Линден Юджин. Обезьяны, человек и язык

   И сам Сарлз рассматривает значение симпозиума точно так же и весьма удовлетворен тем, что ему удалось осуществить свои намерения. По его мнению, коль скоро симпозиум привлек внимание к проблеме сравнения коммуникации у животных и человека и к тем общим для коммуникации человека и животных чертам, которые можно исследовать методами различных научных дисциплин (о чем, например, говорилось в сообщениях Гешвинда и Марлера), то это должно повлечь за собой решение проблем, связанных с различиями в научных подходах. Когда ученые начинают отдавать себе отчет в предпосылках, лежащих в основе используемой ими методологии, можно говорить о том, что они уже вышли за рамки парадигмы, обусловившей эту методологию. Сарлз считает, что, лишь сформулировав общий подход к изучению поведения животных и человека, науки о поведении смогут вычленить и правильно описать различия, существующие между человеком и шимпанзе. Симпозиум по поведению Уошо явился шагом вперед в разработке такого общего подхода и способствовал переходу к тому этапу исследований, на котором этот подход сможет выявить черты, отличающие человека от других животных. С точки зрения теории эволюции человек, разумеется, отличается от других животных, но не в том, что он сам считает своим отличием, подходя к проблеме в традициях платоновской парадигмы.

20. УОШО И ПОЛЕТ НА ЛУНУ: ДИОНИС И АПОЛЛОН

   Ранее я уже высказывал предположение, что среди различных поведенческих признаков, которыми принято характеризовать язык, наиболее полезным при рассмотрении различий в поведении человека и животных является перемещаемость. Сейчас я попробую описать возможную последовательность событий (сценарий), при которой необходимость изменений привела к эволюционному развитию смещенного суррогатного мира символов и логики, что позволило находившимся под угрозой вымирания приматам перестроить свое поведение быстрее, чем это допускалось ограничениями, накладываемыми природой генетического кода. Требования, вызвавшие перестройку человеческого поведения в направлении, которое в конечном итоге привело к появлению высокоразвитого в технологическом отношении общества, определялись конкуренцией между «старым» и «новым» мозгом. Постепенно новый мозг овладевал все большим разнообразием поведения, формировавшегося в рамках суррогатного мира, и узурпировал при этом власть старого мозга. Я расскажу также о том, как мера власти, которую захватил над нашим поведением этот суррогатный мир, может помочь в понимании не только различий между поведением человека и других животных, но и различий между отдельными человеческими цивилизациями. Это совсем не означает, что между людьми, принадлежащими к различным культурам, существуют какие бы то ни было различия в умственных способностях, подобно тому как они существуют между человеком и человекообразными обезьянами, но предполагает, что несходство культур отражает различия в степени, в которой смещенный мир довлеет над миром природы. Очевидно, ограничения, накладываемые различными культурами на развитие умственных способностей, определяются особенностями культуры как таковой, а не свойствами самого мозга, подобно тому как особенностями культуры определяется представление человека о его месте в природе. В этом смысле чем общество консервативнее, тем менее оно склонно оценивать поведение человека с рациональной точки зрения.
   В заключение я хотел бы обсудить, во-первых, каким образом конкуренция между природным миром и миром смещенным нашла проявление в технологической традиции, которая сделала возможным полет на Луну, и, во-вторых, какие изменения в характере такой конкуренции предвещает и знаменует собой феномен Уошо.
   Я использую здесь слово «традиции», поскольку мне хотелось бы расширить представление о парадигмах, прежде чем переходить к анализу связей между ними и культурным наследием, отражением которого они являются. В постскриптуме к своей книге «Структура научных революций» Кун замечает, что термин «парадигма» используется им в двух смыслах: «с одной стороны, он обозначает всю совокупность убеждений, ценностей, технических средств и т.д.», и в этом качестве является достоянием всех членов данного сообщества, а с другой – некоторое характерное частное достижение, то есть всего лишь один элемент из совокупности убеждений общества, который служит основанием для решения конкретных научных проблем. Ранее я пытался показать, что в науках о поведении доминирует первое, неоправданно расширенное представление о парадигме, поскольку в этих науках граница, отделяющая научные парадигмы от философских, значительно более расплывчата, чем в точных науках. Теперь мне хотелось бы показать, как платоновская парадигма и некоторые ее субпарадигмы отражают стремление людей жить при таком устройстве мира, который Ницше назвал «аполлоновским», принося при этом в жертву идеалы и мудрость «дионисийского» порядка.
