Поэт Ваня Каляев и его товарищ Егор Сазонов, ребята из боевой организации социалистов-революционеров напрягаясь тащили на дело целые пудовые сооружения, адские машины, где две гремучие субстанции были связаны между собой стеклянной трубкой с перегородкой. Любое падение снаряда оземь вызывало взрыв, даже если споткнулся. Македонки же были поменьше, от них отходил какой-то хвостик, очевидно бикфордов шнур или его прототип. Корпус был из чугуна. Удобнее в обращении, чем русские метательные снаряды, — македонки не всегда взрывались и уступали русским адским машинкам в убойной силе. Это с «македонками» ездил Блюмкин и Андреев к послу Мирбаху.
   Анархистам и эсерам сочувствовала часть общества. Красивые женщины, если им удавалось встретиться, влюблялись в эсеров и анархистов. Взглянуть на Ваню Каляева в тюрьму пошла вдова убитого им Великого Князя и долго оставалась с ним наедине. Впоследствии каждый из них опровергал другого письменно, но они встречались. Богатые люди после серии удачных терактов натаскали в кассу Боевой Организации эсеров столько денег, что проблем с финансированием у Савинкова и Азефа не было. Сами они жили на широкую ногу и будущие герои «метальщики», чьими именами позже называли улицы советских городов были приобщены к гостинично-ресторанной жизни. К современности то есть, если округлись всё это. Герой должен перед подвигом жить достойно. Так?
   Где-то в ту же эпоху, в те же годы чуткий поэт Игорь Северянин писал удивительные на самом деле стихи поэтизировавшие прорезиненные плащи и бензиновые ландолеты, к которым можно добавить и бомбы «македонки» и английские костюмы организатора терактов БО Савинкова.
   "И садясь комфортабельно в ландолете бензиновом
   жизнь отдайте Вы мальчику в макинтоше резиновом
   и закройте глаза ему Вашим платьем муаровым
   шумным платьем муаровым…"
   Резиновый макинтош носил и я где-то в конце 60-х 20 века. Рукав реглан, заграничное изделие он, увы, драматически сужал плечи, потому впоследствии я от макинтоша резинового отказался. Борис же Савинков был англоман, и совсем мальчик лет 25 когда на него свалилось это бремя: организация терактов. В ландолете бензиновом каталась храбрая двадцатилетняя жена богача красотка Лена Щапова. Был 1971 год, и ландолетом был белый Мерседес. Рано было для мерсов. Но как все absolute beginners я рано начал, и проехался в ландолете несколько раз с богачом и его красоткой в 1971 и 1972-ом. А потом я украл у богача его красотку, как и полагается романтическому герою. И после этого почувствовал себя всемогущим. Советую каждому пацану с амбициями совершить такой подвиг. Очень вырастаешь в собственных глазах. Однако двадцатилетних красоток в ландалетах не так много, хотя количество ландалетов возросло астрономически. Обыкновенно там сидят в муаровых платьях перезрелые тётки с толстыми ляжками, пошлые бабищи типа писательницы Татьяны Толстой. Если юная девочка закрывает глаза шумным платьем муаровым — голова кружится от страсти, если Татьяна Толстая или валя Матвиенко, не дай Бог вспоминается кладбище, некрофилия, крыльцо отделения клинической психиатрии с чахлой сиренью, усики профессорши психиатра… жёлтый цвет короче пошёл.
