7
В переговорах этих Кольча, понятно, не участвовал и никого рядом с Валентином не видел. Как тот и объяснял, в Москве они заехали на платную стоянку, шеф о чем-то поболтал с охранниками, слова из-за толстого стекла не доносились, но было ясно, что его ждали и был он тут вполне известным человеком.
Дальше Топорик просто ждал, да так долго, что чуть не лопнул мочевой пузырь. Когда Валентин появился, Кольча побежал в туалет рысью, а едва добежав, долго отводил душеньку. Ругал себя за питье в дороге.
Валентин же, распахнув чемодан в чемодане, долго перекладывал тайный груз в сумку поменьше, а потом опять исчез в новеньком, поджидавшем его такси. Вернулся через час с лишком – одновременно задумчивый и радостный.
С собой он привез два теплых больших пакета из «Макдоналдса». Кольча с осторожным любопытством доставал биг-мак, запивал его колой из стакана, в который вставлена пластиковая соломинка, надкусывал пирожок с повидлом. Валентин незлобиво подсмеивался над пацаном, без слов понимая, как ему нравится поливать кетчупом из пакетика этот мягкий бутерброд, но, когда трапезу закончили, посерьезнел и сказал:
– Дерьмо это все, Кольча! То ли дело пельмешки! Да ты хоть вспомни наши братские ужины.
Кольча кивнул, но не согласился. Ему этот пакет понравился, он бы не отказался еще разок…
– Ну а теперь я буду твоим шофером, – усмехнулся Валентайн. – Приготовь паспорт. Он снова полез в чемодан, набрал пластиковую суму туго перепоясанных сотенных, они спокойно поехали вдоль улицы.
Под управлением хозяина Кольча наполнял свои карманы денежными пачками, заходил в обменники, которые располагались в столице через каждые полета метров, менял их на баксы. При этом предъявлял свой паспорт. Менять шеф велел не больше чем на тысячу долларов, и тормозить приходилось часто.
Кольча наполнял карманы деньгами, менял, возвращался в машину, передавал доллары Валентину, они отъезжали, и все повторялось сначала.
Кассирши – сплошь женщины – были, конечно, разными на лицо, но Кольче бросилось в глаза, что все это девчонки. Смазливенькие, накрашенные и не очень привередливые. Большинство на Топорика даже и не глядело, паспорт и деньги – вот все, что им требовалось, и только двое взглянули на него попристальнее.
Обе они были гораздо старше других и смахивали на парикмахершу Зинаиду! Такой же конструкции – полноваты, но не толсты, с лицом, похожим на овал: правильной геометрической формы, подбородок и лоб одинаковой округлости, отсутствие скул, подчеркивающее овальность, означало одновременно еще и равнодушие. Отличались они только цветом: одна оказалась ярко-рыжей, явно крашеной, а вторая была блеклой, будто выцветшей.
Обе они отнеслись к Топорику одинаково: сперва посмотрели на него, выразили внутреннее сомнение, впрочем, сомнение касательное, невыразительное, потом раскрыли его паспорт, всмотрелись в фотографию, вновь посмотрели на Кольчу, и успокоились. Все последующее происходило как у всех: справка об обмене вылезает из компьютера, трещит машинка, считающая рубли, а потом с ловких рук слетают зеленоватые баксы.
Капуста, как пренебрежительно говорит Валентин, настоящий миллионщик.
Кольча понимал, что две кассовые Зинаиды, поначалу взглядывая на него, думали о его подозрительном для таких денег несовершеннолетии, но паспорт был, и этого хватало. Разве придет кому в голову вычислять, сколько ему лет на самом деле, да и указов таких, похоже, нет – с пятнадцати можно покупать валюту или с восемнадцати. Это тебе не водка, паспорт есть, налог на покупку платишь – и хватит.
Денек был радостный, приветливый, у касс безлюдно, доллары в них наличествовали, и дело шло ходко. Настроение у Валентина улучшалось всякий раз, как Топорик возвращался, он подхваливал его, а в конце дня дал ему пять сотенных бумажек.
Кольча вспотел от такого подарка, отказался поначалу, но долго упираться хозяин ему не позволил, как-то странно закипев.
Ночевали они в шикарной гостинице. Было даже страшно. Валентин подрулил к сияющему огнями подъезду, но швейцар в малиновом пальто и фуражке с таким же верхом помахал ему, чтобы проехал чуток вперед. Хозяин матюкнулся, а Кольча увидел, как сзади на них надвинулся настоящий бульдог: серая и длиннющая, со множеством дверей, машина. Швейцар, торопясь, открывал дверцы, склонялся в полупоклоне, помогал выбраться из темного нутра разномастным красавицам в шубах, ухоженным мужикам в пальто до пят, с бабочками у горла.
– Эх, Колька, – воскликнул Валентин отчаянно-весело, – видишь, как люди живут! А мы чем хуже?
Он выхватил из его руки паспорт, выскочил из «мерса», обогнал знать, вылезающую из лимузина, исчез в сверкании крутящихся, золотистых от внутреннего сияния дверей, через миг появился в сопровождении похожего на швейцара же пожилого мужика, тоже в малиновой форме, только на этот раз она состояла из брюк и жилета.
– Давайте, давайте ваши чемоданчики, – радостно причитал мужик, но когда в багажнике обнаружились обтерханные фибровые углы, причитать перестал, но и сомнения не выразил: подхватил их и попер в отель.
Кольча следовал за Валентином, а тот шел за носильщиком – или как его там? – и они приблизились к сооружению вроде прилавка, окантованному золотистым металлом; золотой цвет сиял повсюду – на перилах, люстрах, витринах, заполненных и внутри золотыми часами, ручками, украшениями для баб.
Топорик чувствовал себя обалдело, ему казалось, все на него смотрят, народу вокруг было полно, но таких людей Кольча в жизни не видывал: тетки, вылезшие из длинного лимузина, раздевались, освобождались от мохнатых блестящих шуб, обнажая голые плечи и руки, сверкающие украшениями, переливаясь золотистыми платьями, громко цокая каблуками по сверкающему мрамору. Ему показалось, что некоторых он знает – надо же! Где-то видал. И пару мужиков в смокингах с бабочками тоже.
Носильщик подцепил фибровые чемоданы на каталку, переспросил номер, который они оплатили, и Валентин с Кольчей разместились вслед за ним в кабине лифта. Потом был сияющий коридор с полом, выстланным ковром, а дальше открылась дверь в настоящее чудо.
Номер был из трех комнат, а в центре гостиной, на красном ковре, стоял белый круглый стол с золотым орнаментом, окруженный такими же стульями.
