Страница:
"Как же он стал министром в африканской стране, если он португалец. Разве белый может быть министром в африканской стране?"
"За что купил, за то и продаю. - твердо ответил я. - Моему Карло-су я верю."
Сноб посмотрел на меня скептически. Заспанный басбой в красной куртке появился в зале и щеткой стал сметать в одно место пыль, грязь и окурки. "Леопольд, - сказал я, - подумай о количестве изгнанников, проживавших в разные времена в Париже и ставших в конце-концов президентами' и министрами в своих странах. Начиная с имама Хомейни."
"Дорогой Эдуард, они все стали министрами и президентами в своих собственных странах. Ты не можешь всерьез верить в то, что тебя однажды призовут в Москву и сделают министром..."
"Я не говорю о Москве, - обиделся я.-Но в Париже и сегодня можно познакомиться и сблизиться с такими изгнанниками, которые имеют большие шансы оказаться однажды опять в собственных странах. И на больших ролях, Леопольд. Не посетителями кафе, перечитывающими вновь и вновь месячной давности газету на родном языке."
"Ну познакомишься, а дальше что?" - спросил сноб недоверчиво. Его большой рот на темной физиономии кисло обвис. Сейчас он-таки стал похож на старого гомосексуалиста.
"Вполне могут принять в свою банду, вот что! В слаборазвитых маленьких странах не так много людей с интернациональным опытом. И я зверски организован и работоспособен..."
"Безумный, безумный Эдуард, - покачал головой сноб. - Никогда у тебя не будет реальной власти. Запомни, что тебе сказал Леопольд в кафе "Мабийон".
"Это мы еще поглядим."
"Упрямый русский."
Из кафе мы выходим последними. Снаружи холодно, потому я затягиваю пояс на плаще, а он застегивает куртку. Мы идем по Сент-Жермэн, он намеревается сесть в такси на углу Сент-Жермэн и улицы Сены. Он кладет мне руку на плечо и я неожиданно понимаю насколько немец-турок-гомосексуалист-итальянец выше меня. "Убери руку, разовьешь во мне комплекс неполноценности."
Он смеется. "У тебя нет комплексов, Эдуард. Ты самый здоровый человек из всех моих знакомых."
"Только что ты называл меня сумасшедшим."
"Твои идеи безумны, но сам ты необычайно здоров."
Он сгибаясь влазит в такси, предварительно мокро поцеловав меня в губы. Перед тем как захлопнуть дверь, спрашивает: "Ты уверен, что не хочешь, чтобы я отвез тебя домой?"
"Нет. Салют. Спасибо за обед."
"Станешь богатым, будешь вводить меня в рестораны. Звони." - Такси отъезжает. И сразу поворачивает, мигая задним красным огнем.
Я иду и думаю - Может старый пэдэ прав, и никогда не бывать мне у власти? С разумной точки зрения у меня нет абсолютно никаких шансов. Но я уже привык, что у меня никогда нет шансов. Двадцать лет назад Юрка Комиссаров злобно кричал мне на заснеженной улице Салтовского поселка: "Ты думаешь ты особенный! Нет, ты такой как все!" "Особенный!" - огрызнулся я тогда убежденно, и оказался прав. Я стал писателем, пересек полмира, живу в Париже, а Юрка до сих пор работает на заводе "Серп и Молот", где я задержался всего на полтора года. Маленький, несмелый Юрка... И большой пэдэ Леопольд... Что между ними общего? Они разумные, серьезные люди... Если быть разумным и серьезным, то ничего в жизни не сделаешь. Даже в Москву я не смог бы приехать из Харькова, ведь разумно рассуждая, без прописки и работы меня ждала в Москве голодная смерть. Но я приехал и не умер... И в Нью-Йорке я должен был бы спиться, умереть под мостом, попасть в тюрьму... А может мы сами накликиваем свою судьбу и становимся настолько большими, насколько у нас хватает наглости поверить? То-есть мы сами определяем свою величину.?
Сильвестр Сталонэ, сжимает пулемет, поглядел на меня с афиши "Синема Одеон". Кончался октябрь 1983-го года.
КОГДА ПОЭТЫ БЫЛИ МОЛОДЫМИ
В 1969 году поэт был ужасающе молод и снимал комнату на первом этаже трехэтажного дома на Открытом шоссе. На Открытое шоссе возможно было попасть сев на Преображенской площади в старый трамвай. Проехав мимо нескольких госпиталей и пустырей, трамвай и прибывал на это самое шоссе. Что было дальше, куда исчезал трамвай после, в какие земли держал путь, поэт так и не выяснил, поскольку в то загадочное направление никогда не углубился. Сказать "не рискнул углубиться" было бы неверно, ибо не риск удерживал поэта, но полное отсутствие любопытства к топографии окраин. Выросший на окраине провинциального Харькова поэт навеки нажил себе комплекс провинциала. Драмы его предполагаемой будущей жизни всегда развертывались в его воображении в неудобных, но живописных старых домах и сырых вековых дворах центра города. Даже Преображенская площадь в понимании поэта была окраиной, Открытое шоссе было суперокраиной, а дальше трамвай шел уже в Сибирь.
В те времена поэта звали "Эд" и "Лимон". Жена поэта - Анна Моисеевна Рубинштэйн, - крупного калибра красивая женщина с внушительным задом, заслужившим ей лестное по мнению поэта, но очень нелегальное прозвище "Царь-Ж..." называла поэта, - "Лимонов". Несмотря на молодость, упрямый и целенаправленный поэт вызывал очевидно у окружающих определенное уважение; потому они и называли его по фамилии. Основным занятием поэта в те времена было образовывать внутри себя стихотворные ситуации, доводить эти ситуации до созревания, дождаться момента, когда каждое стихотворное нагноение само лопнет как прыщ, и тогда быстро размазать выплеснувшееся по бумаге. Еще возможно сравнить деятельность поэта тех времен с активностью радиста, засланного в тыл врага, (Приемник вживлен в самое тело радиста и он разгуливает по миру трепещущий, бодрствующий и всегда готовый к принятию сообщения оттуда.)
Сообщения прибывали часто, но нерегулярно. Между сообщениями поэт пил вино, беседовал и ругался с друзьями. Посещал квартиры поэтов и мастерские художников. Читал книги и рукописи. Напивался до бессознания чаще всего с поэтом Владимиром Алейниковым и его женой тех лет, - Наташей Кутузовой. С художником Игорем Ворошиловым. С другом своим Андрюшкой Лозиным. С еще сотнями персонажей - представителями роскошной и необычайно многообразной в те времена московской фауны. В задумчивости лицезрел из окна комнаты на Открытом шоссе, находившиеся как раз напротив, - за оградой госпиталя, двери морга. Естественно, двери морга и плачущие родственники у дверей заставляли поэта думать о вечности, смерти и других нехороших, во неизбежных вещах. Забегая вперед следует сказать, что поэт не однажды волею судеб поселялся вблизи моргов столицы нашей родины. В следующий раз, через каких-нибудь пару лет, судьба поселит его на Погодинскую улицу и опять подсунет ему под очи ясные злополучные двери, ведущие в холодное подземелье.
