Это были годы 1968, 1969, 1970-й. Иногда рядом со мной стояла седая женщина в вельветовых платьях, к которым бесконечно перестирывая его она подшивала один и тот же кружевной воротник — Анна Рубинштейн, подруга дней моих суровых. Косточки её ныне покоются на центральном кладбище города Харькова, — вход с Пушкинской улицы (Остались у неё косточки как в 18 лет, а ненавистное ей её излишнее мясо съели обитатели земли). Зимой Анна обыкновенно ходила в капоре, самодельно сшитом ею из махерового шарфа. Глаза её горели и стреляли по сторонам, щёки алели. То были лучшие её годы. Психически заболела она уже в конце 1970 года.
Потом пошли годы, в которые у меня не было времени на музей изобразительных искусств. Я был влюблён, затем меня преследовали, а ещё позднее я выехал за границу. В Вене, где я застрял на несколько месяцев, и в Риме где прожил целую зиму я переел искусства. Я посетил такое количество богатейших музеев, что в конце-концов меня стало тошнить от холстов и стендов с экспонатами.
Вновь моя нога ступила на паркет музея имени Пушкина (то, что он имени Пушкина, меня дико раздражает как и вообще пушкинофилия, во Франции в одно время с ним жили 5–6 «Пушкиных» — Альфред де Мюссе и Проспер Мериме хотя бы называю наугад!) — хуюшкина только году в 1996-ом, куда я пришёл вместе с моей подружкой Лизой на выставку "Золото Трои". Золота оказалось всего-ничего какие-то жалкие листочки, на одном нашем новом русском куда больше золота, чем на всей этой выставке, смеялись мы с Лизой. Похоже было, что русский народ наебали. Возможны были два варианта: либо привезли не всё золото Трои, а лишь чемоданчик, атташе-кейс. Второе: хитрый фриц Шлиман раскопал на самом деле не Трою, а какую-нибудь притроянскую или вообще раннетурецкую деревню, а в деревне много золота не бывает. После золота Трои я побродил с Лизой по музею, я хотел оживить воспоминания. Лучше б я этого не делал! (Никогда не встречайтесь с женщинами или с музеями в которых Вы были влюблены когда-то!) Греко-римская античность вся оказалась представлена грубыми гипсовыми копиями-обрубками. Гипсом воняло повсюду. Вообще копий было неприличное количество. Египетский зал и слившийся с ним зал Древнего Востока выглядели как бы средней руки краеведческий музей в провинции, если бы не умелая подсветка-наёбка, спасающая вполне банальные экспонаты, большинство из которых, я полагаю, — умелые подделки конца 19-го, начала 20-го века. Изготовленные в мастерских в Бейруте и перенаправленные в Египет на продажу доверчивым иностранцам в эпоху бума египтологии. Надо сказать, чьто мода на египетские вещицы родилась в Европе сразу после похода туда Наполеона (где он бросил свои войска, этот член!) и смысл в изготовлении подделок был прямой. Подделки продолжают изготовлять индустриальным методом. Мода на египетские безделушки не проходит. (Я поступил, когда мне захотелось иметь в 1979 году, сувенир древнего Египта радикально, — я поручил старшему сыну моего босса мультимиллионера Питера Спрэга отколоть для меня кусок камня с вершины старейшей пирамиды Хуфу, что он и исполнил, отличный мальчик).
Пройдясь ещё немного по музею имени Пушкина, я открыл его заново. В сравнении с великими музеями Вены и Рима он оказался жалким, маленьким и захолустным, право слово, краеведческим. Да что там, в сравнении с музеями! В Риме я начинал обычно утро с прогулки: через холм Сан-Николо, мимо великих статуй направлялся в Ватикан, спускался к собору святого Петра, проходил в собор, тогда уже повреждённой маньяком белокаменной «Пьеты» работы Микеланджело! Каждый день!
Импрессионисты музея Пушкина, оказалось, не то были рассеяны по залам, не то уехали на выставки в другие города, но я не увидел ни одного. Правда меня торопила Лиза, мы куда-то должны были идти. Но всё же я зашёл к мумии. Мумия лежала на прежнем месте. Она ничуть не постарела. Тот же оскал кокосовых зубов. Я обрадовался встрече со старой знакомой. "Здравствуй!" — сказал я, наклонившись над стеклом. "Я вернулся". В ответ она подумала обо мне. Я не сомневаюсь, что она меня узнала. У них обычно, хорошая память на лица.
Зато у меня появились о музее Пушкина другие воспоминания. Поскольку я проживал с марта 1995 года по март 2001 года совсем рядом, — по другую сторону Гоголевского бульвара, по адресу Калошин переулок, то я часто гулял с моими девочками по Волхонке, по Ленивке, по набережным. Теперь я помню горячий запах смолы голубых пиний по другим случаям. Через смолу я обоняю тот день, когда во дворе музея жарко обнимала меня девочка маша, скончавшаяся впоследствии от передоза героина. А под одной из пиний мы укрывались от дождя с Лизой-Лизонькой, допивая шелестевший в банках ром с кока-колой. Та же Маша Забродина сопровождала меня, помню, во время подобной экскурсии по другому знаменитому русскому музею — по Эрмитажу. Экскурсию организовал для меня юный перуанец Жвания — тогдашний руководитель питерского отделении Национал-Большевистской партии, а старательным и квалифицированным гидом была его мать экскурсия по Эрмитажу заняла тогда несколько часов. Терпеливая Маша ненавязчиво следовала за нами то рядом, слушая пояснения, то на дистанции. Остановились мы у того окна Зимнего Дворца, где некогда на раме наследник престола мальчик Николя (будущий император Николай-II Кровавый) выцарапал признание, что ему скучно. Впрочем это уже другой музей, I am sorry. Тогда я сказал, глядя из окна, что Зимний Дворец нужно снести, Дворцовая площадь таким образом расширится, и будем принимать на ней Национал-Большевистские Парады.
ВЛАСТИТЕЛИ ДУМ
Потом пошли годы, в которые у меня не было времени на музей изобразительных искусств. Я был влюблён, затем меня преследовали, а ещё позднее я выехал за границу. В Вене, где я застрял на несколько месяцев, и в Риме где прожил целую зиму я переел искусства. Я посетил такое количество богатейших музеев, что в конце-концов меня стало тошнить от холстов и стендов с экспонатами.