Кольча бродил по спальням с голубыми кроватями, по розовым туалетам, которых оказалось целых два, по коридорам и переходам, ошарашенно молчал, вслушиваясь в одну и ту же, повторяемую на разный лад, Валентинову фразу.
– Понял, парень, как живут, падла!.. Как живут, падла!
В голосе Валентина слышались нескрываемая зависть, негодование, злоба. Но еще и восхищение.
Наконец Топорик вернулся в прихожую, разделся, снял ботинки, прошел в носках к дивану, уселся.
– Знаешь, сколько это стоит? В сутки?
Кольча, конечно, мотнул головой.
– Семь сотен.
– Рублей? – удивился Топорик.
– Баксов!
– А зачем? – опять удивился Кольча. – Дешевле не было?
– Дешевле – опаснее, – ответил хозяин, становясь серьезнее. – Теперь понимаешь, почему чемодан в чемодане?
И впрямь, их затертая фибра не смотрелась в этом роскошестве. Серебристые чемоданы, похожие на кейсы, больше соответствовали бы обстановке. Но только здесь, в этой гостинице и этом номере.
Пока Кольча умывался, Валентин вызвал в номер официанта. Топорик еще удивился: зачем? Официантом оказался совсем молодой парень, почти пацан, постарше, конечно, Кольчи, но сразу видать – ненамного. Был он тоже в малиновой одежке, но совсем по-друтому, нежели у швейцаров, сшитой, похожей на фрак, с золотыми позументами, в накрахмаленной рубашке и с малиновой же бабочкой у горла.
Он походил на артиста, этот молодой официант: чуть вытянутое, породистое лицо, очень черные волосы ежиком, черные же глаза, осматривающие все вокруг стремительным, все засекающим взглядом.
Увидев его, Кольча сразу как-то внутренне взъярился, насторожился, а Валентин кейфовал, ничего особенного не видел, плавился от окружающего роскошества, не отделяя от него и этого чернявого парня.
Официант прикатил серебристый столик на колесиках и, как виртуоз-фокусник, принялся выставлять всякие закуски, бутылки, ножи, вилки, тарелки. Круглый стол на красном ковре покрылся яствами – а Кольча глядел на него со страхом, вжавшись в угол дивана.
Удивлялся ли он? Конечно! Восхищался? Вряд ли… Скорее просто боялся. Было как-то не по себе, особенно когда Валентин, достав пачку долларов, стал рассчитываться почему-то ими, хотя Топорик знал, что платить надо рублями.
Официант угодливо благодарил Валентина, кланялся и вовсе не отказывался от валюты, а был, кажется, очень доволен. Сверх всех цен и услуг хозяин дал ему зеленую сотню, и Топорик в душе возмутился: за что?
Сотня баксов – это целое состояние, а этот щенок только и сделал, что небесплатно привез харчи – всего-то навсего. За что такая щедрость?
Но он одернул себя: какое ему дело? Брат одарил и его своей щедрой рукой. Да и как!
Валентин наконец выпроводил хлыща в малиновом фраке, закрыл дверь на ключ, повесил золотистую цепочку. Хохотнул, потер руки, подошел к столу, крикнул Кольче:
– Ваш-сиятельство! Ужин подан-с!
Да уж! Кто от такого откажется? Сияющие фужеры, бокалы, рюмки. Сверкающие инструменты для удобного поедания. Бутыли с непонятными наклейками. Закуски, рыба, мясо, икра!
Опять эта злополучная икра. Но сейчас и здесь Кольча рассматривал ее как-то по иному, она не казалась ему противной, даже черная, осетровая, не представлялась больше дерьмом. Удивляясь сам себе, он намазал кусок похрустывающей булки маслом, нанес на нее толстый слой черной икры и откусил. Долго прожевывал, прислушиваясь к вкусу и к самому себе. Черт, это не было больше отвратно. Это было вкусно, надо же! Это было настоящее объедение.
Он как будто был в забытьи, и вдруг очнулся – от тихого звона горлышка бутыли о хрустальную рюмку. Осторожно, будто боясь спугнуть, Валентин налил ему коньяк, потом наполнил свою рюмку. При этом не отрывал от Кольчи глаз. Все так же, внимательно вглядываясь, поднял рюмку, стукнул ею о край Кольчиного сосуда, выпил, вновь не отрывая глаз, а когда выпил и Кольча и опять закусил булкой с икрой, сказал негромко:
– То-то же!
Дальше Топорик просто ждал, да так долго, что чуть не лопнул мочевой пузырь. Когда Валентин появился, Кольча побежал в туалет рысью, а едва добежав, долго отводил душеньку. Ругал себя за питье в дороге.
Валентин же, распахнув чемодан в чемодане, долго перекладывал тайный груз в сумку поменьше, а потом опять исчез в новеньком, поджидавшем его такси. Вернулся через час с лишком – одновременно задумчивый и радостный.
С собой он привез два теплых больших пакета из «Макдоналдса». Кольча с осторожным любопытством доставал биг-мак, запивал его колой из стакана, в который вставлена пластиковая соломинка, надкусывал пирожок с повидлом. Валентин незлобиво подсмеивался над пацаном, без слов понимая, как ему нравится поливать кетчупом из пакетика этот мягкий бутерброд, но, когда трапезу закончили, посерьезнел и сказал:
– Дерьмо это все, Кольча! То ли дело пельмешки! Да ты хоть вспомни наши братские ужины.
Кольча кивнул, но не согласился. Ему этот пакет понравился, он бы не отказался еще разок…
– Ну а теперь я буду твоим шофером, – усмехнулся Валентайн. – Приготовь паспорт. Он снова полез в чемодан, набрал пластиковую суму туго перепоясанных сотенных, они спокойно поехали вдоль улицы.
Под управлением хозяина Кольча наполнял свои карманы денежными пачками, заходил в обменники, которые располагались в столице через каждые полета метров, менял их на баксы. При этом предъявлял свой паспорт. Менять шеф велел не больше чем на тысячу долларов, и тормозить приходилось часто.
Кольча наполнял карманы деньгами, менял, возвращался в машину, передавал доллары Валентину, они отъезжали, и все повторялось сначала.
Кассирши – сплошь женщины – были, конечно, разными на лицо, но Кольче бросилось в глаза, что все это девчонки. Смазливенькие, накрашенные и не очень привередливые. Большинство на Топорика даже и не глядело, паспорт и деньги – вот все, что им требовалось, и только двое взглянули на него попристальнее.
