Лимонов Эдуард. Великая мать любви

   В гастрономе рядом с домом Андрюшки он купил бутылку водки. Протягивая ему бутылку продавщица сказала: "Ты видел себя сегодня в зеркале, паренек?" Паренек кивнул.
   Дверь открыл Ворошилов. Похожий на рыбу камбалу, поставленную на хвост, Игорь сменил поэта на почетной должности ближайшего приятеля и квартиранта Андрюшки. "Лимоныч, бля, ты как смерть! Андрюха, посмотри, на кого он похож! Ни кровиночки в лице!"
   Бородатый Андрей с кистью в руке вышел в прихожую. "Что с тобой, Лимоныч! На хуя ты в таком состоянии разгуливаешь по улицам... Хочешь коньки откинуть?"
   "У него цинга," - сказал Ворошилов.
   "Открой рот," - попросил Андрюшка.
   "Я три часа к вам шел, через всю Москву", - объяснил поэт. И открыл рот.
   Фельдшер Лозин подтвердил, что Ворошилов прав, у поэта во рту цинга. И что сегодня уже поздно, но завтра он поведет поэта к знакомому доктору. У фельдшера Андрюхи было множество знакомых докторов, потому что мама фельдшера была доктор и в настоящее время находилась в Бухаресте, на должности доктора советского посольства. До этого мама работала доктором в советском посольстве в Пекине. Андрюха, которого мама еще в нежном возрасте запихала в фельдшерскую школу, медицину не любил, он хотел быть художником. В описываемое время он несколько ночей в неделю ходил на малолюдный заводик недалеко от дома и спал там, безуспешно ожидая что кого-нибудь из рабочих окатит горячим маслом или раздробит палец машиной. Увечья случались редко и сэкономленный от увечий спирт Андрюха приносил домой. Его с удовольствием поглощал сам Андрюха и его друзья и квартиранты.
   "Нужно очень стараться, чтобы заболеть цингой в Москве, да еще летом, констатировал Андрюха совсем невеселым тоном. - Боюсь что придется тебя госпитализировать. Слишком далеко зашла болезнь. Почему ты не позвонил мне, Эд?" повернулся ко мне. "Я очень рад тебя видеть опять, Эдуард. Ты единственный живой человек среди моих знакомых. Остальные - ходячие мертвецы."
   "Слишком сладко, Леопольд. Но все равно - спасибо за комплимент." - В глазах Леопольда, я полагаю, я выгляжу этаким срочно прибывшим из недр народа Джек Лондоном, живым и энергичным, не затронутым европейским гниением и увяданием Джеком. Противоположностью гниению и увяданию - писателем со свежей кровью. Каждый видит, что хочет. Мне Леопольд представляется порой умирающим от декадентства Мефистофелем, соблазнительным и лукавым проводником по их миру, который теперь и мой мир.
   "И ты очень хорошо выглядишь, - продолжал Леопольд, оглядывая меня так, как будто только что меня увидел. - Черное тебе очень к лицу. Великолепная куртка с громадными по моде плечами, но почему попугай?" (На моей куртке во всю спину распластался розово-белый хищник с мощным клювом).
   "Попугай, Леопольд, - сильная птица. Клювом он разбивает такие орехи, какие человек раскалывает молотком. На Востоке попугай - символ разбоя и агрессивной силы, как на Западе орел."
   "Разбогател, покупаешь дорогие вещи."
   "Куртка подарена приятелем в Штатах, плечи я купил в БШВ и вшил их в куртку сам. Не забывай, что я работал портным, Леопольд."
   "Когда уже у тебя будут деньги, Эдуард?" Я пожал плечами.
   "Будут, будут..." - ободрил он меня, хотя меня не нужно ободрять. Это я обычно ободряю Леопольда. Несмотря на его несомненную энергичность в реальном микромире Парижа, в больших вещах, как-то: смерть, любовь, цель жизни... Леопольд беспомощно путается и сомневается. У него бывают тяжелые депрессии. Иногда он звонит мне среди ночи и плаксиво просит увидеться. Обычно он приезжает на своей машине, забирает меня и мы сидим в ночных кафе и он ноет и мы злословим и обсуждаем прохожих или посетителей кафе и официантов. Всех живых существ, имевших несчастье попасть в наше поле зрения. От злословия ему становится легче. У Леопольда зоркий взгляд и он безжалостен...