Поэт только что написал поэму "Три длинные песни" и был очень грустен. Довольно часто опустошившийся вдруг поэт (набирающий силы для нового нарыва), любой поэт, не только наш, чувствует себя Грустно после записи большого сообщения оттуда. Грусть поэта усугублялась еще и тем, что подруга его Анна находилась в то лето в Харькове. Старый раввин Зигмунд Фройд констатировал бы цинично, что "юношу мучила половая неудовлетворенность", что желание женщины было причиной грусти и меланхолии поэта. Но шуточки старого раввина все более выходят из моды и внушают все меньше доверия, ограничимся тем, что только упомянем и о подобном объяснении грусти поэта, как об одном из возможных.
21-го августа поэт почувствовал, что очень заболел. Проснувшись в грубо меблированной комнате, принадлежащей хромому человеку по имени Борис, даже сквозь крутое похмелье поэт смог понять, что опухшие вот уже пару недель по неизвестной причине десны его опухли еще больше. Опухли до такой степени, что когда поэт встал и прислушавшись, убедившись, что ни единого члена передовой советской семьи Ивановых нет дома, вышел на общую кухню голый и попытался выпить стакан воды, оказалось, что ему больно глотать воду. Опухоль очевидно распространилась глубже в горло. Поэт выплюнул воду. Кухонная раковина на мгновение наполнилась бурой жидкостью, - как гнилое болотце, зараженное неизвестной плесенью. "Еб твою мать!" - воскликнул поэт вслух. Только ругательство могло выразить степень его озабоченности. Ему давно уже было больно есть, но в первый раз он почувствовал, что ему больно пить. Пройдя в ванную, где вечно шипело обрывком синей ленточки газовое пламя под горелкой, напоминающей не то эмалированный сверлильный станок, а скорее всего машину для автоматического разрезания трупов, поэт поглядел в зеркало. Зеркало, заляпанное детьми Ивановых (мама Нина и папа Дима были исключительно аккуратны) отразило опухшую физиономию, подобные лики возможно во множестве встретить у пивных ларьков. Типичный представитель московской фауны, поэт еще не отдалился от народа настолько, чтобы не исповедывать народных предрассудков и не впадать в народные крайности. Разомкнув губы и четырьмя пальцами обеих рук раздвинув их широко как мог, поэт поглядел на свои десны.
Бледно-розовые обычно, нынче они выглядели желто-зелеными. Мягкими складками десны опустились далеко на зубы, да так, что передние два зуба верхней челюсти выглядывали в мир только несколькими миллиметрами. "Еб твою мать! - еще раз выругался поэт. - Кошмар!" Как все не болеющие или недостаточно болеющие люди, заболев, поэт не знал как себя следует вести. За две недели до этого, когда опухшие десны впервые привлекли его внимание, он решил отнестись к проблеме метафизически: забыть о ней. Такой метод отношения к болезни назывался "Метод имени Великого Русского художника Недбайло". Присутствуя однажды при том, как Великий Русский художник-сюрреалист неловко вывалил на руку кипящую бурду, - жидкость называемую "кофе", - и не принял тотчас никаких мер, каковые следует предпринять при ожоге, как-то: не намазал руку постным маслом, не приложил к ожогу разрезанную свежую картофелину, даже не подставил руку под струю холодной воды, не пописал на руку; поэт был поражен, даже остолбенел от неожиданности. "Коль, - заметил поэт, - пропадет рука на хуй. Сделай что-нибудь!"
"Не хуя ей не будет до самой смерти, руке", - заверил сюрреалист приятеля. "Силою воли я заставлю себя забыть об ожоге. Как йог. Даже волдыря не будет." Поэт недоверчиво хмыкнул тогда, в знак недоверия покачал головой и поглядел вопросительно на подругу Великого Русского, здоровенную рыжую девку по кличке "Бабашкин". Бабашкин - была фамилия известного советского футболиста. Сюрреалист привез подругу из Сибири. Бабашкин поднесла указательный палец к виску и покрутила пальцем. Движение сие символизировало ее отношение ко многим сумасбродным идеям и поступкам Великого Русского. Она считала своего Кольку гениальным, но чокнутым человеком. Однако когда через неделю поэт опять посетил мастерскую Колькиной матери на Масловке, у стадиона Динамо (Колькина мать была заслуженная советская художница, рисовала цветы, а не кишки и мутировавшие тела, как ее сын - сюрреалист Колька, насильственно оккупировавший ее мастерскую), и увидел Колькину руку, то обнаружил, что лишь чуть более темное чем кожа пятно указывает место, где нормальным образом должна была бы обнаружиться рана, густопокрытая противоожоговым кремом и бинтом.
Первоначально поэт попытался применить к своим деснам именно Колькин метод. С опухшими деснами, повторяя про себя, что ему не больно, он проводил Анну в Харьков. На Курский вокзал, откуда поезд за ночь домчит ее до Харькова, к маме Циле Яковлевне и осколку прошлого века бабушке Бревдо. Анна решила отдохнуть от безумной и полуголодной жизни, которую они вели в Москве вот уже два года. "Пойди к врачу, Эд, - сказала Анна, садясь в поезд. - Не будь идиотом. У тебя инфекция, заражение десен. С этим не шутят. Пойди!"
К доктору поэт не пошел. Он жил в Москве без прописки, следовательно не мог воспользоваться услугами бесплатного медицинского обслуживания по месту жительства, как все нормальные обитатели Москвы, ее шесть миллионов законных сынов. Он был одним из... может быть миллиона незаконных сынов. Правда он мог посетить частного врача, но визит стоил бы ему денег, которых у поэта не было. Он и так надрывался, доставая необходимые ежемесячно тридцать рублей для отдачи их хромому Борису. Еда и алкоголь были куда более мелкими проблемами, чем квартирная плата. Справедливости ради следует сказать, что около этого времени родители поэта, не одобрявшие его профессии и образа жизни, стали высылать ему 25 рублей в месяц. Родительское жертвоприношение всегда оказывалось кстати: получая его на Главпочтамте до востребования, поэт всегда был счастлив. Впоследствии неблагодарный забудет об этом скромном, но постоянном участии родителей в его поэтической судьбе, и будет утверждать, что это против их воли он стал поэтом и писателем.
