Он подумал про двух старушек – про мать и дочь.
Но тогда мама не сможет, как они? Не должна? Ей плохо с бабкой, это ясно, и хорошо без нее, тоже ясно. Но это со стороны. Пусть даже так, размышляет Толик, все равно, он размышляет как бы со стороны. Ведь маме надо бросить свою мать.
Толик всегда ругал маму, что она слабая, что она бессильная, – и вдруг он стал понимать ее колебания, ее слабость и бессилие. Неожиданно эта мамина слабость повернулась к нему другой стороной. Мама будет страдать сама, но не бросит бабку – вот что вдруг понял Толик.
Он уже разделся и лежал на раскладушке, приготовясь спать. Неожиданно ему захотелось сделать маме что-нибудь очень хорошее. Словно теплая волна захлестнула его.
Он приподнялся на локте и позвал громко, чтоб и баба Шура слышала.
– Мама, – сказал он, – иди скорее. Ну иди же!
Мама вскочила встревоженно, светлой тенью заслонила окно.
– Что ты? – спросила она испуганно.
– Ничего, – ответил Толик. – Наклонись!
Мама наклонилась, думала, что Толик скажет ей что-нибудь тайком от бабы Шуры, но он обнял ее свободной рукой и поцеловал.
Он сразу отвернулся, закрыл руками уши, не желая слушать бабкиных высказываний, ее последних слов.
Но баба Шура ничего не сказала, и Толик, распластавшись, тут же уснул. Проваливаясь в сон, он увидел Изольду Павловну, ее пронзительный взгляд и услышал снова ее слова:
– Без матери завтра не приходи!
«А вот и приду», – подумал он упрямо.
Но тогда мама не сможет, как они? Не должна? Ей плохо с бабкой, это ясно, и хорошо без нее, тоже ясно. Но это со стороны. Пусть даже так, размышляет Толик, все равно, он размышляет как бы со стороны. Ведь маме надо бросить свою мать.
Толик всегда ругал маму, что она слабая, что она бессильная, – и вдруг он стал понимать ее колебания, ее слабость и бессилие. Неожиданно эта мамина слабость повернулась к нему другой стороной. Мама будет страдать сама, но не бросит бабку – вот что вдруг понял Толик.
Он уже разделся и лежал на раскладушке, приготовясь спать. Неожиданно ему захотелось сделать маме что-нибудь очень хорошее. Словно теплая волна захлестнула его.
Он приподнялся на локте и позвал громко, чтоб и баба Шура слышала.
– Мама, – сказал он, – иди скорее. Ну иди же!
Мама вскочила встревоженно, светлой тенью заслонила окно.
– Что ты? – спросила она испуганно.
– Ничего, – ответил Толик. – Наклонись!
Мама наклонилась, думала, что Толик скажет ей что-нибудь тайком от бабы Шуры, но он обнял ее свободной рукой и поцеловал.
Он сразу отвернулся, закрыл руками уши, не желая слушать бабкиных высказываний, ее последних слов.
Но баба Шура ничего не сказала, и Толик, распластавшись, тут же уснул. Проваливаясь в сон, он увидел Изольду Павловну, ее пронзительный взгляд и услышал снова ее слова:
– Без матери завтра не приходи!
«А вот и приду», – подумал он упрямо.
9
Так он ничего и не сказал маме. А утром, прибежав в школу, сразу наткнулся на Изольду Павловну.
Она стояла у раздевалки, сложив руки, как Наполеон, и ждала его.
Толик затоптался, поглядывая на блестящее пенсне учительницы, и мучительно соображал, что делать. То ли пройти мимо нее, будто бы забыв вчерашнее, мирно поздороваться, то ли, пока не поздно – была не была! – рвануть назад и целый день шляться по городу. Но пока он соображал, Изольда Павловна нетерпеливо сказала:
– Давай же скорей!
Ничего не понимая, Толик разделся и отправился вслед за учительницей.
Она выстукивала по коридору мерную, нудную дробь. Толик шел за ней, как кролик, загипнотизированный удавом, и лишь в последнюю минуту, когда они приблизились к кабинету директора, догадался, в чем дело. «Вот оно что! – подумал Толик, холодея. – Значит, его задумали кинуть в мельницу! Между древнеримскими жерновами?»
Дверь в кабинет директора была белая, будто за ней сидел не Махал Махалыч, а зубной врач. Вот сейчас Изольда Павловна схватит Толика за руки, чтоб он не брыкался, а директор станет сверлить ему зубы – ж-ж-ж-м! Толик даже простонал от боли, белая дверь распахнулась, он вошел и остановился у порога.
– Вот, привела! – сказала Изольда Павловна, отдуваясь, будто она запыхалась, будто она тащила Толика за руку, а он упирался. – Знакомьтесь. Ваш корреспондент.
Толик огляделся.
За столом сидел Михаил Михайлович, директор – Махал Махалыч, как звали его для удобства ребята. Или Топтыгин в квадрате: мол, два Михаила в одном имени. Кроме Махал Махалыча, в кабинете был еще один человек. Он стоял посреди комнаты, заложив руки за спину, и покачивался как пресс-папье – с носков на пятки, с пяток на носки. Дядька был высокий, седой и очень добродушный.
– Ну, ну, – сказал он, покачавшись, и протянул Толику руку. – Интересно познакомиться.
Седой стоял посреди кабинета с протянутой рукой, и Толику пришлось подойти к нему.
– Так вот, – сказал седой, – я и есть тот самый «товарищи, партийный комитет», которому ты писал.
Толик почувствовал, как у него холодеют пальцы, как отливает от головы кровь и там становится пусто и прохладно, будто в голове не мозги, а прогуливается ветерок.
– Рассказывай! – бодро велел седой. – Рассказывай все по порядку, я тебя внимательно слушаю. – И, наверное, заметив, что у Толика остановились и расширились зрачки, добавил мягко: – Да ты не бойся! Говори как на духу – и все будет хорошо, не зря же ты на нас надеялся!
«Вот она, расплата!» – лихорадочно думал Толик. Да, он знал, что его могут разыскать. Но ведь он не предполагал, что все сложится так. У него и мысли не было, что из партийного комитета могут прийти прямо сюда, в школу.
Толик мучился, Толик презирал себя, воевал с бабкой, прятался от отца – и все это были его личные дела. И никто не мог сунуть в них свой нос. Это были страшные тайны Толика. А теперь их узнает вся школа! Будто он играл в домино, а потом показал все свои костяшки – смотрите!
Все! Конец!..
Толик неожиданно успокоился.
Сейчас он смотрел на себя как бы со стороны. Будто не пятиклассник Бобров сидел тут, в директорском кабинете, провалившись по уши в черное мягкое кресло, и будто не с ним говорил седой. Он чувствовал себя как бы зрителем, как бы посторонним.
