Страница:
Предрассудки, с которыми приходится сталкиваться при сравнении коммуникации животных и человека, не чужды и биологам, приближающимся к исследованию человеческого языка через изучение поведения животных. «Мой опыт, – говорит Сарлз, – свидетельствует о том, что биологи с готовностью принимают поверхностные сверхъестественные определения что есть человек, основывающиеся на современных лингвистических представлениях, и при исследовании человеческого поведения ослабляют те жесткие требования научной строгости, которые они предъявляют себе же при наблюдениях за поведением представителей других видов».
Сарлз считает, что даже использование некоторых приборов, специально сконструированных для анализа речи, может затемнять и смазывать картину при сравнительном межвидовом анализе смысловых аспектов коммуникации. «Спектрографический анализ человеческой речи важен лишь при анализе звуков, образующих слова, – говорит Сарлз. – Возможности такого анализа ограничиваются очень небольшим числом характеризующих речь переменных, а именно тех, которые отличают одни слова от других. Подобный анализ дает минимум полезной информации».
Сарлз считает, что исследования коммуникации, проводимые сейчас на разных уровнях сложности, «выпячивают свойства языка, присущие только человеку, и маскируют свойства, гомологичные для разных видов или характеризующиеся преемственностью». Исследования коммуникации у различных видов служат в основном укреплению мифологических представлений о природе человеческого языка, приданию им научной достоверности, поскольку мы, задаваясь вопросом о различиях в коммуникации человека и животных, заранее считаем эти различия колоссальными. Сарлз ставит неожиданный и интригующий вопрос: «Могли ли бы какие-нибудь животные обнаружить, что люди пользуются языком, если бы они прибегали к тем средствам, которыми мы пользуемся при исследовании коммуникации животных?»
В результате уже упоминавшихся выше собственных исследований диалекта цоциль языка индейцев майя и некоторых других наблюдений Сарлз значительно расширил свое представление о коммуникации человека. Он стал намеренно следить за жестикуляцией, выражением лица и тоном во время бесед с различными людьми, обращая особое внимание на дополнительный смысл, который придают эти нелингвистические особенности речи его собственным высказываниям, и как они влияют на его отношение к собеседнику. В этот момент Сарлз заметил, что вот уже на протяжении четырех часов заседания он изо всех сил удерживается от использования нелингвистических средств коммуникации, а сейчас ему хотелось бы немного вознаградить себя и выразить мысли и чувства не только словами, но и физически. Это заявление вызвало нервный смех наиболее схоластически настроенных групп в аудитории, поскольку они, вероятно, не ожидали от физических изъявлений мыслей и чувств ничего хорошего. Но никаких оснований для беспокойства не было. Сарлз позволил себе просто попереминаться с ноги на ногу и использовать скупую жестикуляцию. В контексте его сообщения это означало, что он чувствует себя в этой аудитории не вполне уверенно.
Но в действительности манеры и движения Сарлза говорили гораздо больше. Его пушистые усы, довольно длинные волосы, свободный, но без демонстративной «хипповой» развязности костюм обличали принадлежность к либеральному крылу преподавателей Университета штата Миннесота. Его склонность перемежать в своей речи студенческий сленг сугубо научным жаргоном подчеркивала впечатление, что он частично причисляет себя к исповедующим идеи контркультуры, но полный собственного достоинства тон, которым он произносил жаргонные словечки, указывал, что он далеко не полностью отождествляет себя с таким жизненным стилем и что, возможно, это просто дань мировоззрению, в котором он почерпнул некоторые из своих идей. И если спокойная четкая дикция Нормана Гершвина, его манера прохаживаться во время доклада по эстраде – и в еще большей степени его круглый животик – говорили аудитории, что он чувствует себя наравне со всеми присутствующими, а может быть, и несколько выше их, то легкая неуверенная сутуловатость Сарлза, его несколько аффектированная манера держать себя, нервная жестикуляция свидетельствовали о том, что он с полным уважением относится к аудитории, но, видимо, не вполне уверен, что она отвечает ему тем же. Было бы небезынтересно сравнить манеру, в которой Сарлз делал доклад на симпозиуме, с тем, как он обычно читает лекции студентам у себя в университете. Это сопоставление, разумеется, относится как раз к тому типу наблюдений, которые пытается проводить сам Сарлз.
После всего сказанного я должен, как подобает журналисту, желающему передать атмосферу, в которой происходили описываемые им события, сделать некоторые замечания к высказываниям Сарлза. Без таких комментариев репортаж остался бы безжизненным и серым. Надо сказать, что журналисты вполне отдают отчет в важности тех самых паралингвистических явлений, которые, по словам Сарлза, игнорируют лингвисты. Часто, подобно тому как это происходит на брифингах в Белом доме» журналист по напряженности интонаций или по манере вытирать пот со лба во время беседы узнает больше, чем из произнесенных при этом слов. Это указывает на то, что журналисты, как и Сарлз, чувствуют, что к паралингвистическим явлениям сводится основная, «наиболее навязчивая» часть речевого потока – подобно тому как журналистский комментарий к сообщению может заставить позабыть о самом сообщении. Однако манера вникать в паралингвистический аккомпанемент для того, чтобы понять, что именно было сказано, свойственна не только журналистам, но и вообще всем людям. Когда мы, разговаривая с кем-нибудь, спрашиваем себя, «что он, собственно, хотел сказать?», это означает, что ключ к смыслу сообщения мы ищем в интонациях и манере собеседника. Лингвисты, будучи чрезмерно рациональными, «дегуманизировали» собственные исследования точно так же, как, по словам Лоренца, дегуманизировал себя бихевиористский подход: искусственно наложенные на методику исследований ограничения препятствуют правильной постановке вопроса и упорядочению данных в соответствии со здравым смыслом, который в конечном счете является основой научной индукции.