   Парадигму, в основе которой лежит представление о человеке как о разумном животном, связывают с именем Платона. Однако эта модель человеческой автономии встречается и в тех учениях, которые существовали до Платона и из которых берет начало западная цивилизация. Платона принято считать автором идеи разумного человека, поскольку именно сквозь призму платоновского мировоззрения обычно рассматривают широко распространенные в его время философские и научные представления. Древнегреческая мысль и самосознание развивались и формировались в условиях постоянных контактов и конфликтов со множеством иных культур: Персии, Египта, Финикии, семитских государств. Выгодное положение Древней Греции предоставляло ее мыслителям возможность взвесить и оценить достижения наук и мысли во всем Средиземноморье и на Ближнем Востоке. Это богатое окружение и постоянное обогащение новыми идеями сконцентрировало внимание древнегреческой мысли на загадках человеческого разума, подобно тому как разнообразная среда обитания, созданная Гарднерами для Уошо, сконцентрировала ее внимание на использовании языка жестов. Нет ничего удивительного в том, что мыслители Древней Греции попали под обаяние возможностей человеческого разума. Однако религиозные проявления идеи разумного человека восходят к источникам, ничего общего с Платоном не имеющим. С тех пор взаимодействие религиозных и интеллектуальных проявлений этой парадигмы столь радикальным образом определяли представления о месте человека в природе, что прежде чем возвращаться к научным аспектам этой западной парадигмы, важно разобраться в ее религиозных корнях.
   Научные достижения, производившие такое впечатление на древних греков, были плодами труда и одаренности соседних народов, вынужденных добывать себе средства к существованию в крайне тяжелых условиях, – народов, вынужденных взять власть над природой в свои руки и создать земледелие и животноводство, поскольку жили они не в благодатных условиях тропических джунглей. Ветхий Завет позволяет представить тяжелые условия жизни этих народов; кроме того, в нем провозглашается моральное право человека разрабатывать технологии, необходимые для того, чтобы выжить.
   Подобно тому как неблагоприятные условия зон умеренного и пустынного климатов вызвали к жизни нашу технологическую одаренность, негостеприимность этих районов изгнала из них всех других приматов, чье присутствие могло бы стимулировать склонность человека к общению с природой и ограничивать вольность, с которой человек обращался со всем тем, что его окружало. А будучи изолированным от человекоподобных существ, человек забыл, что он сам – животное, и в результате в тот момент, когда потребность выжить заставила человека исключить себя по этическим соображениям из мира животных (чтобы обеспечить себе моральное право обращаться с ними по собственному усмотрению), поблизости не оказалось никаких форм жизни, которые смогли бы опровергнуть это моральное право и ограничить либо дерзость, с которой человек обращался с природой, либо хотя бы его представление о собственном величии. Древние греки уже знали, что необходимость – мать действия; но необходимость – это помимо всего прочего и мать этики, и, как подчеркивает Тойнби, монотеизм развязал руки древним иудеям и способствовал развитию земледелия, животноводства и сельского хозяйства в целом. Представление о мироздании формировалось у этих обитателей пустынь в соответствии с потребностями людей, которые не просто пользуются дарами природы, но вынуждены тяжким трудом добывать себе средства к существованию. Здесь истоки мифа о грехопадении и изгнании из рая. Книга Бытие содержит краткий перечень прав человека в природе: «И сказал бог: сотворим человека по образу нашему и по подобию нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над зверями, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле».
   Но в Библии принято во внимание то тревожное чувство, которое вызывает в человеке его отчуждение от природы, а также меры к смягчению этого чувства, поскольку если человек не является животным, то его взаимоотношения с животными и сам факт отчуждения нуждаются в объяснении. Частичный ответ на этот вопрос содержится в мифе о божественном творении: мы являемся копией самого бога, и он создал и нас, и нашу игрушку – Землю для украшения собственной жизни. Единственное, чего мы были лишены, это чувства самосознания – знания добра и зла, которым сам бог обладал, ну и, конечно, – права жить вечно. Мы могли мыслить, но богоподобная автономия (выразившаяся в соблазне запретного плода) даже в рамках наших возможностей была ограничена религиозными мотивами. Условия существования человека до грехопадения и изгнания из рая могут быть сопоставлены с принятием власти над природой. Однако единожды усвоенная привычка считать себя богом, автономным и всеведущим, оказалась непреодолимой. Мы совершили грехопадение, были прокляты, и обратного пути в Эдем нет.