Вновь моя нога ступила на паркет музея имени Пушкина (то, что он имени Пушкина, меня дико раздражает как и вообще пушкинофилия, во Франции в одно время с ним жили 5–6 «Пушкиных» — Альфред де Мюссе и Проспер Мериме хотя бы называю наугад!) — хуюшкина только году в 1996-ом, куда я пришёл вместе с моей подружкой Лизой на выставку "Золото Трои". Золота оказалось всего-ничего какие-то жалкие листочки, на одном нашем новом русском куда больше золота, чем на всей этой выставке, смеялись мы с Лизой. Похоже было, что русский народ наебали. Возможны были два варианта: либо привезли не всё золото Трои, а лишь чемоданчик, атташе-кейс. Второе: хитрый фриц Шлиман раскопал на самом деле не Трою, а какую-нибудь притроянскую или вообще раннетурецкую деревню, а в деревне много золота не бывает. После золота Трои я побродил с Лизой по музею, я хотел оживить воспоминания. Лучше б я этого не делал! (Никогда не встречайтесь с женщинами или с музеями в которых Вы были влюблены когда-то!) Греко-римская античность вся оказалась представлена грубыми гипсовыми копиями-обрубками. Гипсом воняло повсюду. Вообще копий было неприличное количество. Египетский зал и слившийся с ним зал Древнего Востока выглядели как бы средней руки краеведческий музей в провинции, если бы не умелая подсветка-наёбка, спасающая вполне банальные экспонаты, большинство из которых, я полагаю, — умелые подделки конца 19-го, начала 20-го века. Изготовленные в мастерских в Бейруте и перенаправленные в Египет на продажу доверчивым иностранцам в эпоху бума египтологии. Надо сказать, чьто мода на египетские вещицы родилась в Европе сразу после похода туда Наполеона (где он бросил свои войска, этот член!) и смысл в изготовлении подделок был прямой. Подделки продолжают изготовлять индустриальным методом. Мода на египетские безделушки не проходит. (Я поступил, когда мне захотелось иметь в 1979 году, сувенир древнего Египта радикально, — я поручил старшему сыну моего босса мультимиллионера Питера Спрэга отколоть для меня кусок камня с вершины старейшей пирамиды Хуфу, что он и исполнил, отличный мальчик).
Пройдясь ещё немного по музею имени Пушкина, я открыл его заново. В сравнении с великими музеями Вены и Рима он оказался жалким, маленьким и захолустным, право слово, краеведческим. Да что там, в сравнении с музеями! В Риме я начинал обычно утро с прогулки: через холм Сан-Николо, мимо великих статуй направлялся в Ватикан, спускался к собору святого Петра, проходил в собор, тогда уже повреждённой маньяком белокаменной «Пьеты» работы Микеланджело! Каждый день!
Импрессионисты музея Пушкина, оказалось, не то были рассеяны по залам, не то уехали на выставки в другие города, но я не увидел ни одного. Правда меня торопила Лиза, мы куда-то должны были идти. Но всё же я зашёл к мумии. Мумия лежала на прежнем месте. Она ничуть не постарела. Тот же оскал кокосовых зубов. Я обрадовался встрече со старой знакомой. "Здравствуй!" — сказал я, наклонившись над стеклом. "Я вернулся". В ответ она подумала обо мне. Я не сомневаюсь, что она меня узнала. У них обычно, хорошая память на лица.
Зато у меня появились о музее Пушкина другие воспоминания. Поскольку я проживал с марта 1995 года по март 2001 года совсем рядом, — по другую сторону Гоголевского бульвара, по адресу Калошин переулок, то я часто гулял с моими девочками по Волхонке, по Ленивке, по набережным. Теперь я помню горячий запах смолы голубых пиний по другим случаям. Через смолу я обоняю тот день, когда во дворе музея жарко обнимала меня девочка маша, скончавшаяся впоследствии от передоза героина. А под одной из пиний мы укрывались от дождя с Лизой-Лизонькой, допивая шелестевший в банках ром с кока-колой. Та же Маша Забродина сопровождала меня, помню, во время подобной экскурсии по другому знаменитому русскому музею — по Эрмитажу. Экскурсию организовал для меня юный перуанец Жвания — тогдашний руководитель питерского отделении Национал-Большевистской партии, а старательным и квалифицированным гидом была его мать экскурсия по Эрмитажу заняла тогда несколько часов. Терпеливая Маша ненавязчиво следовала за нами то рядом, слушая пояснения, то на дистанции. Остановились мы у того окна Зимнего Дворца, где некогда на раме наследник престола мальчик Николя (будущий император Николай-II Кровавый) выцарапал признание, что ему скучно. Впрочем это уже другой музей, I am sorry. Тогда я сказал, глядя из окна, что Зимний Дворец нужно снести, Дворцовая площадь таким образом расширится, и будем принимать на ней Национал-Большевистские Парады.
ВЛАСТИТЕЛИ ДУМ
Когда в 1988/89 годах я писал в Париже книгу "Дисциплинарный санаторий", я констатировал смерть последних Великих культурных героев Запада (ещё их называют matre a pensee во Франции или "властители дум" в России). Селин умер в 1963 году, Мисима в 1970, совершил ритуальное групповое самоубийство «сепукку», Пазолини убили в 1975 году, Жан Жене умер в 1986 (и мне поручили написать его некролог для журнала Французской Компартии "Революсьён"), Генри Миллер умер, кажется в 1980 в глубокой старости в Калифорнии. А новых не появилось. Ну не Кундера же, не Умберто Эко ведь, не Чеслав Милош, всего лишь гибкие профессионалы. Я высказал тогда мысль, что победившая полная демократия в её «дисциплинарном» виде не может генерировать культуру.
С тех пор дела не наладились. Последний великий — Уильям Берроуз умер в девяностые, год вот, правда не помню. И на нём запас великих истощился. Хотя, постойте, нет, возможно добавить одного. Можно с известной натяжкой допустить в компанию ушедших Последних Великих философа Ги Дебора, автора оригинальной, полу-гениальной книги "Общество спектакля", главы последней «школы» Интернационала Ситуационистов. По многим он подходит тем паче, что последний troublemaker Европы Ги Дебор также отмечал исчезновение гениев и размышлял над феноменом. В тонкой последней своей книжке, почти брошюре "Комментарии к "Обществу спектакля", Дебор писал что "Общество спектакля" не терпит и не потерпит оппозиции, что ныне появление звезды «неспектакулярного», то есть не интегрированного в спектакль типа, немыслимо. Что он сам с его репутацией загадочного философа нон-конформиста — исключение, уникум в своём роде. Тем самым Дебор заявлял о невозможности формирования Великого Культурного Героя нон-конформистского типа в недрах современного загадочного общества. В начале 90-х Ги Дебор покончил с собой (Он был фигурой легендарной и загадочной. Существует лишь несколько его фотографий. В 1984 году его друг и издатель "Les champs libres" Жерар (?) был застрелен в Парижском паркинге).
