Страница:
- Фиксатый! - воскликнул Костя, вглядевшись куда-то за мое плечо.
Обернувшись, я увидел вдалеке небольшую фигурку бандита. В светлом плаще, шарф одним длинным концом выпал из плаща и завис над тротуаром.
- Поддатый вернулся. - Костя заторопился. - Бывай, Эд! Я как-нибудь зайду. Гульнем вместе...
Поеживаясь от холода, подняв воротник пальто я пустился по Материалистической улице. Несмотря на холод, листья еще не опали.
На следующий день на продбазе, таская ящики и мешки, мы поговорили с Толмачевым о моем бывшем "подельнике" Косте и его новых друзьях.
- Бембель чокнутый, - сказал Толмачев уверенно. - Он скоро сядет, как пить дать. Помяни мое слово. Они нажираются водки и идут искать на свою жопу приключений, осатанелые, все круша на пути. Грабят, рубят, режут. Как в психической атаке. В прошлую субботу парня с Тюренки за то, что девку свою защищал, бритвой порезали. Жить будет парень, но глаз вытек. Девку изнасиловали. Я таких гадов сам бы стрелял. Своими руками. Он психопат, этот Бембель. А два сосунка, Кот твой и "Суворовец", больше его зверствуют, потому как взрослыми перед большим бандитом хотят нарисоваться. - Толмачев неодобрительно и зло сплюнул.
Толмачев сам сел через неделю после нашего разговора. Его арестовали во время работы. Однако предсказание Толмачева по поводу Бембеля и ребят сбылось.
В январе 1962г, в субботу, по пушистому снегу отправился я в Стахановский клуб на танцы. Толик Карпов, красивый спортивный брюнет, прибежал к клубу когда все мы уже замерзли, но внутрь нас еще не пускали. Знаешь последнюю новость, Эд? Дружка твоего, Кота сегодня утром замели. И Славку. И Бембеля. - Он не знал, в чем их обвиняют. Постукивая ногами, чтобы согреться, мы обсудили новость. Без особенных эмоций. Салтовских ребят арестовывали часто. Мои эмоции были куда сильнее эмоций Карпова и прочих, с Костей я учился в одном классе и несколько лет ходил на "дела". Все сошлись на
том, что сунут ребятам по тройке-пятерке максимум лет, ну Бембелю дадут больше, как рецидивисту. - Кстати, Эд, - сказал Карпов, - они тебя тут вчера искали у Стахановского... Спрашивали где ты. Уже поддатые, или хуй его знает, наркоты может глотанули. Чумной у них был вид. Юрка, говорят, наркоман...
Мне ничего о наркомании Юрки не было известно. Ну я и сказал, что не знаю. Что вроде нет. Дома, после танцев, уже в первом часу ночи, я встретил на кухне соседку "тетю Лиду" в халате. "Тете" Лиде было двадцать пять лет. Она пила, сидя за своим столом, чай. Явилась только что с завода, со второй смены. - Ребят своих видел? Костю и другого, симпатяга с золотым передним зубом? - спросила тетя Лида приветливо. - Они к тебе вчера приходили. Только ты с мамкой ушел, они стучатся...
Я понял, что мне повезло, хотя не представлял еще насколько. Устав от нытья матери по поводу того, какой я неродственный, несемейный, как я всегда, подобно волку смотрю в лес, и прочее... я согласился поехать с ней к нашей единственной, пусть и фальшивой родственнице в Харькове, к тете Кате Захаровой на день рождения. В приличный центр Харькова, на улицу Бассейную. Счастливейшим образом материнская победа над моей необщительностью пришлась аккуратно именно на роковой этот вечер. Я бы конечно пошел с ребятами, если б они меня застали дома... "Фальшивой" родственницей я назвал тетю Катю потому, что родственность держалась лишь на общей для обеих девичьей фамилии: Зыбина, и Горьковской области как месте рождения. Никакими документами родственность не была подтверждена. Но им нравилось считать, что они родственницы. У Захаровых в тот вечер было менее скучно чем обычно. Валька, сын Захаровых, на пять лет старше меня, пришел со здоровенным типом по имени Лука, студентом-медиком. Начинающий Эскулап пугал нас и развлекал рассказами об анатомической практике, он проходил ее в морге.
К концу зимы во внешний мир стали просачиваться кое-какие детали готовящегося процесса. Дело оказалось серьезнее, чем мы думали... Трое вышли в пятницу вечером на ставшие уже обычными "поиски на свою жопу приключений", как охарактеризовал их деятельность Толмачев. Они доехали в трамвае до определенной точки города, и пошли, высматривая удобный случай. Удобным случаем был в этот вечер продовольственный магазин, в котором, кроме нескольких продавцов, были лишь два покупателя... Юрка прыгнул с бритвой к директору, бритва поместилась у горла директора, Славка навел пистолет на продавца. Костя вынул штык... Один из посетителей, мирно покупавший триста грамм конфет "Красная шапочка" оказался народным дружинником и попытался сбить с ног Костю, и тот, не совсем зная как это делается, сунул в посетителя штык. (Советский гражданин -существо странное. Он может быть покорен как голубь, но вдруг повинуясь капризу страстей вдруг очнется и пойдет себе на револьвер бандита, получать пулю в грудь, он неуравновешен и опасен, советский гражданин)... Покончив с магазином, трое продолжили поиски приключений...
Но только уже весной стали говорить об этой девочке, которую они, как тогда выражалась шпана, "заделали хором". Вначале девочка просто добавлялась в конце списка ко множеству бесчинств совершенных бандой в ту роковую ночь. Впоследствии девочка выросла в самое главное преступление и поместилась во главе списка. Объяснялось это просто. Правительство приготовило новый закон об изнасиловании и им нужен был вопиющий пример. Кровавые жертвы должны быть принесены новому закону. Дабы напугать население. И тройка моих безобразных друзей имела несчастье попасть на глаза ЗАКОНУ.
Все их другие преступления, куда, кстати сказать, более серьезные (попытка преднамеренного убийства, нападение с огнестрельным оружием, несколько ограблений!) небрежной рукою закон сдвинул со стола. Осталась эта девочка. Несовершеннолетняя. Пятнадцать лет.
Она шла по какой-то улице и ее обогнал знакомый парень. Отдаленно знакомый, она знала его только по кличке и в лицо. И все. Он поздоровался с ней, и через полсотни метров, она видела, пожал руку одному из трех парней, идущих впереди. И ушел в темноту... Впоследствии, после нападения, она не могла вспомнить лиц и каких-либо деталей, и вдруг, совсем уже стало светло в милицейском госпитале, вспомнила этого парня. Только кличку. Но мусора без проблем выяснили кто он, и через полчаса уже стояли у его постели. Тряхнули, врезали несколько раз, и только после этого задали вопрос. Он сказал все, что знал. Еще через полчаса они взяли Славку с "огнестрельным оружием" под подушкой, он отсыпался еще. Костю - второго. И Юрку...