Обе они были гораздо старше других и смахивали на парикмахершу Зинаиду! Такой же конструкции – полноваты, но не толсты, с лицом, похожим на овал: правильной геометрической формы, подбородок и лоб одинаковой округлости, отсутствие скул, подчеркивающее овальность, означало одновременно еще и равнодушие. Отличались они только цветом: одна оказалась ярко-рыжей, явно крашеной, а вторая была блеклой, будто выцветшей.
Обе они отнеслись к Топорику одинаково: сперва посмотрели на него, выразили внутреннее сомнение, впрочем, сомнение касательное, невыразительное, потом раскрыли его паспорт, всмотрелись в фотографию, вновь посмотрели на Кольчу, и успокоились. Все последующее происходило как у всех: справка об обмене вылезает из компьютера, трещит машинка, считающая рубли, а потом с ловких рук слетают зеленоватые баксы.
Капуста, как пренебрежительно говорит Валентин, настоящий миллионщик.
Кольча понимал, что две кассовые Зинаиды, поначалу взглядывая на него, думали о его подозрительном для таких денег несовершеннолетии, но паспорт был, и этого хватало. Разве придет кому в голову вычислять, сколько ему лет на самом деле, да и указов таких, похоже, нет – с пятнадцати можно покупать валюту или с восемнадцати. Это тебе не водка, паспорт есть, налог на покупку платишь – и хватит.
Денек был радостный, приветливый, у касс безлюдно, доллары в них наличествовали, и дело шло ходко. Настроение у Валентина улучшалось всякий раз, как Топорик возвращался, он подхваливал его, а в конце дня дал ему пять сотенных бумажек.
Кольча вспотел от такого подарка, отказался поначалу, но долго упираться хозяин ему не позволил, как-то странно закипев.
Ночевали они в шикарной гостинице. Было даже страшно. Валентин подрулил к сияющему огнями подъезду, но швейцар в малиновом пальто и фуражке с таким же верхом помахал ему, чтобы проехал чуток вперед. Хозяин матюкнулся, а Кольча увидел, как сзади на них надвинулся настоящий бульдог: серая и длиннющая, со множеством дверей, машина. Швейцар, торопясь, открывал дверцы, склонялся в полупоклоне, помогал выбраться из темного нутра разномастным красавицам в шубах, ухоженным мужикам в пальто до пят, с бабочками у горла.
– Эх, Колька, – воскликнул Валентин отчаянно-весело, – видишь, как люди живут! А мы чем хуже?
Он выхватил из его руки паспорт, выскочил из «мерса», обогнал знать, вылезающую из лимузина, исчез в сверкании крутящихся, золотистых от внутреннего сияния дверей, через миг появился в сопровождении похожего на швейцара же пожилого мужика, тоже в малиновой форме, только на этот раз она состояла из брюк и жилета.
– Давайте, давайте ваши чемоданчики, – радостно причитал мужик, но когда в багажнике обнаружились обтерханные фибровые углы, причитать перестал, но и сомнения не выразил: подхватил их и попер в отель.
Кольча следовал за Валентином, а тот шел за носильщиком – или как его там? – и они приблизились к сооружению вроде прилавка, окантованному золотистым металлом; золотой цвет сиял повсюду – на перилах, люстрах, витринах, заполненных и внутри золотыми часами, ручками, украшениями для баб.
Топорик чувствовал себя обалдело, ему казалось, все на него смотрят, народу вокруг было полно, но таких людей Кольча в жизни не видывал: тетки, вылезшие из длинного лимузина, раздевались, освобождались от мохнатых блестящих шуб, обнажая голые плечи и руки, сверкающие украшениями, переливаясь золотистыми платьями, громко цокая каблуками по сверкающему мрамору. Ему показалось, что некоторых он знает – надо же! Где-то видал. И пару мужиков в смокингах с бабочками тоже.
Носильщик подцепил фибровые чемоданы на каталку, переспросил номер, который они оплатили, и Валентин с Кольчей разместились вслед за ним в кабине лифта. Потом был сияющий коридор с полом, выстланным ковром, а дальше открылась дверь в настоящее чудо.
Номер был из трех комнат, а в центре гостиной, на красном ковре, стоял белый круглый стол с золотым орнаментом, окруженный такими же стульями.
Кольча бродил по спальням с голубыми кроватями, по розовым туалетам, которых оказалось целых два, по коридорам и переходам, ошарашенно молчал, вслушиваясь в одну и ту же, повторяемую на разный лад, Валентинову фразу.
– Понял, парень, как живут, падла!.. Как живут, падла!
В голосе Валентина слышались нескрываемая зависть, негодование, злоба. Но еще и восхищение.
Наконец Топорик вернулся в прихожую, разделся, снял ботинки, прошел в носках к дивану, уселся.
– Знаешь, сколько это стоит? В сутки?
Кольча, конечно, мотнул головой.
– Семь сотен.
– Рублей? – удивился Топорик.
– Баксов!
– А зачем? – опять удивился Кольча. – Дешевле не было?
– Дешевле – опаснее, – ответил хозяин, становясь серьезнее. – Теперь понимаешь, почему чемодан в чемодане?
И впрямь, их затертая фибра не смотрелась в этом роскошестве. Серебристые чемоданы, похожие на кейсы, больше соответствовали бы обстановке. Но только здесь, в этой гостинице и этом номере.
Пока Кольча умывался, Валентин вызвал в номер официанта. Топорик еще удивился: зачем? Официантом оказался совсем молодой парень, почти пацан, постарше, конечно, Кольчи, но сразу видать – ненамного. Был он тоже в малиновой одежке, но совсем по-друтому, нежели у швейцаров, сшитой, похожей на фрак, с золотыми позументами, в накрахмаленной рубашке и с малиновой же бабочкой у горла.
Он походил на артиста, этот молодой официант: чуть вытянутое, породистое лицо, очень черные волосы ежиком, черные же глаза, осматривающие все вокруг стремительным, все засекающим взглядом.
Увидев его, Кольча сразу как-то внутренне взъярился, насторожился, а Валентин кейфовал, ничего особенного не видел, плавился от окружающего роскошества, не отделяя от него и этого чернявого парня.
Официант прикатил серебристый столик на колесиках и, как виртуоз-фокусник, принялся выставлять всякие закуски, бутылки, ножи, вилки, тарелки. Круглый стол на красном ковре покрылся яствами – а Кольча глядел на него со страхом, вжавшись в угол дивана.