«Исключая таким образом большую часть особенностей человеческой речи из рассмотрения лингвистики, – говорит Сарлз, – мы можем упустить или ошибочно интерпретировать особенности речи других животных». Он считает, что, подобно тому как это происходит у людей, с которыми ему приходится общаться, «в высшей степени вероятно, что и у животных содержание их высказываний может сильно зависеть от партнера, к которому они обращаются, и от общего контекста общения с другими членами группы». Сарлз уверен, что коммуникация животных не столь механистична и жестка, каковой ее считают исследователи, и сейчас он приступил к составлению программы изучения паралингвистических явлений у животных и человека. Он полагает, что подобные исследования в этологии могут быть весьма перспективными.
Естественным подходом к сопоставлению коммуникации человека и животных должен быть, по мнению Сарлза, поиск связующих черт. В соответствии с концепциями генетики существование таких общих черт обеспечивается специальными механизмами, которые должны сохраняться даже вопреки колоссальной внутрипопуляционной изменчивости в рамках каждого данного вида. Сарлз, подобно Лоренцу, считает, что основной вклад этологии в биологическую науку состоит в акцентировании того факта, что «поведенческие признаки характеризуются непрерывностью и наследуемостью». Сарлз особенно подчеркивает полезность такого биобихевиористского подхода.
«Я считаю, – говорит ученый, – что этот подход должен помочь нам пересмотреть ранее созданные теории возникновения и развития языка у человека с новой точки зрения – а именно: у человека есть особенности, свойственные и животным, а есть и такие, которые присущи исключительно ему, – и попытаться понять, какие общие с животными черты характерны для человеческого языка». Питер Марлер ранее предположил, что одной из черт лингвистической общности может быть наличие диалектов и у животных, и у человека. Анализируя предположительно правильную постановку вопроса о лингвистической общности, Сарлз рассматривает еще более универсальный аспект речи: выражение лица. Он полагает, что в функциях мимики есть много общего с функциями слов и что развитие мимического общения может иметь поразительно много общего с развитием диалектов. Сарлз пытался показать, что строение тела в целом определяется потребностями коммуникации.
Можно задать вопрос: «Как получилось, что человек в процессе эволюции приобрел именно такое лицо и никакое иное?». Ответ, который, по мнению Сарлза, сразу же приходит в голову, состоит в том, что характер лица определяется в первую очередь костной тканью – ее строение задается генетически, – и лишь потом – мягкими тканями, которые непосредственно связаны с костной. Но эта идея, по его же словам, оказалась неверной, «поскольку кости сами по себе динамическая ткань. Строение костной ткани диктуется необходимостью структурного единства с мягкими тканями для выполнения функций поддержания веса тела (эти проблемы выходят на первое место при космических исследованиях и болезнях, на длительный срок приковывающих человека к постели). Тот характер лица, который мы сейчас имеем, определился в процессе эволюционного развития в результате необходимости постоянного поддерживания мышечного тонуса». При отсутствии такой необходимости структура лица выглядела бы совсем по-другому.
Далее Сарлз утверждает, что лицевые мышцы обрели их современную форму в результате упражнений в подражании. «Анатомы называют эти мышцы мимическими, или подражательными», – говорит он. Это означает, что лицевые мышцы реагируют на движение аналогичных мышц на лице другого человека и могут подражать им. Маленькие дети в особенности подражают выражению лица матери. «Тонус лицевых мышц, – говорит Сарлз, – это явление не чисто анатомическое, но имеющее также социальные аспекты, а может быть, и полностью ими определяемое». Обучение мимике очень похоже на обучение словам.
Сарлз рассматривает лицо человека и принимаемые им выражения как живую динамичную составляющую всего человеческого бытия, а не просто «нечто накладывающееся на жесткую костную матрицу». Особенности индивидуального выражения лица представляют собой очень богатые содержанием сигналы, которые, если абстрагироваться от сопровождающего их контекста, во многом похожи на слова. Однако такой внеконтекстный подход как к словам, так и к выражениям лица представляется Сарлзу «наиболее бесплодным, косным подходом к языку, коммуникации и проблеме смысла из всех, которые можно только представить».
По мнению Сарлза, полезнее было бы, по-видимому, взглянуть на язык и мимику, пользуясь понятиями динамики. «В плане поведенческом, – говорит он, – речь – это непрерывный, постоянно изменяющийся поток вибраций, вызываемых движениями мышц». Воспринимая речь, мы осуществляем анализ, то есть преобразуем непрерывный поток звуков в набор очень большого числа переменных. По мере роста наших детей мы стараемся (сознательно или бессознательно – это сейчас неважно) научить их анализировать звуки так, как это делаем мы сами. «Вообще-то говоря, – утверждает Сарлз, – в анализе речи, с одной стороны, и во владении мимикой – с другой, очень много общего. Я считаю, что оба эти типа коммуникации можно рассматривать как диалекты, поскольку и тот и другой основываются на движениях мышц и предполагают существование большого числа мышечных напряжений и сокращений, общих для всех особей популяции. Голосовые диалекты – это определенный способ организации движений внутренних мышц, тогда как мимическое общение достигается движением наружных лицевых мышц».
Сарлз считает, что при разговоре не следует упускать из внимания движение и напряжение всех мышц общающегося индивида. Если исключить из рассмотрения сопровождающие жесты, выражение лица и интонации, то смысл сообщения резко исказится и обеднится.