Заходили слухи. "Хотят подвести ребят под новый закон". Тревожились, но так как текст еще не был опубликован, то тревога пока не расшифровывалась. Когда областной судья зачитал приговор: всем троим расстрел, никто в зале не был подготовлен, включая защитников. Людка упала в обморок. В "Социалистычной Харкивщине" наутро появилась заметка (я вырезал ее) с упоминанием жирным шрифтом, что приговор областного суда скрепили своими подписями самолично Председатель Президиума Брежнев и секретарь Георгадзе. Салтовка оцепенела. Все поняли, как страшно не повезло ребятам. А я понял, насколько повезло мне.
В памяти моей запечатлелось Юркино лицо в момент столпотворения в двери, окруженное чекистскими флажками. Пружинистый виток черного чуба на лбу, золотой и черные зубы и улыбка. Ну да, его
жизнь была неразумной короткой жизнью молодого бандита, свирепого шакала, но на смертный приговор он отреагировал героем Шекспира. Когда придет мой самый важный час, я попытаюсь скопировать Юркину улыбку презрения и превосходства. Может быть так улыбался разбитыми губами бандит Степан Разин, когда вели его в цепях на Лобное место чекисты того времени, романовские Мусора.
МЕЖДУ БЕЛЫМИ
Когда мы наконец вышли из сабвэя на 59-й у Централ-парка, было четыре часа утра. Она еще подымалась по ступеням, а я уже писал, отвернувшись к каменной стене - ограде Централ-парка. От стены крепко несло мочой, без сомнения не я первый облюбовал это место для мочеиспускательных целей. Она обошла меня и остановилась у края тротуара, ожидая. Писал я долго. Мы ехали из самого даун-тауна, плюс нам пришлось минут сорок ждать поезда. Мы возвращались из "Мад-клаб".
Струя мочи все не ослабевала, мощный поток, журча между моих расставленных ступней, утекал в ночь. Сзади послышались шаги, кто-то неторопливо поднимался из сабвэя. Я не отреагировал на звук шагов и продолжал писать. Только в момент, когда меня больно ткнули в ребро, поток мочи наконец прервался. - Что ты делаешь, говнюк?
Я обернулся. Сзади стоял полицейский и постукивал дубинкой по руке.
- Я извиняюсь, офисэр, - сказал я,-но я очень захотел отлить. Подошла Сэра. Как она впоследствии рассказывала, ей показалось, что полицейский собирался врезать мне дубинкой. - Мы долго ждали сабвэя, офисэр, - сказала она.
- А кто ты такая? - мрачно спросил полицейский. Ближайший фонарь находился за его спиной в нескольких десятках ярдов, потому лицо под козырьком фуражки было загадочно-темным. - I am girl-friend.*
- Подыми руки, boy-friend*. - приказал мне полицейский. - Руки к стене! - Поворачиваясь, я успел заметить, что вниз по ступеням сабвэя стоит его напарник и держится за рукоять револьвера.
Страж порядка пробежался по моему телу, начиная от щиколоток и вверх. Задержался, исследуя плащ. Кроме ключей у меня в карманах ничего не было. Слава Богу, ибо обычно я таскал с собой серьезные вещи.
В руках его появился блокнот. - Фамилия? Я мог сказать ему любую фамилию, но я сказал настоящую. - Имя?
Опять-таки я мог назвать любое имя, но я назвался "Эдвард". Я послушно продиктовал ему адрес дома, где я жил и служил батлером. Документов он у меня не спросил, может быть потому что обыскивая, убедился что у меня их нет. Почему я не соврал ему? Скорее всего по причине сознания своей правоты. Что я в конце концов сделал? Писал в четыре часа утра у ограды Централ-парка? Да сотни тысяч жителей
* герл-френд - подружка. * бой-френд - друг, парень с которым девушка "встречается".
Нью-Йорка ежедневно писают на его улицах среди бела дня! Полицей-скому или было совсем скучно или же в эту ночь у него было особенно плохое настроение. ]
Он оторвал от блокнота листок и протянул мне. "Явитесь в down-town*семнадцатого декабря. На суд. - Да в чем он виноват!? воскликнула Сэра возмущенно. - В том, что мочеиспускался в сабвэе. - В каком сабвэе? Мы стоим на 59-й Стрит, - сказал я. - Судья разберется. Шагайте отсюда, покуда я в хорошем настроении.
Сэра схватила меня как ребенка за руку, и мы зашагали на Ист-Сайд. Если это его хорошее настроение, то каково же его плохое? ска-зала она, когда мы переходили Пятую авеню. Вокруг было отвратительно пусто, и только клубы дымов поднимались из тротуара Город напоминал котельную Дьявола. - Ты, надеюсь, не собираешься идти в этот глупый суд?
- Пойду, - сказал я. - Раз уж я дал адрес и свою настоящую фамилию, то придется пойти.
- Не будь идиотом! - Сэра остановилась. - Дай посмотреть, что он там написал... 1
Я извлек из кармана розовый листок и протянул подружке. Подружка прочла и захохотала. - Что за глупый "сор"* . Никогда в моей жизни я не видела более глупого документа. - "Причина вызова в суд - " "Мочеиспускание в сабвэе". Нет, ты не пойдешь, Эдвард, это глупо. Обхохочешься. В этот суд, в даун-тауне привозят бандитов, обвиняемых в вооруженных ограблениях, в изнасилованиях, в убийствах, а ты пойдешь туда с розовой бумажкой где сказано, что ты "мочеиспускался в сабвэе? Глупо!
- Тебе этого не понять, - сказал я. - Ты родилась в этой стране. Я же эмигрант. Все, что совершает эмигрант, увеличивается в размеpax во много раз. Я не хочу, чтобы впоследствии у меня в биографии было пятно. Кто ее знает, эту судебную администрацию, что от нее ожидать! Заложат копию розового листка, оставшуюся у полицейского, в компьютер и будет она фигурировать в моем "деле" всю мою жизнь. Они не напишут "мочеиспускался в сабвэе", но ограничатся определением "обвиняемый по статье такой-то не явился в суд". И по- лучится, что я формально "беглец", беглец от закона, скрывающийся от закона человек - outlaw. Ебал я это удовольствие, Сэра, я пойду в этот трижды ебаный суд через месяц. И я хочу, чтобы ты пошла со мной
* явитесь в даун-таун - Нью-йоркский уголовный суд расположен в даун-тауне (нижнем городе), и Кан"л-стрит.
* * Коп - презрительное прозвище американских полицейских.
как свидетель. Дабы засвидетельствовать, что я писал не в сабвэе, но на улице - это послужит смягчающим обстоятельством.
- Что за fucking глупый русский мужик! - убежденно сказала Сэра. - Я с тобой не пойду. Если ты глуп, то вовсе необязательно чтобы и я вела себя как дура. Зачем в первую очередь, ты назвал ему свой настоящий адрес? "Сор" наверняка считает, что ты соврал, и совсем не ожидает, что ты явишься в суд, как последний идиот!