   Я помню в жару 1999 году приехал в Москву из Самары поэт Сергей Соловей, руководитель самарской организации НБП. Оказывается он приехал проситься в Севастопольскую акцию. Я случайно узнал об этом и прогнал его в Самару — руководить организацией. Мы встретились тогда у Мосгорсуда. Я отметил про себя что он явился в белом пиджаке похожем на смокинг. Там впереди была верная тюрьма, ждала тюрьма. А он просился умолял в этом пиджаке. Я его зауважал с тех пор. Сергей сделан из того же теста что и Ваня Каляев. В России всегда существовал тип таких вот мальчиков. Ну, условно говоря, с гвоздикой в петлице и бомбой в кармане. С македонкой. Были и такие, что с морковкой в петлице и бомбой в кармане. В России советская власть извела эту породу мальчиков с гвоздикой в петлице и бомбой в кармане. А зачем? Сделали революцию, и хватит, больше такие не были нужны. В последний десяток лет они опять появились. Соловей родился в семидесятые. Их много родившихся в 80-е годы. Их будут толпы среди пацанов, родившихся в 90-е лёгкий бросок расчёски по волосам… Взгляд на себя в зеркало. Русская жизнь, что и при социализме, что при капитализме — сплошная пошлость и свинство, потому хочется конечно макинтошей резиновых. Плюс «македонка».
   Сергей своего добился. Приговорили к пятнадцати. Сидит в Рижском централе уже полтора года. Сидеть противно, но это аскеза, это инициация в герои, это муки на кресте. Это надо. В революционном деле поражение — это отказ от революции, уход в обыватели, в овощи. Смерть и тюрьма в революционном деле — это полбеды.
   (Я счастливее моих следователей. Я иду под конвоем, — руки назад, голова гордо поднята, в 18.00, после ознакомления с делом в мою тюрьму, в камеру. Волосы мои отрасли гривой жёстко лежат на шее. Я иду к моей святости, к моим мукам, к серьёзной и страшной жизни, а следователь идёт в своё свинство, к обывательским делам, к болтовне, к сауне, к ремонту автомашины. Это символично, что мой следователь плешив, а я густоволос. Это было, впрочем отступление.)
   Сергей Соловей не убил Великого Князя только потому что партия ему этого не приказывала, партия дала ему другой приказ.
   Так вот. Крупный план на этот самый ландалет. Юная бестия с физией миледи (помните, её играла Милен Демонджо) сидит комфортабельно и прикрывает муаровым платьем лицо Сергея Соловья. У Сергея, я отметил, странная избранническая форма ушей, они заострённые. Мистика революции, гнусная гулкость Рижского централа требует таких ушей. Вдумываясь в смысл "лишение свободы" я в первую очередь слышу запах тюрьмы: запах «дальняка» — гнусная вонь + казенный запах баланды, "самой лучшей в мире"(так уверяют следователи" — лефортовской. На самом деле воняет закисшая жирная кухонная тряпка сваренная в кипятке. Американский шпион Эдмонд Поут или же немецкий эксцентричный Матиас Руст, посадивший самолёт на Красной площади, не помню кто из них сказал что отсидел срок в России "в общественном туалете". Это верно, камера российской тюрьмы даже такой избранной как Лефортово есть ни что иное, как общественный туалет. И всё-таки "в ландолете бензиновом", "в макинтоше резиновом".
   Есть фотографии Гаврилы Принципа, сербского пацана из националистической организации "Чёрная рука" серьёзный задумчивый мальчик в тёмном костюмчике, житель Сараево. Соловей — житель Самары. Подумать только, этот восемнадцатилетний пацан, дострелив эрцгерцога Фердинанда Габсбурга, столкнул столько держав в I-ой Мировой войне, а костюмчик не на что было приобрести. Мамка с папкой не купили. В летний день это случилось, 1914 года, Гавриле было 18 лет, следовательно родился он в 1896-ом а умер он в тюрьме от туберкулёза уже через пару лет. Его намеренно поселили в саму сырую камеру, чтоб погубить. И не лечили. Говорят, он выхаркивал куски лёгких. Ну и что? Он бессмертен навсегда.