   "Посмотри как он движется - речь идет о человеке с бородой, направляющемся к выходу вслед за длинноносой блондинкой. - Как он глупо, скованно и несмело движется. Он ничего не может в постели. Я уверен. Размазня. Плохой мужчина." Не зная своего приговора бородатый втискивается в подставленное ему пальто.
   "Она знает! - торжествующе вскрикивает мне в ухо Леопольд, и в азарте естествоиспытателя хватает меня за руку. - Я поймал ее взгляд. Она знает, и она поняла, что я знаю... "
   "Кто она?"
   "Его дама. Она знает, что он желе в постели. Но он богат, он водит ее в "Липп", покупает ей подарки, потому она спит с ним, бессильным, вынужденно... Она чуть-чуть насмешливо и грустно мне улыбнулась. Тебе не кажется что у нее вагнеровское лицо?"
   Из всех персонажей опер Вагнера я знаю только Брунгильду. И то только потому, что так называла себя одна моя знакомая девушка. Насколько я себе представляю, Брунгильда должна быть огромного роста здоровенной германской бабищей. Уходящая с бородатым, длинноносая на мой взгляд, не соответствует типу Брунгильды. Я решил дипломатично промолчать, не желая признаваться в своей некомпетенции по поводу вагнеровских женщин.
   Леопольд Мефистофилевич не упустил случая указать мне на убожество моего музыкального образования. "Ты не любишь классическую музыку, Эдуард!" - торжествующе объявил он. Возможно тут играют роль и его национальные чувства. Одно из национальных чувств. Кроме турецкой, в жилах моего Леопольда течет и германская кровь. Текут еще тихо французская и итальянская.
   "Не люблю классическую музыку. Даже ненавижу ее, - согласился я. - Если бы тебя, Леопольд, в детстве так насиловали классической музыкой, как меня бедного советского ребенка, и ты бы ее возненавидел. Ее изрыгает ежедневно советское радио, в порциях достаточных, чтобы убить слона... Все мое детство прошло под заунывные звуки Чайковского и ему подобных нудников. Классическая музыка соединяется в моем воображении с манной кашей, противно тикающими стенными часами и насильственным погружением в постель в девять часов. Ненавижу ее, навязанную извне, а не выбранную мной самим, также как и занудного графа Льва Толстого, которого нам вдалбливали в головы в школе..."
   "Толстой хороший писатель, - обиделся за Толстого Леопольд, и хотел было подлить себе и мне Шато-лафит, 1972, но подошедший старый официант укоризненно покачал головой и авторитарно забрал у Леопольда из рук бутылку. - "...Хороший... Несколько скушноват, это есть. И слишком много проповедей в его романах... Устарел чуть-чуть... - неожиданно для самого себя закончил Леопольд. - ...Но вот Чехов... Чехов - удивительно современный писатель."
   Я скорчил мину, перешедшую в гримасу отвращения. "Вы, - сказал я, подчеркивая это "вы", - западные интеллектуалы, играетесь в свои увлечения с убежденностью малых детей. Чехов был и всегда останется нуднейшим бытописателем конца девятнадцатого века. Он описал реальную российскую мидллклассовую скуку, скушнее которой не существует в природе. В сотнях его рассказов, в его пьесах, всегда одна и та же ситуация: беспомощные негерои утопающие в бессмысленности жизни, не знающие что делать, куда себя девать и как жить. Три сестры собирающиеся уехать в Москву. Тьфу, противно! Леопольд, когда я решил, что я должен уехать из провинциального Харькова в Москву, я погрузил свои пожитки в черный чемодан, и уехал в Москву..."