Увы, вместе с позитивными вкладами в его судьбу, - уже упомянутые 25 рублей, и унаследованное от отца умение работать руками,- строгать, пилить, обращаться с металлами, умения, вылившегося в своеобразную форму, - поэт сделался подпольным портным благодаря навыкам, унаследованным от отца, а не от матери... поэту передались, увы, и кое-какие предрассудки его родителей. Нелюбовь и недоверие к докторам было одним из предрассудков. "Шарлатаны! утверждал отец. - В особенности прописывающие лекарства. Никогда не пей мерзкие таблетки, сын. Только в крайнем случае. Сукины дети сегодня вдруг открывают, что таблетки, которыми человечество пользовалось четверть века, были ошибочно рецептированы." Исключение отец делал только для хирургов. Фаворитизм по отношению к хирургам объяснялся просто: отец отца поэта, - дед Иван Иванович учился в школе вместе со знаменитым впоследствии советским хирургом Бурденко.
Но вернемся к деснам поэта. С опухшими деснами, ежесекундно потрагивая их кончиком языка, он в три ночи, отстоящие друг от друга, - 14-го, 17-го и 19-го августа написал поэму "Три длинные песни". После написания поэмы он направил все освободившееся внимание на себя и констатировал, что метод Великого Русского художника оказался неприменим к его десна. Жевание макарон с парой кружков колбасы, - обычная пища поэта, сделалось еще более болезненным и мучительным процессом. По совету случайных собутыльников в пивной, поэт стал много раз в день полоскать рот раствором марганцовки. Пейзаж рта поэта после каждого полоскания можно было сравнить разве что со свежим разрезом сквозь сложную вязь коровьих кишок, когда синие жилы тесно сплетены с пылающими срезами мышц, "Слабо Великому Недбайле-сюрреалисту изобразить такое", - вздохнул поэт, разглядывая свой рот после марганцового полоскания.
Десны поэта продолжали увеличиваться в размерах и выглядели все более зловеще. Грязная бурая кровь постоянно сочилась из них, и каждый плевок поэта был зеленовато-алым. "Сдохну еще на хуй..." - опасливо подумал поэт и обратился за советом к друзьям. Поэт Алейников предложил добавить к марганцовке несколько столовых ложек соли. "Соль, Эдька, - старое чумацкое средство. Пусть выщиплет всю заразу... И энергичное полоскание..." энергичный Володька издал булькающий звук. Он был постоянно энергичен в те годы. Его энергия постоянно подкреплялась свежими порциями алкоголя, принятыми в течение дня.
Ворошилов приказал "Лимонычу" открыть рот. Они сидели у Алейникова на кухне. Дело происходило в далекоотстоящем от Открытого шоссе районе города, - неподалеку от метро Проспект мира, в двухстах метрах от знаменитой мухинской скульптуры "Рабочий и колхозница", в просторечии называемой "Чучела".
"У тебя, Лимоныч, - цинга", уверенно резюмировал осмотр Ворошилов. "По латыни называется скорбут. Следствие недостатка витаминов. Ты фрукты жрешь? Лук нужно жрать, Лимоныч. И чеснок. Витамин "Си" купи. Капусту еще кислую хорошо жрать."
Поэт не поверил, что у него цинга. Такая жуткая средневековая болезнь ассоциировалась у него с арктическими ледяными просторами и никак не вписывалась в атмосферу красивой и пышнозеленой столицы нашей родины в августе. "Какая на хуй цинга, Игорь. Заражение наверняка, вирус..."
"Доставлял Лимонов даме запретные удовольствия, - съязвила присутствовавшая поэтесса Алена Басилова. - Как ее зовут?"
Поэт застеснялся. Несмотря на только что написанную эротическую поэму, он был в общем не очень еще испорченным юношей.
Наташа Алейникова дала ему гранат, и поэт, кривясь от боли съел его весь. Едкий сок впивался в раны, и десны болезненно чесались. Их хотелось разодрать ногтями... Володькины родители жили в Кривом Роге, каковой город находился еще на полтыщи километров южнее Харькова. У родителей Володьки были сад и огород. Именно в августе Володька, Наташа, Ворошилов, наш поэт и еще кто-нибудь из многочисленных друзей Володьки ездили на Курский вокзал встречать криворожскую посылку. Родители Алейникова передавали с проводником пять-десять ящиков разнообразных плодов криворожской южной земли. Плоды прибывали в различных видах: в виде варений, маринадов, свежие фрукты, сало, украинская в жиру колбаса, кабачковая домашняя икра в больших стеклянных банках. Баяки ценились дороже самой икры, их следовало сберегать после сьедания содержимого и отправлять в Кривой Рог с проводником. Гранат не был криворожским плодом, но от Кривого Рогa до Кавказа, чьим плодом был гранат, было рукой подать. Гранат в Кривом Роге стоил в десять раз дешевле, чем на московском центральном рынке.
На следующий день поэт последовал советам сразу всех друзей. Он добавил соли в марганцовку и "верное чумацкое средство" заставило его стонать и плакать от боли. Но желая положить конец медленному гниению своего тела, поэт вытерпел огонь во рту. Он отправился в овощной магазин, где купил луку, чеснока и кислой капусты и в аптеку где приобрел полоскание для рта и витамин "Си" в таблетках. Возвратившись из похода, он занялся полосканием рта двумя жидкостями, - аптечной и чумацкой марганцовкой и поеданием лука, чеснока и кислой капусты. Он очень устал от этих активностей к концу дня.