Остаток пути в миллионерский дом мы громко ругались. И придя туда (босса не было в Нью-Йорке) и поднявшись в мою комнату, мы не перестали ругаться. - Глупая жопа! - кричала она. - Беззаботный продукт капиталистического общества! - кричал я. - Побочный эффект свободы! Мы улеглись на разных кроватях. А ведь собирались делать любовь.
Я никому не сказал о том, что меня будут судить. Согласно неписаным законам поведения советского гражданина, переданным мне папочкой и мамочкой так ловко, что я даже не заметил момента передачи, я решил скрыть свой социальный позор. Линда, секретарша босса, могла дать мне ценные советы и указания по поводу судов и в частности "моего" - в даун-тауне, на Вест-Бродвее. Ее школьный приятель "извращенец", незадолго до этого вновь, во второй раз угодил в тюрьму за то, что пытался дать потрогать свой член двум малолетним школьницам. Джерри часто звонил Линде из тюрьмы. Линда, не стесняясь ни босса, ни меня, и не боясь уронить свое социальное достоинство телефонной связью с преступником, вслух обсуждала каждый разговор с Джерри. Иногда с юмором, иногда раздраженно. "Извращенец" Джерри даже стал на короткое время нью-йоркской знаменитостью: о нем написала "Нью-Йорк Пост". "Извращенец получает тюрьму, атаковав невинность!" - на первой странице объявила газета, очевидно не имевшая в этот день другой, более интересной информации... Но я не посоветовался с Линдой. Я побоялся, что повестка в суд повредит моей карьере батлера, что босс может быть уволит меня немедленно, не желая, чтобы у него служил человек, способный "уринировать" в сабвэе.
Месяц, отделявший меня от даты 17 декабря, я провел в волнении. Я разыскал среди нескольких тысяч книг босса запыленный Уголовный Кодекс Штата Нью-Йорк и попытался найти в нем мое преступление. Конкретно, мое, очевидно редкое преступление не упоминалось в пухлой книжище, но повозившись с библией законов несколько часов я догадался, что "уринирование в сабвэе" относится к категории преступлений - нарушений общественного порядка. Что я объединен законом в одну группу с агрессивными алкоголиками, драчунами и крикунами на ночных улицах, с теми кто затевает скандалы в супермаркетах, в вагонах сабвэя(!) и в автобусах.
Во вторую неделю декабря значительно похолодало. Зимнее солнце угрожающе висело над холодными ущельями улиц, как бы символизируя мое отчаянное положение. "Скоро-скоро холодная рука закона возьмет тебя за плечо, Эдвард," - думая я и поеживался.Сон мой сделался нервным, я много раз просыпался среди ночи и даже кричал во сне. Чаще всего мне снилось, что за мной в миллионерский дом являются полицейские, сажают меня в полицейский автомобиль и мчат в аэропорт Кеннеди. Автомобиль, вопя сиреной, въезжает прямо на летное поле и "cops" силой вталкивают меня в самолет. "Они меня депортируют... Депортация!", - думал я с ужасом. Орал: "Не-еееееет!" И просыпался.
Фу, какая чушь! Кто же депортирует человека за то, что он пописал на улице, или, если даже принять полицейскую версию, в сабвэе? Однако "они" могут воспользоваться этой заусеницей - писанием в сабвэе, и избавиться от меня. Схватить меня за заусеницу и вытащить вон из тела Америки... Иди потом, доказывай, что ты лишь пописал... Статья номер такая-то, и .точка..." Поворочавшись в постели я решил навести порядок в своих страхах, "0'кэй, предположим худший вариант: "Они" меня да, депортируют. Но куда? В Советский Союз? Хуй-то. Они на это не пойдут. Забоятся "Эмнести Интернейшнл". И потом, как они могут депортировать меня в Советский Союз, если официально я прибыл к ним из Италии... Закон есть закон, депортировать следует в страну, откуда человек прибыл. Закон есть закон... Я повеселел и попробовал представить себя, депортированного, у подножия арки Константина в Риме. Мне понравилось мое воображаемое фото в рост на фоне Арки. Рим мне нравился всегда. В Риме жил Гоголь. Буду и я там жить. Позабыв о существовании вонючих сабвэев с крысами и Нью-Йорка, похожего зимой на котельную Дьявола. А если и итальянцы меня депортируют? Ха-ха, опять-таки, они депортируют меня не в Советский Союз, но в Вену, в Австрию, откуда я прибыл в Италию. Хорошо, но если и австрийцы меня депортируют?..
Ну, положим, сразу они этого не сделают. Пока уладят все дела с бумагами, то да се... Потом Советы еще могут послать австрийцев на хуй. Не нужен нам никакой батлер мистера Грея, бывший неофициальный московский поэтишка! Мы знать его не хотим, даже в сибирских лагерях он нам на хуй такой не нужен, живите с ним сами, и возитесь с ним, и пусть он обписает все ваши сабвэи! В Вене, кажется, уже выстроили метро. Когда я жил там в 1974 году, то окрестности собора Святого Стефана все были разрыты к чертовой матери! Австрийцы строили свой сабвэи...
0'кэй, предположим еще раз худший вариант... Все меня депортировали и я приземляюсь в Боинге-707 в аэропорту Шереметьево... Выхожу, сопровождаемый здоровым австрийским бульдогом (конечно сотрудником СIA) и он, подведя меня к советским таможенникам, злорадно улыбаясь, говорит мне: "Вот тут и писайте, ком-рад, сколько вам угодно!" И уходит. А таможенники меня игнорируют. Меня ждет, руки в карманы, кагэбэшник Антон Семенович, молодой человек в круглых позолоченных очках, тот самый, который беседовал со мной несколько раз в 1973 году.
Несколько повзрослевший. "Ну как, прогулялись галопом по Евро-пам-Америкам, Эдуард Вениаминович?" - спрашивает он. - "Что, и там не ужились, мистер? Попробуем отправить вас в еще одну часть света, где может быть вы задержитесь. Кстати там нет сабвэев и можно писать где хотите." "Куда это вы меня?", спрашиваю я осторожно, догадываясь уже куда. "А в Сибирь, в Магаданский край", - отвечает Антон Семенович, и улыбается. "А я Сибири не боюся! Сибирь ведь тоже русская земля!" - заявляю я вдруг нахально, использовав слова народной песни. Сам же думаю, что ничего страшного - в Сибири я всерьез займусь самообразованием и сделаюсь плодовитым как Солженицын. Я закрыл глаза и увидел себя в валенках с галошами, в тулупе и шапке, сидящего за грубо сделанным деревянным столом... И я заснул, так и не узнав, что мне ответил Антон Семенович на мое наглое заявление.
Несмотря на юмористически-легкомысленные сны, я нервничал по-настоящему. Абсурдность закона была мне хорошо известна. Я знал по опыту, как легко быть затянутым в машину закона, даже если вначале она лишь прихватила тебя за краешек разметавшихся одежд. Подергав легонько, неумолимая, она втянет тебя внутрь и измелет до смерти, как разметавшийся по ветру шарф Айседоры Дункан, попав в колесо ее автомобиля, задушил знаменитую женщину.