Для Сарлза проблемы, связанные с диалектами и мимикой, – не самоцель, но лишь описание определенного поведения в правильной системе понятий и терминов. В этом месте своего выступления Сарлз прервался и, обращаясь к Марлеру, сказал: «На близкую тему здесь уже выступал специалист по „нелюдской“ лингвистике и, я уверен, многое прояснил для лингвистов „человеческих“». Тон, которым Сарлз обращался к специалистам по голосам животных, называя их при этом лингвистами, подчеркивает его убежденность, что первым шагом на пути плодотворного сопоставления коммуникации различных видов должно быть разрушение произвольного «межведомственного барьера» между специалистами по голосам животных и лингвистами.
Преимущество специалистов по голосам животных заключается, по мнению Сарлза, в том, что они начинают свою работу с изучения самих голосов и лишь потом переходят к акустическому поведению в целом. Такой подход позволяет избежать ловушки, подстерегающей лингвистов, когда они составляют алфавиты для описания акустического поведения в виде набора слов, теряя при этом большую часть особенностей и контрастов живой речи. В качестве иллюстрации этого положения Сарлз напомнил пластинку Стена Фреберга, которая называется «Джон и Марсия». Все акустическое поведение – то есть сама пластинка – состоит только из двух слов: она говорит «Джон», а он – «Марсия».
«С точки зрения фонетики они повторяют одни и те же слова около десятка раз – и ничего больше». Однако при этом они рассказывают целую историю любовного приключения. Ясно, что содержание передается не средствами фонетики, не теми звуками, на которые лингвист расчленяет речевой поток и при помощи которых его описывает. История рассказана с помощью другого ряда социально понятных звуковых характеристик речевого потока и того, что Сарлз называет «условными повествовательными» переменными, «включающими в себя характеристику вполне определенного события и взаимосвязи между словами, из которых становится ясным контекст истории». Сарлз упомянул также еще одну, французскую пластинку «Я люблю тебя», фабула которой «излагается» с помощью тех же акустических контрастов. «Ни от кого не ускользнул смысл этой пластинки, – сказал он. – Она была понятна везде, куда бы ни попадала».
Важность нефонетических аспектов речевого потока Сарлз обнаружил, когда он работал над звуковой дорожкой фильма с записью интервью психических больных. Чтобы сравнить внешне сходные движения, он несколько раз разрезал и по-новому монтировал фильм. Слова, звучавшие нормально при правильном монтаже, начинали звучать совсем по-другому, когда оказывались вне привычного контекста. Ученому пришла в голову мысль, что причина этого заключается в том, что слово вырезается из окружающего его звукового потока. В написанном виде слова выглядят одинаково вне зависимости от контекста, но сами звуки, из которых они состоят, явно несут гораздо большую информацию. И Сарлз начал экспериментировать.
Он обнаружил, что речевой поток, кроме информации относительно контекста и связей между словами, несет также информацию о длине сообщения. Ощущение непрерывности сообщения, подсказывающее, что произойдет дальше, обусловлено характером звуков в предложении. Все это, по мнению Сарлза, объясняет, почему люди редко перебивают собеседника в неподходящих местах.
Он сравнил два набора слов. Первый был коротким, второй, кроме тех же слов, содержал еще несколько. Оказалось, что слова, принадлежащие обеим последовательностям, в случае длинного набора произносились громче, что давало возможность слушателю понять, что вторая последовательность слов еще не закончена.
Сарлз обнаружил также, что если, например, такое слово, как «ручка», повторяется несколько раз, то с каждым разом оно произносится все тише и тише. По-видимому, можно думать, что когда новое слово в точности повторяет старое и его повторение не несет никакой новой информации или сведений о структуре предложения, то амплитуда звуков заметно уменьшается. Если же одно и то же сообщение несколько раз повторяется человеком или животным с одинаковой громкостью, то в этом есть какой-то смысл, пусть и нелингвистического характера.
По мнению Сарлза, лишь после того, как ученые приступят к сравнительным исследованиям нелингвистических явлений в коммуникации различных видов животных, они начнут понимать, сколь сложно устроены языки животных. Если же мы будем упорствовать в попытках доказать, что в коммуникации человека нет ничего, роднящего ее с коммуникацией животных, то нам останется лишь по-прежнему использовать науку на манер того, как детеныш кенгуру использует сумку матери. Мы и впредь будем придавать видимость научной убедительности нашим предрассудкам относительно природы человека, – предрассудкам, которые Сарлз назвал «новыми, биологизированными мифами».
«Я пытался показать, какие богатые перспективы может вскрыть сравнительное изучение языкового поведения, – закончил свое выступление Сарлз. – Наша задача – пересмотреть и переосмыслить те идеи, которые привели к формированию современных теорий человеческого языка, и показать, что пока во внимание принимается лишь очень узкий и ограниченный набор из числа переменных, в действительности характеризующих человеческий язык. Я убежден, что человеческая речь – процесс, много более сложный, чем мы его себе представляем, процесс, потенциально допускающий исследование и познание. Я думаю, что человеческий язык и коммуникация животных при правильном подходе допускают сравнение и обнаружат родственные черты!»
Так закончилась официальная часть симпозиума, созванного с целью обсудить вопросы, поднятые достижениями Уошо и Сары в овладении языком: обусловлены ли различия между коммуникацией у человека и у животных качественным скачком в процессе эволюции или просто различием в подходах к исследованию. Все присутствующие воспользовались для самовыражения паралингвистическим способом – главным образом аплодисментами.