– Так я слушаю тебя, – сказал седой. – Почему ты решил, что именно партком тебе поможет? А не сами твои родители?
«Он совсем не строгий», – машинально отметил Толик.
– Я жду! – повторил седой. – Говори уж, раз писал…
Толик молчал.
– Ты сам сочинял эти письма? – спросил опять высокий человек, доставая из кармана два знакомых конверта…
Толик молчал. Что ему оставалось делать? Признаться, что одно он написал, почти ничего не соображая, в тумане, потому что его избили. А про второе вообще ничего не объяснишь. Даже если сказать, они не поймут, скажут, врет, изворачивается, вон чего нагородил. Нет, лучше молчать.
– Ну что с тобой будешь делать! – вздохнул седой. – Твердый ты, видно, парень, с характером, слова от тебя не добьешься. Значит, писал, все обдумав, все всерьез.
– Видно, всерьез тебя обидел отец, – тихо сказал Махал Махалыч. – Видно, крепко он виноват!
Кровь мгновенно прихлынула к сердцу, к голове, к рукам, и Толик почувствовал, как покраснел от пяток до макушки.
«Значит, они решили, что виноват отец. Значит, отцу будет плохо», – подумал он и вдруг, сам того не ожидая, крикнул:
– Нет!
Один раз он уже стал предателем отца. Больше не будет. Ни за что не будет.
– Ну, ну! – сказал седой. – Так ты считаешь, что отец не виноват?
– Нет! – снова ответил Толик.
– Но почему ты писал жалобы? – удивился он. – Да еще одну из них в горком. Откуда ты вообще знаешь, что можно жаловаться в партком, в горком?
– Такая настойчивость, – сказал из-за стола Махал Махалыч, обращаясь к седому, – такая последовательность на дело рук ребенка не похожи. Тут действовал прямо-таки профессиональный склочник.
Директор встал, вышел на середину комнаты и остановился рядом с седым.
– Н-ну, почему же? – протянула Изольда Павловна, блестя пенсне. Все время она стояла сбоку и молчала, будто чего-то ждала. – Причиной этих писем, – сказала она, – может служить целый комплекс – нездоровая обстановка в семье, дурное влияние улицы. – Говорила седому и совсем не замечала директора. – Знаете, я давно замечала за мальчиком слишком уж какую-то… м-м… потаенность, что ли… А это плохой признак. Не зря поговорка говорит: в тихом омуте черти водятся!
Словно отчего-то обидевшись на Изольду Павловну, Махал Махалыч вдруг быстро отошел к окну, громко забарабанил о подоконник костяшками пальцев, а Толик подумал, что он уже где-то слышал эти слова недавно. Кто-то говорил ему их.
Вспомнил! Это было, когда в школу пришел отец. Толик выпрыгнул из форточки и побежал без шубы домой. На пригорке стояла Женька, и она оказала ему вслед: «В тихом омуте черти водятся». Толик не обратил на это внимания, не до того было, а сейчас вспомнил. Так вот, оказывается, что! Женька повторяла материны слова. Не зря, значит, все ее слушают в классе. Не зря боятся. Раньше Толик не знал этого – только предполагал. Теперь знает. А седой сказал горячо:
– Но ведь его отец прекрасный работник, хороший коммунист.
– Ну, знаете ли! – рассмеялась Изольда Павловна. Махал Махалыч отвернулся от окна.
– Может быть, мы отпустим ребенка? – спросил он нервно.
– Ну что ж, – сказал седой, хмурясь и внимательно глядя на Толика. – Подведем итог. Значит, ты писал жалобы на отца, считая, что он ни в чем не виноват? Это, конечно, странно, но если все так, ты очень не любишь отца!
Седой человек посмотрел Толику прямо в глаза, и тот не отвел взгляда. Они глядели друг на друга, и Толик чувствовал, что еще немного – и он заплачет. Слезы плясали у него в глазах, все перед ним расплывалось, и седой человек из парткома расплывался тоже, но Толик не сводил с него глаз.
Кто-то легонько тронул его плечо. Толик обернулся. Махал Махалыч стоял сбоку и кивал головой.
– Ничего, – сказал он тихо. – Все будет в порядке. Иди…
Толик медленно побрел к двери, а Изольда Павловна тяжело вздохнула, будто это у нее случилось несчастье:
– О-хо-хо!..
– Изольда Павловна! – услышал Толик, закрывая дверь, резкий голос директора.
Толик вышел из кабинета, плотно прикрыл за собой дверь и прислонился лбом к белому косяку.
Плечи у Толика затряслись в беззвучном плаче. Но в школе ведь и не поплачешь даже. Возле Толика сразу остановились два любопытных первоклассника…
Она стояла у раздевалки, сложив руки, как Наполеон, и ждала его.
Толик затоптался, поглядывая на блестящее пенсне учительницы, и мучительно соображал, что делать. То ли пройти мимо нее, будто бы забыв вчерашнее, мирно поздороваться, то ли, пока не поздно – была не была! – рвануть назад и целый день шляться по городу. Но пока он соображал, Изольда Павловна нетерпеливо сказала:
– Давай же скорей!
Ничего не понимая, Толик разделся и отправился вслед за учительницей.
Она выстукивала по коридору мерную, нудную дробь. Толик шел за ней, как кролик, загипнотизированный удавом, и лишь в последнюю минуту, когда они приблизились к кабинету директора, догадался, в чем дело. «Вот оно что! – подумал Толик, холодея. – Значит, его задумали кинуть в мельницу! Между древнеримскими жерновами?»
Дверь в кабинет директора была белая, будто за ней сидел не Махал Махалыч, а зубной врач. Вот сейчас Изольда Павловна схватит Толика за руки, чтоб он не брыкался, а директор станет сверлить ему зубы – ж-ж-ж-м! Толик даже простонал от боли, белая дверь распахнулась, он вошел и остановился у порога.
– Вот, привела! – сказала Изольда Павловна, отдуваясь, будто она запыхалась, будто она тащила Толика за руку, а он упирался. – Знакомьтесь. Ваш корреспондент.
Толик огляделся.
За столом сидел Михаил Михайлович, директор – Махал Махалыч, как звали его для удобства ребята. Или Топтыгин в квадрате: мол, два Михаила в одном имени. Кроме Махал Махалыча, в кабинете был еще один человек. Он стоял посреди комнаты, заложив руки за спину, и покачивался как пресс-папье – с носков на пятки, с пяток на носки. Дядька был высокий, седой и очень добродушный.
– Ну, ну, – сказал он, покачавшись, и протянул Толику руку. – Интересно познакомиться.
Седой стоял посреди кабинета с протянутой рукой, и Толику пришлось подойти к нему.
– Так вот, – сказал седой, – я и есть тот самый «товарищи, партийный комитет», которому ты писал.