Верные средства не подействовали, 21-го августа наступило резкое ухудшение. Очевидно было уже поздно применять народные средства и витамины. Может быть нужен был хирург. Может быть он умрет? Кошмар! Поэт закрыл рот, чтобы не видеть кошмара. - Может быть у меня сифилис? - подумал поэт. Сифилис рта? Но где я мог его подцепить? Единственная случайная связь, которую он позволил себе в отсутствие подруги Анны не включала в себя обсасывание полового органа партнерши, но ограничивалась традиционным и даже несколько старомодным совокуплением. Существует ли сифилис рта и если да, каким путем он передается? Цинга? Поэт открыл рот. Бурая кровь постоянно присутствовала во рту, сочась из десен. - Может быть они наконец набухли как прыщи, и теперь их можно выдавить, опустошить, залить одеколоном и назавтра они подсохнут и заживут? Поэт взял чистое полотенце, осторожно наложил его на десна и надавил. Боль перекосила лицо, из глаз выкатились слезы, лоб и щеки и даже затылок взмокли от вязкого пота. Он отнял полотенце от десен и разглядел его. Кровавые отпечатки десен. Он заглянул в зеркало и увидел что рисунок ткани полотенца отпечатался на деснах, как в меру жидкая грязь сохраняет на себе следы прошедшего человека. Перед глазами, наплывая одно на другое, появились мутно-белые, как табачный дым кольца. Поэт закачался и стукнулся коленом о край ванной. Именно в этот момент он понял что у него, должно быть, высокая температура. На кухне, в одном из ящиков буфета соседей, должны, как обычно, находиться бинты, вата, йод, ненужные ему таблетки всех мастей и термометр. По странной иронии судьбы соседка Нина, чистенькая блядовитая женщина, похожая иа неизвестную поэту известную советскую артистку (так утверждала Анна, сам поэт редко посещал кинотеатры), была медсестрой. Увы, поэт не мог обратиться к соседке за помощью, в описываемый период ссора временно разделила соседей. Поссорились женщины Нина и Анна. Ни поэт, ни вполне благожелательный и красивый как Нина, преждевременно седой инженер Дима ссориться не умели.
Поэт нашел в ящике буфета соседей термометр и на десять минут лег в постель, ожидая приговора ртутного столбика. За десять минут он решил, что именно он станет делать, если температура окажется выше 38 градусов. Он примет горячую ванну и пройдет пятнадцать километров быстрым шагом. Игорь Ворошилов, выросший в маленьком уральском городе Алапаевске, обычно применял этот радикальный народный метод против сильной простуды. Но может быть он подействует и против цинги или какая там зараза свила гнездо у него во рту.
Ни хуя себе! - воскликнул страдалец, поглядев на термометр. - 39,2! Почему же я не почувствовал такой высокой температуры сразу при пробуждении? - Потому что ты занят своим ртом, который болит у тебя открытой раной постоянно и поглощает все твое внимание, - ответил он себе. Вчера ты заснул только после того, как выпил полбутылки водки... Поэт встал. И побрел в ванную. Открыл краны...
Он допил оставшиеся в бутылке водки двести грамм, и чувствуя, что сейчас потеряет сознание, вошел во вздымающиеся над горячей ванной пары, содрогаясь опустился в кипяток, при этом вспомнив какого-то римского императора, кажется Тиверия, лечившегося от покрывающих его тело язв серными ванными. - Может быть и мне следовало бы полоскать мои язвы серной водой? Но где ее взять... Он полежал в горячем ужасе сам удивительно холодный до момента, когда ему стало казаться, что сейчас он потеряет сознание. Выступив одной ногой из ванной, он не смог поднять вторую ногу достаточно высоко и упал. Белые кольца дыма превратились в непроницаемые дымовые круги. Взаимно зацепляясь, круги -стаей летающих тарелок порхали на месте бледно-зеленой стены.
Он все же встал, и, о железный поэт, взялся за осуществление следующего этапа варварско-скифского курса лечения. Он надел шерстяной свитер на голую грудь. Затем рубашку. И еще голубую рубашку. Он надел самые толстые темно-синие брюки, тяжелые башмаки для осени, габардиновый черный пиджак, оставшийся у поэта от тех благополучных времен, когда он работал в Харькове сталеваром. Он повязал вокруг горла шарф и вышел в пылающую печь московского августа. Жители Открытого Шоссе, в большинстве своем одетые в рубашки с коротким рукавом и платья вовсе без рукавов, с любопытством поглядели на невероятно бледное существо в черном пиджаке, неверной походкой устремившееся вдоль трамвайных рельсов, ведущих к Преображенской площади. "Больной, наверное, паренек", - сочувственно сказала одна старуха другой. Нынче все раком больны. Даже молодежь".
Отец офицер сообщил как-то поэту что солдат на ученье при полной боевой выкладке шагает со скоростью шесть километров в час. Следовательно два с половиной часа соответствуют ворошиловским алапаевским километрам. За пятнадцать минут дошагав до Преображенской площади, поэт последовательно промочил больным потом свитер и первую из рубашек. Вступив во взаимодействие с давно нестиранным свитером, пот образовал вокруг поэта кисловатый неприятный запах. Поэт как бы шел в тухлом облачке. Но так как он был поэтом современным, "поэтом-моди", т.е. проклятьем, кисловатый запах его не смутил и даже обрадовал своей подлинностью. Следует сказать, что наш поэт не был автором, обожающим старомодные мимозы-розы, он с удовольствием упоминал в своих стихах пролетарский тройной одеколон, экскременты, пыль и грязь. Красивостям поэт предпочитал подлинности.
На Преображенской площади выли по звериному сирены автомобилей и троллейбусов и по всей линии рельсов ведущих от Преображенки в Измайлово стояли на странной перспективе средневековых художников до Джотто, одинаковые, не уменьшаясь с дистанцией двухвагонные трамваи. И звенели. У переднего из трамваев лежало человеческое существо и вопило. Женщина. Одна нога женщины была похожа на вспоротый ножом рыбий трупик, развалившийся на две половины, странно белые и почти бескровные. Поэт тяжело глядел несколько минут на чью-то жизнь, бьющуюся в муках у его ног, и не испытал даже малейшего приступа жалости и гуманизма. Лишь желание впитать в себя происходящее, чтобы позднее использовать в одном из стихотворных произведений.
Уходя от криков он двигался как бы в вате. Воздух встречал его лоб и тело сопротивлением, не чувствуемым здоровым человеком.
Целью своего путешествия он выбрал квартиру своего друга Андрюшки Лозина. Туда, за Проспект Мира, за единственный в своем роде памятник архитектуры, - акведук времен царицы Екатерины, вздымающийся над гнилой речушкой Яузой, можно было добраться за полтора часа. Однако решив строго придерживаться ворошиловского рецепта и именно пятнадцати километров, поэт нуждался еще в часе ходьбы. Потому с Преображенки поэт на полчаса углубился в город и сверившись с часами еще полчаса шел обратно на Преображенку. И только после этого поэт свернул вместе с несколькими грязными грузовиками в зеленые окраины. Мимо частных жалких огородов, мимо небольших живописных старых заводов вышел он на финишную прямую. Цивилизация посетила эту часть Москвы давно, пробыла здесь недолго, и потому жалкие заводики исчезли в рощах и садах, обитатели невысоких зданий развели под окнами огородики, пристроили курятники. По деревням двигался он помня о скорости и напрягая все свои силы. Промокла еще одна рубашка и стал намокать пиджак... Десны постепенно исчезли из сознания, так как боль во всем теле и забота о том чтобы тело дивигалось заняли все сознание мокрого пешехода.