После официальной части состоялись ответы на вопросы и краткая дискуссия, которая проходила в мирных тонах. Биолог Джордж Барлоу поинтересовался, почему ученые должны касаться столь теологических вопросов, как вопрос об уникальности человека. Марлер ответил, что, по его мнению, это проблема этики, а не теологии. А Сарлз добавил, что у этой проблемы существуют и этические, и теологические аспекты и что интеллектуальная честность побуждает ученых противостоять религиозным и философским традициям, проповедующим качественное различие между поведением человека и поведением животных и исключающим рассмотрение этой проблемы из компетенции науки. «Шимпанзе знают, что человек – это животное, – сказал Сарлз, – и пчелы знают, и все остальные виды животных знают это; пора и нам открыть глаза на этот факт!»
19. ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВ
Сарлз считает, что даже использование некоторых приборов, специально сконструированных для анализа речи, может затемнять и смазывать картину при сравнительном межвидовом анализе смысловых аспектов коммуникации. «Спектрографический анализ человеческой речи важен лишь при анализе звуков, образующих слова, – говорит Сарлз. – Возможности такого анализа ограничиваются очень небольшим числом характеризующих речь переменных, а именно тех, которые отличают одни слова от других. Подобный анализ дает минимум полезной информации».
Сарлз считает, что исследования коммуникации, проводимые сейчас на разных уровнях сложности, «выпячивают свойства языка, присущие только человеку, и маскируют свойства, гомологичные для разных видов или характеризующиеся преемственностью». Исследования коммуникации у различных видов служат в основном укреплению мифологических представлений о природе человеческого языка, приданию им научной достоверности, поскольку мы, задаваясь вопросом о различиях в коммуникации человека и животных, заранее считаем эти различия колоссальными. Сарлз ставит неожиданный и интригующий вопрос: «Могли ли бы какие-нибудь животные обнаружить, что люди пользуются языком, если бы они прибегали к тем средствам, которыми мы пользуемся при исследовании коммуникации животных?»
В результате уже упоминавшихся выше собственных исследований диалекта цоциль языка индейцев майя и некоторых других наблюдений Сарлз значительно расширил свое представление о коммуникации человека. Он стал намеренно следить за жестикуляцией, выражением лица и тоном во время бесед с различными людьми, обращая особое внимание на дополнительный смысл, который придают эти нелингвистические особенности речи его собственным высказываниям, и как они влияют на его отношение к собеседнику. В этот момент Сарлз заметил, что вот уже на протяжении четырех часов заседания он изо всех сил удерживается от использования нелингвистических средств коммуникации, а сейчас ему хотелось бы немного вознаградить себя и выразить мысли и чувства не только словами, но и физически. Это заявление вызвало нервный смех наиболее схоластически настроенных групп в аудитории, поскольку они, вероятно, не ожидали от физических изъявлений мыслей и чувств ничего хорошего. Но никаких оснований для беспокойства не было. Сарлз позволил себе просто попереминаться с ноги на ногу и использовать скупую жестикуляцию. В контексте его сообщения это означало, что он чувствует себя в этой аудитории не вполне уверенно.
Но в действительности манеры и движения Сарлза говорили гораздо больше. Его пушистые усы, довольно длинные волосы, свободный, но без демонстративной «хипповой» развязности костюм обличали принадлежность к либеральному крылу преподавателей Университета штата Миннесота. Его склонность перемежать в своей речи студенческий сленг сугубо научным жаргоном подчеркивала впечатление, что он частично причисляет себя к исповедующим идеи контркультуры, но полный собственного достоинства тон, которым он произносил жаргонные словечки, указывал, что он далеко не полностью отождествляет себя с таким жизненным стилем и что, возможно, это просто дань мировоззрению, в котором он почерпнул некоторые из своих идей. И если спокойная четкая дикция Нормана Гершвина, его манера прохаживаться во время доклада по эстраде – и в еще большей степени его круглый животик – говорили аудитории, что он чувствует себя наравне со всеми присутствующими, а может быть, и несколько выше их, то легкая неуверенная сутуловатость Сарлза, его несколько аффектированная манера держать себя, нервная жестикуляция свидетельствовали о том, что он с полным уважением относится к аудитории, но, видимо, не вполне уверен, что она отвечает ему тем же. Было бы небезынтересно сравнить манеру, в которой Сарлз делал доклад на симпозиуме, с тем, как он обычно читает лекции студентам у себя в университете. Это сопоставление, разумеется, относится как раз к тому типу наблюдений, которые пытается проводить сам Сарлз.
После всего сказанного я должен, как подобает журналисту, желающему передать атмосферу, в которой происходили описываемые им события, сделать некоторые замечания к высказываниям Сарлза. Без таких комментариев репортаж остался бы безжизненным и серым. Надо сказать, что журналисты вполне отдают отчет в важности тех самых паралингвистических явлений, которые, по словам Сарлза, игнорируют лингвисты. Часто, подобно тому как это происходит на брифингах в Белом доме» журналист по напряженности интонаций или по манере вытирать пот со лба во время беседы узнает больше, чем из произнесенных при этом слов. Это указывает на то, что журналисты, как и Сарлз, чувствуют, что к паралингвистическим явлениям сводится основная, «наиболее навязчивая» часть речевого потока – подобно тому как журналистский комментарий к сообщению может заставить позабыть о самом сообщении. Однако манера вникать в паралингвистический аккомпанемент для того, чтобы понять, что именно было сказано, свойственна не только журналистам, но и вообще всем людям. Когда мы, разговаривая с кем-нибудь, спрашиваем себя, «что он, собственно, хотел сказать?», это означает, что ключ к смыслу сообщения мы ищем в интонациях и манере собеседника. Лингвисты, будучи чрезмерно рациональными, «дегуманизировали» собственные исследования точно так же, как, по словам Лоренца, дегуманизировал себя бихевиористский подход: искусственно наложенные на методику исследований ограничения препятствуют правильной постановке вопроса и упорядочению данных в соответствии со здравым смыслом, который в конечном счете является основой научной индукции.