Толик почувствовал, как у него холодеют пальцы, как отливает от головы кровь и там становится пусто и прохладно, будто в голове не мозги, а прогуливается ветерок.
– Рассказывай! – бодро велел седой. – Рассказывай все по порядку, я тебя внимательно слушаю. – И, наверное, заметив, что у Толика остановились и расширились зрачки, добавил мягко: – Да ты не бойся! Говори как на духу – и все будет хорошо, не зря же ты на нас надеялся!
«Вот она, расплата!» – лихорадочно думал Толик. Да, он знал, что его могут разыскать. Но ведь он не предполагал, что все сложится так. У него и мысли не было, что из партийного комитета могут прийти прямо сюда, в школу.
Толик мучился, Толик презирал себя, воевал с бабкой, прятался от отца – и все это были его личные дела. И никто не мог сунуть в них свой нос. Это были страшные тайны Толика. А теперь их узнает вся школа! Будто он играл в домино, а потом показал все свои костяшки – смотрите!
Все! Конец!..
Толик неожиданно успокоился.
Сейчас он смотрел на себя как бы со стороны. Будто не пятиклассник Бобров сидел тут, в директорском кабинете, провалившись по уши в черное мягкое кресло, и будто не с ним говорил седой. Он чувствовал себя как бы зрителем, как бы посторонним.
– Так я слушаю тебя, – сказал седой. – Почему ты решил, что именно партком тебе поможет? А не сами твои родители?
«Он совсем не строгий», – машинально отметил Толик.
– Я жду! – повторил седой. – Говори уж, раз писал…
Толик молчал.
– Ты сам сочинял эти письма? – спросил опять высокий человек, доставая из кармана два знакомых конверта…
Толик молчал. Что ему оставалось делать? Признаться, что одно он написал, почти ничего не соображая, в тумане, потому что его избили. А про второе вообще ничего не объяснишь. Даже если сказать, они не поймут, скажут, врет, изворачивается, вон чего нагородил. Нет, лучше молчать.
– Ну что с тобой будешь делать! – вздохнул седой. – Твердый ты, видно, парень, с характером, слова от тебя не добьешься. Значит, писал, все обдумав, все всерьез.
– Видно, всерьез тебя обидел отец, – тихо сказал Махал Махалыч. – Видно, крепко он виноват!
Кровь мгновенно прихлынула к сердцу, к голове, к рукам, и Толик почувствовал, как покраснел от пяток до макушки.
«Значит, они решили, что виноват отец. Значит, отцу будет плохо», – подумал он и вдруг, сам того не ожидая, крикнул:
– Нет!
Один раз он уже стал предателем отца. Больше не будет. Ни за что не будет.
– Ну, ну! – сказал седой. – Так ты считаешь, что отец не виноват?
– Нет! – снова ответил Толик.
– Но почему ты писал жалобы? – удивился он. – Да еще одну из них в горком. Откуда ты вообще знаешь, что можно жаловаться в партком, в горком?
– Такая настойчивость, – сказал из-за стола Махал Махалыч, обращаясь к седому, – такая последовательность на дело рук ребенка не похожи. Тут действовал прямо-таки профессиональный склочник.
Директор встал, вышел на середину комнаты и остановился рядом с седым.
– Н-ну, почему же? – протянула Изольда Павловна, блестя пенсне. Все время она стояла сбоку и молчала, будто чего-то ждала. – Причиной этих писем, – сказала она, – может служить целый комплекс – нездоровая обстановка в семье, дурное влияние улицы. – Говорила седому и совсем не замечала директора. – Знаете, я давно замечала за мальчиком слишком уж какую-то… м-м… потаенность, что ли… А это плохой признак. Не зря поговорка говорит: в тихом омуте черти водятся!
Словно отчего-то обидевшись на Изольду Павловну, Махал Махалыч вдруг быстро отошел к окну, громко забарабанил о подоконник костяшками пальцев, а Толик подумал, что он уже где-то слышал эти слова недавно. Кто-то говорил ему их.
Вспомнил! Это было, когда в школу пришел отец. Толик выпрыгнул из форточки и побежал без шубы домой. На пригорке стояла Женька, и она оказала ему вслед: «В тихом омуте черти водятся». Толик не обратил на это внимания, не до того было, а сейчас вспомнил. Так вот, оказывается, что! Женька повторяла материны слова. Не зря, значит, все ее слушают в классе. Не зря боятся. Раньше Толик не знал этого – только предполагал. Теперь знает. А седой сказал горячо:
– Но ведь его отец прекрасный работник, хороший коммунист.
– Ну, знаете ли! – рассмеялась Изольда Павловна. Махал Махалыч отвернулся от окна.
– Может быть, мы отпустим ребенка? – спросил он нервно.
– Ну что ж, – сказал седой, хмурясь и внимательно глядя на Толика. – Подведем итог. Значит, ты писал жалобы на отца, считая, что он ни в чем не виноват? Это, конечно, странно, но если все так, ты очень не любишь отца!
Седой человек посмотрел Толику прямо в глаза, и тот не отвел взгляда. Они глядели друг на друга, и Толик чувствовал, что еще немного – и он заплачет. Слезы плясали у него в глазах, все перед ним расплывалось, и седой человек из парткома расплывался тоже, но Толик не сводил с него глаз.
Кто-то легонько тронул его плечо. Толик обернулся. Махал Махалыч стоял сбоку и кивал головой.
– Ничего, – сказал он тихо. – Все будет в порядке. Иди…
Толик медленно побрел к двери, а Изольда Павловна тяжело вздохнула, будто это у нее случилось несчастье:
– О-хо-хо!..
– Изольда Павловна! – услышал Толик, закрывая дверь, резкий голос директора.
Толик вышел из кабинета, плотно прикрыл за собой дверь и прислонился лбом к белому косяку.
Плечи у Толика затряслись в беззвучном плаче. Но в школе ведь и не поплачешь даже. Возле Толика сразу остановились два любопытных первоклассника…
10
Когда перед самым звонком Толик вошел в класс, там стояла необычайная тишина. Ребята сидели словно на выставке, свернув руки калачиком, аккуратно разложив на партах тетрадки и учебники, – прилизанные и посветлевшие от счастья: будто сейчас им по пирожному принесут, а не урок начнется. Возле стены, на скамейке, как куры на нашесте, жались от тесноты студентки – расфуфыренные, в нарядных платьях, с красивыми прическами и надушенные так, что Толик даже поморщился. На именины собрались, не иначе!
Затарахтел звонок, в класс вошла Изольда Павловна и первым делом вызвала Женьку. На Женьке серебрился белый накрахмаленный воротничок, глаза у нее блестели, и отвечала она так, будто по книге читала, – слова как горох выскакивали из ее маленького круглого рта, без запинки, без зазубринки.
Толик обернулся назад – студентки восхищенно вздыхали, сдержанно покачивали головами, восторгаясь Женькиным ответом, быстренько строчили что-то в своих тетрадках.