Так что Великие умерли, а новых всё нет. Вот уже лет тридцать как нет, лишь вымирали сформировавшиеся в середине прошлого века где властители дум, указыватели пути? Не появились. Раньше ведь всегда были какие-то… Такое впечатление, что даже великие интерпретаторы-исполнители, и те закончились. Где тут великие актёры? Умер Рудольф Нуриев и на смену не пришёл даже отдалённо подобный ему яркий танцовщик… Такое впечатление что скоро не будет даже солидных профессионалов, таких как Чеслав Милош или Умберто Эко…
Когда в 1988/89 годах я написал что «демократия» (имелось ввиду типовое западное общество: французское, немецкое, американское и их совокупность) не может более генерировать культурных гениев (а значит — культуру) я всё же втайне надеялся, что может. В конце-концов вокруг меня, именно в те годы жили и работали талантливейшие французские писатели и журналисты — коллектив газеты L'Idiot International.нас была целая мощная группа, человек тридцать во главе со «стариком» — Vieux Жан-Эдерн Аллиером. Патрик Бессон, Марк Эдуард Наб, Морган Спортес, Шарль Дантцит, Кристиан Лаборд, Марк Коэн, Жан-Поль Круз, знаменитый новый философ Ален де Бенуа, Мишель Хокель всех не перечислить. Сегодня все эти люди известные писатели, лауреаты всяческих премий. Мишель Хокель стал недавно лауреатом Гонкуровской премии, он — модный писатель, а ведь он был самым младшим из нас. Я лично считал самым талантливым из нас «старика» Аллиера, Бессона, Спортеса, Наба. Однако спустя десятилетие, увы, ни ядовитый Марк Эдуард Наб, блестяще дебютировавший «Марсельезой», ни трудоголик, остроумный журналист и твёрдой руки романист Бессон, никто из них не находился на полпути к величию. Не один не сумел создать те несколько фундаментальных культовых книг по которым узнаётся гений. Ибо "властитель дум" часто даже не самый лучший профессионал своего времени, но это всегда тип, играющий на больных струнах психики общества. Мои товарищи по коллективу L' Idiot доказали всего лишь что они отличные писатели, и только. Между тем, именно Франция всегда была той тонкой и умной страной, где ВСЕГДА зажигали какой-то огонь для остального человечества: один, два огня — горели там. Сейчас — мрак.
К России в этом смысле меньше претензий. Чуть ли не весь 20-й век она была отрезана от остального культурного мира и её сегодняшние «творцы» — это беспомощные бедняги, которые просто не понимают современности. У нас даже читателей нормальных мало, откуда взяться современным писателям. Потому я не могу использовать вместо Жан-Эдерн Аллиера, Патрика Бессона, или Марка Эдуарда Наба — примеры русских писателей и русскими фамилиями. Но Франция! Но мои очень и очень талантливые, умные товарищи! Почему?
Полагаю проблема не только в них: нет некоей нужды, нет нужной напряжённости в социальном климате Франции (по крайней мере в климате того социального слоя в котором живут авторы "L' Idiot"), чтобы дать моим товарищам по "L' Idiot" решимость на величие. (Чуть дальше я объясню эту несколько загадочную фразу). «Старик» Жан-Эдерн, тот хотя бы посягал на особую позицию. Дитя своего времени он бунтовал со студентами в 1968 и ездил к Пол Поту в только что занятый Красными Кхмерами Пном Пень. Старше всех нас, он основал "L' Idiot" в 1973 году вместе с Великим (ну возможно не столь Великим, как казалось, но культурным героем) Сартром и Симон де Бовуар. Жан-Эдерн конкретно знал, что Великие были, он их видел, общался, жил рядом. Жан-Эдерн написал два десятка демагогических, суетных, светских, модных книг в которых были претензии на величие. Страницы последних его книг очень хороши. Какие-то из них. Но полемицист, позёр и бонвиван всё же пересиливает в нём величие. Если представить труд каждого Властителя Дум как собрание сочинений, то вот первые и последние тома у Vieux есть, однако отсутствуют основные, серединные, зрелые.
Из коллектива L' Idiot ближе всех к особой позиции по отношению к обществу (в его случае презрения и высокомерия) стал Марк Эдуард Наб, в его «дневниках», шикарно изданных издательством Rosher. Но за декларируемым высокомерием не было права на высокомерие, не было культовых книг. Потому Наб был несколько смешон. Себялюбивый, начитанный модник.
Что такое "властитель дум", он же культовый герой, он же культовая фигура? Что общего между уже упомянутыми Селином, Мисимой, Жене, Пазолини, Берроузом? 1) Наличие культовых книг, в которых неистово и мощно выражено особое мировоззрение, яркий, самостоятельный и оригинальный взгляд на мир; 2) Конфликт между писателем (творцом) и обществом, выражающийся в столкновении особой социальной позиции автора (выраженной в текстах его книг, но зачастую также в журналистских статьях, а более всего в социальном поведении автора) с банальной социальной позицией общества. 3) Как следствие двух первых компонентов имеющихся в наличии, неизбежен и результат конфликта: трагическая судьба, трагический эпизод судьбы культурного героя. Селин в датской тюрьме, приговорённый к смерти и последующие года остракизма его во Франции; эпизод неудавшегося захвата Генерального штаба японской армии, приведший к в ноябре 1970 года к сепукку Мисимы; трагическая жизнь и смерть Жана Жене в последующее десятилетие его бойкотировало общество за поддержку «палестинцев», "чёрных пантер", "банды Баадера"; зверское убийство Пазолини одним из его героев; Берроуз вечно на обочине, в маргинальности в родных соединённых Штатах, более известный в Европе, чем на Родине в Америке; алкоголизм и затворничество Дебора. Такова плата за гениальность и за противостояние обществу.