«Исключая таким образом большую часть особенностей человеческой речи из рассмотрения лингвистики, – говорит Сарлз, – мы можем упустить или ошибочно интерпретировать особенности речи других животных». Он считает, что, подобно тому как это происходит у людей, с которыми ему приходится общаться, «в высшей степени вероятно, что и у животных содержание их высказываний может сильно зависеть от партнера, к которому они обращаются, и от общего контекста общения с другими членами группы». Сарлз уверен, что коммуникация животных не столь механистична и жестка, каковой ее считают исследователи, и сейчас он приступил к составлению программы изучения паралингвистических явлений у животных и человека. Он полагает, что подобные исследования в этологии могут быть весьма перспективными.
Естественным подходом к сопоставлению коммуникации человека и животных должен быть, по мнению Сарлза, поиск связующих черт. В соответствии с концепциями генетики существование таких общих черт обеспечивается специальными механизмами, которые должны сохраняться даже вопреки колоссальной внутрипопуляционной изменчивости в рамках каждого данного вида. Сарлз, подобно Лоренцу, считает, что основной вклад этологии в биологическую науку состоит в акцентировании того факта, что «поведенческие признаки характеризуются непрерывностью и наследуемостью». Сарлз особенно подчеркивает полезность такого биобихевиористского подхода.
«Я считаю, – говорит ученый, – что этот подход должен помочь нам пересмотреть ранее созданные теории возникновения и развития языка у человека с новой точки зрения – а именно: у человека есть особенности, свойственные и животным, а есть и такие, которые присущи исключительно ему, – и попытаться понять, какие общие с животными черты характерны для человеческого языка». Питер Марлер ранее предположил, что одной из черт лингвистической общности может быть наличие диалектов и у животных, и у человека. Анализируя предположительно правильную постановку вопроса о лингвистической общности, Сарлз рассматривает еще более универсальный аспект речи: выражение лица. Он полагает, что в функциях мимики есть много общего с функциями слов и что развитие мимического общения может иметь поразительно много общего с развитием диалектов. Сарлз пытался показать, что строение тела в целом определяется потребностями коммуникации.
Можно задать вопрос: «Как получилось, что человек в процессе эволюции приобрел именно такое лицо и никакое иное?». Ответ, который, по мнению Сарлза, сразу же приходит в голову, состоит в том, что характер лица определяется в первую очередь костной тканью – ее строение задается генетически, – и лишь потом – мягкими тканями, которые непосредственно связаны с костной. Но эта идея, по его же словам, оказалась неверной, «поскольку кости сами по себе динамическая ткань. Строение костной ткани диктуется необходимостью структурного единства с мягкими тканями для выполнения функций поддержания веса тела (эти проблемы выходят на первое место при космических исследованиях и болезнях, на длительный срок приковывающих человека к постели). Тот характер лица, который мы сейчас имеем, определился в процессе эволюционного развития в результате необходимости постоянного поддерживания мышечного тонуса». При отсутствии такой необходимости структура лица выглядела бы совсем по-другому.
Далее Сарлз утверждает, что лицевые мышцы обрели их современную форму в результате упражнений в подражании. «Анатомы называют эти мышцы мимическими, или подражательными», – говорит он. Это означает, что лицевые мышцы реагируют на движение аналогичных мышц на лице другого человека и могут подражать им. Маленькие дети в особенности подражают выражению лица матери. «Тонус лицевых мышц, – говорит Сарлз, – это явление не чисто анатомическое, но имеющее также социальные аспекты, а может быть, и полностью ими определяемое». Обучение мимике очень похоже на обучение словам.
Сарлз рассматривает лицо человека и принимаемые им выражения как живую динамичную составляющую всего человеческого бытия, а не просто «нечто накладывающееся на жесткую костную матрицу». Особенности индивидуального выражения лица представляют собой очень богатые содержанием сигналы, которые, если абстрагироваться от сопровождающего их контекста, во многом похожи на слова. Однако такой внеконтекстный подход как к словам, так и к выражениям лица представляется Сарлзу «наиболее бесплодным, косным подходом к языку, коммуникации и проблеме смысла из всех, которые можно только представить».
По мнению Сарлза, полезнее было бы, по-видимому, взглянуть на язык и мимику, пользуясь понятиями динамики. «В плане поведенческом, – говорит он, – речь – это непрерывный, постоянно изменяющийся поток вибраций, вызываемых движениями мышц». Воспринимая речь, мы осуществляем анализ, то есть преобразуем непрерывный поток звуков в набор очень большого числа переменных. По мере роста наших детей мы стараемся (сознательно или бессознательно – это сейчас неважно) научить их анализировать звуки так, как это делаем мы сами. «Вообще-то говоря, – утверждает Сарлз, – в анализе речи, с одной стороны, и во владении мимикой – с другой, очень много общего. Я считаю, что оба эти типа коммуникации можно рассматривать как диалекты, поскольку и тот и другой основываются на движениях мышц и предполагают существование большого числа мышечных напряжений и сокращений, общих для всех особей популяции. Голосовые диалекты – это определенный способ организации движений внутренних мышц, тогда как мимическое общение достигается движением наружных лицевых мышц».
Сарлз считает, что при разговоре не следует упускать из внимания движение и напряжение всех мышц общающегося индивида. Если исключить из рассмотрения сопровождающие жесты, выражение лица и интонации, то смысл сообщения резко исказится и обеднится.
