. Она сказала, что сама продавать не будет и
мне не советует. А раз Эве это неприятно, пусть это принесет хоть чистое
золото -- я продавать не буду.
-- Тебе бы сидеть где-нибудь в канцелярии, -- продолжала Илона убеждать
Эве. -- Недотрога ты и скромница. Но я тебе скажу -- красивой девушке не
вредно, если ее немного полапают. Тут уж ничего не поделаешь, на то ты
красива.
Появился Кнут. Оказывается, если придет госпожа Краузе со своим
мальчиком, нужно ее предупредить о том, что в зале находится ее муж. Он еще
постоял немного, ни к кому конкретно не обращаясь, прохрюкал: "Ну-ну,
работайте", -- и пропал. Но тут же вернулся и сказал Эве, что звонил герр
Клаусен. У него сегодня вечер, и герр Клаусен хочет, чтобы пришла Эве. Он
добавил, что за ней приедут, и снова пропал.
-- Зачем тебя приглашают на эти вечера? -- спросил я после работы Эве,
когда она, уже одетая, ждала того, кто должен был за ней приехать.
-- Приглашают не только меня, малыш, других тоже. А зачем...
Веселиться, -- она говорила об этом вовсе не весело, уставшим, тихим
голосом. -- Они нам за участие в этих вечерах платят. О, щедро платят.
Разумеется, там не всегда приятно, чаще даже неприятно: пристают, сальности
и все такое. А не идти -- тоже нельзя. Потом герр Бруно тебя вызовет и
скажет: вы вели себя вчера нетактично, мне не нужны нетактичные служащие. А
это значит, что надо искать другую работу.
Посетителей было мало. Тянулись один за другим, было еще рано. И к тому
же дождь. Я слонялся между вешалками, прислушиваясь к разговору девушек.
Говорила Эве.
-- Уго его спрашивает: "Куда это вы едете?" А он отвечает: "Я же здесь,
на Централштрассе, не могу развернуться, сделаю круг по соседней улице". --
"Болтовня", -- проворчал Уго, но не стал спорить. Такси повернуло на
какую-то узкую улочку и вдруг заскользило по мокрому асфальту, с визгом
заскрипели тормоза, прямо на нас летела большая машина. Потом ударились, и
все смешалось. Такси перевернулось. Посыпались стекла, кто-то где-то что-то
кричал -- и все. Вроде все остановилось -- жизнь, свет, все. Потом я
почувствовала, что меня поднимают, -- это был Уго. С ним ничего не
случилось. Собрался народ, и полиция, разумеется. Таксист, весь в крови,
проклинал водителя той машины, а его и след простыл. Было бы хлопот -- не
оберешься, но Уго показал удостоверение репортера, и полиция, записав
адреса, нас отпустила. Таксиста увезла "Скорая помощь". Кому-то надо свести
с Уго счеты, он думает, что этот наезд неспроста, и говорит, что это
излюбленный метод "платных убийц".
Что такое мог сделать Уго, за что его собираются убить? Я его знаю, он
ухаживает за Эве, и, наверное, серьезно. Он не называет Эве никогда ни
кошечкой, ни другими такими словами. Он всегда веселый, всегда шутит. И Эве
относится к нему тоже не так, как к остальным. Он знает, что я люблю Эве,
что мы с нею друзья, и ко мне относится тоже не так, как остальные. Уго не
считает меня обезьяной, беседует со мной по-мужски, серьезно. Когда я его
первый раз увидел, я сразу понял, что это настоящий мужчина. Вошел --
длинный, веселый, простой. С ходу напялил на мою голову шляпу и сказал,
точно как Эве: "Спрячь ее куда-нибудь, малыш". Вообще я не малыш, но им я
это прощаю. Когда он ушел, я сказал Эве: "Во!" И поднял большой палец. Эве
радостно улыбнулась. Но почему его хотят убить?
Я спросил Уго, за что его хотят убить. Он недовольно поморщился: "Это
тебе Эве наболтала?" Потом заулыбался, лязгнул большими белыми зубами,
словно волк, и добавил:
-- Есть такие темные личности, для них всего важнее, чтобы никто не
узнал, чем они занимаются, а люди моей профессии, малыш, как раз и
разыскивают всякие темные истории и не стесняются называть имена. Ну вот,
это им иногда не нравится. Понял, малыш? А вообще это все ерунда, расскажи
лучше, как там твоя квартира?
Это он имел в виду мою каюту. Он один о ней знал: не хотелось ему
врать, но я взял с него слово, что он никому не расскажет, а ему можно
верить. Однажды он сказал, что хочет прийти ко мне в гости, и мы пошли в
порт. Каюта ему понравилась, он только нашел, что нужно оклеить бумагой
стены. Тут он стал меня расспрашивать о моей жизни вообще.
-- А домой не хочешь? -- спросил он. -- Там, наверное, мама тоскует?..