   Леопольд улыбался. "Ты наверняка думаешь сейчас что у меня вульгарный подход к русской литературе, - продолжал я. - Но это моя литература, я о ней знаю множество нюансов. Западный подход к. Чехову слишком современный. Вы видите в беспомощности его героев экзистенциальные ситуации, я же вижу все тех же раздражающих меня своей глупостью, нерешительностью и вялостью моих соотечественников... Был такой писатель Гончаров..."
   "Я знаю, я читал," - вставил Леопольд. Он все читал, сука образованная.
   "У Гончарова есть роман "Обломов". Главный герой - помещик Обломов на протяжении всего романа в основном валяется на постели в халате, то-есть действие происходит в одной комнате. Гончаров написал "Обломова" в середине девятнадцатого века. Если очень захотеть, можно увидеть в Гончарове гениального предтечу Джойса или по меньшей мере Перека, Саррот или Бютора. Плюс, на зависть авторам вашего самого нового романа, все титулы романов Гончарова начинаются с буквы "О". "Обломов", "Обрыв", "Обыкновенное лето"...
   Принесли вареную говядину, и мы заткнулись на некоторое время. Разница между грубыми и изысканными блюдами состоит только в том, где вы их едите. Дымящееся варево, поставленное перед нами, в деревенской забегаловке показалось бы грубым. Вареная говядина с вареной крупной картошкой и морковью, поданные в "Липпе", очевидно считаются изысканным блюдом.
   Мы поедали нашу говядину, запивая ее вином, и продолжали злословить по поводу посетителей ресторана. Группа старичков, обернувшись, дружно заглянула в объектив фотоаппарата, направленного на них также старичком, отошедшим для этого в самый недоступный угол зала. Недоброжелательный Леопольд предположил, что группа - члены корпорации владельцев фабрик туалетной бумаги. В момент, когда старичок нажал кнопку своего аппарата, я закрыл лицо рукой, так как мне показалось, что мы с Леопольдом также попадаем в объектив.
   "Эдуард, ты - советский шпион! - торжествующе объявляет Леопольд. Это его дежурное удовольствие. Он утверждает, что нееврей, молодой (хм...), мускулистый русский мужчина не может не быть советским шпионом. - Зачем ты закрыл лицо рукой?"
   "Чтобы Леопольд спросил меня об этом... Мое лицо давно разошлось по миру на обложках книг, чего уж тут закрываться, Леопольд. Я просто не хочу оставлять свою рожу на снимке туалетных старичков. Имею я право?"
   Леопольд и верит и не верит в то, что я советский шпион. Больше не верит. Но Леопольду нравится быть приятелем подозрительного типа. Думаю, я один из необычнейших экземпляров его коллекции. Разумеется, он коллекционирует человеков.
   "Серж, когда мы с ним последний раз были здесь, в "Липпе", представляешь, Эдуард... он шел за мной, Серж..."
   "Прости, Леопольд, кто такой Серж?"
   "Бандит... Эдуард, я же тебе говорил, мой парень. Он шел сзади и увидел, что выходящий с парой баб американец задел меня плечом. Случайно, впрочем, в дверях... Серж схватил американца за галстук и потребовал, чтобы тот извинился передо мной." Как ты мог толкнуть такого человека, салоп!?.." - прорычал Серж и встряхнул беднягу..."
   Я предполагаю, что Леопольду за пятьдесят. Он на голову выше меня, строен. Леопольд следит за своим телом, в его обширной и красивой ванной комнате я часто обнаруживал брошенные гимнастические снаряды - эспандер, гантели. Разумеется Леопольд не молодеет, а лишь с успехом замедляет процесс старения. Однако особая гордость пятидесятилетнего гомосексуалиста заставляет его постоянно щеголять передо мной физическими качествами своих любовников. Их интеллектом он, напротив, постоянно недоволен. Леопольд, как и все мы в этом мире, без различия пола и возраста, хочет 'настоящей" любви, и до сих пор не устал ее искать. В начале нашего знакомства мне казалось что он рассчитывал на меня, но что с меня возьмешь, от хулиганства несколько раз я спал и с мужчинами, и все же это не моя чашка чая. Сама идея строить жизнь только на личных отношениях, давно выветрилась из моей головы. Счастье - это случайный и хрупкий баланс.