   Утверждают, что Фердинанд, австрийский эрцгерцог и наследник престола, был сторонником славян, и якобы даже по-своему отстаивал их права в Австрийской империи. Историки пеняют школярам из "Чёрной руки" (а они всё ещё учились в школе эти ребята), что мол те неверно выбрали мишень, мол Фердинанд и его супруга покушения не заслуживали. Есть данные, что "Чёрную руку" возможно курировал сербский полковник — разведчик из мамки Сербии. Называют фамилию, публикуют фотографию, однако точно, — полковник связался со школярами. Хотя возможно это был исключительно умный полковник, и понимал, что школяры — наилучший человеческий материал. Точно известно, что обиралась горстка школяров и пылко мечтала свергнуть австрийское владычество в Боснии. Какая отличная, значительная фамилия: Принцип! Человек принципиальный. Серьёзный пацан, выросший из костюмчика. Возможно, когда он шёл на покушение, руки у него были ещё в чернилах. Название же организации, слишком чёрно-романтическое, отдаёт ещё детством. Вот тебе и детство, уже к концу года по всей Европе ухали бои.
   Принцип! А какой аккуратный, красивый и талантливый был Александр Ильич Ульянов! В цареубийцах, как удачливых, так и неудачливых, есть нечто чарующее. Они близки к ангелам. Грубоватым вчера ещё подростковым ангелам, сегодня уже мужчинам. У Гаврилы на той фотографии торчат из рукавов голые костяшки рук, десяток жёстких волосков пробили кожу кисти правой руки, той самой, что сжимала чуть позже смертоносное оружие от которой свалился с плюмажем, т. е. с перьями на шляпе, усатый немчура Фердинанд. В каске, похожей на пожарную, клёпаной жести укреплены были эти перья. Летом в Сараево сплошная жара, город лежит в котловине, не продуваемой ветрами, потому даже собаки там особенно ленивы (Меня звали в ещё мирный город в самом начале 92 года, мои поклонники сербы, а осенью 1992 мне уже показывал свой сожженный дом с окружающих гор Родован Караджич). И вот эти сербские мальчики, превозмогая жару, шли убивать оккупанта. Может пили воду у разносчика, пальцами в пятнышках чернил, разбирая стаканы. Больше всего подвигов совершено юношами. Юноша ещё вчера подросток, уже не мальчик. И ещё не мужчина. Мужчина же это косный возраст, откровенно сломленный уже обществом лишенный веры в сверхъестественные идеалы, но ещё физически крепкий, чтобы не быть жалким, мужчина — это воинствующий циник и обыватель. Юноша ещё верит во всё, ко всему относится серьёзно, идеальный мир для него реальнее материального. Ломающийся голос. Первая щетина, оставшаяся от детства улыбка, — юноша живёт серьёзно. Несправедливое устройство мира ранит его лично. Потому он идёт и убивает наглого вонючего немецкого офицера с усами и перьями на шляпе, в этой его дурной каске.
   Постепенно забывают что Гаврила принцип убил немецкого оккупанта своей земли. Можно услышать суждение, что вот злодеи из националистической организации "Чёрная рука" разъярили I-ую Мировую Войну. Нужно думать, что I-ая Мировая — лишь косвенное последствие убийства Фердинанда. Она могла быть, могла не быть, она случилась потому что правители государств так прореагировали на убийство в Сараево. А школьники убили оккупанта. И правильно сделали. Оккупантов следует убивать. Так же как и тиранов. На эту "террористическую работу" всегда найдутся мальчики. Привет Вам тираноборцы. Благословляю.

БЕГУЩИЕ ЭСТЕТИКИ СОВРЕМЕННОСТИ

   В самом начале жизненного пути я эстетически пристраивался к модным веяниям эпох, через которые жил, и менял свою эстетику в соответствии с требованиями времени.
   Я родился давно. Когда ещё был жив Адольф Гитлер. Правда только что тогда случился Сталинградский разгром армии Паулюса, на той стороне Волги виднелась немецким солдатам Азия. Вверх по Волге они летали нас бомбить и мать помещала меня в ящик из-под снарядов и задвигала под стол, отец усилил стол досками. Так что колыбель у меня был снарядный ящик в городе Дзержинске. Задвинув меня под стол мать убегала на завод изготавливать бомбы и снаряды.