Теперь попробую ответить на вопрос, почему не получилось ни единого matres a pensee из самой талантливой литературной группы, работавшей во Франции десять лет тому назад, из редакции L' Idiot?
Политическая новая позиция была в стадии формирования: в редакции тёрлись боками левые и крайне правые, уже одно это обстоятельство делало нас уникальными. У нас была конфликтная социальная позиция. Изначально.
Однако когда нас стали затаптывать летом 1993 года, когда возник у нас уже не просто интеллектуальный конфликт с французским обществом, а возникла проблема выживания, мои товарищи, те из них, кто проходил главными обвиняемыми вместе со мной: писатель Жан-Эдер Аллиер, журналисты Жан Поль Круз и Марк Коэн, философ Ален де Бенуа свои конфликты испуганно затушили, в то время как я свой раздул, усугубил, рецидивировал множество раз в Сербии и России. (И в конце концов очутился в тюрьме). Мой конфликт был не только интеллектуальным, это был и жизненный, физический конфликт. Ангажированный, я занял физически сторону последних политически корректных сил Европы: Сербии, крайне право/левых сил во Франции, националистов в России, и стал, в конце концов во главе идеологии национал-большевизма. Что разъярило западных и отечественных черносотенцев от политкорректности. В процессе конфликта я написал откровенно конфликтные, неполиткорректные книги: "Дисциплинарный Санаторий", "Убийство часового", "Анатомия героя". Две из них успели выйти во Франции по-французски: "Le Grand Hospice Occidental" и "Ya Sentinelle assassinee", и ухудшили мою и без того чудовищную, репутацию. "Анатомия героя" изданная по-русски в 1998 году оказала сильное влияние на офицеров ФСБ, которые меня арестовывали, и на тех кто впоследствии проводил следствие.
Безусловно, что и все мои книги, опубликованные до этого, начиная с "Это я, Эдичка" были конфликтными. Но в них ещё были частные конфликты: русский поэт — Америка, неудачник — Америка, подросток Савенко — Харьков. Это были заведомо бунтарские книги. Таких бунтарских книг у моих (более молодых, но начавших писательскую карьеру раньше, чем я) французских сотоварищей по L' Idiot в их послужных списках у каждого значилось. У них значились остроумные, хлёсткие, талантливые, живые романы, но не книги личной трагедии. Патрик Бессон, сын югославской матери и французского отца, едва за 30 лет был уже автором полутора десятков романов, почти живым классиком. Мы вместе издавали в издательстве Allin-Michel. Более того, Бессон числился в попутчиках тогда ещё могущественной Французской Компании и его журналистские книги выходили в издательстве ФКП, в «Мессидор». Патрик был агрессивным, хлёстким молодым человеком, его статьи в L' Idiot были примером сатиры и злого языка. Бессон счастливо сочетал в себе насмешника-журналиста, лёгкого политического оппозиционера и нравящегося обществу романиста. Он получил все возможные премии, кроме разве что Гонкуровской, которая ему почему-то не давалась. Но почему, почему он не стал matre a pensee? Ответ можно попытаться сформулировать. В том что Бессон писал, он не доходил до трагедии, до некрасивости. Ему не хватает глубины. Его романы были слишком уютными конструкциями. В них было мало чёрного цвета. А его политические взгляды не были ожесточёнными (Я тут употребляю прошедшее время, ибо последнее время не слежу за его творчеством).
Может ли существовать сегодня Великий писатель, живущий в ладу с обществом? То есть просто писатель, просто профессионал? Нет, не может. Ему не о чем будет писать. То, что он будет производить, не будет затрагивать читателя. Сто и даже пятьдесят лет назад ещё возможны были судебные процессы общества против якобы безнравственных книг. Моего первого французского издателя Жан-Жака Повера (Jean- Jaques Pauvert) в 1957 году за публикацию собрания сочинений де Сада. В 60-х состоялся процесс над издателями "Любовника леди Чаттерлей". Сегодня общество Запада практически стало обществом вседозволенности в области личных отношений. Конфликт неверной жены Эммы Бовари, леди Чаттерлей или Анны Карениной не есть сегодня конфликт. Это мелкий эпизод личных отношений. Все личные проблемы давно не трогают читателя. Гомосексуализм? Были тонны книг по этой проблеме. Смерть от AIDS? — были тонны книг. Инцест? Тонны книг. После Фрейда и Ромео и Джульетты понятны. Писатель, углубившийся только в проблемы морали и нравственности не может стать властителем дум. А вот фашист Ромео с кусками динамита против государства — это всегда азартная тема. Что я хочу сказать, что Великим литературным конфликтом в наше время может быть только конфликт межобщественных сил общества и человека. Потому писатель сегодня обречён быть философом, социологом и этим самым Ромео с куском динамита. Только тогда он будет властвовать над думами, или переводя с французского буквально будет "учителем мысли".
Ну, и конечно, роман сам по себе выродился в неконфликтный жанр, реакционный жанр. (А буржуазным он и был, появившись на свет именно в эпоху становления буржуазии во Франции и в Англии). Роман, — это жанр констатации, это принятие общества каким оно есть. Нероман, трудно принимается издателями во всём мире. Марк Эдуард Наб загипнотизировал своего издателя Жан-Поль Бертрана, чтоб тот публиковал его «Дневники», в то время когда Набу было всего лет тридцать! Других таких примеров я не знаю).
Дети общества куда более развитого чем российское, французские писатели (даже такого уникального направления, как собравшиеся вокруг L' Idiot International) склонны были в творчестве и в жизни, если не избегать конфликтов, то минимизировать их. Не следует забывать, что в те годы, когда я жил во Франции там был моден, и во всю проповедовался consensus. В то время как я гордился конфликтами, как наградами.
Традиционно властитель дум, культурный герой, культовая фигура искусства — человек конфликта par excellence, человек скандала. Упомянутые мной Селин (правые книги, связь с фашистами), Мисима (националист, монархист, самоубийство), Жене (вор, гений, поддерживающий палестинцев, чёрных пантер, террористов RAF), Пазолини (культовый страшный режиссёр "Сало, или 120 дней Содома", попутчик компартии) и другие — были ненавидимы частью общества и обожаемы другой частью. Их мнения вызывали споры и кипение страстей. (Чтобы это произошло, мнения должны быть крайними, экстремальными). Если не все из последних matre a pensee были врагами общества, то в минимальном случае были его яростными оппонентами, как Пазолини и Берроуз.