"За что купил, за то и продаю. - твердо ответил я. - Моему Карло-су я верю."
Сноб посмотрел на меня скептически. Заспанный басбой в красной куртке появился в зале и щеткой стал сметать в одно место пыль, грязь и окурки. "Леопольд, - сказал я, - подумай о количестве изгнанников, проживавших в разные времена в Париже и ставших в конце-концов президентами' и министрами в своих странах. Начиная с имама Хомейни."
"Дорогой Эдуард, они все стали министрами и президентами в своих собственных странах. Ты не можешь всерьез верить в то, что тебя однажды призовут в Москву и сделают министром..."
"Я не говорю о Москве, - обиделся я.-Но в Париже и сегодня можно познакомиться и сблизиться с такими изгнанниками, которые имеют большие шансы оказаться однажды опять в собственных странах. И на больших ролях, Леопольд. Не посетителями кафе, перечитывающими вновь и вновь месячной давности газету на родном языке."
"Ну познакомишься, а дальше что?" - спросил сноб недоверчиво. Его большой рот на темной физиономии кисло обвис. Сейчас он-таки стал похож на старого гомосексуалиста.
"Вполне могут принять в свою банду, вот что! В слаборазвитых маленьких странах не так много людей с интернациональным опытом. И я зверски организован и работоспособен..."
"Безумный, безумный Эдуард, - покачал головой сноб. - Никогда у тебя не будет реальной власти. Запомни, что тебе сказал Леопольд в кафе "Мабийон".
"Это мы еще поглядим."
"Упрямый русский."
Из кафе мы выходим последними. Снаружи холодно, потому я затягиваю пояс на плаще, а он застегивает куртку. Мы идем по Сент-Жермэн, он намеревается сесть в такси на углу Сент-Жермэн и улицы Сены. Он кладет мне руку на плечо и я неожиданно понимаю насколько немец-турок-гомосексуалист-итальянец выше меня. "Убери руку, разовьешь во мне комплекс неполноценности."
Он смеется. "У тебя нет комплексов, Эдуард. Ты самый здоровый человек из всех моих знакомых."
"Только что ты называл меня сумасшедшим."
"Твои идеи безумны, но сам ты необычайно здоров."
Он сгибаясь влазит в такси, предварительно мокро поцеловав меня в губы. Перед тем как захлопнуть дверь, спрашивает: "Ты уверен, что не хочешь, чтобы я отвез тебя домой?"
"Нет. Салют. Спасибо за обед."
"Станешь богатым, будешь вводить меня в рестораны. Звони." - Такси отъезжает. И сразу поворачивает, мигая задним красным огнем.
Я иду и думаю - Может старый пэдэ прав, и никогда не бывать мне у власти? С разумной точки зрения у меня нет абсолютно никаких шансов. Но я уже привык, что у меня никогда нет шансов. Двадцать лет назад Юрка Комиссаров злобно кричал мне на заснеженной улице Салтовского поселка: "Ты думаешь ты особенный! Нет, ты такой как все!" "Особенный!" - огрызнулся я тогда убежденно, и оказался прав. Я стал писателем, пересек полмира, живу в Париже, а Юрка до сих пор работает на заводе "Серп и Молот", где я задержался всего на полтора года. Маленький, несмелый Юрка... И большой пэдэ Леопольд... Что между ними общего? Они разумные, серьезные люди... Если быть разумным и серьезным, то ничего в жизни не сделаешь. Даже в Москву я не смог бы приехать из Харькова, ведь разумно рассуждая, без прописки и работы меня ждала в Москве голодная смерть. Но я приехал и не умер... И в Нью-Йорке я должен был бы спиться, умереть под мостом, попасть в тюрьму... А может мы сами накликиваем свою судьбу и становимся настолько большими, насколько у нас хватает наглости поверить? То-есть мы сами определяем свою величину.?
Сильвестр Сталонэ, сжимает пулемет, поглядел на меня с афиши "Синема Одеон". Кончался октябрь 1983-го года.
КОГДА ПОЭТЫ БЫЛИ МОЛОДЫМИ
В 1969 году поэт был ужасающе молод и снимал комнату на первом этаже трехэтажного дома на Открытом шоссе. На Открытое шоссе возможно было попасть сев на Преображенской площади в старый трамвай. Проехав мимо нескольких госпиталей и пустырей, трамвай и прибывал на это самое шоссе. Что было дальше, куда исчезал трамвай после, в какие земли держал путь, поэт так и не выяснил, поскольку в то загадочное направление никогда не углубился. Сказать "не рискнул углубиться" было бы неверно, ибо не риск удерживал поэта, но полное отсутствие любопытства к топографии окраин. Выросший на окраине провинциального Харькова поэт навеки нажил себе комплекс провинциала. Драмы его предполагаемой будущей жизни всегда развертывались в его воображении в неудобных, но живописных старых домах и сырых вековых дворах центра города. Даже Преображенская площадь в понимании поэта была окраиной, Открытое шоссе было суперокраиной, а дальше трамвай шел уже в Сибирь.
В те времена поэта звали "Эд" и "Лимон". Жена поэта - Анна Моисеевна Рубинштэйн, - крупного калибра красивая женщина с внушительным задом, заслужившим ей лестное по мнению поэта, но очень нелегальное прозвище "Царь-Ж..." называла поэта, - "Лимонов". Несмотря на молодость, упрямый и целенаправленный поэт вызывал очевидно у окружающих определенное уважение; потому они и называли его по фамилии. Основным занятием поэта в те времена было образовывать внутри себя стихотворные ситуации, доводить эти ситуации до созревания, дождаться момента, когда каждое стихотворное нагноение само лопнет как прыщ, и тогда быстро размазать выплеснувшееся по бумаге. Еще возможно сравнить деятельность поэта тех времен с активностью радиста, засланного в тыл врага, (Приемник вживлен в самое тело радиста и он разгуливает по миру трепещущий, бодрствующий и всегда готовый к принятию сообщения оттуда.)
Сообщения прибывали часто, но нерегулярно. Между сообщениями поэт пил вино, беседовал и ругался с друзьями. Посещал квартиры поэтов и мастерские художников. Читал книги и рукописи. Напивался до бессознания чаще всего с поэтом Владимиром Алейниковым и его женой тех лет, - Наташей Кутузовой. С художником Игорем Ворошиловым. С другом своим Андрюшкой Лозиным. С еще сотнями персонажей - представителями роскошной и необычайно многообразной в те времена московской фауны. В задумчивости лицезрел из окна комнаты на Открытом шоссе, находившиеся как раз напротив, - за оградой госпиталя, двери морга. Естественно, двери морга и плачущие родственники у дверей заставляли поэта думать о вечности, смерти и других нехороших, во неизбежных вещах. Забегая вперед следует сказать, что поэт не однажды волею судеб поселялся вблизи моргов столицы нашей родины. В следующий раз, через каких-нибудь пару лет, судьба поселит его на Погодинскую улицу и опять подсунет ему под очи ясные злополучные двери, ведущие в холодное подземелье.
