Милая кроткая жена гения встала и пошла пописать, так как начался дождь. В дождь всегда хочется писать. Голая плоть отвлекла её на некоторое время. Недаром в женских монастырях послушниц обязывали одеваться чрезвычайно быстро, дабы не смущаться своей голой плотью и не смущать ею других. Некоторое время Мэри занималась собой. Вернулась в рабочую комнату и приняла ту же позу…
До появления кинематографа произведение созданное Мэри Шелли в те тревожные для неё дни в Италии числилось среди странных созданий человеческого гения, и только. Полное удовлетворение её ревность получила во многочисленных экранизациях её странного романа. Всякий раз приборы, которыми воспользовался доктор Виктор Франкенстайн для воскрешения сшитого им из кусков различных тел монстра менялись в соответствии с эпохой, в которую создавался фильм. Простые сильные пружины с неведомыми никому набалдашниками (т. е. неведомо какую роль они играют, разве что дымятся), стеклянные банки с мотками толстой проволоки внутри превращались в высокие грозные трансформаторы. Модернизировались. Появились всяческие манометры, барометры и осциллографы с мечущимися стрелками. Стрелки — это было шикарно! Движение стрелок помогало нагнетать температуру чувств в зрителе. Напряжёнку подымали и тем, что стрелка долго подбиралась и затем изматывающее билась у красной черты или квадрата. И зал бился в пароксизме ожидания. Но монстр лежал и не оживал. Следовал наезд крупного плана на низкий лоб, грубо подшитый к скальпу железной проволокой. (Да, Настенька, нам бы такую проволоку на любы!) Без молний, прямых, синих или фиолетовых обойтись было нельзя. Они жужжали и зудели как гравёрные аппараты, как дикие бормашины «жжжзззжж-ззз» И у монстра дрожали веки, и зал дрожал вместе с веками. И у зрителей рот наполнялся кислинкой электрического тока. Потому что электрический ток — кислый, кто пробовал — знает… Зал был в тревоге, о, в какой тревоге был всегда зал!
Только ещё один фильм вызывал столь же высокую тревогу. Речь идёт о шедевре "Доктор Джакиль и мистер Хайд". Момент, когда благородный профессор Джакиль, звезда науки, булькая выпивает из пробирки смесь шипучую и превращается, вот ломаются кости и кровь стынет в жилах, в полную и неблагородную свою противоположность, — в мистера Хайда — ключевой в фильме. Он показан несколько раз, и всякий раз по-королевски впечатляет. Фрейдовская притча о сознании и подсознании, — опять таки сюжет о втором «я», достойный стать рядом с сюжетом о воскрешении. И в «Франкенстайне» и в "Докторе Джакиле и мистере Хайде", прошу заметить взяты грандиозные сюжеты, просто колоссальной тяжести. И решены они очень успешно. В обеих случаях. Вес взят. Мэри Шелли слабенькими ручками поднимает вес воскрешения. Она современнее и талантливее ловеласов наверху на два столетия (Она похожа на тебя, Настенька!)
А приборы, как и мимика актёров, выполняют в фильмах функции актёрские. Мне, признаюсь, всегда нравились научные и технические приборы. Стрелки, генераторы, аккумуляторы, оживляторы (те, что оживляют монстров), ускорители молний, гонятели зигзагов. Лучше всего и научнее смотрятся бесфутлярные приборы: скажем массивные катушки очень толстого оголённого медного провода; или старого типа шишкообразные фарфоровые изоляторы (когда-то такие можно было увидеть на телеграфных столбах всей России). Заря научного вторжения в мир выглядела более впечатляюще, приборы были громоздки, открыты, впечатляли весом, размерами, мощью. Компьютер в серой упаковке менее впечатляет, чем первые электрические приборы.
Вот что может совершить маленькая Мэри Шелли, беленькая как ты, видишь, Настенька…
КУЛЬТУРА КЛАДБИЩ
АНГЕЛЫ АДА И АДАМ СМИТ
МАЛЬЧИКИ
До появления кинематографа произведение созданное Мэри Шелли в те тревожные для неё дни в Италии числилось среди странных созданий человеческого гения, и только. Полное удовлетворение её ревность получила во многочисленных экранизациях её странного романа. Всякий раз приборы, которыми воспользовался доктор Виктор Франкенстайн для воскрешения сшитого им из кусков различных тел монстра менялись в соответствии с эпохой, в которую создавался фильм. Простые сильные пружины с неведомыми никому набалдашниками (т. е. неведомо какую роль они играют, разве что дымятся), стеклянные банки с мотками толстой проволоки внутри превращались в высокие грозные трансформаторы. Модернизировались. Появились всяческие манометры, барометры и осциллографы с мечущимися стрелками. Стрелки — это было шикарно! Движение стрелок помогало нагнетать температуру чувств в зрителе. Напряжёнку подымали и тем, что стрелка долго подбиралась и затем изматывающее билась у красной черты или квадрата. И зал бился в пароксизме ожидания. Но монстр лежал и не оживал. Следовал наезд крупного плана на низкий лоб, грубо подшитый к скальпу железной проволокой. (Да, Настенька, нам бы такую проволоку на любы!) Без молний, прямых, синих или фиолетовых обойтись было нельзя. Они жужжали и зудели как гравёрные аппараты, как дикие бормашины «жжжзззжж-ззз» И у монстра дрожали веки, и зал дрожал вместе с веками. И у зрителей рот наполнялся кислинкой электрического тока. Потому что электрический ток — кислый, кто пробовал — знает… Зал был в тревоге, о, в какой тревоге был всегда зал!
Только ещё один фильм вызывал столь же высокую тревогу. Речь идёт о шедевре "Доктор Джакиль и мистер Хайд". Момент, когда благородный профессор Джакиль, звезда науки, булькая выпивает из пробирки смесь шипучую и превращается, вот ломаются кости и кровь стынет в жилах, в полную и неблагородную свою противоположность, — в мистера Хайда — ключевой в фильме. Он показан несколько раз, и всякий раз по-королевски впечатляет. Фрейдовская притча о сознании и подсознании, — опять таки сюжет о втором «я», достойный стать рядом с сюжетом о воскрешении. И в «Франкенстайне» и в "Докторе Джакиле и мистере Хайде", прошу заметить взяты грандиозные сюжеты, просто колоссальной тяжести. И решены они очень успешно. В обеих случаях. Вес взят. Мэри Шелли слабенькими ручками поднимает вес воскрешения. Она современнее и талантливее ловеласов наверху на два столетия (Она похожа на тебя, Настенька!)