   Одно из обстоятельств, фигурирующее в Библии при описании изгнания из рая и в дальнейшем видоизмененное, дает указание на то, что до грехопадения человек мог разговаривать с животными: «…все живые существа в то время говорили на одном языке… (до грехопадения человека)». Пересказ ветхозаветного мифа Иосифом Флавием связывает отчуждение человека от природы с эволюцией языка, в корне отличного от языка всех других животных, и ставит новую моральную проблему – обоснование власти человека над существами, с которыми он раньше мог общаться. Это обстоятельство помогает объяснить отсутствие в позднейших вариантах Библии фразы о едином для всех существ языке (проблема остается: кроме всего прочего, змей сказалЕве, что она может съесть запретный плод).
   Пересказ книги Бытие Иосифом Флавием с большей определенностью говорит о судьбе человека до и после его изгнания из рая, чем последующие издания Библии. Так, бог, узнав, что Адам провинился, нарушив его запрет, предстал перед ним и подробно рассказал, на какую жизнь он обрекает Адама и Еву: «Я знал, что вы могли бы прожить жизнью блаженною и свободною от всякого страдания, что душу вашу не мучила бы никакая забота, так как все, что полезно вам и могло бы доставить вам наслаждение, было бы вам дано мною само собою без всякого с вашей стороны усилия и труда, лишь благодаря моему к вам расположению; при наличности всего этого и старость не так скоро напала бы на вас и вам можно было бы дольше жить. Теперь же ты нагло нарушил мое повеление, ослушавшись моих приказаний; ведь ты молчишь не из скромности, но потому, что сознаешь за собою совершенное злодеяние». И далее: «Тогда господь бог определил ему наказание за то, что он подчинился убеждению жены, и сказал, что земля отныне более не будет сама от себя добавлять им ничего из своих произведений; лишь в том случае, если они будут трудиться и всячески обрабатывать ее, она иногда им будет давать кое-что, иногда же отказывать и в этом». Таким образом бог предрекает переход от невинной охоты и собирательства среди благословенного изобилия лесов к земледелию и скотоводству, на которые были обречены семитские племена и чью судьбу рисует нам Библия.
   В более поздних вариантах Ветхого Завета подчеркивается связь между грехопадением человека и тем образом жизни, на который он был обречен после изгнания из рая – то есть на ведение и развитие сельского хозяйства, чтобы выжить. В каноническом издании Библии бог говорит, что, поскольку человек отведал запретного плода с дерева «…о котором Я заповедал тебе, сказав: не ешь от него, проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей». Грехопадение человека превратило землю из покровителя и благодетеля во врага, с которым надо постоянно и тяжело бороться, коли хочешь выжить. Если излишние познания привели к изгнанию человека из Эдема, то отныне эти познания становились насущной необходимостью, обеспечивая выживание человека. Таким образом, семитские племена наделили себя, а затем и всю западную цивилизацию этической системой, предоставляющей человеку право обращаться с окружающим его миром, как он того пожелает. Секрет власти человека над природой состоит в акте узурпации, который и вызвал изгнание из рая, – акте высвобождения из-под власти бога и присвоения себе богоподобной автономии.
   Древним грекам, как и древним иудеям, не приходилось встречаться с какими-либо обезьянами – этим связующим звеном между человеком и животными, и потому они тоже не испытывали никаких сомнений, прославляя человеческий разум, отличающий человека от всех животных и ставящий его над ними. Для греков, как и для иудеев, представление о человеке как о существе разумном обосновывало превосходство человека, поскольку никаких других существ, которые могли бы воспрепятствовать такому представлению, не было. Платон был создателем идеи разумного человека не в большей степени, чем ветхозаветные пророки, написавшие книгу Бытие. И создатели Ветхого Завета, и Платон просто четко сформулировали представление о человеке как существе могущественном и биологически изолированном. Но если в глазах авторов книги Бытие познание было причиной проклятия и изгнания человека из рая, то в глазах древних греков оно являлось убежищем от власти времени и пагубных страстей природы. В представлениях Платона человек хотел жить в мире мысли, в суррогатном смещенном мире упорядоченности и стабильности.
   Эти представления нашли отражение в древнегреческой трагедии. В своем сочинении «Рождение трагедии из духа музыки» Ницше описал, как греческая трагедия, начиная от Софокла и кончая Еврипидом, изобразила борьбу между идеалами Аполлона и Диониса. В используемых в нашей книге терминах такая борьба отражает конкуренцию между суррогатным смещенным миром и миром природы, заложенным в наследственности человека. Древнегреческая мысль под влиянием скептицизма Сократа все более подавляла культ Диониса, то есть животную сторону жизни, в пользу создания идеальной жизни согласно представлениям смещенного мира.