И здесь, конечно, жить можно, но что тебя ждет? -- Он надолго замолчал, и
мне стало неудобно от этого. Что тут меня ждет, об этом я еще толком не
думал. Да и зачем? Все равно ведь жить надо -- думай не думай. А мама... Что
там дома? Вообще он прав, домой хочется, но и боязно. Там теперь русские, и
неизвестно, что и как. Что с отцом -- он ведь против русских воевал.
-- А здесь ты пропадешь, малыш, -- сказал, и помолчав, Уго. -- Ты здесь
всегда будешь одинок. Можешь стать первоклассным жуликом, а человеком --
нет. Но тебе этого сейчас не понять. Тебе не понять, что любить тебя здесь
могут -- вот я, например, или Эве, и, может, еще кто-нибудь, но мы боремся
за жизнь и не можем тебя поднять, дай бог самим удержаться. Домой тебе надо.
Ну, что касается этой каюты -- она даже лучше, честнее, чем многие
фешенебельные квартиры. Это точно.
Затем он, попрощавшись, неуклюже вылез через маленькую дверцу каюты.
Через пару дней после того я оклеил каюту старыми газетами, а однажды Уго
принес мне в "Барселону" картину. Молодая, красивая, с длинными волосами
женщина, сидевшая на скале. Уго сказал, что это Лорелея. Я ее повесил на
стену, и каюта стала сразу какой-то уютной, нарядной. Хороший парень Уго.
Эве тоже хорошая. Наверное, они поженятся.
Сегодня только прибежал я в "Барселону", пришел Кнут и повел меня к
директору -- герру Бруно, на второй этаж. До этого я у него никогда в
кабинете не был. Там же находятся комнатки для игры в карты и другие,
которые посещают иногда важные господа и дамы.
-- Хочешь преуспеть? -- спросил герр Бруно. Я не знал, в чем именно, и
выжидающе промолчал.
-- Посматривай за фрейлейн Эве унд Илона и, если увидишь что-нибудь
подозрительное, скажешь мне или Кнуту. Понятно?
Что он имел в виду под словом "подозрительное", я не знаю. Он сказал,
что я смышленый и, если буду стараться, он добавит десять марок в неделю. А
"подозрительное" -- это когда присва-ивают деньги -- чаевые. Я понимал, если
скажу "нет", он меня тут же выгонит из "Барселоны", и сказал: "Ладно". Но
уже наперед решил, что ничего-то я не замечу.
-- Скажи Кнуту, чтоб привел ко мне фрейлейн Лауриц (это Эве)! --
крикнул он мне вслед.
-- Что ему надо, что он тебе сказал? -- спросили девушки, когда я к ним
явился. Я сообщил им, что герр Бруно предложил мне за ними пошпионить, и они
злорадно захохотали. Я тут же передал Эве, что и ее вызывают и что мне
велено передать это Кнуту. Эве сказала: "Не надо", -- и пошла сама. Когда
она вернулась, рассказала, что Бруно предложил ей продавать алкоголь и
обещал за это повысить зарплату. Эве не согласилась.
-- Будь осторожна, -- предупредила Илона, -- как бы он что-нибудь не
придумал.
Вчера я еще не знал, что означает слово "диверсия". Сегодня знаю. Даже
если бы не захотел узнать, узнал бы непременно. Еще бы! Когда весь город в
один миг словно взбесился, когда летят в воздух склады, корабли, когда
погибают сотни людей, когда везде валяются и стонут раненые, когда люди, уже
начавшие жить мирной жизнью, бегут, как ошалелые, в поисках убежища, когда
со звоном вылетают из оконных рам стекла и проваливаются потолки, хороня под
собой людей,-- узнаешь тогда, что означает слово "диверсия". Все только об
этом и говорят. Началось это вдруг, неожиданно. Наверное, саботаж всегда
начинается неожиданно. Я был в городе, к моему счастью, шагал по
Централштрассе вверх к Норд-Тору, когда вдруг страшный взрыв потряс весь
город. Это было так неожиданно и так страшно, что в первый миг люди словно
оцепенели. Из витрин магазинов посыпались стекла, по мостовой катились
круглые буханки хлеба, но хотя хлеб был так дорог и его вечно не хватало,
никто на это не обращал внимания. В глазах людей был ужас. Город потрясли
сразу несколько гигантских взрывов. Порт не был виден из-за черного, густого
дыма. Люди, будто опомнившись, побежали -- кто куда. Война давно
закончилась. Люди привыкли к покою. И вдруг...
Это и была диверсия. Сделали это бывшие гитлерюгенд, не желавшие,
видимо, смириться с поражением фашистской Германии.
В тот день, когда произошла катастрофа, был какой-то важный праздник в
Англии -- день рождения то ли короля, то ли королевы, -- и как раз в честь
этого был парад, английские войска гордо маршировали на центральной площади
города, а тут... салют!
В порту стояло несколько военных кораблей, принадлежавших бывшей
Германии. Стояли эти корабли, и никто на них не обращал внимания. И никто не
мог подумать, что они еще принесут несчастье. Они стояли, нагруженные
боеприпасами, неподалеку от воинских складов, где тоже хранились боеприпасы.