А приборы, как и мимика актёров, выполняют в фильмах функции актёрские. Мне, признаюсь, всегда нравились научные и технические приборы. Стрелки, генераторы, аккумуляторы, оживляторы (те, что оживляют монстров), ускорители молний, гонятели зигзагов. Лучше всего и научнее смотрятся бесфутлярные приборы: скажем массивные катушки очень толстого оголённого медного провода; или старого типа шишкообразные фарфоровые изоляторы (когда-то такие можно было увидеть на телеграфных столбах всей России). Заря научного вторжения в мир выглядела более впечатляюще, приборы были громоздки, открыты, впечатляли весом, размерами, мощью. Компьютер в серой упаковке менее впечатляет, чем первые электрические приборы.
Вот что может совершить маленькая Мэри Шелли, беленькая как ты, видишь, Настенька…
КУЛЬТУРА КЛАДБИЩ
Я не видел профессора Ольгу Матич долгие годы. В середине 90-х она стала появляться в Москве. Приехала в 95-ом в шляпе из твёрдой соломки, длинные волосы, разумеется не помолодевшая, так как она моего возраста; не помолодевшая, но твёрдо овладевшая плацдармом возраста. Что я имею ввиду поясню на образном примере. Тебя сбрасывают на гнусное плато где холодно, сыро, мерзко, дует ветер. Над головой шныряют старые птицы и сорваться с плато легче лёгкого. Кроме этого, в открытую расхаживают у тебя за плечами всякие болезни, несчастные случаи, свистят и пули. А плато это называется: последняя треть твоей жизни: от 60 до 90-ста. Ну слабые там вообще цепенеют, и вскоре вымирают от болезни сердца. Такие, как Ольга, ведут себя как десантники: закрепляются и начинают жить. В этих новых условиях. Овладевают обстановкой, изгоняют страшных птиц, держат в подчинении болезни, уворачиваются от пуль.
Мы всегда с Ольгой друг друга уважали. Когда я с ней познакомился, у неё был чёрный любовник, что свидетельствовало по меньшей мере о её храбрости. Он ворвался в мексиканский ресторан, где мы с Ольгой ужинали и устроили скандал. Стоило больших трудов убедить его, что мы с Ольгой — друзья. Да и трудно представить нас с Ольгой в постели, настолько мы два сапога пара. Это должно быть столь же противное и экстравагантное зрелище как и спаривание двух морских пехотинцев или нет, круче, двух талибов.
Первый визит Ольги застал меня не в лучшей форме. Летом 95-го я переживал разрыв с Натальей Медведевой, но я держался. Ольга Наташку знала по L. A., мы как-то даже провели в Ольгиной постели в Санта-Монике одну ночь. Обычно Ольга никому не доверяла свою постель — мне доверила. Во время происшествия с постелью Ольга уже жениховствовала с Аликом Жолковским, также профессором, моим приятелем ещё с московских времён, он уже тогда изучал моё творчество. Выяснилось, что с Аликом Ольга рассталась. Мы сидели, пили её джин, его принесла в початой литровой бутыли Ольга. Мы вспомнили её приезд ко мне в Paris с дочкой Асей, это было или в 1980 или в 1981 году, вот не помню, скорее в 1980-Ом. Они тогда останавливались у меня: в моей первой квартире-студио на rue des Archives. Удобств в студио не было, но был камин, мы выпивали сидя у камина, ночью гуляли у Нотре-Дам и бросили в Сену бутылку из-под шампанского с запиской. Ася была наглая породистая девица 17 лет. Она мне нравилась. Увы, Асиня записка заплыла куда-то в плохие воды. Она страдает тяжелейшей редкой болезнью и еле уворачивается порой от её ударов. Пока уворачивается.
Выпив 2/3 имеющегося джина мы перешли из прошлого в настоящее. Я рассказал ей, что выпускаю уже год газету, основал политическую партию. Оказалось что она занимается…кладбищами. Что она готовит к печати книгу о бандитских захоронениях в России. Что она ездила на бандитские кладбища по всей России, в том числе и в Екатеринбург. Что она серьёзно изучает и фотографирует памятники бандитам. Что поначалу ей недоверяли, но постепенно, родители, ухаживающие за моголами, смотрители кладбищ и могилокопатели стали относиться к ней как к своей, и приглашают к столу и охотно рассказывают ей истории захоронений. Ольга остановилась и объяснила, что русская литература и русские писатели её окончательно заебали… "И Вася?" — ехидно осведомился я, не преминув тем самым уколоть её. В своё время у неё был роман с никогда не уважавшемся мною писателем Василием Аксёновом.
"И Вася", согласилась она. "Вообще русские писатели". Потому она решила освежить свою жизнь кладбищами.
«Да-а-а», одобрил я. "Круто. Завидую. Вообще-то это моя тема"
"Вообще-то твоя, Эдик", сказала она ехидно, "но тебе теперь меня не догнать. Я уже проделала значительную работу, а так как у меня есть профессиональные навыки работы с материалом…"
Я стал смеяться. "Помнишь, как Жолковский читал в Корнельском университете лекции с экзотическими сюжетами? "Тема окна в поэзии Пастернака…"
"А что? Я многому у Алика научилась. Например, мыслить нестандартно"
"На этой его лекции о теме окна я познакомился с Нобелевским Лауреатом Роальдом Хоффманом. Помнишь, учёный, который сумел сжать молекулу угля до такой степени что стало возможным по его методу производить промышленные алмазы. Хоффман позднее опекал меня, присылал книги, много раз приезжал в Париж…"
"Кладбища, — тема не хуже окон", — заметила Ольга. "Налей!"
"Главное, всегда актуальная", одобрил я. "А тебя, конечно принимают за вдребезги отмороженную… Ты кстати говоришь им, что ты американка?"
"Угу", — она закусила торт. "Ограбить не пытаются, но тем не менее, напротив. Пытаются соблазнить."
"Захватывающая жизнь для внучки белого офицера., правнучки знаменитого Шульгина, американской профессорши…"
"Я теперь в Беркли работаю, ты знаешь, Эдик?"
"Нет, откуда"
"В Беркли. Лос-Анжелес надоел. Там я была молодая, не хер мне там делать. Дружу в Беркли с Карлинским, он тебе привет передаёт…"
"Ещё жив?"