Одна студентка шевелилась больше других, громче всех вздыхала и, волнуясь, выше всех закинула ногу на ногу, чтоб было удобней записывать, так что виднелись даже голубые трусики. Уши у студентки горели, будто отвечала не Женька, а она, на носу плясали рыжие веснушки, и Толик улыбнулся ей. Прямо как девчонка, а еще в институте учится.
Женька все тараторила – похоже, что она вызубрила урок, как стихотворение. Наконец, Изольда Павловна остановила ее и поставила четверку. Студентки заохали, зашептались, но Изольда Павловна словно ничего не заметила и вызвала своего человека, Цыпу.
С тех пор как Изольда Павловна пропустила Цыпу сквозь свою мельницу, еще не было ни разу, чтобы он не выучил по русскому. Но даже и у Изольды Павловны раньше он мямлил, хотя и отвечал правильно.
Сейчас Цыпа говорил так, будто рапортовал правила русского языка какому-нибудь маршалу. Тощая грудь его вздымалась под пиджаком, он смело глядел на студенток и тарабанил правила, как опытный барабанщик печатает дробь.
«Во дает!» – восхищенно подумал Толик, не узнавая Цыпу, – тот шел явно на пятерку, – но и ему Изольда Павловна поставила только «четыре».
Тут Толик удивился совсем. Женьку «русалка» зажимала всегда, но ведь Цыпа-то, Цыпа в другой раз получил бы пятерку! Нехорошая мысль пришла Толику. «А что, если, – подумал он, – это она специально? Специально вызвала Женьку и Цыпу, а не других, чтоб не подвели. Глядите, мол, студентки, как учить надо!»
После всего, что произошло в кабинете директора, Толик смотрел на Изольду Павловну, словно на змею, которая того и гляди ужалит. Как она сказала про него и про отца! Как она вообще говорила! Никогда Толик эту учительницу не любил, а сегодня особенно. Сегодня она вообще на модель походила, какие в магазинных окнах стоят. Вроде бы и похожа на человека, а сама неживая, холодная. И хитрая!
Конечно, Женьку с Цыпой она нарочно предупредила, чтоб уроки выучили. У Толика задрожали руки: а что, если проверить?
Цыпа кончил барабанить свои правила, и Толик поднял руку. Сейчас он узнает, прав или ошибается. Сейчас увидит – спросит его Изольда Павловна или нет. Он поднял руку повыше, хотя никаких уроков вчера не учил. А ну и что! Подумаешь, двойка! Зато сразу ясно станет.
А если не ясно? Если спросит?
Ну, тогда он ей отомстит за то, что она у директора говорила, – выйдет к доске и понесет какую-нибудь чушь. На «пару». Она же не хочет, чтоб у нее на таких уроках двойки получали.
Сердце гремело, а Толик все тянул и тянул руку. Изольда Павловна уже заметила его; он видел, что заметила, видел, как недовольно сверкнуло ее пенсне и как зашуршала она в классном журнале, отыскивая там что-то. Заметила, но представляется, что не видит.
Толик злорадствовал. Значит, точно! Значит, не хочет спрашивать, чтоб не подвел!
Наконец «русалка» оторвалась от журнала, строго взглянула на Толика и спросила:
– Тебе надо выйти, Бобров?
Кто-то хихикнул.
– Нет, – ответил Толик.
– А что же? – спросила учительница.
– Отвечать.
Изольда Павловна усмехнулась тонкими бледными губами и сказала вдруг:
– Пожалуй, сегодня тебе отвечать не стоит. Ведь тебе, должно быть, и не до уроков сегодня. Отдохни от домашних неприятностей…
Она говорила это вкрадчивым, тихим голосом, и со стороны можно было подумать, что учительница заботится о Толике, у которого что-то случилось дома, что она вообще очень добрый человек.
Бледнея, Толик увидел, как на него с любопытством глядят ребята, словно на марсианина. Никогда в классе ни о чьих домашних неприятностях не говорили, и уж раз Изольда Павловна сказала, да еще так сказала – жалеючи, да еще при студентках, значит, у Толика и правда что-то такое-разэтакое случилось.
Нет, что угодно, а такой подлости он не ждал от Изольды Павловны! Конечно, она бы непременно рассказала Женьке про письма, а та всем другим, это ясно, но вот так, как сейчас! При всех! Ненавидящим взглядом Толик смотрел на учительницу, стараясь поймать, увидеть ее глаза, но Изольда Павловна глядела поверх класса. Вот, значит, она какая – злая, беспощадная! И лживая, лживая!..
Но все-таки Толик узнал правду. Она не захотела его спросить. Она спросила лишь Женьку и Цыпу, чтоб студентки поразились ее строгости.
– А вот завтра, – Изольда Павловна мягко, как кошка, подошла к Толику и вдруг погладила его по голове. Толик отпрянул, словно ошпаренный. – Завтра, – повторила она ласково, – может, тебя и спросят…
– Познакомьтесь, ребята, – продолжала она, отходя от Толика. – Завтра урок будет вести у вас практикантка Ерошкина.
Класс оживился, захлопал партами, заоборачивался, Толик обернулся тоже и увидел, как рыженькая студентка, став красной, словно клюквенный кисель, поднялась и поклонилась, будто она артистка на сцене.
Ребята зашушукались, засмеялись, но Изольда Павловна сказала негромко:
– Тихо!
Все замерли, как по команде, желая быть образцовыми.
– Так что попрошу меня не подвести! – холодно улыбаясь, пошутила Изольда Павловна, и у Толика по коже прокатились мурашки в предчувствии недобрых событий.
Всю перемену к нему лезли ребята:
– Кто у тебя помер?
– А может, обворовали?
Толик, натянуто усмехаясь, стоял в коридоре, отмахивался от липких приставал, молча глядя на всех исподлобья.
Откуда-то появился сияющий Цыпа. Его не было всю перемену. Толик видел, как после урока пробежала вдоль коридора сначала Женька, а чуть позже – Цыпа, и вот он вернулся сияющий, словно новый гривенник.
Сейчас Цыпа носился по коридору, будто угорелый, – весь взмок и раскраснелся на радостях, Толик усмехнулся. Сбегал с Женькой, Изольда Павловна их похвалила, наверное, вот и радуется, дурак.
Вдруг Цыпа остановился возле Толика.
– Ну чего ты? – спросил он.
– У него, кажется, кто-то умер, – сказала задумчиво Машка Иванова, – он не говорит.
– Ха, умер! – крикнул Цыпа. – Знаю я эти похороны! Врет он все! На отца родного жалобы пишет, а сам прикидывается!
Не раздумывая, словно стрела, Толик кинулся к Цыпе и воткнулся головой в его живот.