   Леопольд с его германско-турецко-итальянско-французской кровью много более пылок и сентиментален, чем русско-татарско-украинский Эдуард. "Эдуард, познакомь меня с русским моряком?" - вдруг просит он меня, мечтательно сощурив глаза. "С моряком с голубыми глазами... Или ты мне не друг?"
   Я ему друг, но где я ему возьму русского моряка в Париже.
   "Я больше не могу жить с женщинами. Все." - объявляет Леопольд.
   "Что? - не верю я своим ушам. - Когда это ты жил с женщинами?"
   "А Мишель? - обижается он. - Помнишь большую девушку? Она была у меня, когда ты первый раз пришел ко мне, притащив алкоголичку Диан." - Леопольд никогда не упускает случая лягнуть Диан и без эпитета-определения "алкоголичка" ее имя не употребляет.
   С большим трудом, пережевывая говядину, я вспоминаю очкастую крупную тень в шерстяном платье пыльного цвета. Мишель. Весь вечер стеснительно улыбалась. Был обед. Нервный Леопольд в сногсшибательном синем костюме с серебряной искрой руководил двумя горничными, потом занимал своих гостей и не обращал на Мишель никакого внимания.
   "А-аааа! Мишель..."
   "Все, хватит с меня. Их капризы меня утомили..." - притворно хмурится Леопольд.
   "Их". Кроме Мишель я не могу вспомнить ни единой женщины Леопольда. Напротив - любовников у него куча. Причем у Леопольда явное пристрастие к любовникам из преступного мира. Когда-нибудь очередной бандит перережет ему горло.
   "Познакомь меня с Сержем?" - прошу я. Просьба искренняя. Мне действительно хочется познакомиться с криминальным югославом. В татуировках. Я любопытный. Потом можно будет использовать его образ...
   "Познакомлю, - обещает Леопольд. - Я ему о тебе говорил... Правда он слишком уж примитивен... Но зато какое тело... какие мышцы... И член!.. Почему так, Эдуард, или тело или интеллект? Тело быстро надоедает, если с ним не о чем говорить... И Серж мне очень скоро надоест. Я чувствую..." пессимистично заключает Леопольд.
   Мы заказываем кофе, и я почему-то заказываю десерт, кусок пирога с клубникой. Бедняга Леопольд, - думаю я. Ему - снобу и эстэту, декаденту, неоригинальному, но неплохому художнику, живущему среди красивых предметов и испорченных книг, хочется иметь в постели второго Леопольда, но на тридцать лет моложе.
   "Если бы я был помоложе, я бы тебе помог, Леопольд".
   "Эдуард? Помоложе? Сколько тебе лет?"
   Он знает сколько мне лет, но я опять повторяю ему, убавляя все же год.
   "В твоем возрасте стыдно вообще вспоминать о возрасте. К тому же ты выглядишь на десять лет моложе, Эдуард."
   Я думаю, что я выгляжу лет на пять моложе, но молчу, не опровергаю десять.
   "Ты будешь большим писателем, Эдуард" - вдруг говорит он мне. Может быть это стало ясно ему глядя на то, как я поедаю пирог? Он в меня верит. Я сам в себя верю. Он мне пожаловался, теперь мой черед жаловаться.
   "Они до сих пор воспринимают меня как русский курьез и только, - говорю я. - "Русский Генри Миллер!" Какой я на хуй Генри Миллер. Да я Миллера терпеть не могу за его кашу из слов. Кстати, скажи мне Леопольд, тебе не кажется, что в своих вещах Миллер подражал и сюрреалистическому потоку сознания и бульварной традиционной парижской литературе, а? Для американца все эти бульварные приключения были открытием, но не для французской литературы..."
   "Помелькаешь в парижском книжном бизнесе достаточное время - станут принимать всерьез. - Леопольд отхлебывает кофе. - Не спеши."