"Такие как он вообще не умирают"
В 2000 году она приехала ещё раз. Ещё более крепкая. Вид у неё был как у женщины, охотящийся за скальпами. Деловитая, с какой-то железной папкой, чтоб ударять по голове налётчиков. Ещё она была похожа на немецкую исследовательницу, измеряющую и фотографирующую в Африке члены туземцев.
Я дал её с сбой подшивку «Лимонки» и она увезла газету в Беркли. Надеюсь что она сдала их в Университет.
В 1998 году я таки увидел знаменитое Екатеринбургское кладбище. Действительно впечатляет. Особенно гигантский горельеф стоящего в костюме братана. Сработан в отличном оригинальном стиле. Небывалом доселе, я бы сказал стиле. Не нужно думать, что только старое «великое» искусство имеет право на существование. Ежедневно с нами формируются новые нравы и новое искусство. И почему не на кладбище? Какой в заднице Эрнст Неизвестный сделал бы лучше, чем этот пробитый силуэт простого братана, погибшего в расцвете лет просто и с достоинством. Учёный скульптор сделал бы обыкновенный округлый памятник. Не было бы трагизма этих рваных углов костюма, этих тяжёлых туфель, этого поразительного точно ложащегося в 90-е годы простого рисунка. Я уверен что ремесленник автор делал не мудрствуя лукаво, и сделал отлично. Если поместить эту тяжёлую плиту стоять рядом с Лениными, Дзержинскими, Свердловыми туда к ЦДХ, на берег Москвы-реки, этот портрет братана останется сурово-грозным и оригинальным даже среди талантливых памятников, собранных там.
Наиболее ценно оригинальное искусство. Первый кто посадил каменного всадника на каменную лошадь был гениален. Все остальные — уже менее. Однако излишняя форматичность может сделать работу смешной. А тут в скульптуре просто применён рисунок — за основу было взято искусство выцарапывания на штукатурке. Возможно автор провёл своё детство в разрушенных зданиях.
Что до бандитов, то их простая и суровая жизнь может вызывать уважение, если ты только не конченный мент. Кладбище ведь ожидает всех, исключая огнепоклонников. Так почему бы не приехать туда пораньше, после того как ты застрелен горячей пулей на перекрёстке горячих улиц, а?
Я подумал, что моё небольшое эссе "культура кладбищ" не может быть полным без напечатанного в газете «Лимонка» № 185 письма из Барнаула, касающегося меня и кладбища, в данном случае Власихинского кладбища в городе Барнауле.
"В ночь с 1 на 2 ноября, пишет руководитель Барнаульского НБП Дмитрий Колесников, — меня разбудил звонок. Голос в телефонной трубке поведал мне что «их» двое, и что «они» из московского отделения НБП, и что надо срочно встретиться. А также передали привет от «Лесовика» (т. е. от Лимонова). Я, ничего не подозревая, как последний идиот оделся и вышел из дома в 2 часа ночи. К условленному месту встречи должны были подъехать «Жигули».
Когда подъехала машина, я сел в неё. «Партийцами» оказались старший уполномоченный ФСБ капитан Жданов А.В. и какой-то старый х… лет 50-ти. Когда я просёк ситуацию, машина уже ехала на полной скорости. Проделав длинный путь, мы оказались за городом на Власихинском кладбище. Начался разговор. Старец, который сидел на заднем сидении двинул мутную философскую телегу, а в конце сказал, что он давний друг Лимонова, и прибыл на Алтай с "великой миссией". Товарищ Жданов (он допрашивал меня летом по делу Лимонова) стал объясняться в любви к НБП, и сказал, что ФСБ на такие говнюки, какими их представляют в «Лимонке». Под конец он предложил помощь и «крышу» в лице ФСБ для отделения НБП в Барнауле. Взамен он потребовал ничтожную малость, а именно — подписать бумаги о сотрудничестве со спецслужбами… Я отказался. Тогда он вытащил меня из машины и повёл вглубь кладбища. Пройдя метров 20–30, он вытащил ПМ и, подставив ствол к моей голове, спросил, не передумал ли я. Я сказал, что не передумал. Тогда он для убедительности выстрелил в сторону. Ещё минут 15 он вертел пистолетом перед моим носом, но поняв, что всё напрасно, сел в машину и уехал. А я остался ночью на кладбище.
Вот такое странное происшествие. И то вкратце. Врать не буду было страшно. Я реально поверил, что мне пиздец. Зато в следующий раз не буду таким доверчивым идиотом.
Прокуратура неохотно взялась за дело. Жданова вызывали для дачи объяснений. Он всё описывает по-другому. Мол, дружеский разговор со мной был, не планируем ли мы на 7-ое ноября какой-нибудь «теракт». А я вроде как всё это выдумал для саморекламы и опорочил в глазах общественности бедного ФСБешника. Чего доброго обвинят меня в клевете. Ну, ладно, поживём- увидим". Дмитрий Колесников. Барнаул.
Вот точно, увидим ещё. Но даже за то, что уже увидели и узнали, — впечатляет. Пока граждане спят, во какие вещи происходят на кладбищах! Жданов этот, — капитан ФСБ и его товарищ старик — просто маньяки и убийцы. Ведь до этого у нас погибли в Барнауле два товарища: 17 ноября 2000 года выброшен из окна Виктор Золотарёв, сопровождавший меня на Алтае в августе-сентябре 2000 года. А когда прокуратура Алтайского края производила проверку смерти Золотарёва с 15.10.2001 года — до 13.11.2001 года, странным образом погиб Олег Михеев — национал-большевик, первым обнаруживший Золотарева в морге затем и затем пытавшийся расследовать обстоятельства его гибели самостоятельно. Его нашли у железнодорожной насыпи, мёртвым. Прокуратура же Алтайского края занималась расследованием жизни Золотарева не по своей конечно воле. Это я забросал генеральную прокуратуру всё новыми и новыми ходатайствами о возбуждении дела. В конце концов 13 ноября 2001 года дела по признакам преступления предусмотренным ч.1 статьи 105 было возбуждено. А уже нужно было возбуждать дело по убийству Михеева и угрозе убийства Колесникова.
Это конечно ещё не значит что капитан Жданов будет осужден: герой кладбища.
Мы всегда с Ольгой друг друга уважали. Когда я с ней познакомился, у неё был чёрный любовник, что свидетельствовало по меньшей мере о её храбрости. Он ворвался в мексиканский ресторан, где мы с Ольгой ужинали и устроили скандал. Стоило больших трудов убедить его, что мы с Ольгой — друзья. Да и трудно представить нас с Ольгой в постели, настолько мы два сапога пара. Это должно быть столь же противное и экстравагантное зрелище как и спаривание двух морских пехотинцев или нет, круче, двух талибов.