Сперва взорвались один за другим корабли, а вслед за ними склады. В порту
начался пожар, загорелись торговые суда и промтоварные склады, загорелись и
жилые дома. Огонь бушевал по всей территории порта. Во всех концах города
завыли сирены, как в былые времена, когда американская авиация совершала
налеты на город, и люди, не зная, что это могло означать -- не началась ли
снова война! -- удирали со всех ног в убежища.
Порт и близкие к нему районы оцепили полиция и войска. Оттуда выносили
окровавленных людей. Проскользнуть на оцепленную территорию мне не
составляло труда, я знал в порту и в прилегающих к нему улицах бесчисленные
лазейки. Но двигаться в районе катастрофы было опасно, кругом сновали
полицейские и военные, вылавливая мародеров и грабителей, пользую-щихся
суматохой. Я прошел к "Барселоне", но в тот день и еще на три дня мы
получили совсем нежелательный отпуск.
Предсказание Илоны сбылось. Вчера пришел Кнут и сказал Илоне, чтобы она
отправилась на Кенигштрассе -- в какую-то компанию. Мы остались вдвоем с
Эве, и я этому очень обрадовался. Но зря радовался. Не успела уйти Илона,
как появился долговязый молодой человек, облокотился на барьер и спросил
Эве: "Много сегодня успели продать?" Эве, разумеется, сразу догадалась, в
чем дело, но сказала, что не понимает, о чем речь. Тогда незнакомец показал
удостоверение полицейского и вошел в гардеробную.
-- Я имею в виду коньяк, -- пояснил он.
Эве сказала, что не продает алкоголь.
-- Посмотрим, -- промолвил шпик и начал рыться в гардеробной.
Эве, побледнев, следила за ним испуганными глазами. Вскоре он нашел
спрятанные под столом бутылки -- Илона их еще не успела, видимо, продать --
и удовлетворенно хмыкнул. Он открыл одну и осторожно пригубил. Вытер рот,
еще раз хмыкнул: "нормально". Потом запихал в карманы все бутылки и сказал
Эве, чтоб оделась и шла с ним. Эве божилась, что этот коньяк продает не она,
что она ничего не знает, но тип-то ведь был полицейский, и, по-моему, легче
разжалобить крокодила, чем его. Увел бы он Эве, если бы не вошел герр Бруно.
черт знает что), но позже я убедился, что все эти требования можно и не
выполнять... Однажды в клубе ко мне подошел элегантно одетый молодой человек
и исключительно вежливо попросил уделить ему несколько минуг.
Назвался он Джимми.
Джимми объяснил мне, что ему нужен партнер, что он давно меня знает как
смышленого человека, которому пора уже приобретать более определенную
квалификацию. Джимми -- специалист по гостиницам и всяким ночлежным
заведениям. Человек он тонкий и ремеслу обучает меня с терпением няньки.
Только мне у него вроде и учиться нечему, все это мне намного более
эффективно преподавали в Куксене, в школе гитлерюгенда. Когда я объяснил
однажды Психу и всем другим, как пользоваться витринами, и показал, как
нужно крутить ногу и все прочее, они здорово удивились и признали мой
авторитет. Что касается Джимми, мне нравится, что он зовет меня по имени. Я
с ним основательно подружился.
Ну, кажется, про старый год больше писать нечего.
Встречать Новый год во Фленсбурге собралось лучшee общество бывшей
Эстонии. Приезжали гости из другиx городов нашей зоны и даже из других зон.
Приезжали журналисты, артисты, военные, писатели и прочие деятели: наехали,
конечно, и аферисты всех категорий, да и мелких плутов собралось немало.
Готовиться к новогоднему балу начали сразу после рождественских праздников и
для этого заняли театр. Начались репетиции художественной самодеятельности,
а мы, скауты, учились стоять в почетном карауле у национального флага и
проходили краткие курсы обслуживания гостей в гардеробной, в буфете и так
далее... Мы должны были заменять и кельнеров. Встретить Новый год в
"Колоссеуме" могли, конечно, лишь самые достойные, избранные граждане бывшей
Эстонии.
К моему неудовольствию, мне пришлось находиться в гардеробной,
принимать пальто у господ и шубки у дам. Принимая сей товар, я размышлял о
том, сколько стоило каждое пальто или каждая шубка в отдельности, и
прикидывал, что удалось бы получить за всю эту гардеробную, если продать
оптом...
Было весело воображать, как все эти расфуфыренные фрауэн будут
отправляться отсюда без своих роскошных шубок.
Когда все гости приехали, я все же улизнул из гардеробной и приступил к
роли кельнера. Разносил горячие и холодные блюда, напитки, торты и пирожные
и наконец почувствовал себя совершенно свободно.
Убедившись, что это дело у меня здорово получается, я вздумал работать
виртуозно. Еще в гардеробной я заметил одну привлекательную женскую
физиономию, и теперь в зале мое внимание целиком принадлежало ей, было
сосредоточено на ней, на той, сидевшей за столиком в центре зала между
своими папа и мама. Наверное, наши симпатии были взаимны. Возможно, ее
присутствие послужило причиной того, что я блестяще справлялся с
обязанностями кельнера, -- она меня вдохновляла.