   Под завязку "Великой Эпохи" в начале пятидесятых годов я был смазливый маленький мальчик в коротких штанишках на помочах, остриженный под ноль как Zoldaten. Сохранилась фотография. Я похож на юного тощего еврейчика. Темноглазый какой-то. Стою в углу. Что до штанишек, то история умалчивает, были ли это оригинальные трофейные немецкие штанишки, снятые с гитлер-югендовца или уже сшитые моей матерью по выкройке снятой с трофейных. Я был в этих штанишках сверхсовременен. Обычный детский послевоенный контингент носил длинные штаны мешками. Короткие — придавали мне европейский лоск. Правда эту эстетику гитлер-югенда выбрала мне мама. Мои сверстники — Джордж Харрисон, с этим мы родились с разницей в два года, Мик Джагер или Дейвид Боуи, я видел во французских книжках о них, в те послевоенные годы выглядели как я, или я выглядел как они. Так что мама соблюдала общеевропейскую мальчиковую моду своего времени.
   В пятнадцать я был дерзким отроком. Я стригся коротко, выбривал пробор, носил широкие короткие чешские пальто на трёх пуговицах с рукавом реглан. Или жёлтую куртку. Я увековечил это сооружение из обивочной ткани в книге "Подросток Савенко". Вот эту эстетику выбирал уже я сам. Правда, когда я окончил школу мне пришлось потеснить эту свою восточно-европейскую эстетику (пальто было чешское, а стриг меня парикмахер-поляк) русской пролетарской. Осенью 1960-го, монтажником-высотником семнадцати лет ездил я на работу в морозных трамваях этаким тамплиером пролетариата: в солдатских сапогах и фуфайке, подобной той, в которой сейчас сижу в камере 22/23 и пишу эти строки. На голове у меня была отцовская военная шапка. Помню однажды, спустившись с колбасы трамвая в таком виде я столкнулся на одной из остановок с влюблённой в меня в школе красивой губастой девочкой Олей Олянич, в компании её старшего брата. Я шокировал Олю и разочаровал. "Мы думали ты в литературный институт поступишь… Ты же стихи писал", — мямлила она. Хорошо ещё, что трамвай наконец поехал дальше и я занял место на колбасе. (Признаюсь здесь в слабости. Встреча эта не прошла для меня безнаказанной. Вскоре я уволился из строительно-монтажного треста и завода имени Малышева. Виновата Оля Олянич.)
   Осень 1961 обнаружила меня в том же коротком модном пальто, куда я спасительно нырнул опять, в том же в котором ходил в пятнадцать, уже в потёртом. Я стал посещать в нём жаркие классы кулинарного училища. Пальто, я не сообщил, было тёмно-коричневое. Брюки мои были такие узкие, что нога с большим трудом протискивалась в штанину. Очевидно я был тщеславен и хотел быть заметен. В осень 1961 и весну 1962 года в городе Харькове таких как я было немного… В кулинарном училище был ещё только один, с отделения официантов, но он был попроще. Собственно говоря, поступая в училище, я хотел стать официантом ("Иди Эд, в халдеи там всегда будешь с бабками!", — поощрял меня мясник Саня Красный, мой старший друг. Это была его идея). Но набор в официанты, оказалось был уже закончен, пришлось идти на отделение, которое готовило поваров. Училище при всей своей социальной ничтожности располагалось в самом центре города на Сумской улице, напротив «Зеркальной» струи в лабиринте одноэтажных флигельков, наискосок от театрального института. Что делал в это время в Ливерпуле Джордж Харрисон, возможно продавал мороженое или был учеником слесаря, я не помню, но он уже держал гитару, а я с 1958 года писал стихи.