Ребята их едва разняли в конце перемены. Да и то, когда Коля Суворов крикнул, чтобы напугать Цыпу:
– Цыпленков, «русалка»!
Цыпа вскочил, ошалело оглядываясь, и Толик засмеялся над ним. Под глазом у Цыпы сидел приличный фингал.
– Ну погоди… – прошептал длинноногий Цыпа, потирая синяк. – Я тебе покажу, я тебе не забуду…
Затарахтел звонок, в класс вошла Изольда Павловна и первым делом вызвала Женьку. На Женьке серебрился белый накрахмаленный воротничок, глаза у нее блестели, и отвечала она так, будто по книге читала, – слова как горох выскакивали из ее маленького круглого рта, без запинки, без зазубринки.
Толик обернулся назад – студентки восхищенно вздыхали, сдержанно покачивали головами, восторгаясь Женькиным ответом, быстренько строчили что-то в своих тетрадках.
Одна студентка шевелилась больше других, громче всех вздыхала и, волнуясь, выше всех закинула ногу на ногу, чтоб было удобней записывать, так что виднелись даже голубые трусики. Уши у студентки горели, будто отвечала не Женька, а она, на носу плясали рыжие веснушки, и Толик улыбнулся ей. Прямо как девчонка, а еще в институте учится.
Женька все тараторила – похоже, что она вызубрила урок, как стихотворение. Наконец, Изольда Павловна остановила ее и поставила четверку. Студентки заохали, зашептались, но Изольда Павловна словно ничего не заметила и вызвала своего человека, Цыпу.
С тех пор как Изольда Павловна пропустила Цыпу сквозь свою мельницу, еще не было ни разу, чтобы он не выучил по русскому. Но даже и у Изольды Павловны раньше он мямлил, хотя и отвечал правильно.
Сейчас Цыпа говорил так, будто рапортовал правила русского языка какому-нибудь маршалу. Тощая грудь его вздымалась под пиджаком, он смело глядел на студенток и тарабанил правила, как опытный барабанщик печатает дробь.
«Во дает!» – восхищенно подумал Толик, не узнавая Цыпу, – тот шел явно на пятерку, – но и ему Изольда Павловна поставила только «четыре».
Тут Толик удивился совсем. Женьку «русалка» зажимала всегда, но ведь Цыпа-то, Цыпа в другой раз получил бы пятерку! Нехорошая мысль пришла Толику. «А что, если, – подумал он, – это она специально? Специально вызвала Женьку и Цыпу, а не других, чтоб не подвели. Глядите, мол, студентки, как учить надо!»
После всего, что произошло в кабинете директора, Толик смотрел на Изольду Павловну, словно на змею, которая того и гляди ужалит. Как она сказала про него и про отца! Как она вообще говорила! Никогда Толик эту учительницу не любил, а сегодня особенно. Сегодня она вообще на модель походила, какие в магазинных окнах стоят. Вроде бы и похожа на человека, а сама неживая, холодная. И хитрая!
Конечно, Женьку с Цыпой она нарочно предупредила, чтоб уроки выучили. У Толика задрожали руки: а что, если проверить?
Цыпа кончил барабанить свои правила, и Толик поднял руку. Сейчас он узнает, прав или ошибается. Сейчас увидит – спросит его Изольда Павловна или нет. Он поднял руку повыше, хотя никаких уроков вчера не учил. А ну и что! Подумаешь, двойка! Зато сразу ясно станет.
А если не ясно? Если спросит?
Ну, тогда он ей отомстит за то, что она у директора говорила, – выйдет к доске и понесет какую-нибудь чушь. На «пару». Она же не хочет, чтоб у нее на таких уроках двойки получали.
Сердце гремело, а Толик все тянул и тянул руку. Изольда Павловна уже заметила его; он видел, что заметила, видел, как недовольно сверкнуло ее пенсне и как зашуршала она в классном журнале, отыскивая там что-то. Заметила, но представляется, что не видит.
Толик злорадствовал. Значит, точно! Значит, не хочет спрашивать, чтоб не подвел!
Наконец «русалка» оторвалась от журнала, строго взглянула на Толика и спросила:
– Тебе надо выйти, Бобров?
Кто-то хихикнул.
– Нет, – ответил Толик.
– А что же? – спросила учительница.
– Отвечать.
Изольда Павловна усмехнулась тонкими бледными губами и сказала вдруг:
– Пожалуй, сегодня тебе отвечать не стоит. Ведь тебе, должно быть, и не до уроков сегодня. Отдохни от домашних неприятностей…
Она говорила это вкрадчивым, тихим голосом, и со стороны можно было подумать, что учительница заботится о Толике, у которого что-то случилось дома, что она вообще очень добрый человек.
Бледнея, Толик увидел, как на него с любопытством глядят ребята, словно на марсианина. Никогда в классе ни о чьих домашних неприятностях не говорили, и уж раз Изольда Павловна сказала, да еще так сказала – жалеючи, да еще при студентках, значит, у Толика и правда что-то такое-разэтакое случилось.
Нет, что угодно, а такой подлости он не ждал от Изольды Павловны! Конечно, она бы непременно рассказала Женьке про письма, а та всем другим, это ясно, но вот так, как сейчас! При всех! Ненавидящим взглядом Толик смотрел на учительницу, стараясь поймать, увидеть ее глаза, но Изольда Павловна глядела поверх класса. Вот, значит, она какая – злая, беспощадная! И лживая, лживая!..
Но все-таки Толик узнал правду. Она не захотела его спросить. Она спросила лишь Женьку и Цыпу, чтоб студентки поразились ее строгости.
– А вот завтра, – Изольда Павловна мягко, как кошка, подошла к Толику и вдруг погладила его по голове. Толик отпрянул, словно ошпаренный. – Завтра, – повторила она ласково, – может, тебя и спросят…
– Познакомьтесь, ребята, – продолжала она, отходя от Толика. – Завтра урок будет вести у вас практикантка Ерошкина.
Класс оживился, захлопал партами, заоборачивался, Толик обернулся тоже и увидел, как рыженькая студентка, став красной, словно клюквенный кисель, поднялась и поклонилась, будто она артистка на сцене.
Ребята зашушукались, засмеялись, но Изольда Павловна сказала негромко:
– Тихо!
Все замерли, как по команде, желая быть образцовыми.
– Так что попрошу меня не подвести! – холодно улыбаясь, пошутила Изольда Павловна, и у Толика по коже прокатились мурашки в предчувствии недобрых событий.
Всю перемену к нему лезли ребята:
– Кто у тебя помер?
– А может, обворовали?
Толик, натянуто усмехаясь, стоял в коридоре, отмахивался от липких приставал, молча глядя на всех исподлобья.
Откуда-то появился сияющий Цыпа. Его не было всю перемену. Толик видел, как после урока пробежала вдоль коридора сначала Женька, а чуть позже – Цыпа, и вот он вернулся сияющий, словно новый гривенник.