Первый визит Ольги застал меня не в лучшей форме. Летом 95-го я переживал разрыв с Натальей Медведевой, но я держался. Ольга Наташку знала по L. A., мы как-то даже провели в Ольгиной постели в Санта-Монике одну ночь. Обычно Ольга никому не доверяла свою постель — мне доверила. Во время происшествия с постелью Ольга уже жениховствовала с Аликом Жолковским, также профессором, моим приятелем ещё с московских времён, он уже тогда изучал моё творчество. Выяснилось, что с Аликом Ольга рассталась. Мы сидели, пили её джин, его принесла в початой литровой бутыли Ольга. Мы вспомнили её приезд ко мне в Paris с дочкой Асей, это было или в 1980 или в 1981 году, вот не помню, скорее в 1980-Ом. Они тогда останавливались у меня: в моей первой квартире-студио на rue des Archives. Удобств в студио не было, но был камин, мы выпивали сидя у камина, ночью гуляли у Нотре-Дам и бросили в Сену бутылку из-под шампанского с запиской. Ася была наглая породистая девица 17 лет. Она мне нравилась. Увы, Асиня записка заплыла куда-то в плохие воды. Она страдает тяжелейшей редкой болезнью и еле уворачивается порой от её ударов. Пока уворачивается.
Выпив 2/3 имеющегося джина мы перешли из прошлого в настоящее. Я рассказал ей, что выпускаю уже год газету, основал политическую партию. Оказалось что она занимается…кладбищами. Что она готовит к печати книгу о бандитских захоронениях в России. Что она ездила на бандитские кладбища по всей России, в том числе и в Екатеринбург. Что она серьёзно изучает и фотографирует памятники бандитам. Что поначалу ей недоверяли, но постепенно, родители, ухаживающие за моголами, смотрители кладбищ и могилокопатели стали относиться к ней как к своей, и приглашают к столу и охотно рассказывают ей истории захоронений. Ольга остановилась и объяснила, что русская литература и русские писатели её окончательно заебали… "И Вася?" — ехидно осведомился я, не преминув тем самым уколоть её. В своё время у неё был роман с никогда не уважавшемся мною писателем Василием Аксёновом.
"И Вася", согласилась она. "Вообще русские писатели". Потому она решила освежить свою жизнь кладбищами.
«Да-а-а», одобрил я. "Круто. Завидую. Вообще-то это моя тема"
"Вообще-то твоя, Эдик", сказала она ехидно, "но тебе теперь меня не догнать. Я уже проделала значительную работу, а так как у меня есть профессиональные навыки работы с материалом…"
Я стал смеяться. "Помнишь, как Жолковский читал в Корнельском университете лекции с экзотическими сюжетами? "Тема окна в поэзии Пастернака…"
"А что? Я многому у Алика научилась. Например, мыслить нестандартно"
"На этой его лекции о теме окна я познакомился с Нобелевским Лауреатом Роальдом Хоффманом. Помнишь, учёный, который сумел сжать молекулу угля до такой степени что стало возможным по его методу производить промышленные алмазы. Хоффман позднее опекал меня, присылал книги, много раз приезжал в Париж…"
"Кладбища, — тема не хуже окон", — заметила Ольга. "Налей!"
"Главное, всегда актуальная", одобрил я. "А тебя, конечно принимают за вдребезги отмороженную… Ты кстати говоришь им, что ты американка?"
"Угу", — она закусила торт. "Ограбить не пытаются, но тем не менее, напротив. Пытаются соблазнить."
"Захватывающая жизнь для внучки белого офицера., правнучки знаменитого Шульгина, американской профессорши…"
"Я теперь в Беркли работаю, ты знаешь, Эдик?"
"Нет, откуда"
"В Беркли. Лос-Анжелес надоел. Там я была молодая, не хер мне там делать. Дружу в Беркли с Карлинским, он тебе привет передаёт…"
"Ещё жив?"
"Такие как он вообще не умирают"
В 2000 году она приехала ещё раз. Ещё более крепкая. Вид у неё был как у женщины, охотящийся за скальпами. Деловитая, с какой-то железной папкой, чтоб ударять по голове налётчиков. Ещё она была похожа на немецкую исследовательницу, измеряющую и фотографирующую в Африке члены туземцев.
Я дал её с сбой подшивку «Лимонки» и она увезла газету в Беркли. Надеюсь что она сдала их в Университет.
В 1998 году я таки увидел знаменитое Екатеринбургское кладбище. Действительно впечатляет. Особенно гигантский горельеф стоящего в костюме братана. Сработан в отличном оригинальном стиле. Небывалом доселе, я бы сказал стиле. Не нужно думать, что только старое «великое» искусство имеет право на существование. Ежедневно с нами формируются новые нравы и новое искусство. И почему не на кладбище? Какой в заднице Эрнст Неизвестный сделал бы лучше, чем этот пробитый силуэт простого братана, погибшего в расцвете лет просто и с достоинством. Учёный скульптор сделал бы обыкновенный округлый памятник. Не было бы трагизма этих рваных углов костюма, этих тяжёлых туфель, этого поразительного точно ложащегося в 90-е годы простого рисунка. Я уверен что ремесленник автор делал не мудрствуя лукаво, и сделал отлично. Если поместить эту тяжёлую плиту стоять рядом с Лениными, Дзержинскими, Свердловыми туда к ЦДХ, на берег Москвы-реки, этот портрет братана останется сурово-грозным и оригинальным даже среди талантливых памятников, собранных там.
Наиболее ценно оригинальное искусство. Первый кто посадил каменного всадника на каменную лошадь был гениален. Все остальные — уже менее. Однако излишняя форматичность может сделать работу смешной. А тут в скульптуре просто применён рисунок — за основу было взято искусство выцарапывания на штукатурке. Возможно автор провёл своё детство в разрушенных зданиях.
Что до бандитов, то их простая и суровая жизнь может вызывать уважение, если ты только не конченный мент. Кладбище ведь ожидает всех, исключая огнепоклонников. Так почему бы не приехать туда пораньше, после того как ты застрелен горячей пулей на перекрёстке горячих улиц, а?
Я подумал, что моё небольшое эссе "культура кладбищ" не может быть полным без напечатанного в газете «Лимонка» № 185 письма из Барнаула, касающегося меня и кладбища, в данном случае Власихинского кладбища в городе Барнауле.