   Меня дёргало в конвульсиях, я никак не мог выбрать стиль современности, т. е. никак не мог выбрать какой будет моя жизнь. Потому в течении следующих нескольких лет мне не раз ещё пришлось совершать радикальные переодевания: то тамплиер пролетариата, то жёлтая куртка, то белые джинсы. Впоследствии подобные резкие скачки амплитуды колебания стиля стали характерными для моей жизни.
   В 1963–1964 годах я работяга-литейщик, в три смены загружаю печи, пью солёную газировку, исповедую философию рабочего класса. Настроение, — как у рекрута едущего на работу. (Читатель смотри "Ангелов Ада и Адама Смита"). К осени 1964 года у меня однако огромный гардероб — шесть костюмов, три пальто, каждую субботу, — молодые рабочие мы посещаем ресторан «Кристалл» с нашими девушками. Короче была этакая атмосфера американских фильмов о рабочем классе. Джордж Харрисон уже выступает в «Пирамиде», "Биттлз" уже начинают становиться очень известными. В октябре 1964 года судьба закручивает меня в воронку и швыряет в харьковскую богему — я молодой сожитель еврейской девушки старше меня на шесть лет. Вино, стихи, книги. Эстетика меняется и оформляется соответствующим с жанром bildungsroman, романа о воспитании, рабочий парень спешно переделывается в молодого интеллектуала и поэта.
   Следующий этап bildungsroman: сцена 30 сентября 1967 года: молодой поэт приземляется на Курском вокзале в Москве с большим чемоданом. Одет он, правда, в обноски эстетики прошлого периода на мне чёрное длинное ратиновое пальто, чёрная кепка аэродром (портной был — армянин) американские сапоги, чёрные брюки и жилет. К Че Геваре в джунглях Боливии уже приближался в эти дни его смертный час. В Китае, второй год по зову Мао вовсю бушевали хунвейбины: миллионы детей и старших школьников. В следующем году взорвётся молодёжь в Европе: в Праге и Париже, в Сан-Франциско и Лос-Анджелесе уже бродят хиппи, возникшие первые (?) в калифорнии и в берлине. Популярны: Тимоти (?) пророк ЛСД, философ Герберт Маркузе, писатель-мистик Кастанеда. Парижский и берлинский молодёжные бунты оставляют миру имена рыжего Даниэля Кон-Бендита и Руди Дучке.
   В Москву я попал в среду художников нон-конформистов. Пил вино у Соостера похмелялся у Кабанова, спал у Бачурина, спорил с Ворошиловым, шил штаны Эрнсту Неизвестному. В 1971 году, когда у поэта Сапгира в доме я познакомился с будущей героиней книги "Это я, Эдичка" я представлял из себя двадцативосьмилетнего парня в красной рубахе и белых джинсах, очень загорелого, мускулистого, уже известного как автора своеобразных стихов. Она была тоненькой, ещё 20-летней девочкой, стоящей на пороге 21 года, женой богатого московского художника и дельца. Она носила очень короткие платья, была как две капли воды похожа на девочку из западных модных журналов, и более того, была значительно лучше девочек из таких журналов. Муж Виктор, старше её на 27 лет, лыс, в очках в золотой оправе, носил «клубный» пиджак и серые брюки. Обожал девочку-жену. Елена писала тихи — какие пишут богатые девочки, любила бухать малиновый джин, и мы влюбились друг в друга. Оглядываясь назад, вижу, что при всей своей оригинальности, я и она были вполне современные молодые люди, правда в контексте России мы опередили общую современность лет на двадцать, я полагаю. С того времени и начинается мой сдвиг по фазе, с тех пор я неизменно тороплюсь, живу вперёд и попадаю из-за этого в трагические ситуации, так как оказываюсь чужеродным своей эпохе. В 1974 году мы перемещаемся в Европу. В Италии разгар терроризма, левого и правого. "Красные бригады" и "Чёрный орден" — названия этих организаций не сходят со страниц газет. 18 февраля 1975 года Мара Кагуль с пятью вооружёнными товарищами освобождает своего мужа Ренато Курчио (лидера "Красных бригад") из тюрьмы. В этот день мы с Еленой летим в штаты. Багаж раскладывают на лётном поле, опасаясь что в самолёте «Панам» — бомба. Осенью 1975 убивают Пазолини.