В конце 60-х — начале 70-х и её space-колонии (США, Канада, Австралия, новая Зеландия, Израиль) — пришло великое благосостояние. Изобилие, обилие благ радикальным образом изменило характер западного общества. Об этом я писал книгу "Дисциплинарный санаторий". Современному обществу consensus(а) больше не нужны ни революционеры ни оппоненты. И в первую очередь ненужны и вредны Учителя революционности и оппозиционности. Ибо если общество достигло Блаженства, то зачем его разрушать, до ещё и учить разрушать. Роль независимого морального арбитра, которую обыкновенно выполняли в обществе недосягаемых гении, великие писатели, эту роль сурового критика, общество больше не хочет чтобы кто-либо впредь исполнял. Должность непредвзятого морального арбитра комментирующего общество упразднена за ненадобностью. Если проблемы в обществе решаются бесконфликтно. Примирением (на самом деле они не решаются, а игнорируются), то значит нет и спроса на конфликтных индивидуумов. Великих людей нет, потому что нет на них спроса. Потому они не формируются. Они потенциально рождаются, но не востребованы. Великий человек как редкая профессия на рынке труда — не котируется. Раз нету востребованности на такую профессию, она исчезла, ей не учатся более. Нужно быть исключительно сильным, безумным человеком, чтобы вопреки всем социальным «нет», "не требуется", "не нужны", приготовить себя к величию и стать Великим. Сколько интересно Лениных или Ганди, остановило в начале пути телевидение своей бесконфликтностью? Но возвратимся к культурным гениям.
Конфликтная, трагическая, требующая от человечества бесконфликтной гонки и изменения, мыслящая, такая культура нынче не нужна. Функции же обслуживания общества лёгкими литературными, музыкальными, визуальными грёзами, лёгкие развлекательные функции, — вполне выполняет цивилизация. Нужны песенки — пожалуйста, в каждой стране есть сотни средненьких авторов и исполнителей. Каждый сезон они выбрасывают на рынок свою одноразовую продукцию. Она служит один сезон, и выбрасывается в следующем сезоне. Нужно убить время в вагоне железной дороги, в кабинете у дантиста или в приёмной у чиновника — существуют сотни авторов, записывающих такого рода тексты для залов ожидания: детективы, любовные романы. Культура — индивидуальна. Её делает небольшая группа творцов. Её делает 3–5 главных творцов, ну семь в самые богатые времена, и ещё 15–20 вокруг, ну до тридцати, помельче. Работают эти люди обыкновенно 1/3 века, не более. Резкой смены поколений культуры нет. Идёт плавное перетекание одной группы в другую.
Цивилизация же массова. В цивилизации работают десятки тысяч. Если культура творит навсегда, то цивилизация производит продукты мгновенно, одноразового пользования. Символы цивилизации — это бумажная посуда, вымазанная обильно остатками пищи, которую вышвыривают в мусорный бак к вечеру… Вот так…
Моим французским друзьям к тому же не оставалось идеологической позиции, с устойчивой, солидной платформы которой можно было оппонировать существующей Системе. Если их предшественники сюрреалисты (Бретон, Элюар, Арагон) или Пикассо могли опериться, пошли к коммунистам, а такие культурные фигуры как Селин или Дрио ла Рошель, — к фашистам, то ребятам из L' Idiot некуда было идти, не на что опереться чтобы превозмочь индивидуальное бессилие. Левая идеология подвергалась атакам все 60-е и 70-е годы (в 1977 году активно атаковали "Новые философы" во главе с Бернаром Анри Леви, опубликовавшем "Варварство с человеческим лицом"), а впоследствии рухнули вместе с СССР. Фашизм же, — идеология очернённая и сама себя скомпрометировавшая, не была привлекательна. Ну совсем не была. К «лепенизму» — умеренному современному варианту крайне правой европейской идеологии — работа чудовищно тяжёлая. Мы пытались сварить вместе две. Нам не дали. Нас разгромили.
Подведём итоги. Культура обществу более не нужна. Автор в ранге творца и указателя дороги — не нужен. Якобы он вызывает слишком много проблем. Всегда существует к тому же опасность что matre завести не туда. Индивидуальная критическая мировоззренческая позиция не индивидуальна, она — массова. Цивилизация безлична. Она производит продукты одноразового пользования. Вот таким мне представляется ответ на вопрос: почему перевелись Властители Дум?
Именно сейчас их нет. Но та ситуация о которой я говорил была. И продержалась лет тридцать. Так только что было, но уже не есть так. Мир вокруг сдвинулся одним рывком с точки кажущегося спокойствия, где он пребывал лет тридцать. Я вижу развалины Мировых Торговых Центров в Нью-Йорке, я вижу яростные толпы мусульман, я вижу флаги антиглобалистов. Им нужны новые matre a pensee (Пока что они пользуются старыми, всеми сразу, как о том свидетельствует состав антиглобалистской коалиции).
О себе: я безусловно культовый писатель. И безусловно властитель дум (Ни о каком кокетстве, в моём случае не может идти и речи. Тюрьма — подтверждение моей серьёзности. Статьи по которым меня обвиняют: создание незаконных вооружённых формирований и план вторжения на территорию сопредельного государства Казахстан, не стыдно предъявить и Степану Разину). Но я сформировалсян6а таком сложном стыке исторических и культурных ситуаций, что я глубоко нетипичен, — очень большое исключение просто редкий мутант. И родился я в исторически культурно отсталой стране и формировался кособоко и привольно в диких условиях без запретов и ограничений в культурно-социальном климате трёх стран. У меня бывало ранее такое впечатление порой, как у Ги Дебора, что я последний в своей расе. Очень надеюсь, что это не так. Я сумел унести из "L' Idiot" священный огонь, который раздул в газете «Лимонка» и там, меж её страницами, я вижу вон они, появляются великолепные осатанелые физиономии воспитанных мною новых варваров, Новые Беспрецедентные Полчища.