Сейчас Цыпа носился по коридору, будто угорелый, – весь взмок и раскраснелся на радостях, Толик усмехнулся. Сбегал с Женькой, Изольда Павловна их похвалила, наверное, вот и радуется, дурак.
Вдруг Цыпа остановился возле Толика.
– Ну чего ты? – спросил он.
– У него, кажется, кто-то умер, – сказала задумчиво Машка Иванова, – он не говорит.
– Ха, умер! – крикнул Цыпа. – Знаю я эти похороны! Врет он все! На отца родного жалобы пишет, а сам прикидывается!
Не раздумывая, словно стрела, Толик кинулся к Цыпе и воткнулся головой в его живот.
Ребята их едва разняли в конце перемены. Да и то, когда Коля Суворов крикнул, чтобы напугать Цыпу:
– Цыпленков, «русалка»!
Цыпа вскочил, ошалело оглядываясь, и Толик засмеялся над ним. Под глазом у Цыпы сидел приличный фингал.
– Ну погоди… – прошептал длинноногий Цыпа, потирая синяк. – Я тебе покажу, я тебе не забуду…
11
На другой день Толик был дежурным в классе и, может быть, потому так остро почувствовал, как переменились к нему ребята. Если бы он не дежурил, побродил бы в переменку по школе, может, даже на улицу выскочил бы, глотнул весеннего воздуха, сбил бы сосульку с карниза, полизал ее, остудился или на другой этаж сходил, где нет ребят из их класса, все-таки не было бы так тоскливо. А тут сиди как сыч, один-одинешенек, пока другие по коридору носятся. Сиди да думай про свое.
На первой же перемене дверь в класс приотворилась, и чья-то чернильная рука пустила из коридора бумажного голубя. Толик его поймал, хотел выбросить, да увидел, что на крыле написано: «Предатель собственного отца». И рядом морда нарисована – злая, с оскаленными зубами. Надо думать, он.
Толик смял голубя, швырнул комок в форточку, прислонился лбом к оконному стеклу.
«Цыпины штучки, – подумал он равнодушно. – Выйти бы сейчас да, как вчера, снова синяков ему наставить». Но Цыпа не стоил того. А то еще немного, глядишь, Цыпа вроде героя станет.
На уроках старалась Женька. Она косилась в сторону Толика, прищурясь, кривила губы, будто прикасалась к чему-то липкому и мерзкому, шепталась с Цыпой; они хихикали и, глядя на Толика, осуждающе качали головами.
Эти двое Толику были понятны, но ведь класс состоял не только из них. Пристально и удивленно глядел на Толика Коля Суворов – веселый и справедливый человек. Поймав взгляд Толика, он смущенно отворачивался, но потом снова смотрел, смотрел задумавшись, недоуменно. Исподлобья взглядывала на Толика приветливая Машка Иванова, хоть и зубрилка порядочная, и растеряха, будто ветер у нее в башке свищет, но хорошая девчонка, свой человек. В ее глазах Толик улавливал осуждение, но что делать, права была Машка, прав был Коля. Они же ничего не знали…
После третьего урока, когда началась большая перемена и ребята ушли из класса, в дверях появилась практикантка Ерошкина.
Лицо у нее пылало, веснушки дрожали на носу. В классе запахло духами.
– Здравствуй, мальчик, – тревожно сказала она. – Ты дежуришь?
Толик кивнул и улыбнулся Ерошкиной. «Ерошка на одной ножке», – подразнил он ее про себя.
– Я напишу на доске примеры, – сказала она, берясь за мелок, – а ты смотри не стирай! – И стала выводить округлые, красивые буквы.
«Примеры деепричастий, – написала она и подчеркнула заголовок жирной чертой. – Пятак упал, звеня и подпрыгивая. Лошадь скакала, закусив удила. Уходя от преследования, олень несся по лесу».
Не оборачиваясь, Ерошкина вдруг спросила Толика:
– Ты готов?
– Что готов? – не понял он.
– Урок выучил?
А-а, не забыла, значит! Или заботливая Изольда Павловна напомнила.
Толик вздохнул и полез за книжкой. Никогда он раньше таким делом не занимался, чтоб урок учить в перемену. Ненадежно это, что и говорить. Ненадежно, а что делать? Прочитал, запомнил, пока вызовут, еще забыть не успеешь.
Вчера же был, конечно, особый случай, и Толику после сражения с Изольдой Павловной стоило бы выучить урок. Но он опять бродил по магазинам, пока их не закрыли.
– Так ты не подготовился? – обернулась Ерошкина.
– Сейчас прочитаю, не волнуйтесь, – ответил Толик и криво улыбнулся ей.
– А успеешь? – засмеялась Ерошкина.
– Успею, чего там, – буркнул Толик.
– Ну что ж, – согласилась она и пошла к двери. – Только, пожалуйста, – обернулась на пороге, – только, пожалуйста, приготовь тряпку.
Толик кивнул ей и побежал к уборной. Когда, намочив тряпку, он возвращался назад, загремел звонок, и Толик вошел в класс вместе со всеми.
Он кинул тряпку в ящичек – и обомлел: примеров Ерошкиной на доске не было. Их будто кто-то слизнул языком.
Он все стоял, ошалело глядя на доску, когда в класс одна за другой вплыли нарядные студентки. За ними горделиво шла Изольда Павловна, выгнув коромыслом длинную шею. Шествие замыкала розовая от волнения Ерошкина. Ничего не замечая, она простучала каблучками к столу, раскрыла журнал, но в это время сзади произошло движение, и из класса пулей вылетела заалевшая Изольда Павловна.
«Камчатка» загудела, студентки заволновались и поплыли из класса обратно. Печальное шествие замыкала Ерошкина. Она громко сморкалась в кружевной платок, и Толику стало ужасно жалко ее.
В класс ворвалась Изольда Павловна и, поднеся к глазам руку с часиками, сказала:
– Быстро! Кто сделал? – И вдруг начала отсчитывать: – Раз! Кто сделал? Два! Кто сделал? Три!
Дверь распахнулась, и на пороге появился Махал Махалыч. «Как фокусница», – подумал про «русалку» Толик.
В мертвой тишине директор прошел по рядам и сел на последнюю парту. Еще один ученик.
– Ну что ж, – ледяным голосом сказала Изольда Павловна. – Разберемся. Кто дежурный?
Толик поднялся, опустив голову, сознавая свою вину, – и в самом деле, подумай он про тряпку раньше, даже, в конце концов, не послушай Ерошкину – поучил бы лучше урок – и все бы было в порядке.
– О-о!.. – удивилась Изольда Павловна. – Так это ты дежуришь, Бобров! Значит, это ты стер примеры с доски?
– Зачем? – растерянно спросил Толик.