   Еврипид, один из первых древнегреческих драматургов-трагиков, наиболее убежденный среди них приверженец философского учения скептиков, почувствовал опасность и тщетность пренебрежения животной стороной жизни и отразил это в своей великолепной трагедии «Вакханки». По его понятиям, представление о том, что «человек – это не животное», само по себе еще не искореняет животной части человеческой природы. Более того, когда ее проявления подавляются, дионисийская сторона существования становится агрессивной и таит в себе опасность. В «Вакханках» рационалистическое мировоззрение скептически настроенного царя Пентея, как в кривом зеркале, искажается разрушительными животными страстями, и в конечном итоге царя обезглавливают его же подданные. Ни Сократ, ни Пентей не могут жить только рассудком. Рассудок действует в смещенной версии реального мира и нигде больше.
   Если бы мнения людей формировались в результате понимания предмета, а не под дулом необходимости, то представление о рациональном человеке могло бы быть похоронено еще Еврипидом, однако прошло много веков, прежде чем опасности, нашедшие выражение в сюжете «Вакханок», проявились достаточно рельефно, чтобы заставить нас наконец извлечь некоторые уроки. Только теперь мы начинаем отдавать себе отчет в том, что удобное представление о рациональном человеке имеет и оборотную сторону. А посему оставим Еврипида и альтернативу Дионис – Аполлон и перенесемся в наши дни, во времена космической программы полетов на Луну, названной «Аполлон», в которой нашел свое воплощение древнегреческий, «аполлоновский» идеал жизни в смещенном мире и начали проявляться таящиеся в нем «дионисийские» опасности.
   В главе 17 я вкратце изложил историю парадигмы стимул – реакция и подчеркнул ее связь с концепцией, согласно которой Вселенная состоит из дискретных частиц. Происхождение парадигмы восходит к механике Галилея и представлению о том, что мышление может рассматриваться как движение некоторых неизменных частиц. Учение об атомистичности Вселенной, как и идея о рациональном человеке, красной нитью проходит через всю историю западной мысли. Идею о том, что материя состоит из атомов, которые в разных сочетаниях образуют различные предметы, наблюдаемые нами в природе, впервые сформулировал древнегреческий мыслитель V века до нашей эры Левкипп из Милета. В наши дни программа «Аполлон» предоставляет удобную возможность оценить достоинства и границы области применимости такого представления о Вселенной, а также взаимосвязи атомистического мировоззрения и платоновской парадигмы о месте человека в природе. Полет на Луну считается венцом современной цивилизации, окончательным покорением природы. Человек наконец разорвал оковы сил тяготения, перестал быть узником Земли. Истоки стремления покорять природу и преодолевать силы тяготения коренятся в вере, что человек – не просто часть природы, что он ответствен за нечто большее, стоящее вне законов природы. Природа – это сырье, лишенное какой бы то ни было неприкосновенности, совокупность частиц, движение которых определяется физическими законами. Достоинства такого представления о природе отчетливо видны из того, что именно это мировоззрение позволило нам достичь Луны. А недостаток такого взгляда на Вселенную состоит в том, что на этом пути мы не можем многого достичь. Полеты на гораздо большие расстояния сталкиваются с колоссальными проблемами в связи с необходимостью огромных затрат энергии и времени. Современные концепции западной технологии и ее потребительская направленность в отношении природы накладывают ограничения на степень нашего удаления от Земли.
   В некотором смысле западная технология выполнила свой долг, обеспечив полет человека на Луну, поскольку, вероятно, именно наблюдения за движениями Луны, отличными от движений всех других небесных тел, впервые натолкнули человека на мысль о том, что небеса совсем не обязательно сделаны из жесткого материала, а представляют собой вакуум, именуемый космическим пространством, где плавают лишь отдельные тела. Возможно, это побудило нас к мышлению в трехмерном пространстве, оставив представление о плоской двумерной Земле и плоском небе. Возможно, трехмерность мышления – это результат его перемещаемости, и, достигнув Луны, человек достиг истоков западной технологии. Если наше первое греховное ослепление смещенным миром коренится в необходимости воспринимать себя как нечто отдельное от остальной природы, то Луна могла быть тем ободряющим нас телом на небесах, которое укрепляло нас в представлении, что мы точно так же отличаемся от всего царства животных, как Луна от других светил.