Вот, набрав сразу четыре заказа цыплят в соусе, я построил из них на
подносе пирамиду и поплыл между столами. Тут я взглянул на милую рожицу, а
она, черт ее побери, показала мне язык... Я до того был удивлен, что не
заметил, как зацепился ногой за чей-то стул, и в следующий миг цыплята
полетели на одну кудрявую голову и разлетелись по всему столу, обливая
соусом сидящих. Дамы закричали, запрыгали, господа тоже... зарычали. Я
остолбенел, не зная, бежать или оставаться.
Тут я увидел смеющуюся виновницу катастрофы. Когда я обернулся к ней,
она, не переставая смеяться, показала мне пальчиками на ладони бегущего
человека... Мол, удирай. И я моментально, разумеется, совершенно спокойно,
последовал этому совету. Не будет мне в этом году счастья.
С девушкой, показавшей мне язык на новогоднем балу, я познакомился. Ее
звали Марви. Мы встречались, ходили в кино, в "Гонолулу", гуляли в парках,
ездили в Мюрвики, а вечером, когда я ее провожал домой, целовались. Хорошо
было...
Но любовь переполняла меня, и я рассказал о ней Джимми. Выслушав мою
исповедь серьезно, он так же серьезно заявил: "Тебя, брат, попросту нужно
сводить в одно местечко..." Я обиделся, и больше мы об этом не говорили.
Только Джимми ничего не забывает. Прошло немного времени, была попойка, и я,
совершенна не любящий спиртного, ухитрился, однако, напиться. И здесь мой
друг состряпал дельце: он потащил меня на известную в порту улицу Счастья, в
заведение, куда был вхож сам, где и меня приняли.
Я стал частым гостем в этом доме. Ко мне все относятся с исключительной
заботой, особенно Магда, самая из них старшая, ее все зовут "Ди муттер дес
Буби" (мать Буби -- меня в этом доме тоже зовут Буби)... С Марви больше не
встречаюсь, мне стало с нею как-то неловко, а то, что было с Магдой, кажется
чудовищно невозможным с нею.
В моей жизни произошли маленькие изменения. Сначала я приобрел одну
мамашу, а потом променял ее на одиннадцать других. Получилось так потому,
что лагерным администраторам пришла в голову нелепая идея: собрать всех
беспризорных и отправить их куда-то в неизвест-ность. Моей свободе угрожала
опасность, и я не знал, как избежать ее. Зато это знал другой человек --
бывший колонель (полковник) бывшей Эстонии герр Мези. Этот господин,
наверное, давно за мной наблюдавший, однажды подошел ко мне и заявил, что
его очень интересует моя судьба ("бедного одинокого мальчишки"), что он не
против усыновить меня, если, конечно, я соглашусь считать его за папу, его
супругу -- за маму, а его сыночка -- за брата.
Что касается герра Мези, я с ним был знаком. Мы с ним встречались в
шахматном клубе. Вроде ничего малый. Но его супруга не очень мне нравилась.
Мне, конечно, не хотелось терять волю и признать кого-то своим папой,
но это была единст-венная возможность не попасть в лапы администрации; я
согласился. Живет семейство Мези в лагере, но в их распоряжении большая
светлая комната, в то время как в других таких же комнатах обитают по
двадцать человек.
-- Ну вот, -- сказал герр Мези, когда я перебрался к ним, -- моя жена
будет тебя ласкать (что было весьма сомнительно), а я буду карать за
провинности...
Он будет карать?.. Этого только не хватало! Но я покорно согласился,
хотя понял, что променял кукушку на ястреба. Однако на мою свободу в семье
Мези никто не посягал. Вскоре я понял, что колонель не возражает, если я
принесу хороших папирос, сигар или вин. Фрау Мези также ничего не имела
против, если, помогая семье прокормиться, я приносил что-нибудь
вкусненькое... А скоро фрау потребовалось вино к вечеринке, дамские
перчатки, туфли, белье... Что ж, они, конечно, знали, кого усыновили. Но я
их тоже понял и, убедившись, что на них не изворуешься, решил сыграть с ними
шутку.
Собираясь выполнить очередное пожелание фрау, я прихватил с собой ее
сыночка, благо он давно на это просился, и сделал так, что желаемое она
получила из его рук, потом еще раз и еще, а затем госпожа без излишних
церемоний прогнала меня из своего гнезда. Кончилась моя семейная жизнь.
Что было делать дальше? Администрация, как коршун, высматривала
добычу... Я решил поселиться на улице Счастья у Магды и ее подружек. Теперь
у меня одиннадцать веселых мам, и носить для них ничего не надо (это делают
другие), а заботятся они обо мне более искренне, чем колонельша. Они меня
очень любят, мне кажется, в этом проявляется их жажда чего-то доброго, чего
у них почти никогда не бывает. Приходили из полиции какие-то чиновники и
стали ругать патронессу фрау Ангелину за мое пребывание в этом доме. Старая
леди увела их в свою комнату, и о чем они там говорили, никто не знает.