Семнадцатого, в холодном свете утреннего солнца я облачился в светлые брюки, итальянский бархатный пиджак, белую рубашку и галстук. Я желал произвести на судью хорошее впечатление. Полчаса я простоял в моей ванной у зеркала, репетируя выражение лица с каким я буду произносить: "Клянусь говорить правду и только правду!" Остановился я на кротком, покаянно-монашеском выражении, виденном мною недавно по кабельному ТиВи на лице актрисы, игравшей неверную жену. Кроткое выражение я решил сопроводить вздохом раскаяния и сожаления, и старорежимно потупить взор. Уже одев меховое пальто - дубленку, я с грустью прошелся, спускаясь, по всем пяти этажам богатого дома. Он был пуст, я был в это утро один в доме. У меня возникло ощущение, что мне не придется вернуться сюда, в блаженную теплоту, к милым моему сердцу предметам, каковые я подсознательно считал своими, принадлежащими мне, а не боссу.
Уже стоя в сабвэе, на станции линии IRT я пожалел, что надел дубленку, подумал, что совершаю непоправимую ошибку, являясь пред очи судьи в новенькой апельсиновой шкуре ниже колен... Я испугался и даже хотел было вернуться и надеть что-либо попроще, но взглянув на часы, сообразил, что у меня уже нет времени.
Я поднялся из сабвэя на Канал-стрит, и пошел по ней на Вест. Полусонная еще улица, однако шевелилась уже. Из кофе-шопов исходили пары жидкого американского кофе. Особенно трудолюбивые китайцы уже выкатывали из глубин домов кучи всяческого хлама, дабы предлагать их взорам граждан. Животастые грузчики, поддев железными зубьями перекрашенные заново машины неизвестного назначения волочили их по тротуару. Потасканная блондинка, что-то жуя, зацепила железным багром распяленные на вешалке джинсы и укрепляла их над щелью своей лавки подержанных одежд. Люди мирно жили себе, а я шел быть наказанным. Я вздохнул, и сжав в кармане проклятую розовую бумагу, свернул на Вест Бродвей.
Бедно одетые и плохо выглядящие люди непрерывно входили в здание суда, дверь-ворота не закрывалась, но лишь передавалась из рук в руки. Множество раз бывая здесь по соседству - в Эмиграционном Сервисе на Федерал-Плаза, я равнодушно проходил мимо здания суда, и не догадываясь, что такое важное для жизни Нью-Йорка здание существует рядом. Передо мной в массивные ворота втиснулась совершенно печальная пара. Высокий и сгорбленный, пыльный старик с лицом напоминающим сырой Хамбургер поддерживал под руку "ее", нос женщины наплывал на губу, в костлявой руке дымилась сигарета.
Внутри был зал. Как церковь или внутренности харьковского ломбарда, зал уходил куда-то ввысь, под купол. А оттуда, сверху лилось вниз на посетителей сияющее правосудие - множество ламп дневного света равнодушных и безглазых как правосудие, также незаинтересованных, каким должно быть правосудие лучшего качества. В зале за исключением нескольких, уходящих в глубину его фигур, вовсе не было людей. Куда же они девались, входя? Может быть проваливались под землю?
Осмотревшись, я обнаружил стену из очень высококачественного и красиво нарезанного дерева. В стене были несколько крошечных окошек. Увидев в одном из них, зарешеченном, голову с очками на ней, я обратился к голове: Скажите мне, пожалуйста... - начал я самым. сладким подхалимажным голосочком. - Повестку? - прохрипела голова. - Ты имеешь повестку? Я сунул голове розовую бумагу. Я, честно говоря, надеялся, что очкастый рассмеется и скажет "Что вы, молодой человек, шуток не понимаете... Не морочьте нам голову, валите домой, какие еще тут писания в сабвэе! У нас 1387 человек убито в этом году в Нью-Йорке, а вы тут со своими мочеиспускательными делами!" - Зал 103 - сказала голова.
В зал "103" вело несколько дверей. Войдя вслед за усатым, низкорослым, медленно двигающимся латиноамериканцом в легкомысленно светлой шляпе, он вежливо придержал для меня дверь, я понял куда девались пипл. Все они, или почти .все, находились в зале "103"! Зал кишел народом, занявшим всесидячие плоскости. Тяжелые, темного дерева старые скамьи со спинками, изготовленные в старые добрые времена, когда дела закона вершились в обстановке солидности и уважения, в присутствии мебели основательной и сильной; резко контрастировали с пластиковыми, наспех отлитыми .из отходов цивилизации, стульями различных цветов - гарнитуром нашего спешащего и. легкомысленного века. Я осторожно уселся На один из стульев. Усевшись, осторожно огляделся.
Впереди за рядами лохматых и лысых голов (я немедленно отметил, что у меня была самая аккуратная прическа в этом зале) находилось возвышение. Как бы пюпитр дирижера или кафедра проповедника. Судя по виденным мною кинофильмам на судебные темы, они предназначалась Судье. По обе стороны от кафедры возвышались два менее впечатляющих пюпитра. Если верить все тем .же кинофильмам, эти шишки-пюпитры могли быть занимаемы прокурором, адвокатами или же сменяющимися свидетелями. У дальней стены (с двумя дверьми) помещалось странно свежее звездно-полосатое полотнище - знамя страны, в которой я живу. Набегая на знамя головами и фуражками, курсировали несколько полицейских и одна полис-женщина.
Начался десятый час утра. Подавленная тупость и страх человеческой толпы закономерно сменились кратким успокоением. Нагрелись под задницами сидения, согрелись легкие, вдыхающие и выдыхающие коллективный, прелый, нечистый, но теплый запах человеческих тел, закутанных в зимние тряпки. Народ временно осмелел, забормотал, зашевелился. Десяток мужчин вышли в коридор покурить. Девка в меховой поддергайке из кролика извлекла из сумочки зеркало и занялась подкрашиванием глаз. Я знал, что девкина поддергайка стоит 99 долларов. Проходя по Канал-стрит я видел точно такую же, раскачивающуюся на зимнем ветру. Покончив с глазами, девка высморкалась...
- Fucking judge! - Толстый парень-блондин в синей куртке и тесных джинсах, обтягивающих объемистые женские ляжки, пошевелился на соседнем стуле. Я оглядел толпу. Блондинов, на первый взгляд, в ней больше не было. Преобладали черные волосы и черные лица. Очкастых было еще двое. Пожилой, с сединой в волосах, черный, одна дужка пластиковой оправы была оплетена синей изоляционной лентой; и пожилой же, маленький дистрофик-дядька, одетый почему-то в синий халат. Типа халатов, какие носят подсобные рабочие в советских гастрономах. - Fucking judge! - повторил блондин, поймав мой взгляд. - Он спит еще, эта поганая свинья! - Блондин ударил кулаком правой руки о ладонь левой.