С тех пор дела не наладились. Последний великий — Уильям Берроуз умер в девяностые, год вот, правда не помню. И на нём запас великих истощился. Хотя, постойте, нет, возможно добавить одного. Можно с известной натяжкой допустить в компанию ушедших Последних Великих философа Ги Дебора, автора оригинальной, полу-гениальной книги "Общество спектакля", главы последней «школы» Интернационала Ситуационистов. По многим он подходит тем паче, что последний troublemaker Европы Ги Дебор также отмечал исчезновение гениев и размышлял над феноменом. В тонкой последней своей книжке, почти брошюре "Комментарии к "Обществу спектакля", Дебор писал что "Общество спектакля" не терпит и не потерпит оппозиции, что ныне появление звезды «неспектакулярного», то есть не интегрированного в спектакль типа, немыслимо. Что он сам с его репутацией загадочного философа нон-конформиста — исключение, уникум в своём роде. Тем самым Дебор заявлял о невозможности формирования Великого Культурного Героя нон-конформистского типа в недрах современного загадочного общества. В начале 90-х Ги Дебор покончил с собой (Он был фигурой легендарной и загадочной. Существует лишь несколько его фотографий. В 1984 году его друг и издатель "Les champs libres" Жерар (?) был застрелен в Парижском паркинге).
Так что Великие умерли, а новых всё нет. Вот уже лет тридцать как нет, лишь вымирали сформировавшиеся в середине прошлого века где властители дум, указыватели пути? Не появились. Раньше ведь всегда были какие-то… Такое впечатление, что даже великие интерпретаторы-исполнители, и те закончились. Где тут великие актёры? Умер Рудольф Нуриев и на смену не пришёл даже отдалённо подобный ему яркий танцовщик… Такое впечатление что скоро не будет даже солидных профессионалов, таких как Чеслав Милош или Умберто Эко…
Когда в 1988/89 годах я написал что «демократия» (имелось ввиду типовое западное общество: французское, немецкое, американское и их совокупность) не может более генерировать культурных гениев (а значит — культуру) я всё же втайне надеялся, что может. В конце-концов вокруг меня, именно в те годы жили и работали талантливейшие французские писатели и журналисты — коллектив газеты L'Idiot International.нас была целая мощная группа, человек тридцать во главе со «стариком» — Vieux Жан-Эдерн Аллиером. Патрик Бессон, Марк Эдуард Наб, Морган Спортес, Шарль Дантцит, Кристиан Лаборд, Марк Коэн, Жан-Поль Круз, знаменитый новый философ Ален де Бенуа, Мишель Хокель всех не перечислить. Сегодня все эти люди известные писатели, лауреаты всяческих премий. Мишель Хокель стал недавно лауреатом Гонкуровской премии, он — модный писатель, а ведь он был самым младшим из нас. Я лично считал самым талантливым из нас «старика» Аллиера, Бессона, Спортеса, Наба. Однако спустя десятилетие, увы, ни ядовитый Марк Эдуард Наб, блестяще дебютировавший «Марсельезой», ни трудоголик, остроумный журналист и твёрдой руки романист Бессон, никто из них не находился на полпути к величию. Не один не сумел создать те несколько фундаментальных культовых книг по которым узнаётся гений. Ибо "властитель дум" часто даже не самый лучший профессионал своего времени, но это всегда тип, играющий на больных струнах психики общества. Мои товарищи по коллективу L' Idiot доказали всего лишь что они отличные писатели, и только. Между тем, именно Франция всегда была той тонкой и умной страной, где ВСЕГДА зажигали какой-то огонь для остального человечества: один, два огня — горели там. Сейчас — мрак.
К России в этом смысле меньше претензий. Чуть ли не весь 20-й век она была отрезана от остального культурного мира и её сегодняшние «творцы» — это беспомощные бедняги, которые просто не понимают современности. У нас даже читателей нормальных мало, откуда взяться современным писателям. Потому я не могу использовать вместо Жан-Эдерн Аллиера, Патрика Бессона, или Марка Эдуарда Наба — примеры русских писателей и русскими фамилиями. Но Франция! Но мои очень и очень талантливые, умные товарищи! Почему?
Полагаю проблема не только в них: нет некоей нужды, нет нужной напряжённости в социальном климате Франции (по крайней мере в климате того социального слоя в котором живут авторы "L' Idiot"), чтобы дать моим товарищам по "L' Idiot" решимость на величие. (Чуть дальше я объясню эту несколько загадочную фразу). «Старик» Жан-Эдерн, тот хотя бы посягал на особую позицию. Дитя своего времени он бунтовал со студентами в 1968 и ездил к Пол Поту в только что занятый Красными Кхмерами Пном Пень. Старше всех нас, он основал "L' Idiot" в 1973 году вместе с Великим (ну возможно не столь Великим, как казалось, но культурным героем) Сартром и Симон де Бовуар. Жан-Эдерн конкретно знал, что Великие были, он их видел, общался, жил рядом. Жан-Эдерн написал два десятка демагогических, суетных, светских, модных книг в которых были претензии на величие. Страницы последних его книг очень хороши. Какие-то из них. Но полемицист, позёр и бонвиван всё же пересиливает в нём величие. Если представить труд каждого Властителя Дум как собрание сочинений, то вот первые и последние тома у Vieux есть, однако отсутствуют основные, серединные, зрелые.
Из коллектива L' Idiot ближе всех к особой позиции по отношению к обществу (в его случае презрения и высокомерия) стал Марк Эдуард Наб, в его «дневниках», шикарно изданных издательством Rosher. Но за декларируемым высокомерием не было права на высокомерие, не было культовых книг. Потому Наб был несколько смешон. Себялюбивый, начитанный модник.
Что такое "властитель дум", он же культовый герой, он же культовая фигура? Что общего между уже упомянутыми Селином, Мисимой, Жене, Пазолини, Берроузом? 1) Наличие культовых книг, в которых неистово и мощно выражено особое мировоззрение, яркий, самостоятельный и оригинальный взгляд на мир; 2) Конфликт между писателем (творцом) и обществом, выражающийся в столкновении особой социальной позиции автора (выраженной в текстах его книг, но зачастую также в журналистских статьях, а более всего в социальном поведении автора) с банальной социальной позицией общества. 3) Как следствие двух первых компонентов имеющихся в наличии, неизбежен и результат конфликта: трагическая судьба, трагический эпизод судьбы культурного героя. Селин в датской тюрьме, приговорённый к смерти и последующие года остракизма его во Франции; эпизод неудавшегося захвата Генерального штаба японской армии, приведший к в ноябре 1970 года к сепукку Мисимы; трагическая жизнь и смерть Жана Жене в последующее десятилетие его бойкотировало общество за поддержку «палестинцев», "чёрных пантер", "банды Баадера"; зверское убийство Пазолини одним из его героев; Берроуз вечно на обочине, в маргинальности в родных соединённых Штатах, более известный в Европе, чем на Родине в Америке; алкоголизм и затворничество Дебора. Такова плата за гениальность и за противостояние обществу.