Только меня оставили в покое.
Конечно, живу у Магды. Когда к ней приходят "гости", я ухожу. Но вообще
я очень мало бываю дома, все некогда.
Дела мои плачевны. Я вынужден сидеть дома и не показывать носа на
улицу. Все из-за жадности.
Некий авантюрист предложил мне заняться продажей "золотых" колец,
которые весьма искусно изготовлял из белой меди. Отмеченные пробой "96%",
они по виду ничем не отличались от настоящих. Хотя дел хватало, я
согласился.
Попался на ярмарке, в палатке ярмарочных артистов. Моими покупателями
были три дамы, три прежирные особы, и худюсенький старик в роговых очках, с
тростью. Старик был исключите-льно худ, но насколько худ, настолько и хитер.
Кто бы мог подумать, что эта старая обезьяна станет испытывать мое золото
кислотой...
Они повалили меня на пол и основательно поколотили, причем старик
оказался весьма свирепым: он все норовил попасть тростью мне в глаза. Глаз
остался цел, но все лицо распухло.
Когда пришел домой, поднялась паника. Начались хлопоты: Магда уложила
меня в постель и принялась обследовать мои синяки. Лонни с Фридой принесли
какие-то мази (к сожалению, не чудотворные), наконец, положили холодные
компрессы на все лицо и прописали полный покой. Будь они прокляты, кольца
эти! И фальшивые и настоящие...
Я ушел от них, с улицы Счастья. Поселился в порту, в старом дырявом
катере, стоявшем среди десятка таких же развалин, оставшихся здесь с войны.
Оборудовал себе наиболее уцелевшую каюту, притащил одеял и прочего тряпья,
стащил с улицы Счастья еще ведро и щетку и сделал в каюте капитальную
уборку. А из "Гонолулу" приволок необходимую посуду. Получилось жилье что
надо -- чисто, уютно. Первую ночь проспал, как в раю. Проснувшись утром,
даже не поверил, что я наконец один. Но я попал в затруднительное положение,
потому что в "Гонолулу" меня кормили только один раз, и то не каждый день, а
лишь в те дни, когда я там выступал. Есть же у порядочных людей принято по
нескольку раз в день. Иные по три раза в день едят, а иные только и делают в
этом мире, что с утра до вечера набивают свое брюшко разной снедью, обрастая
складками жира. Я подошел к хозяину "Гонолулу" -- герру Казимиру и спросил,
не может ли он меня слегка подкормить и в те дни, когда я у него не
выступаю. И рассказал о своем положении. Он немного задумался и спросил: а
почему бы мне, собственно, не устроиться куда-нибудь работать? Пожалуйста, я
готов, но куда? Он спросил, что я умею делать. А что я умею -- драться,
красть, открывать замки, подниматься по водосточным трубам, по жерди,
продавать краденые вещи и позолоченные кольца. Что еще умею? К сожалению,
ничего. Но я был официантом на новогоднем балу эстонской знати, да еще
гардеробщиком -- там же. Тут герр Казимир радостно ударил меня по плечу и
сказал, что ему что-то пришло в голову. И точно пришло. Он устроил меня в
ресторан "Барселона" гардеробщиком.
Ресторан этот самый шикарный в порту. Директора зовут герр Бруно.
Вместе со мной работа-ют две девушки -- Илона и Эвелин. Они красивые,
особенно Эвелин: стройная, светловолосая, изящная и какая-то ласковая. Илона
тоже красива, но проще. Она говорит, что работает в "Барселоне" уже давно.
Эвелин недавно сюда устроилась, до этого она работала продавщицей, но не
угодила какому-то привередливому покупателю, и хозяин магазина ее прогнал.
Тут не нуждаются в продавцах с характером. Захотел клиент -- стелись
ковриком у его ног, не можешь -- убирайся. От капризов продавца страдает
выручка. Эвелин живет где-то далеко, на окраине, и всегда немного
опаздывает, за что ее безбожно ругает обер-кельнер Кнут -- мужчина с тремя
волосинками на макушке и маленьким кругленьким барабаном под жилеткой. Кнут
вообще постоянно ворчит, но это у него, кажется, больше профессиональное, не
от души. Эвелин рассказывает о своем доме и семье с такой любовью, что
завидно становится. У нее, оказывается, есть очень милая мама, паршивый,
всем недовольный брат и сестра меньшая. Все они "пока" не работают. Моему
появлению обе девушки очень обрадовались, и скоро я убедился, что было
отчего.
Ресторан открывается в семь вечера, но мы должны быть на месте уже к
пяти. Сразу после открытия начинается горячка: дамы в вечерних платьях,
цветы, кружева -- сюда ходит публика рангом выше посетителей "Гонолулу", --
элегантные мужчины, дорогие украшения, запах духов... Ах, какие запахи!