Обернувшись, я увидел вдалеке небольшую фигурку бандита. В светлом плаще, шарф одним длинным концом выпал из плаща и завис над тротуаром.
- Поддатый вернулся. - Костя заторопился. - Бывай, Эд! Я как-нибудь зайду. Гульнем вместе...
Поеживаясь от холода, подняв воротник пальто я пустился по Материалистической улице. Несмотря на холод, листья еще не опали.
На следующий день на продбазе, таская ящики и мешки, мы поговорили с Толмачевым о моем бывшем "подельнике" Косте и его новых друзьях.
- Бембель чокнутый, - сказал Толмачев уверенно. - Он скоро сядет, как пить дать. Помяни мое слово. Они нажираются водки и идут искать на свою жопу приключений, осатанелые, все круша на пути. Грабят, рубят, режут. Как в психической атаке. В прошлую субботу парня с Тюренки за то, что девку свою защищал, бритвой порезали. Жить будет парень, но глаз вытек. Девку изнасиловали. Я таких гадов сам бы стрелял. Своими руками. Он психопат, этот Бембель. А два сосунка, Кот твой и "Суворовец", больше его зверствуют, потому как взрослыми перед большим бандитом хотят нарисоваться. - Толмачев неодобрительно и зло сплюнул.
Толмачев сам сел через неделю после нашего разговора. Его арестовали во время работы. Однако предсказание Толмачева по поводу Бембеля и ребят сбылось.
В январе 1962г, в субботу, по пушистому снегу отправился я в Стахановский клуб на танцы. Толик Карпов, красивый спортивный брюнет, прибежал к клубу когда все мы уже замерзли, но внутрь нас еще не пускали. Знаешь последнюю новость, Эд? Дружка твоего, Кота сегодня утром замели. И Славку. И Бембеля. - Он не знал, в чем их обвиняют. Постукивая ногами, чтобы согреться, мы обсудили новость. Без особенных эмоций. Салтовских ребят арестовывали часто. Мои эмоции были куда сильнее эмоций Карпова и прочих, с Костей я учился в одном классе и несколько лет ходил на "дела". Все сошлись на
том, что сунут ребятам по тройке-пятерке максимум лет, ну Бембелю дадут больше, как рецидивисту. - Кстати, Эд, - сказал Карпов, - они тебя тут вчера искали у Стахановского... Спрашивали где ты. Уже поддатые, или хуй его знает, наркоты может глотанули. Чумной у них был вид. Юрка, говорят, наркоман...
Мне ничего о наркомании Юрки не было известно. Ну я и сказал, что не знаю. Что вроде нет. Дома, после танцев, уже в первом часу ночи, я встретил на кухне соседку "тетю Лиду" в халате. "Тете" Лиде было двадцать пять лет. Она пила, сидя за своим столом, чай. Явилась только что с завода, со второй смены. - Ребят своих видел? Костю и другого, симпатяга с золотым передним зубом? - спросила тетя Лида приветливо. - Они к тебе вчера приходили. Только ты с мамкой ушел, они стучатся...
Я понял, что мне повезло, хотя не представлял еще насколько. Устав от нытья матери по поводу того, какой я неродственный, несемейный, как я всегда, подобно волку смотрю в лес, и прочее... я согласился поехать с ней к нашей единственной, пусть и фальшивой родственнице в Харькове, к тете Кате Захаровой на день рождения. В приличный центр Харькова, на улицу Бассейную. Счастливейшим образом материнская победа над моей необщительностью пришлась аккуратно именно на роковой этот вечер. Я бы конечно пошел с ребятами, если б они меня застали дома... "Фальшивой" родственницей я назвал тетю Катю потому, что родственность держалась лишь на общей для обеих девичьей фамилии: Зыбина, и Горьковской области как месте рождения. Никакими документами родственность не была подтверждена. Но им нравилось считать, что они родственницы. У Захаровых в тот вечер было менее скучно чем обычно. Валька, сын Захаровых, на пять лет старше меня, пришел со здоровенным типом по имени Лука, студентом-медиком. Начинающий Эскулап пугал нас и развлекал рассказами об анатомической практике, он проходил ее в морге.
К концу зимы во внешний мир стали просачиваться кое-какие детали готовящегося процесса. Дело оказалось серьезнее, чем мы думали... Трое вышли в пятницу вечером на ставшие уже обычными "поиски на свою жопу приключений", как охарактеризовал их деятельность Толмачев. Они доехали в трамвае до определенной точки города, и пошли, высматривая удобный случай. Удобным случаем был в этот вечер продовольственный магазин, в котором, кроме нескольких продавцов, были лишь два покупателя... Юрка прыгнул с бритвой к директору, бритва поместилась у горла директора, Славка навел пистолет на продавца. Костя вынул штык... Один из посетителей, мирно покупавший триста грамм конфет "Красная шапочка" оказался народным дружинником и попытался сбить с ног Костю, и тот, не совсем зная как это делается, сунул в посетителя штык. (Советский гражданин -существо странное. Он может быть покорен как голубь, но вдруг повинуясь капризу страстей вдруг очнется и пойдет себе на револьвер бандита, получать пулю в грудь, он неуравновешен и опасен, советский гражданин)... Покончив с магазином, трое продолжили поиски приключений...
Но только уже весной стали говорить об этой девочке, которую они, как тогда выражалась шпана, "заделали хором". Вначале девочка просто добавлялась в конце списка ко множеству бесчинств совершенных бандой в ту роковую ночь. Впоследствии девочка выросла в самое главное преступление и поместилась во главе списка. Объяснялось это просто. Правительство приготовило новый закон об изнасиловании и им нужен был вопиющий пример. Кровавые жертвы должны быть принесены новому закону. Дабы напугать население. И тройка моих безобразных друзей имела несчастье попасть на глаза ЗАКОНУ.
Все их другие преступления, куда, кстати сказать, более серьезные (попытка преднамеренного убийства, нападение с огнестрельным оружием, несколько ограблений!) небрежной рукою закон сдвинул со стола. Осталась эта девочка. Несовершеннолетняя. Пятнадцать лет.
Она шла по какой-то улице и ее обогнал знакомый парень. Отдаленно знакомый, она знала его только по кличке и в лицо. И все. Он поздоровался с ней, и через полсотни метров, она видела, пожал руку одному из трех парней, идущих впереди. И ушел в темноту... Впоследствии, после нападения, она не могла вспомнить лиц и каких-либо деталей, и вдруг, совсем уже стало светло в милицейском госпитале, вспомнила этого парня. Только кличку. Но мусора без проблем выяснили кто он, и через полчаса уже стояли у его постели. Тряхнули, врезали несколько раз, и только после этого задали вопрос. Он сказал все, что знал. Еще через полчаса они взяли Славку с "огнестрельным оружием" под подушкой, он отсыпался еще. Костю - второго. И Юрку...