"В ночь с 1 на 2 ноября, пишет руководитель Барнаульского НБП Дмитрий Колесников, — меня разбудил звонок. Голос в телефонной трубке поведал мне что «их» двое, и что «они» из московского отделения НБП, и что надо срочно встретиться. А также передали привет от «Лесовика» (т. е. от Лимонова). Я, ничего не подозревая, как последний идиот оделся и вышел из дома в 2 часа ночи. К условленному месту встречи должны были подъехать «Жигули».
Когда подъехала машина, я сел в неё. «Партийцами» оказались старший уполномоченный ФСБ капитан Жданов А.В. и какой-то старый х… лет 50-ти. Когда я просёк ситуацию, машина уже ехала на полной скорости. Проделав длинный путь, мы оказались за городом на Власихинском кладбище. Начался разговор. Старец, который сидел на заднем сидении двинул мутную философскую телегу, а в конце сказал, что он давний друг Лимонова, и прибыл на Алтай с "великой миссией". Товарищ Жданов (он допрашивал меня летом по делу Лимонова) стал объясняться в любви к НБП, и сказал, что ФСБ на такие говнюки, какими их представляют в «Лимонке». Под конец он предложил помощь и «крышу» в лице ФСБ для отделения НБП в Барнауле. Взамен он потребовал ничтожную малость, а именно — подписать бумаги о сотрудничестве со спецслужбами… Я отказался. Тогда он вытащил меня из машины и повёл вглубь кладбища. Пройдя метров 20–30, он вытащил ПМ и, подставив ствол к моей голове, спросил, не передумал ли я. Я сказал, что не передумал. Тогда он для убедительности выстрелил в сторону. Ещё минут 15 он вертел пистолетом перед моим носом, но поняв, что всё напрасно, сел в машину и уехал. А я остался ночью на кладбище.
Вот такое странное происшествие. И то вкратце. Врать не буду было страшно. Я реально поверил, что мне пиздец. Зато в следующий раз не буду таким доверчивым идиотом.
Прокуратура неохотно взялась за дело. Жданова вызывали для дачи объяснений. Он всё описывает по-другому. Мол, дружеский разговор со мной был, не планируем ли мы на 7-ое ноября какой-нибудь «теракт». А я вроде как всё это выдумал для саморекламы и опорочил в глазах общественности бедного ФСБешника. Чего доброго обвинят меня в клевете. Ну, ладно, поживём- увидим". Дмитрий Колесников. Барнаул.
Вот точно, увидим ещё. Но даже за то, что уже увидели и узнали, — впечатляет. Пока граждане спят, во какие вещи происходят на кладбищах! Жданов этот, — капитан ФСБ и его товарищ старик — просто маньяки и убийцы. Ведь до этого у нас погибли в Барнауле два товарища: 17 ноября 2000 года выброшен из окна Виктор Золотарёв, сопровождавший меня на Алтае в августе-сентябре 2000 года. А когда прокуратура Алтайского края производила проверку смерти Золотарёва с 15.10.2001 года — до 13.11.2001 года, странным образом погиб Олег Михеев — национал-большевик, первым обнаруживший Золотарева в морге затем и затем пытавшийся расследовать обстоятельства его гибели самостоятельно. Его нашли у железнодорожной насыпи, мёртвым. Прокуратура же Алтайского края занималась расследованием жизни Золотарева не по своей конечно воле. Это я забросал генеральную прокуратуру всё новыми и новыми ходатайствами о возбуждении дела. В конце концов 13 ноября 2001 года дела по признакам преступления предусмотренным ч.1 статьи 105 было возбуждено. А уже нужно было возбуждать дело по убийству Михеева и угрозе убийства Колесникова.
Это конечно ещё не значит что капитан Жданов будет осужден: герой кладбища.
АНГЕЛЫ АДА И АДАМ СМИТ
На "Серпе и Молоте", в литейке, я работал в три смены. Когда шёл на третью под тусклыми и редкими лампочками посёлка вначале мелкой тропкой, потом выходил на тротуар, то ко мне из всех домов присоединялись спутники. Хлопали двери, стучали ботинки, безмолвная, всё увеличивалась наша армия. Всё новые мрачные солдаты выходили из-за старых дверей, всё шумнее сотрясали посёлок уже сотни ботинок. Дело было всегда около полуночи, потому разговаривали мало. Окраины провинциальных городов освещены слабо, так что были видны лишь силуэты работяг, да огоньки цигарок в зубах. То были 60-е годы, курили тогда «Беломор».
Зимой было светлее — больше света от земли. В дождь было мрачнее. Впрочем и без дождя было мрачно. Только самые молодые Ии хулиганистые переговаривались, воспринимая ночь как вызов, — боясь ночи. Но их молодая спесь подавлялась мрачной косностью привычных и пожилых. Перейдя через трамвайные пути у остановки ДК «Стахановский», наш стучащий ботинками ручей вливался в большой поток. Рабочих сотнями спешно сгружали трамваи.
Мне было двадцать лет потом двадцать один. Я был полон мрачной гордости за себя, за свой класс отверженных, класс третьей смены. Ближе к проходной завода нас уже была река. Завод был могучий. Проходных было несколько. Та, в которую входил я с Салтовки не была Центральной. Центральная располагалась во многих километрах на противоположном конце — на Сталинском проспекте. Мы угрожающе бурлили, шуршали, стучали ногами во мраке. Я же говорю, провинциальные города были и есть освещены слабо, а заводские проходные ещё слабее, тем более те проходные, что не центральные. У проходной нас завихривало, заносило, и мы сурово, но без жалоб толкались, употребляя плечи и локти чтобы добраться до желаемого горлышка бутылки, торопились на территорию, где нас станут эксплуатировать. Во мраке наши лица под кепками и шапками были мистичны, квадраты и прямоугольники лиц, туго обтянутых кожей, сложенных в гримасы, и в девяти случаях из десяти губы сжимают «беломорину». Носы жадно ловят возбуждающий запах железных опилок жаренных в машинном масле, характерный запах "Серпа", — где был калильный Термический цех. Авоська с завтраком обмотана вокруг запястья, руки в карманах старых пальто и бушлатов. Молчаливые рыцари труда и капитала пошатывались всей толпой с ноги на ногу, в нетерпении войти в большие, грязные вонючие помещения, чтобы крутить штурвалы, нажимать кнопки, опускать и поднимать рубильники, ездить на подъёмниках. Я переваливался, чтобы загрузить шахту, магнезию, породу, стальной лом. Я работал в комплексной бригаде сталеваров.