Принимаешь шляпы, пальто, шубки. Бегаешь как белка от барьера к вешалкам,
смотри не зевай, не перепутай номерок, не то быть беде. Чаевые, иногда
щедрые, опускаем в металлические замкнутые коробки, которые после работы
забирает обер-кельнер Кнут. Нам ничего не перепадает, мы получаем зарплату,
пятьдесят марок в неделю -- не жирно. Но после работы нас кормят на кухне, и
мы суем в сумки все, что удастся стащить со стола.
Закрывается ресторан в четыре утра. Всю ночь танцы, музыка. В гардероб
выходят разные прилизанные личности и ухаживают за девушками. Обо мне они
все как один осведомляются: что за обезьяна у вас появилась?
После полуночи гости начинают расходиться, и тогда мы опять бегаем
целый час, еле поспеваем. К тому же нередко приходится кому-нибудь
доказывать, убеждать, что это именно свое пальто он надел и свою шляпу
держит в руках. Дамы теперь уже не пахнут духами. И вообще не пахнут, а
воняют табаком, вином; они бессмысленно на тебя смотрят, щиплют за нос. Все
это чертовщина, конечно, но дело в том, что порядочному человеку жрать надо
по меньшей мере два-три раза в день. Но я все-таки живу в собственной
квартире и сам себе хозяин.
Шляпы, шляпы и еще раз шляпы. Господа, дамы, шубки и пальто. Номерки,
целый час номер-ки. От барьера к вешалкам, туда-сюда. "Здравствуй, рыбка",
"Привет, сладость", "очарование", "радость", "мечта" -- все это сыплется в
адрес девушек, а меня это больно задевает по сердцу, особенно когда касается
Эве. Она мне страшно нравится, если бы она только знала... А за ней как раз
больше всего и стреляют все эти прощелыги, кому некуда девать свои вонючие
деньги. Бесконечный утомительный час беготни. Наконец наступает долгожданное
затишье -- теперь до часу, до двух.
Эве устало села на стульчик, вытянула ноги. Какой-то дородный господин
сунул голову в окошко.
-- Илона! -- позвал он.
-- Как всегда? -- она заговорщицки улыбнулась и достала из-под стола
маленький продолго-ватый пакетик. Озираясь по сторонам, она быстро подала
его господину, получив от него взамен несколько кредиток.
-- Остаток тебе, -- сказал господин и исчез.
-- Вот видишь, -- сказала Илона Эве и показала кредитки, -- сто
пятьдесят марок, из них тридцать мне, двадцать -- Кнуту. -- Она приподняла
юбку и быстро сунула деньги в чулок.
-- Я тебе давно говорила, начинай... Чего бояться? -- при этих словах
она взглянула на меня. Наши с нею отношения не назовешь приятельскими, она
меня терпит, ведь пользу-то я приношу, бегаю все-таки живо. Но мне кажется,
она бы не прочь приучить и меня к своей торговле. И я бы, наверное, давно
продавал коньяк, если бы не Эве. Она сказала, что сама продавать не будет и
мне не советует. А раз Эве это неприятно, пусть это принесет хоть чистое
золото -- я продавать не буду.
-- Тебе бы сидеть где-нибудь в канцелярии, -- продолжала Илона убеждать
Эве. -- Недотрога ты и скромница. Но я тебе скажу -- красивой девушке не
вредно, если ее немного полапают. Тут уж ничего не поделаешь, на то ты
красива.
Появился Кнут. Оказывается, если придет госпожа Краузе со своим
мальчиком, нужно ее предупредить о том, что в зале находится ее муж. Он еще
постоял немного, ни к кому конкретно не обращаясь, прохрюкал: "Ну-ну,
работайте", -- и пропал. Но тут же вернулся и сказал Эве, что звонил герр
Клаусен. У него сегодня вечер, и герр Клаусен хочет, чтобы пришла Эве. Он
добавил, что за ней приедут, и снова пропал.
-- Зачем тебя приглашают на эти вечера? -- спросил я после работы Эве,
когда она, уже одетая, ждала того, кто должен был за ней приехать.
-- Приглашают не только меня, малыш, других тоже. А зачем...
Веселиться, -- она говорила об этом вовсе не весело, уставшим, тихим
голосом. -- Они нам за участие в этих вечерах платят. О, щедро платят.
Разумеется, там не всегда приятно, чаще даже неприятно: пристают, сальности
и все такое. А не идти -- тоже нельзя. Потом герр Бруно тебя вызовет и
скажет: вы вели себя вчера нетактично, мне не нужны нетактичные служащие. А
это значит, что надо искать другую работу.
Посетителей было мало. Тянулись один за другим, было еще рано. И к тому
же дождь. Я слонялся между вешалками, прислушиваясь к разговору девушек.
Говорила Эве.