Заходили слухи. "Хотят подвести ребят под новый закон". Тревожились, но так как текст еще не был опубликован, то тревога пока не расшифровывалась. Когда областной судья зачитал приговор: всем троим расстрел, никто в зале не был подготовлен, включая защитников. Людка упала в обморок. В "Социалистычной Харкивщине" наутро появилась заметка (я вырезал ее) с упоминанием жирным шрифтом, что приговор областного суда скрепили своими подписями самолично Председатель Президиума Брежнев и секретарь Георгадзе. Салтовка оцепенела. Все поняли, как страшно не повезло ребятам. А я понял, насколько повезло мне.
В памяти моей запечатлелось Юркино лицо в момент столпотворения в двери, окруженное чекистскими флажками. Пружинистый виток черного чуба на лбу, золотой и черные зубы и улыбка. Ну да, его
жизнь была неразумной короткой жизнью молодого бандита, свирепого шакала, но на смертный приговор он отреагировал героем Шекспира. Когда придет мой самый важный час, я попытаюсь скопировать Юркину улыбку презрения и превосходства. Может быть так улыбался разбитыми губами бандит Степан Разин, когда вели его в цепях на Лобное место чекисты того времени, романовские Мусора.
МЕЖДУ БЕЛЫМИ
Когда мы наконец вышли из сабвэя на 59-й у Централ-парка, было четыре часа утра. Она еще подымалась по ступеням, а я уже писал, отвернувшись к каменной стене - ограде Централ-парка. От стены крепко несло мочой, без сомнения не я первый облюбовал это место для мочеиспускательных целей. Она обошла меня и остановилась у края тротуара, ожидая. Писал я долго. Мы ехали из самого даун-тауна, плюс нам пришлось минут сорок ждать поезда. Мы возвращались из "Мад-клаб".
Струя мочи все не ослабевала, мощный поток, журча между моих расставленных ступней, утекал в ночь. Сзади послышались шаги, кто-то неторопливо поднимался из сабвэя. Я не отреагировал на звук шагов и продолжал писать. Только в момент, когда меня больно ткнули в ребро, поток мочи наконец прервался. - Что ты делаешь, говнюк?
Я обернулся. Сзади стоял полицейский и постукивал дубинкой по руке.
- Я извиняюсь, офисэр, - сказал я,-но я очень захотел отлить. Подошла Сэра. Как она впоследствии рассказывала, ей показалось, что полицейский собирался врезать мне дубинкой. - Мы долго ждали сабвэя, офисэр, - сказала она.
- А кто ты такая? - мрачно спросил полицейский. Ближайший фонарь находился за его спиной в нескольких десятках ярдов, потому лицо под козырьком фуражки было загадочно-темным. - I am girl-friend.*
- Подыми руки, boy-friend*. - приказал мне полицейский. - Руки к стене! - Поворачиваясь, я успел заметить, что вниз по ступеням сабвэя стоит его напарник и держится за рукоять револьвера.
Страж порядка пробежался по моему телу, начиная от щиколоток и вверх. Задержался, исследуя плащ. Кроме ключей у меня в карманах ничего не было. Слава Богу, ибо обычно я таскал с собой серьезные вещи.
В руках его появился блокнот. - Фамилия? Я мог сказать ему любую фамилию, но я сказал настоящую. - Имя?
Опять-таки я мог назвать любое имя, но я назвался "Эдвард". Я послушно продиктовал ему адрес дома, где я жил и служил батлером. Документов он у меня не спросил, может быть потому что обыскивая, убедился что у меня их нет. Почему я не соврал ему? Скорее всего по причине сознания своей правоты. Что я в конце концов сделал? Писал в четыре часа утра у ограды Централ-парка? Да сотни тысяч жителей
* герл-френд - подружка. * бой-френд - друг, парень с которым девушка "встречается".
Нью-Йорка ежедневно писают на его улицах среди бела дня! Полицей-скому или было совсем скучно или же в эту ночь у него было особенно плохое настроение. ]
Он оторвал от блокнота листок и протянул мне. "Явитесь в down-town*семнадцатого декабря. На суд. - Да в чем он виноват!? воскликнула Сэра возмущенно. - В том, что мочеиспускался в сабвэе. - В каком сабвэе? Мы стоим на 59-й Стрит, - сказал я. - Судья разберется. Шагайте отсюда, покуда я в хорошем настроении.
Сэра схватила меня как ребенка за руку, и мы зашагали на Ист-Сайд. Если это его хорошее настроение, то каково же его плохое? ска-зала она, когда мы переходили Пятую авеню. Вокруг было отвратительно пусто, и только клубы дымов поднимались из тротуара Город напоминал котельную Дьявола. - Ты, надеюсь, не собираешься идти в этот глупый суд?
- Пойду, - сказал я. - Раз уж я дал адрес и свою настоящую фамилию, то придется пойти.
- Не будь идиотом! - Сэра остановилась. - Дай посмотреть, что он там написал... 1
Я извлек из кармана розовый листок и протянул подружке. Подружка прочла и захохотала. - Что за глупый "сор"* . Никогда в моей жизни я не видела более глупого документа. - "Причина вызова в суд - " "Мочеиспускание в сабвэе". Нет, ты не пойдешь, Эдвард, это глупо. Обхохочешься. В этот суд, в даун-тауне привозят бандитов, обвиняемых в вооруженных ограблениях, в изнасилованиях, в убийствах, а ты пойдешь туда с розовой бумажкой где сказано, что ты "мочеиспускался в сабвэе? Глупо!
- Тебе этого не понять, - сказал я. - Ты родилась в этой стране. Я же эмигрант. Все, что совершает эмигрант, увеличивается в размеpax во много раз. Я не хочу, чтобы впоследствии у меня в биографии было пятно. Кто ее знает, эту судебную администрацию, что от нее ожидать! Заложат копию розового листка, оставшуюся у полицейского, в компьютер и будет она фигурировать в моем "деле" всю мою жизнь. Они не напишут "мочеиспускался в сабвэе", но ограничатся определением "обвиняемый по статье такой-то не явился в суд". И по- лучится, что я формально "беглец", беглец от закона, скрывающийся от закона человек - outlaw. Ебал я это удовольствие, Сэра, я пойду в этот трижды ебаный суд через месяц. И я хочу, чтобы ты пошла со мной
* явитесь в даун-таун - Нью-йоркский уголовный суд расположен в даун-тауне (нижнем городе), и Кан"л-стрит.
* * Коп - презрительное прозвище американских полицейских.
как свидетель. Дабы засвидетельствовать, что я писал не в сабвэе, но на улице - это послужит смягчающим обстоятельством.
- Что за fucking глупый русский мужик! - убежденно сказала Сэра. - Я с тобой не пойду. Если ты глуп, то вовсе необязательно чтобы и я вела себя как дура. Зачем в первую очередь, ты назвал ему свой настоящий адрес? "Сор" наверняка считает, что ты соврал, и совсем не ожидает, что ты явишься в суд, как последний идиот!