Наша мистическая толпа каждую ночь мрачно надвигалась на площадь перед проходной, откуда только что была исторгнута заводом другая многотысячная толпа. Каменные статуи командоров, воняющие табаком, закостенелые, полусонные, меланхоличные — мы надвигались на завод Ангелами Ада. Неторопливо подымая и опуская негнущиеся ноги.
Город засыпал. Возвращаясь с танцев в Стахановском и «Бомбее» наши подружки — рабочие девочки, их грели в подъездах у батарей наши пацаны. Давно заснула страна. А мы, проникнув сквозь узкое горло проходной потом долго растекались по огромному чреву завода, по узким тропам и аллеям. Я обычно проникал в свой цех сквозь грузовые ворота, мимо вагонеток с шихтой и по завалам шлака. Сквозь отворённые ворота в цеху видно было как пылает адская масса расплавленного ковша, распространяя вокруг сияние, словно божество Ада. Цех дышал горячо. Мои товарищи похожие на гладиаторов в брезентовых робах бесстрастно окружали ковш, везли его в нужном направлении. Гладиаторы отбрасывали огромные тени. Я входил…
Безотрадная страшная гордость и горечь теснились во мне. Я гордился принадлежностью к касте самых отверженных, работающих в ночи. Даже среди работяг — безропотных роботов существует иерархия. Работая в третьей смене, даже девушку трудно было при себе удержать, разве она тоже работает в третьей смене. Люди ночи в брезентовых латах (каждая нить этого брезента казалась толщиной в прут. Эти латы не прожигали брызги металла!) мы находились в самом низу рабочей лестницы. Дальше опускаться было некуда. Впрочем было, — в шахтёры, уже под землёй, в норах.
Рабочий — личность страшная. Работой — этим гнусным занятием, можно заниматься случайно, недолго. Извращённость современного общества в том, что оно предоставило сотням миллионов человеческих существ гнусное право быть навозными жуками навсегда. Но скатывая перед собой грязь, толкая застывающий шар грязи, навозный жук перекатывает в голове мрачные глыбы мыслей, перекатывает с места на место целые каменные горы мыслей. В основном он решает страшен ли он. Он страшен, тяжёл, недостоин, и если катит свой шар более пары лет подряд, он будет катить его далее всю свою трагичную жизнь. Рыцари руда — они же его жертвы, простодушные ангелы пища для грозных заводов, хрипло дышащих в ночи.
Двадцатилетний, я понимал что "Серп и Молот" переваривает нас всех, громко икая, каждую ночь. И выпускает, довольный, хриплые дымы из труб. Но я выходил из тёмного подъезда на тёмную улочку посёлка и присоединялся к людям-теням. Хлопнула дверь — выпустив ангела ада. И в соседних домах хлопают двери. Каменными статуями командоров, цигарки у губ, мы движемся по направлению к нашему мучителю — заводу. Прямо к проходной, в его открытый рот. Вспоминается старая антикапиталистическая гравюра: Молох-капитал пожирает рабочих поступающих к нему в рот на конвейерной ленте. Возможно также, что такой гравюры не существует, и это образ из моего кошмарного липкого сна под утро. Каждую ночь мы проходим сквозь его внутренности и стенки их высасывают наши силы. Молодые силы, у тех кто молод, пожилые, у тех кто пожил. Загипнотизированные, как зомби-персонажи гаитянского культа «вуду» — живые мертвецы, мы тяжело движемся ко рту, к проходной. А вот кто это смеётся истерично в безмолвии?? А это бесовка, затесавшаяся среди нас, ангелов Ада. У бесовки узкие глаза, грубые руки-лапы и горячий живот. Она трудится на соседнем участке. "Здравствуй, Люба!"
Всё плотнее ряды статуй — зомби. Всё труднее дышать. Сотрясается земля под нашими ногами. Работать, затем возвращаться в родную нору. Зачинать, сотрясаясь роняя светлые капли в нечистую самку. Плодить себе подобных рабочих ангелов Ада с сильными челюстями и передними лапами. С неразвитыми задними лапами статуй. Ибо некуда бегать. Лапы нужны, чтобы только дотопать до проходной. Вот тебе и весь Адам Смит.
Я тогда не знал, кто он такой. Между тем, этот тип написал труд "О богатстве народов", где впервые изложил основные принципы капитализма. Ассимилированный Англией шотландец. Шёл 18-й век. В 18-ом веке у них уже вовсю дымили в Англии и сосали человечину свои "Серпы и Молоты", хотя и не такие большие, как наш. По Адаму Смиту, таким образом мы шли на ночную смену: железные когорты пролетариата, ангелы с мозолистыми руками, творцы всякой вещественности из железа и стали. Завод изготовлял моторы для тракторов и танков. Творцы индустриального могущества, — ангелы Ада, отлепившись от жён и подруг, — мы гулко пересекали ночь, не зная что всякий производственный труд создаёт стоимость.
Ангел, — существо наивное, даже низвергнутый в Ад. Он невинен как барашек, пусть от адовой жары облетели белые перья и потрескалась морщинами и стали кирпичной плоть. Пусть он и приземисты и квадратный, а в зубах «Беломор», и в тени козырька кепки — пустые глаза живого мертвеца-зомби. Вначале они выходят на улицы Магадана и Камчатки. Затем, когда крыло ночи проходит по Сибири, то статуи командоров в сапогах и ботинках и валенках скрипят по ночному снегу Сибири. И ночь приближается к Красноярску и быстро идёт на Омск и Тюмень и переваливает Уральский хребет и неумолимо движется по европейской России. И выходят навстречу ей с молитвенно пустыми глазницами Ангелы Ада.
Так надо? Не шотландец же, ассимилированный англичанами выводит на улицы железные когорты зомби. Он только записал то, что уже было. В два тома под общим названием "Исследование о природе и причинах богатства народов. Сочинение Адама Смита, доктора прав, члена Королевского общества, ранее профессора нравственной философии в г. Глазго". Впервые были изданы в 1776 году.