-- Уго его спрашивает: "Куда это вы едете?" А он отвечает: "Я же здесь,
на Централштрассе, не могу развернуться, сделаю круг по соседней улице". --
"Болтовня", -- проворчал Уго, но не стал спорить. Такси повернуло на
какую-то узкую улочку и вдруг заскользило по мокрому асфальту, с визгом
заскрипели тормоза, прямо на нас летела большая машина. Потом ударились, и
все смешалось. Такси перевернулось. Посыпались стекла, кто-то где-то что-то
кричал -- и все. Вроде все остановилось -- жизнь, свет, все. Потом я
почувствовала, что меня поднимают, -- это был Уго. С ним ничего не
случилось. Собрался народ, и полиция, разумеется. Таксист, весь в крови,
проклинал водителя той машины, а его и след простыл. Было бы хлопот -- не
оберешься, но Уго показал удостоверение репортера, и полиция, записав
адреса, нас отпустила. Таксиста увезла "Скорая помощь". Кому-то надо свести
с Уго счеты, он думает, что этот наезд неспроста, и говорит, что это
излюбленный метод "платных убийц".
Что такое мог сделать Уго, за что его собираются убить? Я его знаю, он
ухаживает за Эве, и, наверное, серьезно. Он не называет Эве никогда ни
кошечкой, ни другими такими словами. Он всегда веселый, всегда шутит. И Эве
относится к нему тоже не так, как к остальным. Он знает, что я люблю Эве,
что мы с нею друзья, и ко мне относится тоже не так, как остальные. Уго не
считает меня обезьяной, беседует со мной по-мужски, серьезно. Когда я его
первый раз увидел, я сразу понял, что это настоящий мужчина. Вошел --
длинный, веселый, простой. С ходу напялил на мою голову шляпу и сказал,
точно как Эве: "Спрячь ее куда-нибудь, малыш". Вообще я не малыш, но им я
это прощаю. Когда он ушел, я сказал Эве: "Во!" И поднял большой палец. Эве
радостно улыбнулась. Но почему его хотят убить?
Я спросил Уго, за что его хотят убить. Он недовольно поморщился: "Это
тебе Эве наболтала?" Потом заулыбался, лязгнул большими белыми зубами,
словно волк, и добавил:
-- Есть такие темные личности, для них всего важнее, чтобы никто не
узнал, чем они занимаются, а люди моей профессии, малыш, как раз и
разыскивают всякие темные истории и не стесняются называть имена. Ну вот,
это им иногда не нравится. Понял, малыш? А вообще это все ерунда, расскажи
лучше, как там твоя квартира?
Это он имел в виду мою каюту. Он один о ней знал: не хотелось ему
врать, но я взял с него слово, что он никому не расскажет, а ему можно
верить. Однажды он сказал, что хочет прийти ко мне в гости, и мы пошли в
порт. Каюта ему понравилась, он только нашел, что нужно оклеить бумагой
стены. Тут он стал меня расспрашивать о моей жизни вообще.
-- А домой не хочешь? -- спросил он. -- Там, наверное, мама тоскует?..
И здесь, конечно, жить можно, но что тебя ждет? -- Он надолго замолчал, и
мне стало неудобно от этого. Что тут меня ждет, об этом я еще толком не
думал. Да и зачем? Все равно ведь жить надо -- думай не думай. А мама... Что
там дома? Вообще он прав, домой хочется, но и боязно. Там теперь русские, и
неизвестно, что и как. Что с отцом -- он ведь против русских воевал.
-- А здесь ты пропадешь, малыш, -- сказал, и помолчав, Уго. -- Ты здесь
всегда будешь одинок. Можешь стать первоклассным жуликом, а человеком --
нет. Но тебе этого сейчас не понять. Тебе не понять, что любить тебя здесь
могут -- вот я, например, или Эве, и, может, еще кто-нибудь, но мы боремся
за жизнь и не можем тебя поднять, дай бог самим удержаться. Домой тебе надо.
Ну, что касается этой каюты -- она даже лучше, честнее, чем многие
фешенебельные квартиры. Это точно.
Затем он, попрощавшись, неуклюже вылез через маленькую дверцу каюты.
Через пару дней после того я оклеил каюту старыми газетами, а однажды Уго
принес мне в "Барселону" картину. Молодая, красивая, с длинными волосами
женщина, сидевшая на скале. Уго сказал, что это Лорелея. Я ее повесил на
стену, и каюта стала сразу какой-то уютной, нарядной. Хороший парень Уго.
Эве тоже хорошая. Наверное, они поженятся.
Сегодня только прибежал я в "Барселону", пришел Кнут и повел меня к
директору -- герру Бруно, на второй этаж. До этого я у него никогда в
кабинете не был. Там же находятся комнатки для игры в карты и другие,
которые посещают иногда важные господа и дамы.
-- Хочешь преуспеть? -- спросил герр Бруно. Я не знал, в чем именно, и
выжидающе промолчал.
-- Посматривай за фрейлейн Эве унд Илона и, если увидишь что-нибудь
подозрительное, скажешь мне или Кнуту. Понятно?
Что он имел в виду под словом "подозрительное", я не знаю. Он сказал,
что я смышленый и, если буду стараться, он добавит десять марок в неделю. А
"подозрительное" -- это когда присва-ивают деньги -- чаевые. Я понимал, если
скажу "нет", он меня тут же выгонит из "Барселоны", и сказал: "Ладно". Но
уже наперед решил, что ничего-то я не замечу.