Теперь попробую ответить на вопрос, почему не получилось ни единого matres a pensee из самой талантливой литературной группы, работавшей во Франции десять лет тому назад, из редакции L' Idiot?
Политическая новая позиция была в стадии формирования: в редакции тёрлись боками левые и крайне правые, уже одно это обстоятельство делало нас уникальными. У нас была конфликтная социальная позиция. Изначально.
Однако когда нас стали затаптывать летом 1993 года, когда возник у нас уже не просто интеллектуальный конфликт с французским обществом, а возникла проблема выживания, мои товарищи, те из них, кто проходил главными обвиняемыми вместе со мной: писатель Жан-Эдер Аллиер, журналисты Жан Поль Круз и Марк Коэн, философ Ален де Бенуа свои конфликты испуганно затушили, в то время как я свой раздул, усугубил, рецидивировал множество раз в Сербии и России. (И в конце концов очутился в тюрьме). Мой конфликт был не только интеллектуальным, это был и жизненный, физический конфликт. Ангажированный, я занял физически сторону последних политически корректных сил Европы: Сербии, крайне право/левых сил во Франции, националистов в России, и стал, в конце концов во главе идеологии национал-большевизма. Что разъярило западных и отечественных черносотенцев от политкорректности. В процессе конфликта я написал откровенно конфликтные, неполиткорректные книги: "Дисциплинарный Санаторий", "Убийство часового", "Анатомия героя". Две из них успели выйти во Франции по-французски: "Le Grand Hospice Occidental" и "Ya Sentinelle assassinee", и ухудшили мою и без того чудовищную, репутацию. "Анатомия героя" изданная по-русски в 1998 году оказала сильное влияние на офицеров ФСБ, которые меня арестовывали, и на тех кто впоследствии проводил следствие.
Безусловно, что и все мои книги, опубликованные до этого, начиная с "Это я, Эдичка" были конфликтными. Но в них ещё были частные конфликты: русский поэт — Америка, неудачник — Америка, подросток Савенко — Харьков. Это были заведомо бунтарские книги. Таких бунтарских книг у моих (более молодых, но начавших писательскую карьеру раньше, чем я) французских сотоварищей по L' Idiot в их послужных списках у каждого значилось. У них значились остроумные, хлёсткие, талантливые, живые романы, но не книги личной трагедии. Патрик Бессон, сын югославской матери и французского отца, едва за 30 лет был уже автором полутора десятков романов, почти живым классиком. Мы вместе издавали в издательстве Allin-Michel. Более того, Бессон числился в попутчиках тогда ещё могущественной Французской Компании и его журналистские книги выходили в издательстве ФКП, в «Мессидор». Патрик был агрессивным, хлёстким молодым человеком, его статьи в L' Idiot были примером сатиры и злого языка. Бессон счастливо сочетал в себе насмешника-журналиста, лёгкого политического оппозиционера и нравящегося обществу романиста. Он получил все возможные премии, кроме разве что Гонкуровской, которая ему почему-то не давалась. Но почему, почему он не стал matre a pensee? Ответ можно попытаться сформулировать. В том что Бессон писал, он не доходил до трагедии, до некрасивости. Ему не хватает глубины. Его романы были слишком уютными конструкциями. В них было мало чёрного цвета. А его политические взгляды не были ожесточёнными (Я тут употребляю прошедшее время, ибо последнее время не слежу за его творчеством).
Может ли существовать сегодня Великий писатель, живущий в ладу с обществом? То есть просто писатель, просто профессионал? Нет, не может. Ему не о чем будет писать. То, что он будет производить, не будет затрагивать читателя. Сто и даже пятьдесят лет назад ещё возможны были судебные процессы общества против якобы безнравственных книг. Моего первого французского издателя Жан-Жака Повера (Jean- Jaques Pauvert) в 1957 году за публикацию собрания сочинений де Сада. В 60-х состоялся процесс над издателями "Любовника леди Чаттерлей". Сегодня общество Запада практически стало обществом вседозволенности в области личных отношений. Конфликт неверной жены Эммы Бовари, леди Чаттерлей или Анны Карениной не есть сегодня конфликт. Это мелкий эпизод личных отношений. Все личные проблемы давно не трогают читателя. Гомосексуализм? Были тонны книг по этой проблеме. Смерть от AIDS? — были тонны книг. Инцест? Тонны книг. После Фрейда и Ромео и Джульетты понятны. Писатель, углубившийся только в проблемы морали и нравственности не может стать властителем дум. А вот фашист Ромео с кусками динамита против государства — это всегда азартная тема. Что я хочу сказать, что Великим литературным конфликтом в наше время может быть только конфликт межобщественных сил общества и человека. Потому писатель сегодня обречён быть философом, социологом и этим самым Ромео с куском динамита. Только тогда он будет властвовать над думами, или переводя с французского буквально будет "учителем мысли".
Ну, и конечно, роман сам по себе выродился в неконфликтный жанр, реакционный жанр. (А буржуазным он и был, появившись на свет именно в эпоху становления буржуазии во Франции и в Англии). Роман, — это жанр констатации, это принятие общества каким оно есть. Нероман, трудно принимается издателями во всём мире. Марк Эдуард Наб загипнотизировал своего издателя Жан-Поль Бертрана, чтоб тот публиковал его «Дневники», в то время когда Набу было всего лет тридцать! Других таких примеров я не знаю).
Дети общества куда более развитого чем российское, французские писатели (даже такого уникального направления, как собравшиеся вокруг L' Idiot International) склонны были в творчестве и в жизни, если не избегать конфликтов, то минимизировать их. Не следует забывать, что в те годы, когда я жил во Франции там был моден, и во всю проповедовался consensus. В то время как я гордился конфликтами, как наградами.