Среди прочих положений книги Смита главное и самое неприятное: "разделение труда увеличивает богатство". Неприятное для Ангелов Ада. В раннем рукописном варианте "Богатства народов" есть мучительное признание, не вошедшее впоследствии в книгу: "Бедный работник, который как бы тащит на своих плечах всё знание человеческого общества находится в самом низшем слое этого общества. Он придавлен его тяжестью и точно ушёл в землю, так что его даже не видно на поверхности". (Вспомним, что уже в 20 веке Герберт Уэллс сочинит "Машину времени", где таки положит пролетариат будущего под землю. Там подземные уродцы работают с машинами и лишь по ночам выходят на поверхность дабы похитить и съесть счастливых жителей счастливого общества будущего). "подавлен и ушёл в землю". То есть Смит знал выхваляя свой модный тогда уже капитализм, знал что будет. Знал. Сохранился конспект одного из его студентов в Глазго, за десяток лет до выхода первого издания "Богатства народов" в 1763 году тот записывал за учителем: "развитие промышленности и торговли несёт с собой и ряд отрицательных следствий. Во-первых оно сужает умственный кругозор людей… Это очень сильно проявляется когда всё внимание человека устремлено на 1/17 часть булавки или на 1/80 часть пуговицы. Таково разделение труда в этих производствах. Другое неблагоприятное следствие состоит в сильном пренебрежении к образованию. В богатых и промышленных странах разделение труда, сводя все профессии к очень простым операциям, позволяет занимать детей работой в очень раннем возрасте. В Бирмингеме мальчик 6–7 лет может зарабатывать свои три или шесть пенсов в день и родители считают выгодным посылать таких детей на работу. Ясно что они остаются без образования".
Что было тогда на месте завода "Серп и Молот" в 1763 году? Кажется казаки гонялись за татарами, а татары за казаками, а с севера медленно шли полки молодой Екатерины II, которая вскоре ликвидирует запорожскую сечь. Ковыли, степь была на месте завода "Серп и Молот", благородная синяя степь. "Действительная цена каждого товара, то есть то, что каждый предмет стоит желающему приобрести его, есть труд и усилия, которые нужно затратить для изготовления. /…/ "Естественно, что предмет, обычно производимый в течении двух дней или двух часов труда должен стоить в два раза больше, чем продукт одного дня или одного часа труда…"
Вот тебе и Адам Смит.
Зимой было светлее — больше света от земли. В дождь было мрачнее. Впрочем и без дождя было мрачно. Только самые молодые Ии хулиганистые переговаривались, воспринимая ночь как вызов, — боясь ночи. Но их молодая спесь подавлялась мрачной косностью привычных и пожилых. Перейдя через трамвайные пути у остановки ДК «Стахановский», наш стучащий ботинками ручей вливался в большой поток. Рабочих сотнями спешно сгружали трамваи.
Мне было двадцать лет потом двадцать один. Я был полон мрачной гордости за себя, за свой класс отверженных, класс третьей смены. Ближе к проходной завода нас уже была река. Завод был могучий. Проходных было несколько. Та, в которую входил я с Салтовки не была Центральной. Центральная располагалась во многих километрах на противоположном конце — на Сталинском проспекте. Мы угрожающе бурлили, шуршали, стучали ногами во мраке. Я же говорю, провинциальные города были и есть освещены слабо, а заводские проходные ещё слабее, тем более те проходные, что не центральные. У проходной нас завихривало, заносило, и мы сурово, но без жалоб толкались, употребляя плечи и локти чтобы добраться до желаемого горлышка бутылки, торопились на территорию, где нас станут эксплуатировать. Во мраке наши лица под кепками и шапками были мистичны, квадраты и прямоугольники лиц, туго обтянутых кожей, сложенных в гримасы, и в девяти случаях из десяти губы сжимают «беломорину». Носы жадно ловят возбуждающий запах железных опилок жаренных в машинном масле, характерный запах "Серпа", — где был калильный Термический цех. Авоська с завтраком обмотана вокруг запястья, руки в карманах старых пальто и бушлатов. Молчаливые рыцари труда и капитала пошатывались всей толпой с ноги на ногу, в нетерпении войти в большие, грязные вонючие помещения, чтобы крутить штурвалы, нажимать кнопки, опускать и поднимать рубильники, ездить на подъёмниках. Я переваливался, чтобы загрузить шахту, магнезию, породу, стальной лом. Я работал в комплексной бригаде сталеваров.
Наша мистическая толпа каждую ночь мрачно надвигалась на площадь перед проходной, откуда только что была исторгнута заводом другая многотысячная толпа. Каменные статуи командоров, воняющие табаком, закостенелые, полусонные, меланхоличные — мы надвигались на завод Ангелами Ада. Неторопливо подымая и опуская негнущиеся ноги.
Город засыпал. Возвращаясь с танцев в Стахановском и «Бомбее» наши подружки — рабочие девочки, их грели в подъездах у батарей наши пацаны. Давно заснула страна. А мы, проникнув сквозь узкое горло проходной потом долго растекались по огромному чреву завода, по узким тропам и аллеям. Я обычно проникал в свой цех сквозь грузовые ворота, мимо вагонеток с шихтой и по завалам шлака. Сквозь отворённые ворота в цеху видно было как пылает адская масса расплавленного ковша, распространяя вокруг сияние, словно божество Ада. Цех дышал горячо. Мои товарищи похожие на гладиаторов в брезентовых робах бесстрастно окружали ковш, везли его в нужном направлении. Гладиаторы отбрасывали огромные тени. Я входил…
Безотрадная страшная гордость и горечь теснились во мне. Я гордился принадлежностью к касте самых отверженных, работающих в ночи. Даже среди работяг — безропотных роботов существует иерархия. Работая в третьей смене, даже девушку трудно было при себе удержать, разве она тоже работает в третьей смене. Люди ночи в брезентовых латах (каждая нить этого брезента казалась толщиной в прут. Эти латы не прожигали брызги металла!) мы находились в самом низу рабочей лестницы. Дальше опускаться было некуда. Впрочем было, — в шахтёры, уже под землёй, в норах.
Рабочий — личность страшная. Работой — этим гнусным занятием, можно заниматься случайно, недолго. Извращённость современного общества в том, что оно предоставило сотням миллионов человеческих существ гнусное право быть навозными жуками навсегда. Но скатывая перед собой грязь, толкая застывающий шар грязи, навозный жук перекатывает в голове мрачные глыбы мыслей, перекатывает с места на место целые каменные горы мыслей. В основном он решает страшен ли он. Он страшен, тяжёл, недостоин, и если катит свой шар более пары лет подряд, он будет катить его далее всю свою трагичную жизнь. Рыцари руда — они же его жертвы, простодушные ангелы пища для грозных заводов, хрипло дышащих в ночи.