Поэт только что написал поэму "Три длинные песни" и был очень грустен. Довольно часто опустошившийся вдруг поэт (набирающий силы для нового нарыва), любой поэт, не только наш, чувствует себя Грустно после записи большого сообщения оттуда. Грусть поэта усугублялась еще и тем, что подруга его Анна находилась в то лето в Харькове. Старый раввин Зигмунд Фройд констатировал бы цинично, что "юношу мучила половая неудовлетворенность", что желание женщины было причиной грусти и меланхолии поэта. Но шуточки старого раввина все более выходят из моды и внушают все меньше доверия, ограничимся тем, что только упомянем и о подобном объяснении грусти поэта, как об одном из возможных.
21-го августа поэт почувствовал, что очень заболел. Проснувшись в грубо меблированной комнате, принадлежащей хромому человеку по имени Борис, даже сквозь крутое похмелье поэт смог понять, что опухшие вот уже пару недель по неизвестной причине десны его опухли еще больше. Опухли до такой степени, что когда поэт встал и прислушавшись, убедившись, что ни единого члена передовой советской семьи Ивановых нет дома, вышел на общую кухню голый и попытался выпить стакан воды, оказалось, что ему больно глотать воду. Опухоль очевидно распространилась глубже в горло. Поэт выплюнул воду. Кухонная раковина на мгновение наполнилась бурой жидкостью, - как гнилое болотце, зараженное неизвестной плесенью. "Еб твою мать!" - воскликнул поэт вслух. Только ругательство могло выразить степень его озабоченности. Ему давно уже было больно есть, но в первый раз он почувствовал, что ему больно пить. Пройдя в ванную, где вечно шипело обрывком синей ленточки газовое пламя под горелкой, напоминающей не то эмалированный сверлильный станок, а скорее всего машину для автоматического разрезания трупов, поэт поглядел в зеркало. Зеркало, заляпанное детьми Ивановых (мама Нина и папа Дима были исключительно аккуратны) отразило опухшую физиономию, подобные лики возможно во множестве встретить у пивных ларьков. Типичный представитель московской фауны, поэт еще не отдалился от народа настолько, чтобы не исповедывать народных предрассудков и не впадать в народные крайности. Разомкнув губы и четырьмя пальцами обеих рук раздвинув их широко как мог, поэт поглядел на свои десны.
Бледно-розовые обычно, нынче они выглядели желто-зелеными. Мягкими складками десны опустились далеко на зубы, да так, что передние два зуба верхней челюсти выглядывали в мир только несколькими миллиметрами. "Еб твою мать! - еще раз выругался поэт. - Кошмар!" Как все не болеющие или недостаточно болеющие люди, заболев, поэт не знал как себя следует вести. За две недели до этого, когда опухшие десны впервые привлекли его внимание, он решил отнестись к проблеме метафизически: забыть о ней. Такой метод отношения к болезни назывался "Метод имени Великого Русского художника Недбайло". Присутствуя однажды при том, как Великий Русский художник-сюрреалист неловко вывалил на руку кипящую бурду, - жидкость называемую "кофе", - и не принял тотчас никаких мер, каковые следует предпринять при ожоге, как-то: не намазал руку постным маслом, не приложил к ожогу разрезанную свежую картофелину, даже не подставил руку под струю холодной воды, не пописал на руку; поэт был поражен, даже остолбенел от неожиданности. "Коль, - заметил поэт, - пропадет рука на хуй. Сделай что-нибудь!"
"Не хуя ей не будет до самой смерти, руке", - заверил сюрреалист приятеля. "Силою воли я заставлю себя забыть об ожоге. Как йог. Даже волдыря не будет." Поэт недоверчиво хмыкнул тогда, в знак недоверия покачал головой и поглядел вопросительно на подругу Великого Русского, здоровенную рыжую девку по кличке "Бабашкин". Бабашкин - была фамилия известного советского футболиста. Сюрреалист привез подругу из Сибири. Бабашкин поднесла указательный палец к виску и покрутила пальцем. Движение сие символизировало ее отношение ко многим сумасбродным идеям и поступкам Великого Русского. Она считала своего Кольку гениальным, но чокнутым человеком. Однако когда через неделю поэт опять посетил мастерскую Колькиной матери на Масловке, у стадиона Динамо (Колькина мать была заслуженная советская художница, рисовала цветы, а не кишки и мутировавшие тела, как ее сын - сюрреалист Колька, насильственно оккупировавший ее мастерскую), и увидел Колькину руку, то обнаружил, что лишь чуть более темное чем кожа пятно указывает место, где нормальным образом должна была бы обнаружиться рана, густопокрытая противоожоговым кремом и бинтом.
Первоначально поэт попытался применить к своим деснам именно Колькин метод. С опухшими деснами, повторяя про себя, что ему не больно, он проводил Анну в Харьков. На Курский вокзал, откуда поезд за ночь домчит ее до Харькова, к маме Циле Яковлевне и осколку прошлого века бабушке Бревдо. Анна решила отдохнуть от безумной и полуголодной жизни, которую они вели в Москве вот уже два года. "Пойди к врачу, Эд, - сказала Анна, садясь в поезд. - Не будь идиотом. У тебя инфекция, заражение десен. С этим не шутят. Пойди!"
К доктору поэт не пошел. Он жил в Москве без прописки, следовательно не мог воспользоваться услугами бесплатного медицинского обслуживания по месту жительства, как все нормальные обитатели Москвы, ее шесть миллионов законных сынов. Он был одним из... может быть миллиона незаконных сынов. Правда он мог посетить частного врача, но визит стоил бы ему денег, которых у поэта не было. Он и так надрывался, доставая необходимые ежемесячно тридцать рублей для отдачи их хромому Борису. Еда и алкоголь были куда более мелкими проблемами, чем квартирная плата. Справедливости ради следует сказать, что около этого времени родители поэта, не одобрявшие его профессии и образа жизни, стали высылать ему 25 рублей в месяц. Родительское жертвоприношение всегда оказывалось кстати: получая его на Главпочтамте до востребования, поэт всегда был счастлив. Впоследствии неблагодарный забудет об этом скромном, но постоянном участии родителей в его поэтической судьбе, и будет утверждать, что это против их воли он стал поэтом и писателем.