Для Сарлза проблемы, связанные с диалектами и мимикой, – не самоцель, но лишь описание определенного поведения в правильной системе понятий и терминов. В этом месте своего выступления Сарлз прервался и, обращаясь к Марлеру, сказал: «На близкую тему здесь уже выступал специалист по „нелюдской“ лингвистике и, я уверен, многое прояснил для лингвистов „человеческих“». Тон, которым Сарлз обращался к специалистам по голосам животных, называя их при этом лингвистами, подчеркивает его убежденность, что первым шагом на пути плодотворного сопоставления коммуникации различных видов должно быть разрушение произвольного «межведомственного барьера» между специалистами по голосам животных и лингвистами.
Преимущество специалистов по голосам животных заключается, по мнению Сарлза, в том, что они начинают свою работу с изучения самих голосов и лишь потом переходят к акустическому поведению в целом. Такой подход позволяет избежать ловушки, подстерегающей лингвистов, когда они составляют алфавиты для описания акустического поведения в виде набора слов, теряя при этом большую часть особенностей и контрастов живой речи. В качестве иллюстрации этого положения Сарлз напомнил пластинку Стена Фреберга, которая называется «Джон и Марсия». Все акустическое поведение – то есть сама пластинка – состоит только из двух слов: она говорит «Джон», а он – «Марсия».
«С точки зрения фонетики они повторяют одни и те же слова около десятка раз – и ничего больше». Однако при этом они рассказывают целую историю любовного приключения. Ясно, что содержание передается не средствами фонетики, не теми звуками, на которые лингвист расчленяет речевой поток и при помощи которых его описывает. История рассказана с помощью другого ряда социально понятных звуковых характеристик речевого потока и того, что Сарлз называет «условными повествовательными» переменными, «включающими в себя характеристику вполне определенного события и взаимосвязи между словами, из которых становится ясным контекст истории». Сарлз упомянул также еще одну, французскую пластинку «Я люблю тебя», фабула которой «излагается» с помощью тех же акустических контрастов. «Ни от кого не ускользнул смысл этой пластинки, – сказал он. – Она была понятна везде, куда бы ни попадала».
Важность нефонетических аспектов речевого потока Сарлз обнаружил, когда он работал над звуковой дорожкой фильма с записью интервью психических больных. Чтобы сравнить внешне сходные движения, он несколько раз разрезал и по-новому монтировал фильм. Слова, звучавшие нормально при правильном монтаже, начинали звучать совсем по-другому, когда оказывались вне привычного контекста. Ученому пришла в голову мысль, что причина этого заключается в том, что слово вырезается из окружающего его звукового потока. В написанном виде слова выглядят одинаково вне зависимости от контекста, но сами звуки, из которых они состоят, явно несут гораздо большую информацию. И Сарлз начал экспериментировать.
Он обнаружил, что речевой поток, кроме информации относительно контекста и связей между словами, несет также информацию о длине сообщения. Ощущение непрерывности сообщения, подсказывающее, что произойдет дальше, обусловлено характером звуков в предложении. Все это, по мнению Сарлза, объясняет, почему люди редко перебивают собеседника в неподходящих местах.
Он сравнил два набора слов. Первый был коротким, второй, кроме тех же слов, содержал еще несколько. Оказалось, что слова, принадлежащие обеим последовательностям, в случае длинного набора произносились громче, что давало возможность слушателю понять, что вторая последовательность слов еще не закончена.
Сарлз обнаружил также, что если, например, такое слово, как «ручка», повторяется несколько раз, то с каждым разом оно произносится все тише и тише. По-видимому, можно думать, что когда новое слово в точности повторяет старое и его повторение не несет никакой новой информации или сведений о структуре предложения, то амплитуда звуков заметно уменьшается. Если же одно и то же сообщение несколько раз повторяется человеком или животным с одинаковой громкостью, то в этом есть какой-то смысл, пусть и нелингвистического характера.
По мнению Сарлза, лишь после того, как ученые приступят к сравнительным исследованиям нелингвистических явлений в коммуникации различных видов животных, они начнут понимать, сколь сложно устроены языки животных. Если же мы будем упорствовать в попытках доказать, что в коммуникации человека нет ничего, роднящего ее с коммуникацией животных, то нам останется лишь по-прежнему использовать науку на манер того, как детеныш кенгуру использует сумку матери. Мы и впредь будем придавать видимость научной убедительности нашим предрассудкам относительно природы человека, – предрассудкам, которые Сарлз назвал «новыми, биологизированными мифами».
«Я пытался показать, какие богатые перспективы может вскрыть сравнительное изучение языкового поведения, – закончил свое выступление Сарлз. – Наша задача – пересмотреть и переосмыслить те идеи, которые привели к формированию современных теорий человеческого языка, и показать, что пока во внимание принимается лишь очень узкий и ограниченный набор из числа переменных, в действительности характеризующих человеческий язык. Я убежден, что человеческая речь – процесс, много более сложный, чем мы его себе представляем, процесс, потенциально допускающий исследование и познание. Я думаю, что человеческий язык и коммуникация животных при правильном подходе допускают сравнение и обнаружат родственные черты!»
Так закончилась официальная часть симпозиума, созванного с целью обсудить вопросы, поднятые достижениями Уошо и Сары в овладении языком: обусловлены ли различия между коммуникацией у человека и у животных качественным скачком в процессе эволюции или просто различием в подходах к исследованию. Все присутствующие воспользовались для самовыражения паралингвистическим способом – главным образом аплодисментами.