Удивлялся ли он? Конечно! Восхищался? Вряд ли… Скорее просто боялся. Было как-то не по себе, особенно когда Валентин, достав пачку долларов, стал рассчитываться почему-то ими, хотя Топорик знал, что платить надо рублями.
Официант угодливо благодарил Валентина, кланялся и вовсе не отказывался от валюты, а был, кажется, очень доволен. Сверх всех цен и услуг хозяин дал ему зеленую сотню, и Топорик в душе возмутился: за что?
Сотня баксов – это целое состояние, а этот щенок только и сделал, что небесплатно привез харчи – всего-то навсего. За что такая щедрость?
Но он одернул себя: какое ему дело? Брат одарил и его своей щедрой рукой. Да и как!
Валентин наконец выпроводил хлыща в малиновом фраке, закрыл дверь на ключ, повесил золотистую цепочку. Хохотнул, потер руки, подошел к столу, крикнул Кольче:
– Ваш-сиятельство! Ужин подан-с!
Да уж! Кто от такого откажется? Сияющие фужеры, бокалы, рюмки. Сверкающие инструменты для удобного поедания. Бутыли с непонятными наклейками. Закуски, рыба, мясо, икра!
Опять эта злополучная икра. Но сейчас и здесь Кольча рассматривал ее как-то по иному, она не казалась ему противной, даже черная, осетровая, не представлялась больше дерьмом. Удивляясь сам себе, он намазал кусок похрустывающей булки маслом, нанес на нее толстый слой черной икры и откусил. Долго прожевывал, прислушиваясь к вкусу и к самому себе. Черт, это не было больше отвратно. Это было вкусно, надо же! Это было настоящее объедение.
Он как будто был в забытьи, и вдруг очнулся – от тихого звона горлышка бутыли о хрустальную рюмку. Осторожно, будто боясь спугнуть, Валентин налил ему коньяк, потом наполнил свою рюмку. При этом не отрывал от Кольчи глаз. Все так же, внимательно вглядываясь, поднял рюмку, стукнул ею о край Кольчиного сосуда, выпил, вновь не отрывая глаз, а когда выпил и Кольча и опять закусил булкой с икрой, сказал негромко:
– То-то же!
8
Они ели молча. Валентин был в какой-го глубокой задумчивости, казалось, он что-то вычисляет. Топорик, вспоминая приключение с Зинаидой, рюмки опустошал только наполовину и хотя помаленьку пьянел, происходило это постепенно, не враз: приятное тепло вливалось в голову, растекалось по рукам и ногам. Он больше не стеснялся, накладывал себе вкуснятину с блюд и тарелочек, наслаждался тишиной, стенами, сияющими люстрами, ковровым пушистым полом.
Нет, не может быть, что есть люди, которые так живут все время. Пусть не каждый день, но часто. Живут неделями в таких номерах. Конечно, он видел похожее в кино, но на экране можно всякое показать, это специально снимают. Жизнь устроена по-другому. Вот они сейчас с Валентином просто на ночь в кино окунулись за семьсот долларов. Завтра этого не будет, завтра они покатят, пусть и в «мерсе», домой, и он опять окажется в комнате с подушечками, а может, и в общаге – вот и все. Просто хозяин устроил аттракцион. Сам, похоже, офонарел от него.
Валентин оторвался от еды, прошелся по гостиной, помотал головой, будто отряхивался, потом попросил:
– Помоги!
Он взял из прихожей свою куртку, пиджак, прошел в спальню. Стал вытряхивать из сумки баксы. Они летели на голубое шелковое покрывало, плюхались в кучу, образовалась вполне внушительная гора.
– Устраивайся, – указал хозяин на кровать. – Складывай тысячами. Потом одна на другую, чтоб не сбиться, крестом.
Считать до десяти – невелика арифметика, хозяин замурлыкал песню без слов, Кольча, ходячий песенник, подхватил:
– Кольча, чо мы делаем-то, а? Считаем доллары, а поем про что?
– Про нас! – не смутясь, ответил Кольча. И усмехнулся: – А чо?
– Про нас? – удивился хозяин. Помолчав, проговорил: – Черт его знает!
Тысяч они насчитали почти пятьдесят. Кольча знал, что второй чемодан еще не тронут и завтра им предстоит немало повозиться. Наверное, придется переночевать тут еще раз.
Валентин подошел к окну, раздвинул небрежно тонкие, дорогие занавеси, позвал Топорика:
– Иди-ка. Гляди!
Внизу, перед гостиницей, Кольча ничего особенного не увидел: только маленькие группки женщин – у самого подъезда – и дальше, вдоль улицы, вверх, вдоль пологого, ярко освещенного подъема.
Он не понял, пожал плечами.
– Гляди, друг, это все продается – бери не хочу.
– Чего продается?
– Да вот все эти бабы. Проститутки. Большой выбор.
Топорик вгляделся в женские фигурки, отсюда, сверху, лица разглядеть было невозможно, зато открывалась хорошая панорама: вверх по улице, через каждые десять – двадцать метров стояли по двое, по четверо. На другой стороне широкого асфальтового полотна тоже жались женщины. К некоторым причаливали автомобили, и кто-то садился в них, но большинство машин летело мимо, а если притормаживало, то тут же трогалось дальше.
– Хочешь? – вдруг спросил Валентин, и Кольча вспыхнул, поняв, что он намекает на свой подарок, отшатнулся от окна, а хозяин хлопнул его по плечу: – Да не тушуйся ты, парень! Ведь уже взрослый! Первый класс окончил. Пора во второй. И ничего в этом худого нет. Только не здесь, ты прав.
Они вернулись к кровати, Валентайн подхватил пиджак, велел:
– Никому не открывай, накинь цепочку. Когда вернусь, стукну три раза.
– Надолго? – спросил, напугавшись, Кольча.
– Да нет. Вниз и сразу назад.
Топорик закрыл дверь, погулял по номеру. Зашел в спальню, где на покрывале лежала пухлая пачка долларов. Сорок девять тысяч триста. Ни фига себе! Он такого никогда не видал. Полез в свой карман, пересчитал пять сотен, подаренных Валентайном. Что-то в этом было и впрямь. Какая-то маленькая уверенность. А если иметь в виду всю эту кучу? Да нетронутый, необмененный чемодан? Целое богатство, может, целая жизнь. Он ухмыльнулся: разве одна? Весь их интернат, наверное, можно переобуть и переодеть! Все скрипучие кровати переменить в спальном корпусе. Да еще устроить пир горой! Какой пир! Целый год кормить двести пятьдесят ртов. И дать каждому после окончания сотен по пять, как ему.