Увы, вместе с позитивными вкладами в его судьбу, - уже упомянутые 25 рублей, и унаследованное от отца умение работать руками,- строгать, пилить, обращаться с металлами, умения, вылившегося в своеобразную форму, - поэт сделался подпольным портным благодаря навыкам, унаследованным от отца, а не от матери... поэту передались, увы, и кое-какие предрассудки его родителей. Нелюбовь и недоверие к докторам было одним из предрассудков. "Шарлатаны! утверждал отец. - В особенности прописывающие лекарства. Никогда не пей мерзкие таблетки, сын. Только в крайнем случае. Сукины дети сегодня вдруг открывают, что таблетки, которыми человечество пользовалось четверть века, были ошибочно рецептированы." Исключение отец делал только для хирургов. Фаворитизм по отношению к хирургам объяснялся просто: отец отца поэта, - дед Иван Иванович учился в школе вместе со знаменитым впоследствии советским хирургом Бурденко.
Но вернемся к деснам поэта. С опухшими деснами, ежесекундно потрагивая их кончиком языка, он в три ночи, отстоящие друг от друга, - 14-го, 17-го и 19-го августа написал поэму "Три длинные песни". После написания поэмы он направил все освободившееся внимание на себя и констатировал, что метод Великого Русского художника оказался неприменим к его десна. Жевание макарон с парой кружков колбасы, - обычная пища поэта, сделалось еще более болезненным и мучительным процессом. По совету случайных собутыльников в пивной, поэт стал много раз в день полоскать рот раствором марганцовки. Пейзаж рта поэта после каждого полоскания можно было сравнить разве что со свежим разрезом сквозь сложную вязь коровьих кишок, когда синие жилы тесно сплетены с пылающими срезами мышц, "Слабо Великому Недбайле-сюрреалисту изобразить такое", - вздохнул поэт, разглядывая свой рот после марганцового полоскания.
Десны поэта продолжали увеличиваться в размерах и выглядели все более зловеще. Грязная бурая кровь постоянно сочилась из них, и каждый плевок поэта был зеленовато-алым. "Сдохну еще на хуй..." - опасливо подумал поэт и обратился за советом к друзьям. Поэт Алейников предложил добавить к марганцовке несколько столовых ложек соли. "Соль, Эдька, - старое чумацкое средство. Пусть выщиплет всю заразу... И энергичное полоскание..." энергичный Володька издал булькающий звук. Он был постоянно энергичен в те годы. Его энергия постоянно подкреплялась свежими порциями алкоголя, принятыми в течение дня.
Ворошилов приказал "Лимонычу" открыть рот. Они сидели у Алейникова на кухне. Дело происходило в далекоотстоящем от Открытого шоссе районе города, - неподалеку от метро Проспект мира, в двухстах метрах от знаменитой мухинской скульптуры "Рабочий и колхозница", в просторечии называемой "Чучела".
"У тебя, Лимоныч, - цинга", уверенно резюмировал осмотр Ворошилов. "По латыни называется скорбут. Следствие недостатка витаминов. Ты фрукты жрешь? Лук нужно жрать, Лимоныч. И чеснок. Витамин "Си" купи. Капусту еще кислую хорошо жрать."
Поэт не поверил, что у него цинга. Такая жуткая средневековая болезнь ассоциировалась у него с арктическими ледяными просторами и никак не вписывалась в атмосферу красивой и пышнозеленой столицы нашей родины в августе. "Какая на хуй цинга, Игорь. Заражение наверняка, вирус..."
"Доставлял Лимонов даме запретные удовольствия, - съязвила присутствовавшая поэтесса Алена Басилова. - Как ее зовут?"
Поэт застеснялся. Несмотря на только что написанную эротическую поэму, он был в общем не очень еще испорченным юношей.
Наташа Алейникова дала ему гранат, и поэт, кривясь от боли съел его весь. Едкий сок впивался в раны, и десны болезненно чесались. Их хотелось разодрать ногтями... Володькины родители жили в Кривом Роге, каковой город находился еще на полтыщи километров южнее Харькова. У родителей Володьки были сад и огород. Именно в августе Володька, Наташа, Ворошилов, наш поэт и еще кто-нибудь из многочисленных друзей Володьки ездили на Курский вокзал встречать криворожскую посылку. Родители Алейникова передавали с проводником пять-десять ящиков разнообразных плодов криворожской южной земли. Плоды прибывали в различных видах: в виде варений, маринадов, свежие фрукты, сало, украинская в жиру колбаса, кабачковая домашняя икра в больших стеклянных банках. Баяки ценились дороже самой икры, их следовало сберегать после сьедания содержимого и отправлять в Кривой Рог с проводником. Гранат не был криворожским плодом, но от Кривого Рогa до Кавказа, чьим плодом был гранат, было рукой подать. Гранат в Кривом Роге стоил в десять раз дешевле, чем на московском центральном рынке.
На следующий день поэт последовал советам сразу всех друзей. Он добавил соли в марганцовку и "верное чумацкое средство" заставило его стонать и плакать от боли. Но желая положить конец медленному гниению своего тела, поэт вытерпел огонь во рту. Он отправился в овощной магазин, где купил луку, чеснока и кислой капусты и в аптеку где приобрел полоскание для рта и витамин "Си" в таблетках. Возвратившись из похода, он занялся полосканием рта двумя жидкостями, - аптечной и чумацкой марганцовкой и поеданием лука, чеснока и кислой капусты. Он очень устал от этих активностей к концу дня.