– Ну не знаю, – ехидно ответила Изольда Павловна. – Мало ли…
Толик вдруг разозлился. Еще чего не хватало! Он дежурный – и он же стер. Не много ли на одного?
– Я выходил смочить тряпку, – ответил Толик как можно спокойнее. – Ерошкина меня попросила.
– Н-нда!.. – недоверчиво произнесла Изольда Павловна. – Ну ладно. Все встаньте.
Четко хлопнули крышки парт. Класс поднялся.
– Будете стоять до тех пор, пока провинившийся не признается! – внятно выговаривая каждое слово, произнесла Изольда Павловна и, сложив на груди руки, уставилась за окно.
Весь класс стоял, сидел один Махал Махалыч на последней парте, и, видно, ему было неловко от этого. Он поднялся и тоже подошел к окну, только не к тому, возле которого стояла учительница, а к другому.
Директор и Изольда Павловна глядели в окна, ребята послушно стояли за партами, и Толик все больше чувствовал себя виноватым. Все-таки учительница подсказала, кого винить. Каждый стоит, наверное, и о себе думает: «За что я тут мучаюсь? Виноватого все равно не найти, не сознается, так пусть отвечает дежурный. Следить за доской он должен? Должен! В класс не должен никого пускать? Не должен! Так с него и спрос!»
Урок кончился, прошла перемена, снова затарабанил звонок, и теперь должна была начаться литература. Махал Махалыч неожиданно попросил:
– Изольда Павловна, пусть они сядут!
Учительница сверкнула на директора стеклышками пенсне, Толику почудилось, что она возмутилась; кажется, и Махал Махалычу тоже так показалось, и он пояснил:
– Так им думать будет легче.
Изольда Павловна надменно кивнула, класс сел, и снова настала тишина.
Кончились уроки, а Изольда Павловна все стояла, окаменев, только Махал Махалыч, как медведь, как в самом деле Топтыгин, прохаживался по рядам, толстый, маленький, круглолицый.
Ребята переглядывались между собой, рассеянно улыбались – всем хотелось есть, хотелось пить, надо было идти домой, и Толик все чаще ловил на себе беспокойные взгляды одноклассников.
Наконец Изольда Павловна встрепенулась, велела выйти из класса Женьке и ушла вслед за ней.
Как-то так вышло нечаянно: класс вдруг вздохнул, зашевелился.
– Долго мы будем сидеть? – спросила, осмелев, Машка Иванова Махал Махалыча.
Странно – директор пожал плечами. Изольда Павловна, наверное бы, завизжала, услышав это, а Махал Махалыч пожал плечами.
– Кто-то виноват, а мы сиди! – осмелела Машка.
– А вот это плохо, – ответил директор, останавливаясь у доски. – Очень плохо. Вы должны быть как в поговорке: один за всех, и все за одного. И дружить, и отвечать. Всем за одного заступаться. Всем за одного отвечать. И одному за всех.
Толик посмотрел на директора с интересом – ему понравилось, как сказал Махал Махалыч.
Это правда. То, что все должны отвечать за одного, давно известно, а вот что один за всех – это верно. И страшно важно.
– Мы уже устали! – резко сказал директору Коля Суворов. – И потом – когда учить уроки?
Махал Махалыч внимательно посмотрел на Колю.
– Ребята, – сказал он негромко, – классный руководитель – Изольда Павловна, а не я. И решать будет она. Но я вам дам один совет. Обещайте Изольде Павловне, что вы разберетесь сами. И действительно – разберитесь сами. Без кулаков, по-человечески. И я еще одно скажу, хотя эти слова, наверное, вам повторяют каждый день: вы же пионеры. Больше! Вы – люди!
Он помолчал. Класс притих, внимательно глядя на Топтыгина в квадрате. Никогда Изольда Павловна с ними так не говорила.
– Все бывает с людьми, – сказал директор, – но из любого, самого нехорошего положения человек должен выйти с честью. Потому он и человек.
Директор постоял немного и вышел. Но никто не оживился, не зашумел. Ребята сидели подавленные и тихие. Открылась дверь, и вошла Женька. Она была строгая, щурилась, как всегда, а сама забыла вытереть губы, и они маслились то ли от бутерброда, то ли от жирных пончиков с повидлом, и Толик увидел, как весь класс внимательно ее оглядел с головы до ног.
На первой же перемене дверь в класс приотворилась, и чья-то чернильная рука пустила из коридора бумажного голубя. Толик его поймал, хотел выбросить, да увидел, что на крыле написано: «Предатель собственного отца». И рядом морда нарисована – злая, с оскаленными зубами. Надо думать, он.
Толик смял голубя, швырнул комок в форточку, прислонился лбом к оконному стеклу.
«Цыпины штучки, – подумал он равнодушно. – Выйти бы сейчас да, как вчера, снова синяков ему наставить». Но Цыпа не стоил того. А то еще немного, глядишь, Цыпа вроде героя станет.
На уроках старалась Женька. Она косилась в сторону Толика, прищурясь, кривила губы, будто прикасалась к чему-то липкому и мерзкому, шепталась с Цыпой; они хихикали и, глядя на Толика, осуждающе качали головами.
Эти двое Толику были понятны, но ведь класс состоял не только из них. Пристально и удивленно глядел на Толика Коля Суворов – веселый и справедливый человек. Поймав взгляд Толика, он смущенно отворачивался, но потом снова смотрел, смотрел задумавшись, недоуменно. Исподлобья взглядывала на Толика приветливая Машка Иванова, хоть и зубрилка порядочная, и растеряха, будто ветер у нее в башке свищет, но хорошая девчонка, свой человек. В ее глазах Толик улавливал осуждение, но что делать, права была Машка, прав был Коля. Они же ничего не знали…
После третьего урока, когда началась большая перемена и ребята ушли из класса, в дверях появилась практикантка Ерошкина.
Лицо у нее пылало, веснушки дрожали на носу. В классе запахло духами.
– Здравствуй, мальчик, – тревожно сказала она. – Ты дежуришь?
Толик кивнул и улыбнулся Ерошкиной. «Ерошка на одной ножке», – подразнил он ее про себя.
– Я напишу на доске примеры, – сказала она, берясь за мелок, – а ты смотри не стирай! – И стала выводить округлые, красивые буквы.
«Примеры деепричастий, – написала она и подчеркнула заголовок жирной чертой. – Пятак упал, звеня и подпрыгивая. Лошадь скакала, закусив удила. Уходя от преследования, олень несся по лесу».
Не оборачиваясь, Ерошкина вдруг спросила Толика:
– Ты готов?
– Что готов? – не понял он.
– Урок выучил?
А-а, не забыла, значит! Или заботливая Изольда Павловна напомнила.
Толик вздохнул и полез за книжкой. Никогда он раньше таким делом не занимался, чтоб урок учить в перемену. Ненадежно это, что и говорить. Ненадежно, а что делать? Прочитал, запомнил, пока вызовут, еще забыть не успеешь.