Топорик принялся думать, куда и как истратит интернатский народ по пятьсот долларов, и грустно ухмыльнулся: ничего хорошего, по его расчету, не получалось. Истратят на какую-нибудь ерунду в один день. Никто из них не обучен экономить, в лучшем случае купят модную шмотку, и все. Ну а что можно-то? Крышу над головой – не получится, пятьсот – это ничто, совсем крохи, так что пойдет все в распыл. Опять хмыкнул: кто даст-то? Он, что ли? Кольча?
Представил, что все это его, опять хмыкнул: ну уж! Подумал всерьез и сказал сам себе: избави Бог! Это же такая тяжесть – у кого-то отнятые деньги. Пусть даже справедливо отнятые.
Он стоял над кучей долларовых бумажек, уже пересчитанных, глядел на них отстраненно, размышлял печально, потом спросил: а смог бы вот он сейчас взять и спрятать бумажки две или три в добавление к тому, что дал Валентин? Мысль эта ударила чем-то скользким, и он вжал голову в плечи.
Это была бы подлянка. Хуже того, предательство. А за предательство – известно что… Да и не в том дело. Предать Валентина невозможно…
В дверь стукнули трижды, послышался голос шефа:
– Это я!
Он вошел, накинул за собой цепочку, сказал:
– Я договорился.
Потом пояснил: они мотались по городу и меняли не больше тысячи, чтобы не привлечь внимание. Здесь же, в сверкающем золотом отеле, есть казино, и обменник, работающий круглые сутки, ничем не удивить. Тут готовы обменять хоть десять раз по девять тысяч девятьсот – о суммах, больше, чем это, положено доносить.
– Первым пойду сам, – сказал Валентин, и они распахнули вторую фибру, вытащили из него серебристый ящик. Рублевыми пачками он набил все карманы, велел Топорику собирать следующую партию в сумку и вышел, паспорт прихватив все же Кольчин. Топорик не очень думал над этим, бумажки, объяснил Валентин, проформа, не больше, там даже адрес ведь не указывается, а поди-ка, поищи, где и когда выдан документ, он к тому же может быть краденым, так что все это мура… И все-таки Кольча засек этот момент: свой паспорт хозяин не предъявляет.
Минут через двадцать Валентин вернулся, очень довольный, кинул на кровать пачку долларов, перевязанную резинкой, объявил:
– Иди спокойно, – кассиршу зовут Ольга Степановна, – я ей подсыпал, так что даже паспорт твой у нее, она готовит следующую пачку. Не боись! – и объяснил, где находится обменный пункт.
Кольча вышел в коридор с пушистым полом, вызвал лифт.
Через минуту негромко звякнул колокольчик, извещающий о прибытии лифта, золотые створки разошлись, и Кольча увидел того лощеного парня в малиновом фраке, официанта. Он вступил в лифт с нелегкой сумкой в руке, а лощеный, улыбчивый, черноглазый парень будто обыскивал его, осматривал короткими, стремительными взглядами с ног до головы, не оставив без внимания и сумку. Неожиданно спросил:
– Ну что, пацан, ты – крутой?
Кольча растерянно захлопал глазами. К такому он готов не был, не знал, что ответить: вопросец оказался не так уж и прост.
– Да не волнуйся, – сказал официант, – у нас тут глухо. Абсолютная безопасность. Не такие, как вы, пасутся. – Дверь распахнулась, перед ними открылся блестящий, как гладкая морская поверхность, мраморный пол холла, в центре которого волновалась новая толпа разодетых девиц и мужиков во фраках и бабочках. И официант, кивнув на эту публику, спросил: – Видал?
Кольча вышел из лифта, стесняясь своего совершенно обычного вида, и, следуя указанию, прошел в обменник. Из-за толстенного стекла, разделенного золотистыми металлическими накладками, ему улыбалась очередная парикмахерша с овальным лицом, теперь она занималась разменом денег, и стоило Кольче поздороваться, как золоченое корытце под окошком услужливо протянулось вперед, будто ладошка. Топорик стал вкладывать в нишу пачку за пачкой, а взамен получил упакованные баксы с разорванной банковской лентой.
За вечер он сходил вниз еще шесть раз плюс первая ходка хозяина. Второй серебристый чемодан опустел, командировка резко сократилась.
Утром, позавтракав остатками ужина, они уселись в машину, и Валентин объявил цель:
– На хаус!
Когда отъезжали, Кольча увидел, как за вертящейся дверью отеля мелькнул молоденький официант. Он смотрел на машину и шевелил губами.
Нет, не может быть, что есть люди, которые так живут все время. Пусть не каждый день, но часто. Живут неделями в таких номерах. Конечно, он видел похожее в кино, но на экране можно всякое показать, это специально снимают. Жизнь устроена по-другому. Вот они сейчас с Валентином просто на ночь в кино окунулись за семьсот долларов. Завтра этого не будет, завтра они покатят, пусть и в «мерсе», домой, и он опять окажется в комнате с подушечками, а может, и в общаге – вот и все. Просто хозяин устроил аттракцион. Сам, похоже, офонарел от него.
Валентин оторвался от еды, прошелся по гостиной, помотал головой, будто отряхивался, потом попросил:
– Помоги!
Он взял из прихожей свою куртку, пиджак, прошел в спальню. Стал вытряхивать из сумки баксы. Они летели на голубое шелковое покрывало, плюхались в кучу, образовалась вполне внушительная гора.
– Устраивайся, – указал хозяин на кровать. – Складывай тысячами. Потом одна на другую, чтоб не сбиться, крестом.
Считать до десяти – невелика арифметика, хозяин замурлыкал песню без слов, Кольча, ходячий песенник, подхватил:
Валентин ожил, слова он, ясное дело, знал, а то, что Кольча подтянул, его непонятно обрадовало. Он улыбался счастливо, и Топорик вдруг увидел его совсем непохожим – не грозным, не таинственным, а простым, даже наивным. Громко и слаженно пропели они знаменитый куплет:
Уходили, расставались,
Покидая тихий край.
«Ты мне что-нибудь, родная,
На прощанье пожелав!»
Когда петь закончили, Валентин спросил:
И родная отвечала:
«Я желаю всей душой,
Если смерти – то мгновенной,
Если раны – небольшой!
Но всего сильней желаю
Я тебе, товарищ мой,
Чтоб со скорою победой
Возвращался ты домой».
– Кольча, чо мы делаем-то, а? Считаем доллары, а поем про что?
– Про нас! – не смутясь, ответил Кольча. И усмехнулся: – А чо?