После официальной части состоялись ответы на вопросы и краткая дискуссия, которая проходила в мирных тонах. Биолог Джордж Барлоу поинтересовался, почему ученые должны касаться столь теологических вопросов, как вопрос об уникальности человека. Марлер ответил, что, по его мнению, это проблема этики, а не теологии. А Сарлз добавил, что у этой проблемы существуют и этические, и теологические аспекты и что интеллектуальная честность побуждает ученых противостоять религиозным и философским традициям, проповедующим качественное различие между поведением человека и поведением животных и исключающим рассмотрение этой проблемы из компетенции науки. «Шимпанзе знают, что человек – это животное, – сказал Сарлз, – и пчелы знают, и все остальные виды животных знают это; пора и нам открыть глаза на этот факт!»
19. ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВ
На следующий день после симпозиума группа членов Общества по изучению поведения животных предприняла поездку на озеро Пирамид. На острове Анохо у северного берега озера находится птичий заповедник, а потому все озеро и окружающая его территория заповедны. Озеро лежит в самом центре индейской резервации, в которой живут индейцы пиауты, а возможно, и остатки племени индейцев уошо, название которого носит графство и от которого, стало быть, получила свое имя и наша Уошо. Хотя территория, окружающая озеро, считается заповедной, тем не менее на ней проводятся ирригационные работы по озеленению пустыни в окрестностях Фаллона. Несколько оросительных каналов, протянутых из реки Траки, забрали большую часть стока, ранее поступавшего в озеро. За 50 лет потребности Фаллона почти полностью лишили озеро Пирамид единственной защиты от палящих лучей солнца. Оно пересыхает; сейчас это уже довольно крепкий рассол. Почти полностью перевелась местная форель, которая раньше была источником существования индейцев. В водах озера сейчас мало что способно жить; озеленение пустыни обрекло его на гибель.
Озеро окружено пустынными холмами и скалами. Цепочка участников симпозиума, подобно каравану, растянулась вдоль берега. Когда мы проходили мимо огромных покатых валунов, биолог Джордж Барлоу заметил: «Похоже на экскременты динозавров».
– Вы имеете в виду копролиты? – подхватил профессиональную палеонтологическую шутку кто-то из спутников.
Мы оставили машины на северном берегу и пешком поднялись на крутой обрыв. Здесь, среди скал и колючек, натуралисты почувствовали себя в привычной среде. Одна дама поймала, определила и снова выпустила на волю какую-то ядовитую змею. Тем временем другая группа ученых вскарабкалась на скалу, обнаружила там брошенное гнездо какого-то пернатого хищника и попыталась определить его видовую принадлежность по нескольким перьям и высохшим косточкам его жертв. Высоко над нами кругами ходил орел, вероятно возмущенный беззаконным вторжением во владения его соседей.
Эти ученые выросли и были воспитаны в том же обществе, которое обрекло на гибель озеро, но их отношение к земле и знание экологии делали их по духу более близкими индейцам, чем «прогрессу», который стирает с лица земли и индейцев, и озеро.
Духовное родство, проявлявшееся равным образом и в общем стиле мышления, и в конкретных интересах ученых, было самой замечательной особенностью конференции. Общество по изучению поведения животных немногочисленно, но, воплощая в себе дух Дарвина, оно оказывает на научную общественность влияние, отнюдь не пропорциональное числу членов. Мощные побудительные стимулы гонят новое поколение ученых из лабораторий в природу. Симпозиум не был столь краеугольным событием, как диспут между Гексли и Уилберфорсом [27], хотя само по себе поведение Уошо, которому был посвящен симпозиум, – более мощный стимул к развитию эволюционной теории, чем любой диспут. Симпозиум послужил индикатором процесса, благодаря которому в поле зрения науки появилось событие-аномалия, ибо он предоставил возможность четырем ученым – представителям четырех различных дисциплин – пристально вглядеться в поведение Уошо с позиций своих наук и в свете ее достижений по-новому взглянуть на принципы, на которые они привыкли опираться.
Симпозиум был посвящен поиску ответа на вопрос, существует ли качественное различие между человеческим языком и коммуникацией животных, обязанное скачку эволюции, или видимость этого различия проистекает из разницы в подходах к изучению коммуникации человека и общения животных, основанной на априорном предположении о существовании такого скачка. Иными словами, требует ли поведение Уошо отказа от традиционной парадигмы, и если нет, то какие видоизменения в парадигме необходимы. Суть диспута о поведении Уошо невозможно сформулировать более лаконично: Гарднеры никогда не утверждали, что Уошо способна делать все то, что делает владеющий языком человек; правильнее сказать, они старались определить, существует ли «перекрывание», непрерывность, преемственность между коммуникацией у животных и человека, непрерывность, которую допускает эволюционный подход к изучению поведения. Уошо – это аномалия, но аномалия не по отношению к концепции, согласно которой между коммуникацией у человека и животных существует различие, а по отношению к концепции, согласно которой такие различия носят качественный характер и представляют собой нечто большее, чем просто различия в степени выражения свойств, общих для человека и для животных.
Харви Сарлз и Аллен Гарднер настаивали на том, что проблема состоит в сущности подходов к исследованию коммуникации; но, разумеется, симпозиум ответил на этот вопрос не в большей степени, чем диспут между Гексли и Уилберфорсом решил вопрос о происхождении человека. Фактически Гарднеры вправе рассматривать симпозиум как победу собственной точки зрения; однако, как можно видеть из куновского описания научных революций, подобные вопросы решаются не столько успешными доводами того или иного исследователя, сколько тем, какой именно путь выбирает новое поколение исследователей. С этой точки зрения симпозиум имел большое значение, поскольку он указал направление дальнейших исследований.