   "И они объявили меня левым, Леопольд... А разве я левый?"
   "Я не считаю, что ты левый, Эдуард."
   "Некоторые мои взгляды удивительно правые. Но и правым меня назвать невозможно. Могу я иметь и правые и левые взгляды?"
   "Для таких как ты у них нет определений. Они отказываются воспринимать явления во всей их сложности."
   "Они". Кто они? Может быть пресса, может быть книжный бизнес. "Они" еще не принимают меня всерьез. Каждый писатель хочет, чтоб его принимали всерьез. Каждый писатель не хочет быть каждым писателем.
   В половине первого я веду его в кафе "Мабийон". Он истратил на меня наверное тысячу франков. Выйдя из "Липпа" он спрашивает, есть ли у меня деньги угостить его дринком. У меня есть сто франков.
   Так у нас заведено. Он меня угощает, потому что знает что я живу исключительно на литературные доходы и знает, какой это глупый подвиг попытка жить на литературные доходы, издав лишь одну книгу. Леопольд не то, чтобы очень распрекрасный человек, даже может быть и напротив - нехороший человек, но я его интересую и он платит за свое удовольствие со мной общаться. Я бы общался с ним и без посещений ресторанов, но он так хочет, это его дело.
   В "Мабийоне" оказалось пусто и грязно. Только несколько пьяных в разных углах да влюбленная пара, оба одетые в "новой волны" тряпки, она выше его ростом, целовались взасос. В "Мабийоне"- Леопольд вдруг стал капризным, и я решил что он опьянел. Вероятнее всего, он просто устал. Устав, он обратился к своему всегдашнему развлечению, к попыткам меня "расколоть". Ему очень хочется "расколоть" русского, понять, что же движет им. Выявить некие простые первопричины моего поведения - например желание денег, или мелкое тщеславие. Но как Леопольд не упорствует, он до сих пор натыкался только на первопричины большие, сумасшедшие может быть.
   "Зачем ты хочешь наверх, Эдуард? Там те же самые отношения как и на улице... Ты же умный парень, ты должен это понимать..."
   "Потому что я никогда не был наверху, Леопольд... И кто же я такой, говорю я себе, если не могу забраться наверх, ведь столько людей туда забралось. Только забравшись туда, я получу право презирать "верх". До тех пор все мои вздохи или обвинения "их" - только бессильные жалобы."
   "Поверь другим что все суета сует, Эдуард. Это сбережет твое время и силы."
   "Будда, к примеру, имел право презирать глупые радости этого мира, потому что по рождению он был царский сын. Он действительно познал все радости, имел их. Когда нищий от роду презирает мир из канавы, это не презрение, но бессильная зависть слабого."
   "У тебя не так много времени, Эдуард..."
   "А кого это интересует, Леопольд? Следовательно я должен жить и действовать быстрее. Да, я написал свой первый роман в 32 года, а не в 16 или в 25 лет. Я должен, следовательно, пробежать дистанцию, которую нормально развивающиеся писатели проходят обычным шагом..."
   "Прежде, чем ты сядешь писать новую книгу, Эдуард, я прошу тебя, прочти Патрика Уайта. Хотя бы один роман. Ты слышал о Патрике Уайте?"
   "Нет. Кто он такой?"
   "Австралийский писатель. В семидесятых годах получил Нобелевскую премию."
   "Я не доверяю писателям с окраин мира, получившим Нобелевские премии. Премии им дают как поощрение, в целях дальнейшего развития слаборазвитых окраинных литератур. Если не по причинам политическим..."
   "Эдуард, я тебя прошу, поверь моему вкусу. Патрик Уайт - удивительный писатель. Я напишу для тебя названия его книг. У тебя есть клочок бумаги?"
   У меня нет клочка бумаги и Леопольд, укоризненно покачав головой и протянув "Писаааатель!" выводит своей дорогой и красивой ручкой с золотым пером на обороте счета, вытащив его из-под моего полупустого бокала скотча: "Riders in the chariot". Потом, подумав, приписывает ниже: "The twi born affaire" и подвигает мне счет. "Хотя бы эти две. Обещай мне, что ты пойдешь в "Ви.Эйч.Смиф" и купишь эти книги?"