   В 1976, в феврале мрачно выглядящий эмигрант 33-х лет, в тонком кожаном пальто, длинные запущенные волосы и некая усталая печаль во всём облике, я становлюсь добычей своей самки. Ужалив меня и обливаясь слезами Елена уходит в мир. Вот в этот-то момент, подвергшись бесчисленным унижениям, весной 1976 года я превращаюсь впервые в того человека, который сейчас, через четверть века, сидит в камере 22/23 и пишет. На самом деле, унижения — это сильнейший стимул, шоковая терапия для людей высокого предназначения. Унижения выводят их из состояния отупления и бессмысленности или малосмысленности, в которой пребывают обычные экземпляры человечества и вынуждают на подвиги. Унижения, которым подвергся бродяжка Гитлер в юные годы в вене, пробудили его, его постигло озарение. Подобное же озарение испытал и я 4 марта 1976 года. Озарение — это момент, когда становится ясна природа человека и своя собственная судьба, когда открыто будущее. Только часть из знания и предвидения данных мне озарением я использовал в книгах "Это я, Эдичка" и "Дневник Неудачника".
   В 1980 году, я — борющийся с нуждой писатель в Париже, Франция. Выходит моя первая книга по-французски. Меня ожидают все приятные романтические удовольствия покорения Парижа. И в последующие десять лет я буду с удовольствием исповедовать эстетику честолюбца, растиньяка, покорителя города, в котором мечтают жить миллионы, а живу я один. Похожий на декорацию старой оперы Моцарта, Париж захватывает. Мы каждый день любим друг друга, я и этот город. В добавление к эстетике истории в стиле. ЖЗЛ — гений приезжает(по-французски montrer a Paris, подняться в Париж, как в горы) в столицу мира. И завоёвывает её, появляется и обязательная в таких случаях женщина. Именно такая, как будто бы её сделали на заказ для этой истории. В 1982 году появляется Наташа — мой злой гений, оппонент, прекрасная и неверная возлюбленная. Она певица, и конечно, как же ещё иначе, устраивается на работу в самый романтичный в мире ресторан, в «Распутин». Происходят все события, которыми может быть расцвечена современная история высшей пробы. Мы дрались хуже и кровавей, чем Бодлер и его Жанн Дюваль, однажды она выкусила мне кусок руки, измены, любовь, трагизм, всё это венчается нападением на Наташу ресторане «Балалайка» рядом с Пантеоном, ей нанесены шесть чудовищных ран отвёрткой в лицо. Но достигшая чудовищных высот любви Ии ужаса история переживает самоё себя.
   Я всё чаще убегаю от Парижа и Наташи в тем временем разбушевавшийся мир. Второй спокойный период в моей жизни заканчивается (первый был в 1964–1967 годах, ему посвящена книга "Молодой негодяй") оставив после себя красивую книжку "Укрощение тигра в Париже". Вначале я убегаю на международные литературные конференции: в вену, в Будапешт, в Белград, в Лос-Анджелес или Лондон, в какой-нибудь Антверпен. Я наработал себе литературную репутацию, моё имя начинают склонять среди лучших. Но меня неумолимо тянет прочь от литературного мира. Ещё в Соединённых Штатах я начал роман с радикальной политикой, об этом есть в "Дневнике Неудачника", я работал с "Социалистической Рабочей партией", заглядывал к анархистам. Во Франции меня приветила коммунистическая партия Франции. Я много пишу с 1982 года для журнала «Революсьён». Когда в 1986 году умирает Жан Жене это мне поручают написать некролог. В 1988 году «Юманите» хочет напечатать мою статью "Мазохизм, как государственная политика СССР при Горбачеве". Для принятия решения, печатать или нет, собирается всё политбюро. Решают — не печатать. Боятся обидеть русских. Я разочарован и начинаю сотрудничать с беспредельщиками из L' Idiot International и крайне правыми, близкими к Ле Пену, с "Choc du Mois". В те годы я одет в тёмно-синий старомодный костюм и цветную рубашку с синим галстуком. У меня роман с немецкой девочкой журналисткой и меня охотно публикую немецкие журналы.