Остаток пути в миллионерский дом мы громко ругались. И придя туда (босса не было в Нью-Йорке) и поднявшись в мою комнату, мы не перестали ругаться. - Глупая жопа! - кричала она. - Беззаботный продукт капиталистического общества! - кричал я. - Побочный эффект свободы! Мы улеглись на разных кроватях. А ведь собирались делать любовь.
Я никому не сказал о том, что меня будут судить. Согласно неписаным законам поведения советского гражданина, переданным мне папочкой и мамочкой так ловко, что я даже не заметил момента передачи, я решил скрыть свой социальный позор. Линда, секретарша босса, могла дать мне ценные советы и указания по поводу судов и в частности "моего" - в даун-тауне, на Вест-Бродвее. Ее школьный приятель "извращенец", незадолго до этого вновь, во второй раз угодил в тюрьму за то, что пытался дать потрогать свой член двум малолетним школьницам. Джерри часто звонил Линде из тюрьмы. Линда, не стесняясь ни босса, ни меня, и не боясь уронить свое социальное достоинство телефонной связью с преступником, вслух обсуждала каждый разговор с Джерри. Иногда с юмором, иногда раздраженно. "Извращенец" Джерри даже стал на короткое время нью-йоркской знаменитостью: о нем написала "Нью-Йорк Пост". "Извращенец получает тюрьму, атаковав невинность!" - на первой странице объявила газета, очевидно не имевшая в этот день другой, более интересной информации... Но я не посоветовался с Линдой. Я побоялся, что повестка в суд повредит моей карьере батлера, что босс может быть уволит меня немедленно, не желая, чтобы у него служил человек, способный "уринировать" в сабвэе.
Месяц, отделявший меня от даты 17 декабря, я провел в волнении. Я разыскал среди нескольких тысяч книг босса запыленный Уголовный Кодекс Штата Нью-Йорк и попытался найти в нем мое преступление. Конкретно, мое, очевидно редкое преступление не упоминалось в пухлой книжище, но повозившись с библией законов несколько часов я догадался, что "уринирование в сабвэе" относится к категории преступлений - нарушений общественного порядка. Что я объединен законом в одну группу с агрессивными алкоголиками, драчунами и крикунами на ночных улицах, с теми кто затевает скандалы в супермаркетах, в вагонах сабвэя(!) и в автобусах.
Во вторую неделю декабря значительно похолодало. Зимнее солнце угрожающе висело над холодными ущельями улиц, как бы символизируя мое отчаянное положение. "Скоро-скоро холодная рука закона возьмет тебя за плечо, Эдвард," - думая я и поеживался.Сон мой сделался нервным, я много раз просыпался среди ночи и даже кричал во сне. Чаще всего мне снилось, что за мной в миллионерский дом являются полицейские, сажают меня в полицейский автомобиль и мчат в аэропорт Кеннеди. Автомобиль, вопя сиреной, въезжает прямо на летное поле и "cops" силой вталкивают меня в самолет. "Они меня депортируют... Депортация!", - думал я с ужасом. Орал: "Не-еееееет!" И просыпался.
Фу, какая чушь! Кто же депортирует человека за то, что он пописал на улице, или, если даже принять полицейскую версию, в сабвэе? Однако "они" могут воспользоваться этой заусеницей - писанием в сабвэе, и избавиться от меня. Схватить меня за заусеницу и вытащить вон из тела Америки... Иди потом, доказывай, что ты лишь пописал... Статья номер такая-то, и .точка..." Поворочавшись в постели я решил навести порядок в своих страхах, "0'кэй, предположим худший вариант: "Они" меня да, депортируют. Но куда? В Советский Союз? Хуй-то. Они на это не пойдут. Забоятся "Эмнести Интернейшнл". И потом, как они могут депортировать меня в Советский Союз, если официально я прибыл к ним из Италии... Закон есть закон, депортировать следует в страну, откуда человек прибыл. Закон есть закон... Я повеселел и попробовал представить себя, депортированного, у подножия арки Константина в Риме. Мне понравилось мое воображаемое фото в рост на фоне Арки. Рим мне нравился всегда. В Риме жил Гоголь. Буду и я там жить. Позабыв о существовании вонючих сабвэев с крысами и Нью-Йорка, похожего зимой на котельную Дьявола. А если и итальянцы меня депортируют? Ха-ха, опять-таки, они депортируют меня не в Советский Союз, но в Вену, в Австрию, откуда я прибыл в Италию. Хорошо, но если и австрийцы меня депортируют?..
Ну, положим, сразу они этого не сделают. Пока уладят все дела с бумагами, то да се... Потом Советы еще могут послать австрийцев на хуй. Не нужен нам никакой батлер мистера Грея, бывший неофициальный московский поэтишка! Мы знать его не хотим, даже в сибирских лагерях он нам на хуй такой не нужен, живите с ним сами, и возитесь с ним, и пусть он обписает все ваши сабвэи! В Вене, кажется, уже выстроили метро. Когда я жил там в 1974 году, то окрестности собора Святого Стефана все были разрыты к чертовой матери! Австрийцы строили свой сабвэи...
0'кэй, предположим еще раз худший вариант... Все меня депортировали и я приземляюсь в Боинге-707 в аэропорту Шереметьево... Выхожу, сопровождаемый здоровым австрийским бульдогом (конечно сотрудником СIA) и он, подведя меня к советским таможенникам, злорадно улыбаясь, говорит мне: "Вот тут и писайте, ком-рад, сколько вам угодно!" И уходит. А таможенники меня игнорируют. Меня ждет, руки в карманы, кагэбэшник Антон Семенович, молодой человек в круглых позолоченных очках, тот самый, который беседовал со мной несколько раз в 1973 году.
Несколько повзрослевший. "Ну как, прогулялись галопом по Евро-пам-Америкам, Эдуард Вениаминович?" - спрашивает он. - "Что, и там не ужились, мистер? Попробуем отправить вас в еще одну часть света, где может быть вы задержитесь. Кстати там нет сабвэев и можно писать где хотите." "Куда это вы меня?", спрашиваю я осторожно, догадываясь уже куда. "А в Сибирь, в Магаданский край", - отвечает Антон Семенович, и улыбается. "А я Сибири не боюся! Сибирь ведь тоже русская земля!" - заявляю я вдруг нахально, использовав слова народной песни. Сам же думаю, что ничего страшного - в Сибири я всерьез займусь самообразованием и сделаюсь плодовитым как Солженицын. Я закрыл глаза и увидел себя в валенках с галошами, в тулупе и шапке, сидящего за грубо сделанным деревянным столом... И я заснул, так и не узнав, что мне ответил Антон Семенович на мое наглое заявление.
Несмотря на юмористически-легкомысленные сны, я нервничал по-настоящему. Абсурдность закона была мне хорошо известна. Я знал по опыту, как легко быть затянутым в машину закона, даже если вначале она лишь прихватила тебя за краешек разметавшихся одежд. Подергав легонько, неумолимая, она втянет тебя внутрь и измелет до смерти, как разметавшийся по ветру шарф Айседоры Дункан, попав в колесо ее автомобиля, задушил знаменитую женщину.