Двадцатилетний, я понимал что "Серп и Молот" переваривает нас всех, громко икая, каждую ночь. И выпускает, довольный, хриплые дымы из труб. Но я выходил из тёмного подъезда на тёмную улочку посёлка и присоединялся к людям-теням. Хлопнула дверь — выпустив ангела ада. И в соседних домах хлопают двери. Каменными статуями командоров, цигарки у губ, мы движемся по направлению к нашему мучителю — заводу. Прямо к проходной, в его открытый рот. Вспоминается старая антикапиталистическая гравюра: Молох-капитал пожирает рабочих поступающих к нему в рот на конвейерной ленте. Возможно также, что такой гравюры не существует, и это образ из моего кошмарного липкого сна под утро. Каждую ночь мы проходим сквозь его внутренности и стенки их высасывают наши силы. Молодые силы, у тех кто молод, пожилые, у тех кто пожил. Загипнотизированные, как зомби-персонажи гаитянского культа «вуду» — живые мертвецы, мы тяжело движемся ко рту, к проходной. А вот кто это смеётся истерично в безмолвии?? А это бесовка, затесавшаяся среди нас, ангелов Ада. У бесовки узкие глаза, грубые руки-лапы и горячий живот. Она трудится на соседнем участке. "Здравствуй, Люба!"
Всё плотнее ряды статуй — зомби. Всё труднее дышать. Сотрясается земля под нашими ногами. Работать, затем возвращаться в родную нору. Зачинать, сотрясаясь роняя светлые капли в нечистую самку. Плодить себе подобных рабочих ангелов Ада с сильными челюстями и передними лапами. С неразвитыми задними лапами статуй. Ибо некуда бегать. Лапы нужны, чтобы только дотопать до проходной. Вот тебе и весь Адам Смит.
Я тогда не знал, кто он такой. Между тем, этот тип написал труд "О богатстве народов", где впервые изложил основные принципы капитализма. Ассимилированный Англией шотландец. Шёл 18-й век. В 18-ом веке у них уже вовсю дымили в Англии и сосали человечину свои "Серпы и Молоты", хотя и не такие большие, как наш. По Адаму Смиту, таким образом мы шли на ночную смену: железные когорты пролетариата, ангелы с мозолистыми руками, творцы всякой вещественности из железа и стали. Завод изготовлял моторы для тракторов и танков. Творцы индустриального могущества, — ангелы Ада, отлепившись от жён и подруг, — мы гулко пересекали ночь, не зная что всякий производственный труд создаёт стоимость.
Ангел, — существо наивное, даже низвергнутый в Ад. Он невинен как барашек, пусть от адовой жары облетели белые перья и потрескалась морщинами и стали кирпичной плоть. Пусть он и приземисты и квадратный, а в зубах «Беломор», и в тени козырька кепки — пустые глаза живого мертвеца-зомби. Вначале они выходят на улицы Магадана и Камчатки. Затем, когда крыло ночи проходит по Сибири, то статуи командоров в сапогах и ботинках и валенках скрипят по ночному снегу Сибири. И ночь приближается к Красноярску и быстро идёт на Омск и Тюмень и переваливает Уральский хребет и неумолимо движется по европейской России. И выходят навстречу ей с молитвенно пустыми глазницами Ангелы Ада.
Так надо? Не шотландец же, ассимилированный англичанами выводит на улицы железные когорты зомби. Он только записал то, что уже было. В два тома под общим названием "Исследование о природе и причинах богатства народов. Сочинение Адама Смита, доктора прав, члена Королевского общества, ранее профессора нравственной философии в г. Глазго". Впервые были изданы в 1776 году.
Среди прочих положений книги Смита главное и самое неприятное: "разделение труда увеличивает богатство". Неприятное для Ангелов Ада. В раннем рукописном варианте "Богатства народов" есть мучительное признание, не вошедшее впоследствии в книгу: "Бедный работник, который как бы тащит на своих плечах всё знание человеческого общества находится в самом низшем слое этого общества. Он придавлен его тяжестью и точно ушёл в землю, так что его даже не видно на поверхности". (Вспомним, что уже в 20 веке Герберт Уэллс сочинит "Машину времени", где таки положит пролетариат будущего под землю. Там подземные уродцы работают с машинами и лишь по ночам выходят на поверхность дабы похитить и съесть счастливых жителей счастливого общества будущего). "подавлен и ушёл в землю". То есть Смит знал выхваляя свой модный тогда уже капитализм, знал что будет. Знал. Сохранился конспект одного из его студентов в Глазго, за десяток лет до выхода первого издания "Богатства народов" в 1763 году тот записывал за учителем: "развитие промышленности и торговли несёт с собой и ряд отрицательных следствий. Во-первых оно сужает умственный кругозор людей… Это очень сильно проявляется когда всё внимание человека устремлено на 1/17 часть булавки или на 1/80 часть пуговицы. Таково разделение труда в этих производствах. Другое неблагоприятное следствие состоит в сильном пренебрежении к образованию. В богатых и промышленных странах разделение труда, сводя все профессии к очень простым операциям, позволяет занимать детей работой в очень раннем возрасте. В Бирмингеме мальчик 6–7 лет может зарабатывать свои три или шесть пенсов в день и родители считают выгодным посылать таких детей на работу. Ясно что они остаются без образования".
Что было тогда на месте завода "Серп и Молот" в 1763 году? Кажется казаки гонялись за татарами, а татары за казаками, а с севера медленно шли полки молодой Екатерины II, которая вскоре ликвидирует запорожскую сечь. Ковыли, степь была на месте завода "Серп и Молот", благородная синяя степь. "Действительная цена каждого товара, то есть то, что каждый предмет стоит желающему приобрести его, есть труд и усилия, которые нужно затратить для изготовления. /…/ "Естественно, что предмет, обычно производимый в течении двух дней или двух часов труда должен стоить в два раза больше, чем продукт одного дня или одного часа труда…"
Вот тебе и Адам Смит.
МАЛЬЧИКИ
Недавно мясистый президент Македонии приезжал и в Россию и во время пресс-конференции уверял всех, что македонцы — мирная нация. Возможно. Возможно они изжили за два с лишним тысячелетия гены ребят, ходивших македонской фалангой за своим царём-полковником Филиппом, а потом за сыном его Александром Великим прозванным «Македонским». А может всё это сказки и ничего этого не было. Но факт однако, что первое анархисты высоко ценили бомбы «македонки». Круглые такие, с хвостиком. Это был конец 19-го, начало 20 веков.