   "Куплю." - соглашаюсь я. А сам думаю, почему у людей, которые ничего кроме писем не пишут, всегда такие удобные, красивые и замечательные ручки. Я себе покупаю в БШВ ширпотребные шариковые. Очевидно в этом есть какая-то закономерность.
   Леопольд берет мою руку, только что освободившуюся от бокала скотча. "Эдуард, ты можешь сделать для меня что-то, о чем я тебя попрошу?" - Он смотрит мне в глаза "проникновенным" взором.
   "Что?"
   "Нет. Не скажу. Вначале пообещай мне, что сделаешь."
   "Но скажи мне, что ты хочешь, чтобы я сделал." "Вот видишь, какой ты! Я думал, что ты мне близок и ты мой друг," - обиженно убирает свою руку с моей Леопольд.
   "Я твой друг, но я не могу обещать тебе того, что я возможно не смогу сделать, Леопольд. Я серьезно отношусь к своему слову. Я так устроен, извини. Вдруг ты .попросишь меня чтобы я убил кого-нибудь, а я тебе уже пообещал..."
   На самом деле я разумеется не убью человека, даже если уже пообещал Леопольду, Да и мирный гомосексуалист Леопольд не попросит меня убить. Цель его детского нытья, его обиженный тон и опустившийся разочарованно турецкий нос - все та же. Ему хочется понять меня. Найти в моем поведении мелкие, жизненные, как у всех, мотивы. А я спокойно предоставляю ему свой идеализм в сочетании с восточным фатализмом.
   "Ты боишься, Эдуард, - торжествует он. - Ты побоялся пообещать."
   Я начинаю злиться. "Хэй, Леопольд, давай поговорим о чем-нибудь другом, а?"
   "Что ты думаешь делать дальше, Эдуард?"
   "Поговорить еще с тобой, пока тебе не надоест, Леопольд, и потом отправиться домой по ночному Парижу. Я буду идти и получать удовольствие думать о пустяках, - о квартирной плате, о том, что следует прочистить камин, но на это никогда нет денег... Может быть, придя, я стану варить куриный суп... Открою окно на еврейскую улицу и запах супа и старого Марэ соединятся..."
   "Я имел в виду вообще, в жизни, что ты думаешь делать дальше?"
   "В ближайшие несколько лет я не собираюсь совершать никаких революций в моей жизни. Буду писать книги и публиковать их. Становиться все более известным."
   "Ну а потом?"
   "Когда ты очень известен, можно употребить известность на что хочешь. Можно пойти в политику, основать религию или партию... Я лично хотел бы сделаться президентом или хотя бы министром внутренних дел маленького государства. Лучше - островного государства. Попробовать, что такое власть."
   "Это нереально, Эдуард. Шизофренические бредни. Я знаю, что ты сильный человек, но у тебя никогда не будет реальной власти. Может быть будет влияние на души людей, но президентом ты никогда не станешь. Безумец, ты человек без Родины. Где ты сможешь стать президентом? Нет-нет, это нереально..."
   По его выражению лица я увидел, что Леопольд и не верит мне, но и верит, он не знает, он сомневается. А вдруг...
   "У жизни в запасе множество форм существования, и она готовит смелому сюрпризы. Еще пару лет назад я был слугой в доме миллионера и чистил башмаки хозяину. Теперь я сижу перед тобой литератором, .и книга моя уже вышла на пяти языках мира."
   "Да... но стать президентом. Ты крейзи." - Леопольд улыбнулся. Он одомашненный член высокоразвитого капиталистического общества. Дух Леопольда давно кастрирован. Дальше храбрости иметь в любовниках криминала он не заходит.
   "Хочешь услышать историю, рассказанную мне моим приятелем Карлосом?"
   Леопольд кивает.