И все-таки Уошо вынудила представителей наук о поведении пересмотреть основные предпосылки, касающиеся поведения животных и человека. Реакция научного сообщества на достижения Уошо свидетельствует о том, что Уошо во время появления первых публикаций Гарднеров об обучении ее амслену действительно воспринималась как таящая в себе угрозу аномалия. Симпозиум показал, что некоторые специалисты по поведению разобрались в собственных воззрениях и взглядах на достижения Уошо, а не стали, как это принято в случае появления угрозы для парадигмы, втискивать Уошо в систему традиционных понятий. Вместо того чтобы пытаться объяснять поведение Уошо, исходя из представления о прерывистости эволюции (см. гл. 4), ученые вроде Сарлза используют феномен Уошо как доказательство мысли, что различие между коммуникацией животных и языком человека может быть результатом навязанного парадигмой подхода. В представлении Сарлза современные понятия об образном гештальт-восприятии имеют самое непосредственное отношение к достижениям Уошо.
Озеро окружено пустынными холмами и скалами. Цепочка участников симпозиума, подобно каравану, растянулась вдоль берега. Когда мы проходили мимо огромных покатых валунов, биолог Джордж Барлоу заметил: «Похоже на экскременты динозавров».
– Вы имеете в виду копролиты? – подхватил профессиональную палеонтологическую шутку кто-то из спутников.
Мы оставили машины на северном берегу и пешком поднялись на крутой обрыв. Здесь, среди скал и колючек, натуралисты почувствовали себя в привычной среде. Одна дама поймала, определила и снова выпустила на волю какую-то ядовитую змею. Тем временем другая группа ученых вскарабкалась на скалу, обнаружила там брошенное гнездо какого-то пернатого хищника и попыталась определить его видовую принадлежность по нескольким перьям и высохшим косточкам его жертв. Высоко над нами кругами ходил орел, вероятно возмущенный беззаконным вторжением во владения его соседей.
Эти ученые выросли и были воспитаны в том же обществе, которое обрекло на гибель озеро, но их отношение к земле и знание экологии делали их по духу более близкими индейцам, чем «прогрессу», который стирает с лица земли и индейцев, и озеро.
Духовное родство, проявлявшееся равным образом и в общем стиле мышления, и в конкретных интересах ученых, было самой замечательной особенностью конференции. Общество по изучению поведения животных немногочисленно, но, воплощая в себе дух Дарвина, оно оказывает на научную общественность влияние, отнюдь не пропорциональное числу членов. Мощные побудительные стимулы гонят новое поколение ученых из лабораторий в природу. Симпозиум не был столь краеугольным событием, как диспут между Гексли и Уилберфорсом [27], хотя само по себе поведение Уошо, которому был посвящен симпозиум, – более мощный стимул к развитию эволюционной теории, чем любой диспут. Симпозиум послужил индикатором процесса, благодаря которому в поле зрения науки появилось событие-аномалия, ибо он предоставил возможность четырем ученым – представителям четырех различных дисциплин – пристально вглядеться в поведение Уошо с позиций своих наук и в свете ее достижений по-новому взглянуть на принципы, на которые они привыкли опираться.
Симпозиум был посвящен поиску ответа на вопрос, существует ли качественное различие между человеческим языком и коммуникацией животных, обязанное скачку эволюции, или видимость этого различия проистекает из разницы в подходах к изучению коммуникации человека и общения животных, основанной на априорном предположении о существовании такого скачка. Иными словами, требует ли поведение Уошо отказа от традиционной парадигмы, и если нет, то какие видоизменения в парадигме необходимы. Суть диспута о поведении Уошо невозможно сформулировать более лаконично: Гарднеры никогда не утверждали, что Уошо способна делать все то, что делает владеющий языком человек; правильнее сказать, они старались определить, существует ли «перекрывание», непрерывность, преемственность между коммуникацией у животных и человека, непрерывность, которую допускает эволюционный подход к изучению поведения. Уошо – это аномалия, но аномалия не по отношению к концепции, согласно которой между коммуникацией у человека и животных существует различие, а по отношению к концепции, согласно которой такие различия носят качественный характер и представляют собой нечто большее, чем просто различия в степени выражения свойств, общих для человека и для животных.
Харви Сарлз и Аллен Гарднер настаивали на том, что проблема состоит в сущности подходов к исследованию коммуникации; но, разумеется, симпозиум ответил на этот вопрос не в большей степени, чем диспут между Гексли и Уилберфорсом решил вопрос о происхождении человека. Фактически Гарднеры вправе рассматривать симпозиум как победу собственной точки зрения; однако, как можно видеть из куновского описания научных революций, подобные вопросы решаются не столько успешными доводами того или иного исследователя, сколько тем, какой именно путь выбирает новое поколение исследователей. С этой точки зрения симпозиум имел большое значение, поскольку он указал направление дальнейших исследований.
И все-таки Уошо вынудила представителей наук о поведении пересмотреть основные предпосылки, касающиеся поведения животных и человека. Реакция научного сообщества на достижения Уошо свидетельствует о том, что Уошо во время появления первых публикаций Гарднеров об обучении ее амслену действительно воспринималась как таящая в себе угрозу аномалия. Симпозиум показал, что некоторые специалисты по поведению разобрались в собственных воззрениях и взглядах на достижения Уошо, а не стали, как это принято в случае появления угрозы для парадигмы, втискивать Уошо в систему традиционных понятий. Вместо того чтобы пытаться объяснять поведение Уошо, исходя из представления о прерывистости эволюции (см. гл. 4), ученые вроде Сарлза используют феномен Уошо как доказательство мысли, что различие между коммуникацией животных и языком человека может быть результатом навязанного парадигмой подхода. В представлении Сарлза современные понятия об образном гештальт-восприятии имеют самое непосредственное отношение к достижениям Уошо.