Семнадцатого, в холодном свете утреннего солнца я облачился в светлые брюки, итальянский бархатный пиджак, белую рубашку и галстук. Я желал произвести на судью хорошее впечатление. Полчаса я простоял в моей ванной у зеркала, репетируя выражение лица с каким я буду произносить: "Клянусь говорить правду и только правду!" Остановился я на кротком, покаянно-монашеском выражении, виденном мною недавно по кабельному ТиВи на лице актрисы, игравшей неверную жену. Кроткое выражение я решил сопроводить вздохом раскаяния и сожаления, и старорежимно потупить взор. Уже одев меховое пальто - дубленку, я с грустью прошелся, спускаясь, по всем пяти этажам богатого дома. Он был пуст, я был в это утро один в доме. У меня возникло ощущение, что мне не придется вернуться сюда, в блаженную теплоту, к милым моему сердцу предметам, каковые я подсознательно считал своими, принадлежащими мне, а не боссу.
Уже стоя в сабвэе, на станции линии IRT я пожалел, что надел дубленку, подумал, что совершаю непоправимую ошибку, являясь пред очи судьи в новенькой апельсиновой шкуре ниже колен... Я испугался и даже хотел было вернуться и надеть что-либо попроще, но взглянув на часы, сообразил, что у меня уже нет времени.
Я поднялся из сабвэя на Канал-стрит, и пошел по ней на Вест. Полусонная еще улица, однако шевелилась уже. Из кофе-шопов исходили пары жидкого американского кофе. Особенно трудолюбивые китайцы уже выкатывали из глубин домов кучи всяческого хлама, дабы предлагать их взорам граждан. Животастые грузчики, поддев железными зубьями перекрашенные заново машины неизвестного назначения волочили их по тротуару. Потасканная блондинка, что-то жуя, зацепила железным багром распяленные на вешалке джинсы и укрепляла их над щелью своей лавки подержанных одежд. Люди мирно жили себе, а я шел быть наказанным. Я вздохнул, и сжав в кармане проклятую розовую бумагу, свернул на Вест Бродвей.
Бедно одетые и плохо выглядящие люди непрерывно входили в здание суда, дверь-ворота не закрывалась, но лишь передавалась из рук в руки. Множество раз бывая здесь по соседству - в Эмиграционном Сервисе на Федерал-Плаза, я равнодушно проходил мимо здания суда, и не догадываясь, что такое важное для жизни Нью-Йорка здание существует рядом. Передо мной в массивные ворота втиснулась совершенно печальная пара. Высокий и сгорбленный, пыльный старик с лицом напоминающим сырой Хамбургер поддерживал под руку "ее", нос женщины наплывал на губу, в костлявой руке дымилась сигарета.
Внутри был зал. Как церковь или внутренности харьковского ломбарда, зал уходил куда-то ввысь, под купол. А оттуда, сверху лилось вниз на посетителей сияющее правосудие - множество ламп дневного света равнодушных и безглазых как правосудие, также незаинтересованных, каким должно быть правосудие лучшего качества. В зале за исключением нескольких, уходящих в глубину его фигур, вовсе не было людей. Куда же они девались, входя? Может быть проваливались под землю?
Осмотревшись, я обнаружил стену из очень высококачественного и красиво нарезанного дерева. В стене были несколько крошечных окошек. Увидев в одном из них, зарешеченном, голову с очками на ней, я обратился к голове: Скажите мне, пожалуйста... - начал я самым. сладким подхалимажным голосочком. - Повестку? - прохрипела голова. - Ты имеешь повестку? Я сунул голове розовую бумагу. Я, честно говоря, надеялся, что очкастый рассмеется и скажет "Что вы, молодой человек, шуток не понимаете... Не морочьте нам голову, валите домой, какие еще тут писания в сабвэе! У нас 1387 человек убито в этом году в Нью-Йорке, а вы тут со своими мочеиспускательными делами!" - Зал 103 - сказала голова.
В зал "103" вело несколько дверей. Войдя вслед за усатым, низкорослым, медленно двигающимся латиноамериканцом в легкомысленно светлой шляпе, он вежливо придержал для меня дверь, я понял куда девались пипл. Все они, или почти .все, находились в зале "103"! Зал кишел народом, занявшим всесидячие плоскости. Тяжелые, темного дерева старые скамьи со спинками, изготовленные в старые добрые времена, когда дела закона вершились в обстановке солидности и уважения, в присутствии мебели основательной и сильной; резко контрастировали с пластиковыми, наспех отлитыми .из отходов цивилизации, стульями различных цветов - гарнитуром нашего спешащего и. легкомысленного века. Я осторожно уселся На один из стульев. Усевшись, осторожно огляделся.
Впереди за рядами лохматых и лысых голов (я немедленно отметил, что у меня была самая аккуратная прическа в этом зале) находилось возвышение. Как бы пюпитр дирижера или кафедра проповедника. Судя по виденным мною кинофильмам на судебные темы, они предназначалась Судье. По обе стороны от кафедры возвышались два менее впечатляющих пюпитра. Если верить все тем .же кинофильмам, эти шишки-пюпитры могли быть занимаемы прокурором, адвокатами или же сменяющимися свидетелями. У дальней стены (с двумя дверьми) помещалось странно свежее звездно-полосатое полотнище - знамя страны, в которой я живу. Набегая на знамя головами и фуражками, курсировали несколько полицейских и одна полис-женщина.
Начался десятый час утра. Подавленная тупость и страх человеческой толпы закономерно сменились кратким успокоением. Нагрелись под задницами сидения, согрелись легкие, вдыхающие и выдыхающие коллективный, прелый, нечистый, но теплый запах человеческих тел, закутанных в зимние тряпки. Народ временно осмелел, забормотал, зашевелился. Десяток мужчин вышли в коридор покурить. Девка в меховой поддергайке из кролика извлекла из сумочки зеркало и занялась подкрашиванием глаз. Я знал, что девкина поддергайка стоит 99 долларов. Проходя по Канал-стрит я видел точно такую же, раскачивающуюся на зимнем ветру. Покончив с глазами, девка высморкалась...
- Fucking judge! - Толстый парень-блондин в синей куртке и тесных джинсах, обтягивающих объемистые женские ляжки, пошевелился на соседнем стуле. Я оглядел толпу. Блондинов, на первый взгляд, в ней больше не было. Преобладали черные волосы и черные лица. Очкастых было еще двое. Пожилой, с сединой в волосах, черный, одна дужка пластиковой оправы была оплетена синей изоляционной лентой; и пожилой же, маленький дистрофик-дядька, одетый почему-то в синий халат. Типа халатов, какие носят подсобные рабочие в советских гастрономах. - Fucking judge! - повторил блондин, поймав мой взгляд. - Он спит еще, эта поганая свинья! - Блондин ударил кулаком правой руки о ладонь левой.