Вчера же был, конечно, особый случай, и Толику после сражения с Изольдой Павловной стоило бы выучить урок. Но он опять бродил по магазинам, пока их не закрыли.
– Так ты не подготовился? – обернулась Ерошкина.
– Сейчас прочитаю, не волнуйтесь, – ответил Толик и криво улыбнулся ей.
– А успеешь? – засмеялась Ерошкина.
– Успею, чего там, – буркнул Толик.
– Ну что ж, – согласилась она и пошла к двери. – Только, пожалуйста, – обернулась на пороге, – только, пожалуйста, приготовь тряпку.
Толик кивнул ей и побежал к уборной. Когда, намочив тряпку, он возвращался назад, загремел звонок, и Толик вошел в класс вместе со всеми.
Он кинул тряпку в ящичек – и обомлел: примеров Ерошкиной на доске не было. Их будто кто-то слизнул языком.
Он все стоял, ошалело глядя на доску, когда в класс одна за другой вплыли нарядные студентки. За ними горделиво шла Изольда Павловна, выгнув коромыслом длинную шею. Шествие замыкала розовая от волнения Ерошкина. Ничего не замечая, она простучала каблучками к столу, раскрыла журнал, но в это время сзади произошло движение, и из класса пулей вылетела заалевшая Изольда Павловна.
«Камчатка» загудела, студентки заволновались и поплыли из класса обратно. Печальное шествие замыкала Ерошкина. Она громко сморкалась в кружевной платок, и Толику стало ужасно жалко ее.
В класс ворвалась Изольда Павловна и, поднеся к глазам руку с часиками, сказала:
– Быстро! Кто сделал? – И вдруг начала отсчитывать: – Раз! Кто сделал? Два! Кто сделал? Три!
Дверь распахнулась, и на пороге появился Махал Махалыч. «Как фокусница», – подумал про «русалку» Толик.
В мертвой тишине директор прошел по рядам и сел на последнюю парту. Еще один ученик.
– Ну что ж, – ледяным голосом сказала Изольда Павловна. – Разберемся. Кто дежурный?
Толик поднялся, опустив голову, сознавая свою вину, – и в самом деле, подумай он про тряпку раньше, даже, в конце концов, не послушай Ерошкину – поучил бы лучше урок – и все бы было в порядке.
– О-о!.. – удивилась Изольда Павловна. – Так это ты дежуришь, Бобров! Значит, это ты стер примеры с доски?
– Зачем? – растерянно спросил Толик.
– Ну не знаю, – ехидно ответила Изольда Павловна. – Мало ли…
Толик вдруг разозлился. Еще чего не хватало! Он дежурный – и он же стер. Не много ли на одного?
– Я выходил смочить тряпку, – ответил Толик как можно спокойнее. – Ерошкина меня попросила.
– Н-нда!.. – недоверчиво произнесла Изольда Павловна. – Ну ладно. Все встаньте.
Четко хлопнули крышки парт. Класс поднялся.
– Будете стоять до тех пор, пока провинившийся не признается! – внятно выговаривая каждое слово, произнесла Изольда Павловна и, сложив на груди руки, уставилась за окно.
Весь класс стоял, сидел один Махал Махалыч на последней парте, и, видно, ему было неловко от этого. Он поднялся и тоже подошел к окну, только не к тому, возле которого стояла учительница, а к другому.
Директор и Изольда Павловна глядели в окна, ребята послушно стояли за партами, и Толик все больше чувствовал себя виноватым. Все-таки учительница подсказала, кого винить. Каждый стоит, наверное, и о себе думает: «За что я тут мучаюсь? Виноватого все равно не найти, не сознается, так пусть отвечает дежурный. Следить за доской он должен? Должен! В класс не должен никого пускать? Не должен! Так с него и спрос!»
Урок кончился, прошла перемена, снова затарабанил звонок, и теперь должна была начаться литература. Махал Махалыч неожиданно попросил:
– Изольда Павловна, пусть они сядут!
Учительница сверкнула на директора стеклышками пенсне, Толику почудилось, что она возмутилась; кажется, и Махал Махалычу тоже так показалось, и он пояснил:
– Так им думать будет легче.
Изольда Павловна надменно кивнула, класс сел, и снова настала тишина.
Кончились уроки, а Изольда Павловна все стояла, окаменев, только Махал Махалыч, как медведь, как в самом деле Топтыгин, прохаживался по рядам, толстый, маленький, круглолицый.
Ребята переглядывались между собой, рассеянно улыбались – всем хотелось есть, хотелось пить, надо было идти домой, и Толик все чаще ловил на себе беспокойные взгляды одноклассников.
Наконец Изольда Павловна встрепенулась, велела выйти из класса Женьке и ушла вслед за ней.
Как-то так вышло нечаянно: класс вдруг вздохнул, зашевелился.
– Долго мы будем сидеть? – спросила, осмелев, Машка Иванова Махал Махалыча.
Странно – директор пожал плечами. Изольда Павловна, наверное бы, завизжала, услышав это, а Махал Махалыч пожал плечами.
– Кто-то виноват, а мы сиди! – осмелела Машка.
– А вот это плохо, – ответил директор, останавливаясь у доски. – Очень плохо. Вы должны быть как в поговорке: один за всех, и все за одного. И дружить, и отвечать. Всем за одного заступаться. Всем за одного отвечать. И одному за всех.
Толик посмотрел на директора с интересом – ему понравилось, как сказал Махал Махалыч.
Это правда. То, что все должны отвечать за одного, давно известно, а вот что один за всех – это верно. И страшно важно.
– Мы уже устали! – резко сказал директору Коля Суворов. – И потом – когда учить уроки?
Махал Махалыч внимательно посмотрел на Колю.
– Ребята, – сказал он негромко, – классный руководитель – Изольда Павловна, а не я. И решать будет она. Но я вам дам один совет. Обещайте Изольде Павловне, что вы разберетесь сами. И действительно – разберитесь сами. Без кулаков, по-человечески. И я еще одно скажу, хотя эти слова, наверное, вам повторяют каждый день: вы же пионеры. Больше! Вы – люди!
Он помолчал. Класс притих, внимательно глядя на Топтыгина в квадрате. Никогда Изольда Павловна с ними так не говорила.
– Все бывает с людьми, – сказал директор, – но из любого, самого нехорошего положения человек должен выйти с честью. Потому он и человек.
Директор постоял немного и вышел. Но никто не оживился, не зашумел. Ребята сидели подавленные и тихие. Открылась дверь, и вошла Женька. Она была строгая, щурилась, как всегда, а сама забыла вытереть губы, и они маслились то ли от бутерброда, то ли от жирных пончиков с повидлом, и Толик увидел, как весь класс внимательно ее оглядел с головы до ног.