Верные средства не подействовали, 21-го августа наступило резкое ухудшение. Очевидно было уже поздно применять народные средства и витамины. Может быть нужен был хирург. Может быть он умрет? Кошмар! Поэт закрыл рот, чтобы не видеть кошмара. - Может быть у меня сифилис? - подумал поэт. Сифилис рта? Но где я мог его подцепить? Единственная случайная связь, которую он позволил себе в отсутствие подруги Анны не включала в себя обсасывание полового органа партнерши, но ограничивалась традиционным и даже несколько старомодным совокуплением. Существует ли сифилис рта и если да, каким путем он передается? Цинга? Поэт открыл рот. Бурая кровь постоянно присутствовала во рту, сочась из десен. - Может быть они наконец набухли как прыщи, и теперь их можно выдавить, опустошить, залить одеколоном и назавтра они подсохнут и заживут? Поэт взял чистое полотенце, осторожно наложил его на десна и надавил. Боль перекосила лицо, из глаз выкатились слезы, лоб и щеки и даже затылок взмокли от вязкого пота. Он отнял полотенце от десен и разглядел его. Кровавые отпечатки десен. Он заглянул в зеркало и увидел что рисунок ткани полотенца отпечатался на деснах, как в меру жидкая грязь сохраняет на себе следы прошедшего человека. Перед глазами, наплывая одно на другое, появились мутно-белые, как табачный дым кольца. Поэт закачался и стукнулся коленом о край ванной. Именно в этот момент он понял что у него, должно быть, высокая температура. На кухне, в одном из ящиков буфета соседей, должны, как обычно, находиться бинты, вата, йод, ненужные ему таблетки всех мастей и термометр. По странной иронии судьбы соседка Нина, чистенькая блядовитая женщина, похожая иа неизвестную поэту известную советскую артистку (так утверждала Анна, сам поэт редко посещал кинотеатры), была медсестрой. Увы, поэт не мог обратиться к соседке за помощью, в описываемый период ссора временно разделила соседей. Поссорились женщины Нина и Анна. Ни поэт, ни вполне благожелательный и красивый как Нина, преждевременно седой инженер Дима ссориться не умели.
Поэт нашел в ящике буфета соседей термометр и на десять минут лег в постель, ожидая приговора ртутного столбика. За десять минут он решил, что именно он станет делать, если температура окажется выше 38 градусов. Он примет горячую ванну и пройдет пятнадцать километров быстрым шагом. Игорь Ворошилов, выросший в маленьком уральском городе Алапаевске, обычно применял этот радикальный народный метод против сильной простуды. Но может быть он подействует и против цинги или какая там зараза свила гнездо у него во рту.
Ни хуя себе! - воскликнул страдалец, поглядев на термометр. - 39,2! Почему же я не почувствовал такой высокой температуры сразу при пробуждении? - Потому что ты занят своим ртом, который болит у тебя открытой раной постоянно и поглощает все твое внимание, - ответил он себе. Вчера ты заснул только после того, как выпил полбутылки водки... Поэт встал. И побрел в ванную. Открыл краны...
Он допил оставшиеся в бутылке водки двести грамм, и чувствуя, что сейчас потеряет сознание, вошел во вздымающиеся над горячей ванной пары, содрогаясь опустился в кипяток, при этом вспомнив какого-то римского императора, кажется Тиверия, лечившегося от покрывающих его тело язв серными ванными. - Может быть и мне следовало бы полоскать мои язвы серной водой? Но где ее взять... Он полежал в горячем ужасе сам удивительно холодный до момента, когда ему стало казаться, что сейчас он потеряет сознание. Выступив одной ногой из ванной, он не смог поднять вторую ногу достаточно высоко и упал. Белые кольца дыма превратились в непроницаемые дымовые круги. Взаимно зацепляясь, круги -стаей летающих тарелок порхали на месте бледно-зеленой стены.
Он все же встал, и, о железный поэт, взялся за осуществление следующего этапа варварско-скифского курса лечения. Он надел шерстяной свитер на голую грудь. Затем рубашку. И еще голубую рубашку. Он надел самые толстые темно-синие брюки, тяжелые башмаки для осени, габардиновый черный пиджак, оставшийся у поэта от тех благополучных времен, когда он работал в Харькове сталеваром. Он повязал вокруг горла шарф и вышел в пылающую печь московского августа. Жители Открытого Шоссе, в большинстве своем одетые в рубашки с коротким рукавом и платья вовсе без рукавов, с любопытством поглядели на невероятно бледное существо в черном пиджаке, неверной походкой устремившееся вдоль трамвайных рельсов, ведущих к Преображенской площади. "Больной, наверное, паренек", - сочувственно сказала одна старуха другой. Нынче все раком больны. Даже молодежь".
Отец офицер сообщил как-то поэту что солдат на ученье при полной боевой выкладке шагает со скоростью шесть километров в час. Следовательно два с половиной часа соответствуют ворошиловским алапаевским километрам. За пятнадцать минут дошагав до Преображенской площади, поэт последовательно промочил больным потом свитер и первую из рубашек. Вступив во взаимодействие с давно нестиранным свитером, пот образовал вокруг поэта кисловатый неприятный запах. Поэт как бы шел в тухлом облачке. Но так как он был поэтом современным, "поэтом-моди", т.е. проклятьем, кисловатый запах его не смутил и даже обрадовал своей подлинностью. Следует сказать, что наш поэт не был автором, обожающим старомодные мимозы-розы, он с удовольствием упоминал в своих стихах пролетарский тройной одеколон, экскременты, пыль и грязь. Красивостям поэт предпочитал подлинности.
На Преображенской площади выли по звериному сирены автомобилей и троллейбусов и по всей линии рельсов ведущих от Преображенки в Измайлово стояли на странной перспективе средневековых художников до Джотто, одинаковые, не уменьшаясь с дистанцией двухвагонные трамваи. И звенели. У переднего из трамваев лежало человеческое существо и вопило. Женщина. Одна нога женщины была похожа на вспоротый ножом рыбий трупик, развалившийся на две половины, странно белые и почти бескровные. Поэт тяжело глядел несколько минут на чью-то жизнь, бьющуюся в муках у его ног, и не испытал даже малейшего приступа жалости и гуманизма. Лишь желание впитать в себя происходящее, чтобы позднее использовать в одном из стихотворных произведений.
Уходя от криков он двигался как бы в вате. Воздух встречал его лоб и тело сопротивлением, не чувствуемым здоровым человеком.
Целью своего путешествия он выбрал квартиру своего друга Андрюшки Лозина. Туда, за Проспект Мира, за единственный в своем роде памятник архитектуры, - акведук времен царицы Екатерины, вздымающийся над гнилой речушкой Яузой, можно было добраться за полтора часа. Однако решив строго придерживаться ворошиловского рецепта и именно пятнадцати километров, поэт нуждался еще в часе ходьбы. Потому с Преображенки поэт на полчаса углубился в город и сверившись с часами еще полчаса шел обратно на Преображенку. И только после этого поэт свернул вместе с несколькими грязными грузовиками в зеленые окраины. Мимо частных жалких огородов, мимо небольших живописных старых заводов вышел он на финишную прямую. Цивилизация посетила эту часть Москвы давно, пробыла здесь недолго, и потому жалкие заводики исчезли в рощах и садах, обитатели невысоких зданий развели под окнами огородики, пристроили курятники. По деревням двигался он помня о скорости и напрягая все свои силы. Промокла еще одна рубашка и стал намокать пиджак... Десны постепенно исчезли из сознания, так как боль во всем теле и забота о том чтобы тело дивигалось заняли все сознание мокрого пешехода.