   "Было это лет пятнадцать тому назад. Юный португалец Карлос приехал в Париж и начал работать на фабрике. Денег он зарабатывал мало и потому снял комнату совместно с другим молодым фабричным рабочим. Комната была убогая и маленькая. Достаточно сказать, что в ней умещалась только одна кровать, на которой молодым людям приходилось спать вдвоем..."
   "О какая интересная история..." - оживляется Леопольд. - Ну и что же молодые люди?"
   "Каждое воскресное утро, - продолжал я, не обращая внимания на попытку Леопольда вышутить мою историю, - товарищ Карлоса отправлялся в церковь. Таким образом раз в неделю Карлос мог поспать вдоволь, понежиться в постели. Однако вскоре Карлос сам разрушил свою сладкую воскресную жизнь. Будучи куда более развитым юношей, чем его товарищ, Карлос, сочувствовавший в то время коммунистам, всячески высмеивал религиозность своего приятеля и старался разубедить его в религии. И разубедил. Товарищ Карлоса заразился от него левыми идеями и перестал ходить в церковь..."
   "Ха-ха-ха-ха-ха! - сноб нарочито шумно расхохотался так, что "новой волны" влюбленные за его спиной перестали целоваться. - И что же случилось дальше?"
   "Жизнь развела их вскоре. Недавно Карлос получил вдруг письмо от бывшего товарища. Он теперь министр внутренних дел одной из социалистических африканских стран, образовавшихся на месте бывших португальских колоний в Африке." - Я торжествующе поглядел на Леопольда.
   "Как же он стал министром в африканской стране, если он португалец. Разве белый может быть министром в африканской стране?"
   "За что купил, за то и продаю. - твердо ответил я. - Моему Карло-су я верю."
   Сноб посмотрел на меня скептически. Заспанный басбой в красной куртке появился в зале и щеткой стал сметать в одно место пыль, грязь и окурки. "Леопольд, - сказал я, - подумай о количестве изгнанников, проживавших в разные времена в Париже и ставших в конце-концов президентами' и министрами в своих странах. Начиная с имама Хомейни."
   "Дорогой Эдуард, они все стали министрами и президентами в своих собственных странах. Ты не можешь всерьез верить в то, что тебя однажды призовут в Москву и сделают министром..."
   "Я не говорю о Москве, - обиделся я.-Но в Париже и сегодня можно познакомиться и сблизиться с такими изгнанниками, которые имеют большие шансы оказаться однажды опять в собственных странах. И на больших ролях, Леопольд. Не посетителями кафе, перечитывающими вновь и вновь месячной давности газету на родном языке."
   "Ну познакомишься, а дальше что?" - спросил сноб недоверчиво. Его большой рот на темной физиономии кисло обвис. Сейчас он-таки стал похож на старого гомосексуалиста.
   "Вполне могут принять в свою банду, вот что! В слаборазвитых маленьких странах не так много людей с интернациональным опытом. И я зверски организован и работоспособен..."
   "Безумный, безумный Эдуард, - покачал головой сноб. - Никогда у тебя не будет реальной власти. Запомни, что тебе сказал Леопольд в кафе "Мабийон".
   "Это мы еще поглядим."
   "Упрямый русский."
   Из кафе мы выходим последними. Снаружи холодно, потому я затягиваю пояс на плаще, а он застегивает куртку. Мы идем по Сент-Жермэн, он намеревается сесть в такси на углу Сент-Жермэн и улицы Сены. Он кладет мне руку на плечо и я неожиданно понимаю насколько немец-турок-гомосексуалист-итальянец выше меня. "Убери руку, разовьешь во мне комплекс неполноценности."
   Он смеется. "У тебя нет комплексов, Эдуард. Ты самый здоровый человек из всех моих знакомых."
   "Только что ты называл меня сумасшедшим."
   "Твои идеи безумны, но сам ты необычайно здоров."
   Он сгибаясь влазит в такси, предварительно мокро поцеловав меня в губы. Перед тем как захлопнуть дверь, спрашивает: "Ты уверен, что не хочешь, чтобы я отвез тебя домой?"