– Про нас? – удивился хозяин. Помолчав, проговорил: – Черт его знает!
Тысяч они насчитали почти пятьдесят. Кольча знал, что второй чемодан еще не тронут и завтра им предстоит немало повозиться. Наверное, придется переночевать тут еще раз.
Валентин подошел к окну, раздвинул небрежно тонкие, дорогие занавеси, позвал Топорика:
– Иди-ка. Гляди!
Внизу, перед гостиницей, Кольча ничего особенного не увидел: только маленькие группки женщин – у самого подъезда – и дальше, вдоль улицы, вверх, вдоль пологого, ярко освещенного подъема.
Он не понял, пожал плечами.
– Гляди, друг, это все продается – бери не хочу.
– Чего продается?
– Да вот все эти бабы. Проститутки. Большой выбор.
Топорик вгляделся в женские фигурки, отсюда, сверху, лица разглядеть было невозможно, зато открывалась хорошая панорама: вверх по улице, через каждые десять – двадцать метров стояли по двое, по четверо. На другой стороне широкого асфальтового полотна тоже жались женщины. К некоторым причаливали автомобили, и кто-то садился в них, но большинство машин летело мимо, а если притормаживало, то тут же трогалось дальше.
– Хочешь? – вдруг спросил Валентин, и Кольча вспыхнул, поняв, что он намекает на свой подарок, отшатнулся от окна, а хозяин хлопнул его по плечу: – Да не тушуйся ты, парень! Ведь уже взрослый! Первый класс окончил. Пора во второй. И ничего в этом худого нет. Только не здесь, ты прав.
Они вернулись к кровати, Валентайн подхватил пиджак, велел:
– Никому не открывай, накинь цепочку. Когда вернусь, стукну три раза.
– Надолго? – спросил, напугавшись, Кольча.
– Да нет. Вниз и сразу назад.
Топорик закрыл дверь, погулял по номеру. Зашел в спальню, где на покрывале лежала пухлая пачка долларов. Сорок девять тысяч триста. Ни фига себе! Он такого никогда не видал. Полез в свой карман, пересчитал пять сотен, подаренных Валентайном. Что-то в этом было и впрямь. Какая-то маленькая уверенность. А если иметь в виду всю эту кучу? Да нетронутый, необмененный чемодан? Целое богатство, может, целая жизнь. Он ухмыльнулся: разве одна? Весь их интернат, наверное, можно переобуть и переодеть! Все скрипучие кровати переменить в спальном корпусе. Да еще устроить пир горой! Какой пир! Целый год кормить двести пятьдесят ртов. И дать каждому после окончания сотен по пять, как ему.
Топорик принялся думать, куда и как истратит интернатский народ по пятьсот долларов, и грустно ухмыльнулся: ничего хорошего, по его расчету, не получалось. Истратят на какую-нибудь ерунду в один день. Никто из них не обучен экономить, в лучшем случае купят модную шмотку, и все. Ну а что можно-то? Крышу над головой – не получится, пятьсот – это ничто, совсем крохи, так что пойдет все в распыл. Опять хмыкнул: кто даст-то? Он, что ли? Кольча?
Представил, что все это его, опять хмыкнул: ну уж! Подумал всерьез и сказал сам себе: избави Бог! Это же такая тяжесть – у кого-то отнятые деньги. Пусть даже справедливо отнятые.
Он стоял над кучей долларовых бумажек, уже пересчитанных, глядел на них отстраненно, размышлял печально, потом спросил: а смог бы вот он сейчас взять и спрятать бумажки две или три в добавление к тому, что дал Валентин? Мысль эта ударила чем-то скользким, и он вжал голову в плечи.
Это была бы подлянка. Хуже того, предательство. А за предательство – известно что… Да и не в том дело. Предать Валентина невозможно…
В дверь стукнули трижды, послышался голос шефа:
– Это я!
Он вошел, накинул за собой цепочку, сказал:
– Я договорился.
Потом пояснил: они мотались по городу и меняли не больше тысячи, чтобы не привлечь внимание. Здесь же, в сверкающем золотом отеле, есть казино, и обменник, работающий круглые сутки, ничем не удивить. Тут готовы обменять хоть десять раз по девять тысяч девятьсот – о суммах, больше, чем это, положено доносить.
– Первым пойду сам, – сказал Валентин, и они распахнули вторую фибру, вытащили из него серебристый ящик. Рублевыми пачками он набил все карманы, велел Топорику собирать следующую партию в сумку и вышел, паспорт прихватив все же Кольчин. Топорик не очень думал над этим, бумажки, объяснил Валентин, проформа, не больше, там даже адрес ведь не указывается, а поди-ка, поищи, где и когда выдан документ, он к тому же может быть краденым, так что все это мура… И все-таки Кольча засек этот момент: свой паспорт хозяин не предъявляет.
Минут через двадцать Валентин вернулся, очень довольный, кинул на кровать пачку долларов, перевязанную резинкой, объявил:
– Иди спокойно, – кассиршу зовут Ольга Степановна, – я ей подсыпал, так что даже паспорт твой у нее, она готовит следующую пачку. Не боись! – и объяснил, где находится обменный пункт.
Кольча вышел в коридор с пушистым полом, вызвал лифт.
Через минуту негромко звякнул колокольчик, извещающий о прибытии лифта, золотые створки разошлись, и Кольча увидел того лощеного парня в малиновом фраке, официанта. Он вступил в лифт с нелегкой сумкой в руке, а лощеный, улыбчивый, черноглазый парень будто обыскивал его, осматривал короткими, стремительными взглядами с ног до головы, не оставив без внимания и сумку. Неожиданно спросил:
– Ну что, пацан, ты – крутой?
Кольча растерянно захлопал глазами. К такому он готов не был, не знал, что ответить: вопросец оказался не так уж и прост.
– Да не волнуйся, – сказал официант, – у нас тут глухо. Абсолютная безопасность. Не такие, как вы, пасутся. – Дверь распахнулась, перед ними открылся блестящий, как гладкая морская поверхность, мраморный пол холла, в центре которого волновалась новая толпа разодетых девиц и мужиков во фраках и бабочках. И официант, кивнув на эту публику, спросил: – Видал?
Кольча вышел из лифта, стесняясь своего совершенно обычного вида, и, следуя указанию, прошел в обменник. Из-за толстенного стекла, разделенного золотистыми металлическими накладками, ему улыбалась очередная парикмахерша с овальным лицом, теперь она занималась разменом денег, и стоило Кольче поздороваться, как золоченое корытце под окошком услужливо протянулось вперед, будто ладошка. Топорик стал вкладывать в нишу пачку за пачкой, а взамен получил упакованные баксы с разорванной банковской лентой.