   С 1988, какое-то количество лет (1988 — начало конфликта в Нагорном Карабахе, в первой горячей точке Европы) сверхсовременным феноменом становятся многолюдные народные шествия и локальные войны, горячие точки. Слава Богу, я не просидел эти годы на заднице. Теперь целью моих поездок становятся сражающиеся молодые республики, а не старые города. Резко меняются пейзажи в основном это горы: это Балканы, это Кавказ, это Приднестровье. Я упорно исследовал войны и мятежи, карабкался по горам и долам, и попадал под обстрелы. Современность воняла гниющими трупами города Вуковара, извлечёнными из-под развалин. Призраки современности били перебитые осколками стволы уличных фонарей в Борово село. Горящее Сараево, мусульманские флаги с (?) в грязи, по ним идёт сербская пехота. Я пил эту современность и ел её, мне сносило башню от удовольствия лежать под обстрелом в мандариновой роще в Абхазии, идти по оголённому мосту через Днестр у Дубоссарской ГЭС, каждую секунду ожидая выстрела. Современным феноменом были многолюдные народные шествия в городах, снежинки стучащие о красные флаги, в Москве. Мои сонные собратья писатели не поняли и не почувствовали той современности. Потому что нет о том времени 1988–1993 красивых книг, с этим шелестом снежинок о красные флаги. А пока только придя, быстро уходила казалось только что были шествия под красными и любыми другими флагами протеста: 23 февраля и 17 марта 1992 года и 9 мая 1993 собрались полумиллионные массы в Москве. Только по незнанию тогда не была совершена революция. Рык народа на улицах заставлял трястись кремлёвские башни некрепкие тогда. 3 октября 1993 года был последним днём, когда народ массивно вышел на улицы Москвы, не менее 3000 тысяч человек прошли тогда по Москве т крымского вала до белого Дома и прорвали кольцо правительственных войск, окружавшее его. Российская революция продлилась, увы, лишь сутки. Ледяной ветер реакции снёс массы народные с улиц. Заговорили танковые орудия. "И товарищей расстреливали во дворах", как предсказывал я 1977 году в "Дневнике Неудачника". Народ испугался и исчез, разбрёлся по квартирам.
   Мне кажется я один понял эстетику бунтов и народных демонстраций, услышал шорох снежинок о красные флаги, увидел некрасивые и родные народные лица, благородно разъярённые. В то время как мои коллеги-карлики от искусства вяло спорили о пост модернизме. Запах гари, мочи и трупов сожженные дома, рваные кроссовки солдат, передёргиваемые затворы, запах оружейного масла, корейское лицо подполковника Костенко, которого через неделю убьют свои, вскрытый как консервная банка БТР, это была современность. У Останкино я отполз из-под огня трассирующих синих и алых пулемётных очередей. Я был в бушлате французского военного моряка со споротыми красными лентами. В последующие годы я раздарил камуфлированное обмундирование нескольких республик, прекративших соё существование. Оставив себе лишь нарукавные нашивки… Гербы исчезнувших республик не поддержанных Россией.
   Тем временем мир становился иным. В мире стал популярным конформизм, переименованный в «политкорректность» (российский «похуизм» — тоже форма политкорректности). Одновременно мир стихает, становится тихим. В мир приходит новое измерение — Интернет.