Традиционно властитель дум, культурный герой, культовая фигура искусства — человек конфликта par excellence, человек скандала. Упомянутые мной Селин (правые книги, связь с фашистами), Мисима (националист, монархист, самоубийство), Жене (вор, гений, поддерживающий палестинцев, чёрных пантер, террористов RAF), Пазолини (культовый страшный режиссёр "Сало, или 120 дней Содома", попутчик компартии) и другие — были ненавидимы частью общества и обожаемы другой частью. Их мнения вызывали споры и кипение страстей. (Чтобы это произошло, мнения должны быть крайними, экстремальными). Если не все из последних matre a pensee были врагами общества, то в минимальном случае были его яростными оппонентами, как Пазолини и Берроуз.
В конце 60-х — начале 70-х и её space-колонии (США, Канада, Австралия, новая Зеландия, Израиль) — пришло великое благосостояние. Изобилие, обилие благ радикальным образом изменило характер западного общества. Об этом я писал книгу "Дисциплинарный санаторий". Современному обществу consensus(а) больше не нужны ни революционеры ни оппоненты. И в первую очередь ненужны и вредны Учителя революционности и оппозиционности. Ибо если общество достигло Блаженства, то зачем его разрушать, до ещё и учить разрушать. Роль независимого морального арбитра, которую обыкновенно выполняли в обществе недосягаемых гении, великие писатели, эту роль сурового критика, общество больше не хочет чтобы кто-либо впредь исполнял. Должность непредвзятого морального арбитра комментирующего общество упразднена за ненадобностью. Если проблемы в обществе решаются бесконфликтно. Примирением (на самом деле они не решаются, а игнорируются), то значит нет и спроса на конфликтных индивидуумов. Великих людей нет, потому что нет на них спроса. Потому они не формируются. Они потенциально рождаются, но не востребованы. Великий человек как редкая профессия на рынке труда — не котируется. Раз нету востребованности на такую профессию, она исчезла, ей не учатся более. Нужно быть исключительно сильным, безумным человеком, чтобы вопреки всем социальным «нет», "не требуется", "не нужны", приготовить себя к величию и стать Великим. Сколько интересно Лениных или Ганди, остановило в начале пути телевидение своей бесконфликтностью? Но возвратимся к культурным гениям.
Конфликтная, трагическая, требующая от человечества бесконфликтной гонки и изменения, мыслящая, такая культура нынче не нужна. Функции же обслуживания общества лёгкими литературными, музыкальными, визуальными грёзами, лёгкие развлекательные функции, — вполне выполняет цивилизация. Нужны песенки — пожалуйста, в каждой стране есть сотни средненьких авторов и исполнителей. Каждый сезон они выбрасывают на рынок свою одноразовую продукцию. Она служит один сезон, и выбрасывается в следующем сезоне. Нужно убить время в вагоне железной дороги, в кабинете у дантиста или в приёмной у чиновника — существуют сотни авторов, записывающих такого рода тексты для залов ожидания: детективы, любовные романы. Культура — индивидуальна. Её делает небольшая группа творцов. Её делает 3–5 главных творцов, ну семь в самые богатые времена, и ещё 15–20 вокруг, ну до тридцати, помельче. Работают эти люди обыкновенно 1/3 века, не более. Резкой смены поколений культуры нет. Идёт плавное перетекание одной группы в другую.
Цивилизация же массова. В цивилизации работают десятки тысяч. Если культура творит навсегда, то цивилизация производит продукты мгновенно, одноразового пользования. Символы цивилизации — это бумажная посуда, вымазанная обильно остатками пищи, которую вышвыривают в мусорный бак к вечеру… Вот так…
Моим французским друзьям к тому же не оставалось идеологической позиции, с устойчивой, солидной платформы которой можно было оппонировать существующей Системе. Если их предшественники сюрреалисты (Бретон, Элюар, Арагон) или Пикассо могли опериться, пошли к коммунистам, а такие культурные фигуры как Селин или Дрио ла Рошель, — к фашистам, то ребятам из L' Idiot некуда было идти, не на что опереться чтобы превозмочь индивидуальное бессилие. Левая идеология подвергалась атакам все 60-е и 70-е годы (в 1977 году активно атаковали "Новые философы" во главе с Бернаром Анри Леви, опубликовавшем "Варварство с человеческим лицом"), а впоследствии рухнули вместе с СССР. Фашизм же, — идеология очернённая и сама себя скомпрометировавшая, не была привлекательна. Ну совсем не была. К «лепенизму» — умеренному современному варианту крайне правой европейской идеологии — работа чудовищно тяжёлая. Мы пытались сварить вместе две. Нам не дали. Нас разгромили.
Подведём итоги. Культура обществу более не нужна. Автор в ранге творца и указателя дороги — не нужен. Якобы он вызывает слишком много проблем. Всегда существует к тому же опасность что matre завести не туда. Индивидуальная критическая мировоззренческая позиция не индивидуальна, она — массова. Цивилизация безлична. Она производит продукты одноразового пользования. Вот таким мне представляется ответ на вопрос: почему перевелись Властители Дум?
Именно сейчас их нет. Но та ситуация о которой я говорил была. И продержалась лет тридцать. Так только что было, но уже не есть так. Мир вокруг сдвинулся одним рывком с точки кажущегося спокойствия, где он пребывал лет тридцать. Я вижу развалины Мировых Торговых Центров в Нью-Йорке, я вижу яростные толпы мусульман, я вижу флаги антиглобалистов. Им нужны новые matre a pensee (Пока что они пользуются старыми, всеми сразу, как о том свидетельствует состав антиглобалистской коалиции).
О себе: я безусловно культовый писатель. И безусловно властитель дум (Ни о каком кокетстве, в моём случае не может идти и речи. Тюрьма — подтверждение моей серьёзности. Статьи по которым меня обвиняют: создание незаконных вооружённых формирований и план вторжения на территорию сопредельного государства Казахстан, не стыдно предъявить и Степану Разину). Но я сформировалсян6а таком сложном стыке исторических и культурных ситуаций, что я глубоко нетипичен, — очень большое исключение просто редкий мутант. И родился я в исторически культурно отсталой стране и формировался кособоко и привольно в диких условиях без запретов и ограничений в культурно-социальном климате трёх стран. У меня бывало ранее такое впечатление порой, как у Ги Дебора, что я последний в своей расе. Очень надеюсь, что это не так. Я сумел унести из "L' Idiot" священный огонь, который раздул в газете «Лимонка» и там, меж её страницами, я вижу вон они, появляются великолепные осатанелые физиономии воспитанных мною новых варваров, Новые Беспрецедентные Полчища.