За вечер он сходил вниз еще шесть раз плюс первая ходка хозяина. Второй серебристый чемодан опустел, командировка резко сократилась.
Утром, позавтракав остатками ужина, они уселись в машину, и Валентин объявил цель:
– На хаус!
Когда отъезжали, Кольча увидел, как за вертящейся дверью отеля мелькнул молоденький официант. Он смотрел на машину и шевелил губами.
9
На обратном пути они многое обсудили. Вернее, обсудил Валентин, Кольча только иногда переспрашивал и уточнял.
Сперва хозяин объявил, сколько стоила ему гостиничная эпопея с обменником: тысячу баксов. При этом он заметил, что рыжая кассирша еще милая женщина и запросила недорого.
Кольча спросил:
– За что?
– За то, что такую сумму перевернула. Могла и отказаться.
Потом Валентайн мечтательно и завистливо пообсуждал разряженных баб и мужиков в холле отеля, которые рассасывались потом по ресторанам, утекали в казино или в такие же роскошные номера, как у них, а то и покруче. Он спросил Кольчу, узнал ли он такого-то и такую-то, которые частенько возникали на экране телека, и Топорик только теперь соображал, откуда в толпе знати знакомые ему лица.
«Тусовка!» – Валентин злобно повторял это слово, хмыкал, ругался и задавал Кольче безответный вопрос:
– Это мы-то с тобой бандиты? Бледные беззащитные мотыльки! Вот кто бандиты!
Топорик не понимал, и Валентин принимался объяснять, какое в столице чудовищное блатнерство, как банкиры крутят деньги близких им людей, среди которых вся эта поганая шушера, какие безумные деньги получает хотя бы Пугачиха вместе со своим юным мужем Филей, и есть команды, которые провозят из-за речки в обход налогов тысячи иномарок. Но и это все мелочь, утверждал он. Главное – казенные капиталы, которые получают блатные банки, крутят их, воруют или хотя бы прячут, чтобы на деньги получить новые деньги. Не говоря про нефтяные и газовые компании, которые давно стали частными.
– Ты ведь проходил в школе – сколько лет образуется нефть?
– Тысячи, наверное!
– И кому принадлежит она?
Кольча пожал плечами.
– То-то и оно! Принадлежит всем! И не только тем, кто сейчас живет. Но и тем, кто до нас жил. После нас будет! Это общее богатство, понимаешь? И вдруг эту нефть ни с того ни с сего получает банда ублюдков. Только потому, что они где-то наверху. Они ею торгуют, гребут капусту, тырят ее в заграничных банках. Заежись!
Хозяин вертелся в кресле, даже подпрыгивал от ярости – никогда Кольча его таким не видел. Ясное дело, он завидовал всем этим смокингам, которые окопались в Москве и им достается что-то, недоступное Валентину. Но эта зависть смешивалась с презрением. Слушая шефа, Кольча соглашался, что сладости новая знать получает не за труды, а просто так или за что-то другое, неизвестное им, может, потому, что она близко к власти и деньгам.
– Тебе, наверное, кажется, что мы вчера наменяли кучу долларов, – возмущался Валентин, – так вот, для них это – тьфу! Плюнуть да растереть! В одном казино просаживают за вечер по десять штук. Один человек! Асколько их тут, настоящих крутых? И сколько этих казино? Сколько рестораций, куда без тысячи не появляются! Сколько роскошных гостиниц со всеми усладами развелось? И там снимают номера для офисов – на месяцы, на целые годы, чуешь?
Кольча кивал, пытался чуять, но что-то слабо у него выходило. Зато, чем ближе они подъезжали к родным пенатам, тем чаще он думал про эти доллары в чемоданах. Раньше ведь представления не имел, сколько там и чего в этих серебристых углах, и это сильно облегчало дело. А теперь он знал точную сумму. И она давила, жала на самую макушку: а что, если…
Что, если кто-нибудь узнает про такие деньги, про то, где они хранятся? Ведь это только кажется, будто знают об этом двое: Валентин и Кольча. А парикмахерша Зинаида – ведь она следила за работами в квартире с подушечками? А те два мужика – рабочие? И, может, кто-то видел Валентина, когда он приходил и уходил с этими приметными чемоданами?
Может, хозяин и правда был слегка экстрасенсом и угадывал чужие мысли, а скорее всего просто их соображения, как машина, катили в одну сторону, но на подъезде к своему городу Валентин пересел за руль, и они завернули в знакомый березовый колок. Кольча разглядывал рощицу, где они увиделись первый раз, – теперь безлистную, ранне-весеннюю, голую. Шеф остановился, сунул руку во внутренний карман – и вдруг достал пистолет.
Он нахмурил брови и наставил ствол на Кольчу. Сказал хрипло, ни с того ни с сего:
– Выходи!
Топорик хлопал глазами, ничего не понимал, но Валентайн был серьезен и строг. Сердце у Кольчи стало запоздало раскачиваться. Ничего не понимая, он выбрался из машины, и только тут хозяин расхохотался.
– Ну ты даешь, парень! – радовался он. – Неужто поверил?
«Это ты даешь!» – про себя отвечал Кольча. – Ну и шуточки!» Какая-то слабость утишала стук сердца, сползала в низ живота, в ноги. «Неужели я напугался? – спрашивал себя Кольча. – Неужели мог во все это поверить?»
Выходило, мог.
Они отошли от «мерса» шагов на десять, Валентин прицелился в дерево. Жахнул выстрел, потом второй. Он обернулся к Топорику, протягивая оружие, сказал:
– Попробуй!
Подал несколько советов: как стоять, как держать пистолет, как целиться, как нажимать курок. Сердце Кольчи вновь затрепыхалось, рука задрожала. Остановив дыхание, он нажал курок и увидел, как от березы, в которую целился, отлетел кусочек коры.
Удивительно, но с каждым выстрелом он успокаивался больше и рука становилась тверже. Грохот и толчок в руку наполняли непонятной радостью. Будто ты становился сильней, рука твоя получила продолжение: длинное, стремительное, убийственное.
Когда патроны кончились, Кольча уже не помнил никаких волнений, никаких обид. Он опять горячо любил Валентайна и ничего не хотел больше, чем пострелять еще.
Валентайн сказал, принимая оружие, вглядываясь в Топорика, примечая в его облике перемены:
– Нравится? Вот еще бы из снайперской винтовочки, а?
– Она есть?