-- Скажи Кнуту, чтоб привел ко мне фрейлейн Лауриц (это Эве)! --
крикнул он мне вслед.
-- Что ему надо, что он тебе сказал? -- спросили девушки, когда я к ним
явился. Я сообщил им, что герр Бруно предложил мне за ними пошпионить, и они
злорадно захохотали. Я тут же передал Эве, что и ее вызывают и что мне
велено передать это Кнуту. Эве сказала: "Не надо", -- и пошла сама. Когда
она вернулась, рассказала, что Бруно предложил ей продавать алкоголь и
обещал за это повысить зарплату. Эве не согласилась.
-- Будь осторожна, -- предупредила Илона, -- как бы он что-нибудь не
придумал.
Вчера я еще не знал, что означает слово "диверсия". Сегодня знаю. Даже
если бы не захотел узнать, узнал бы непременно. Еще бы! Когда весь город в
один миг словно взбесился, когда летят в воздух склады, корабли, когда
погибают сотни людей, когда везде валяются и стонут раненые, когда люди, уже
начавшие жить мирной жизнью, бегут, как ошалелые, в поисках убежища, когда
со звоном вылетают из оконных рам стекла и проваливаются потолки, хороня под
собой людей,-- узнаешь тогда, что означает слово "диверсия". Все только об
этом и говорят. Началось это вдруг, неожиданно. Наверное, саботаж всегда
начинается неожиданно. Я был в городе, к моему счастью, шагал по
Централштрассе вверх к Норд-Тору, когда вдруг страшный взрыв потряс весь
город. Это было так неожиданно и так страшно, что в первый миг люди словно
оцепенели. Из витрин магазинов посыпались стекла, по мостовой катились
круглые буханки хлеба, но хотя хлеб был так дорог и его вечно не хватало,
никто на это не обращал внимания. В глазах людей был ужас. Город потрясли
сразу несколько гигантских взрывов. Порт не был виден из-за черного, густого
дыма. Люди, будто опомнившись, побежали -- кто куда. Война давно
закончилась. Люди привыкли к покою. И вдруг...
Это и была диверсия. Сделали это бывшие гитлерюгенд, не желавшие,
видимо, смириться с поражением фашистской Германии.
В тот день, когда произошла катастрофа, был какой-то важный праздник в
Англии -- день рождения то ли короля, то ли королевы, -- и как раз в честь
этого был парад, английские войска гордо маршировали на центральной площади
города, а тут... салют!
В порту стояло несколько военных кораблей, принадлежавших бывшей
Германии. Стояли эти корабли, и никто на них не обращал внимания. И никто не
мог подумать, что они еще принесут несчастье. Они стояли, нагруженные
боеприпасами, неподалеку от воинских складов, где тоже хранились боеприпасы.
Сперва взорвались один за другим корабли, а вслед за ними склады. В порту
начался пожар, загорелись торговые суда и промтоварные склады, загорелись и
жилые дома. Огонь бушевал по всей территории порта. Во всех концах города
завыли сирены, как в былые времена, когда американская авиация совершала
налеты на город, и люди, не зная, что это могло означать -- не началась ли
снова война! -- удирали со всех ног в убежища.
Порт и близкие к нему районы оцепили полиция и войска. Оттуда выносили
окровавленных людей. Проскользнуть на оцепленную территорию мне не
составляло труда, я знал в порту и в прилегающих к нему улицах бесчисленные
лазейки. Но двигаться в районе катастрофы было опасно, кругом сновали
полицейские и военные, вылавливая мародеров и грабителей, пользую-щихся
суматохой. Я прошел к "Барселоне", но в тот день и еще на три дня мы
получили совсем нежелательный отпуск.
Предсказание Илоны сбылось. Вчера пришел Кнут и сказал Илоне, чтобы она
отправилась на Кенигштрассе -- в какую-то компанию. Мы остались вдвоем с
Эве, и я этому очень обрадовался. Но зря радовался. Не успела уйти Илона,
как появился долговязый молодой человек, облокотился на барьер и спросил
Эве: "Много сегодня успели продать?" Эве, разумеется, сразу догадалась, в
чем дело, но сказала, что не понимает, о чем речь. Тогда незнакомец показал
удостоверение полицейского и вошел в гардеробную.
-- Я имею в виду коньяк, -- пояснил он.
Эве сказала, что не продает алкоголь.
-- Посмотрим, -- промолвил шпик и начал рыться в гардеробной.
Эве, побледнев, следила за ним испуганными глазами. Вскоре он нашел
спрятанные под столом бутылки -- Илона их еще не успела, видимо, продать --
и удовлетворенно хмыкнул. Он открыл одну и осторожно пригубил. Вытер рот,
еще раз хмыкнул: "нормально". Потом запихал в карманы все бутылки и сказал
Эве, чтоб оделась и шла с ним. Эве божилась, что этот коньяк продает не она,
что она ничего не знает, но тип-то ведь был полицейский, и, по-моему, легче
разжалобить крокодила, чем его. Увел бы он Эве, если бы не вошел герр Бруно.