– Найдем! Было бы желание!
– Найди! – попросил Кольча с необыкновенным жаром, и опять смутился: имел ли он такое право, просить – да не что-нибудь, а винтовку, Боже ты мой. Пистолетом бы овладел для начала-то! Впрочем, брякнул он все это по инерции, от перевозбуждения, и всерьез к разговору не отнесся.
Сперва хозяин объявил, сколько стоила ему гостиничная эпопея с обменником: тысячу баксов. При этом он заметил, что рыжая кассирша еще милая женщина и запросила недорого.
Кольча спросил:
– За что?
– За то, что такую сумму перевернула. Могла и отказаться.
Потом Валентайн мечтательно и завистливо пообсуждал разряженных баб и мужиков в холле отеля, которые рассасывались потом по ресторанам, утекали в казино или в такие же роскошные номера, как у них, а то и покруче. Он спросил Кольчу, узнал ли он такого-то и такую-то, которые частенько возникали на экране телека, и Топорик только теперь соображал, откуда в толпе знати знакомые ему лица.
«Тусовка!» – Валентин злобно повторял это слово, хмыкал, ругался и задавал Кольче безответный вопрос:
– Это мы-то с тобой бандиты? Бледные беззащитные мотыльки! Вот кто бандиты!
Топорик не понимал, и Валентин принимался объяснять, какое в столице чудовищное блатнерство, как банкиры крутят деньги близких им людей, среди которых вся эта поганая шушера, какие безумные деньги получает хотя бы Пугачиха вместе со своим юным мужем Филей, и есть команды, которые провозят из-за речки в обход налогов тысячи иномарок. Но и это все мелочь, утверждал он. Главное – казенные капиталы, которые получают блатные банки, крутят их, воруют или хотя бы прячут, чтобы на деньги получить новые деньги. Не говоря про нефтяные и газовые компании, которые давно стали частными.
– Ты ведь проходил в школе – сколько лет образуется нефть?
– Тысячи, наверное!
– И кому принадлежит она?
Кольча пожал плечами.
– То-то и оно! Принадлежит всем! И не только тем, кто сейчас живет. Но и тем, кто до нас жил. После нас будет! Это общее богатство, понимаешь? И вдруг эту нефть ни с того ни с сего получает банда ублюдков. Только потому, что они где-то наверху. Они ею торгуют, гребут капусту, тырят ее в заграничных банках. Заежись!
Хозяин вертелся в кресле, даже подпрыгивал от ярости – никогда Кольча его таким не видел. Ясное дело, он завидовал всем этим смокингам, которые окопались в Москве и им достается что-то, недоступное Валентину. Но эта зависть смешивалась с презрением. Слушая шефа, Кольча соглашался, что сладости новая знать получает не за труды, а просто так или за что-то другое, неизвестное им, может, потому, что она близко к власти и деньгам.
– Тебе, наверное, кажется, что мы вчера наменяли кучу долларов, – возмущался Валентин, – так вот, для них это – тьфу! Плюнуть да растереть! В одном казино просаживают за вечер по десять штук. Один человек! Асколько их тут, настоящих крутых? И сколько этих казино? Сколько рестораций, куда без тысячи не появляются! Сколько роскошных гостиниц со всеми усладами развелось? И там снимают номера для офисов – на месяцы, на целые годы, чуешь?
Кольча кивал, пытался чуять, но что-то слабо у него выходило. Зато, чем ближе они подъезжали к родным пенатам, тем чаще он думал про эти доллары в чемоданах. Раньше ведь представления не имел, сколько там и чего в этих серебристых углах, и это сильно облегчало дело. А теперь он знал точную сумму. И она давила, жала на самую макушку: а что, если…
Что, если кто-нибудь узнает про такие деньги, про то, где они хранятся? Ведь это только кажется, будто знают об этом двое: Валентин и Кольча. А парикмахерша Зинаида – ведь она следила за работами в квартире с подушечками? А те два мужика – рабочие? И, может, кто-то видел Валентина, когда он приходил и уходил с этими приметными чемоданами?
Может, хозяин и правда был слегка экстрасенсом и угадывал чужие мысли, а скорее всего просто их соображения, как машина, катили в одну сторону, но на подъезде к своему городу Валентин пересел за руль, и они завернули в знакомый березовый колок. Кольча разглядывал рощицу, где они увиделись первый раз, – теперь безлистную, ранне-весеннюю, голую. Шеф остановился, сунул руку во внутренний карман – и вдруг достал пистолет.
Он нахмурил брови и наставил ствол на Кольчу. Сказал хрипло, ни с того ни с сего:
– Выходи!
Топорик хлопал глазами, ничего не понимал, но Валентайн был серьезен и строг. Сердце у Кольчи стало запоздало раскачиваться. Ничего не понимая, он выбрался из машины, и только тут хозяин расхохотался.
– Ну ты даешь, парень! – радовался он. – Неужто поверил?
«Это ты даешь!» – про себя отвечал Кольча. – Ну и шуточки!» Какая-то слабость утишала стук сердца, сползала в низ живота, в ноги. «Неужели я напугался? – спрашивал себя Кольча. – Неужели мог во все это поверить?»
Выходило, мог.
Они отошли от «мерса» шагов на десять, Валентин прицелился в дерево. Жахнул выстрел, потом второй. Он обернулся к Топорику, протягивая оружие, сказал:
– Попробуй!
Подал несколько советов: как стоять, как держать пистолет, как целиться, как нажимать курок. Сердце Кольчи вновь затрепыхалось, рука задрожала. Остановив дыхание, он нажал курок и увидел, как от березы, в которую целился, отлетел кусочек коры.
Удивительно, но с каждым выстрелом он успокаивался больше и рука становилась тверже. Грохот и толчок в руку наполняли непонятной радостью. Будто ты становился сильней, рука твоя получила продолжение: длинное, стремительное, убийственное.
Когда патроны кончились, Кольча уже не помнил никаких волнений, никаких обид. Он опять горячо любил Валентайна и ничего не хотел больше, чем пострелять еще.
Валентайн сказал, принимая оружие, вглядываясь в Топорика, примечая в его облике перемены:
– Нравится? Вот еще бы из снайперской винтовочки, а?
– Она есть?
– Найдем! Было бы желание!
– Найди! – попросил Кольча с необыкновенным жаром, и опять смутился: имел ли он такое право, просить – да не что-нибудь, а винтовку, Боже ты мой. Пистолетом бы овладел для начала-то! Впрочем, брякнул он все это по инерции, от перевозбуждения, и всерьез к разговору не отнесся.