   Если мы в состоянии преодолеть эту необходимость рассматривать самих себя как нечто отдельное от природы, то ясно, что наиболее отличительная черта западного мышления не прозорливость, а, скорее, избирательная слепота. Закрывая глаза на существование преемственности между человеком и животными, мы можем считать человека существом высшим по отношению к животным. В то время как первобытные народы воспринимали природу как единое целое, мы гордимся тем, что срываем с природы маску и различаем дискретные частицы, из которых она состоит. И в этом опять проявляется наша избирательная слепота, поскольку, как обнаружил один из создателей квантовой механики Вернер Гейзенберг, если приглядеться к этим частицам пристальнее, то их дискретность становится иллюзорной. Электрон, элементарная частица, не может быть локализован во времени и пространстве. Если зафиксировано местоположение электрона, то нельзя точно определить направление и скорость его перемещения; если же зафиксированы направление и скорость его перемещения, то невозможно определить его положение в пространстве. Это исключает возможность векторного описания движения.
   Подобная дилемма в высшей степени характерна для западного мышления: коль скоро разум обладает свойством отчуждаться от реальности, то всегда должны возникать трудности при сопоставлении с реальностью результатов рассуждений. Мне кажется, что эти трудности являются особенностями самого процесса символизации и логических рассуждений. Для того чтобы анализировать абстрактные свойства мира, необходимо исключить из рассмотрения самого себя. Сама природа перемещаемости требует того, чтобы некоторые аспекты этого явления были принесены в жертву, – реальность должна быть привязана к чему-то постоянному. Дискретность лежит в самой сути мышления, поскольку без дискретности были бы невозможны ни перемещаемость, ни логические рассуждения. Неопределенность параметров гейзенберговского электрона связана с неопределенностью самого процесса мышления. Гейзенберговский электрон отражает проблемы, которые встают и перед системой мышления, и перед моделью Вселенной, если они основаны на представлениях о дискретности и пытаются количественно описать Вселенную, которая заведомо не дискретна и существование которой не основано на рациональных предпосылках.
   Когда мы воспринимаем мир как целостное образование, частью которого являемся сами, то опасаемся подвергнуть испытаниям или разрушить какую-либо часть этой целостности – из страха причинить ущерб всему вместе взятому и в том числе самим себе. Однако, когда Вселенная представляется состоящей из перемещающихся частиц, в совокупности образующих более крупные агрегаты, то такие первобытные предрассудки преодолеваются. Но если мы убеждены в том, что разрушение одних частиц не обязательно неблагоприятно сказывается на других частицах и на нас самих, то появляется желание раскрыть для себя причину движения этих частиц, чтобы в результате научиться воздействовать на ход событий. Такой взгляд на мир позволяет нам успешно влиять на кое-что из происходящего в нем. Технология, отражающая подобное представление о дискретной атомарной Вселенной, позволила нам ступить на Луну, некогда почитавшуюся божественной. Однако в своих попытках достичь Луны, выделить себя из природы и перестроить природу в соответствии с системой ценностей нашего смещенного мира мы постепенно потребляем и расхищаем ресурсы того мира, в котором должны жить. Втискивая Вселенную в рамки корпускулярных представлений и упуская из виду взаимосвязи между частицами, мы разрываем эти связи и извращаем истинную целостную структуру, лежащую за видимостью корпускулярности. Пытаясь создать смещенный мир, свободный от оков времени и природы, мы коверкаем природу и самих себя.
   Для того чтобы проиллюстрировать это положение, давайте обратимся к метафорическому космическому кораблю. Условия в космическом корабле поддерживаются постоянными. На поддержание такого постоянства перед лицом могущественных космических факторов, воздействующих на корабль извне, расходуется огромное количество энергии. Сказать, что современная цивилизация пытается создать смещенный мир, – значит сказать, что она пытается создать такой мир, который удовлетворяет понятиям упорядоченности и устойчивости, сложившимся в нашем сознании. Стремление человека покорить природу есть стремление создать островки устойчивости, изолированные от воздействия окружающей их природы, подобно тому как космический корабль изолирован от воздействий окружающего пространства. Для того чтобы создать и поддерживать такой устойчивый мирок в эволюционирующей Вселенной, требуются огромные количества энергии. Мы можем видеть, что расходование энергии в обществе потребления направлено на удовлетворение потребностей смещенного стабильного мира, будь то поддержание посредством кондиционирования воздуха умеренной температуры в здании, выстроенном в тропиках, или упрощение таких (присущих всем животным) функций, как активное добывание пищи – путем простого посещения гастронома. Мы расточительно расходуем богатства мира, в котором живем, пытаясь создать условия, отражающие мир, в котором мыслим.
   Но, хотя традиционно мы представляем себе такой образ жизни идеальным, мы приближаемся к пониманию того, что, будучи идеальным, он в то же время неестествен. Мы начинаем отдавать себе отчет в том, что не можем жить в выдуманном мире. Мы постепенно различаем за жесткими шорами нашего мировоззрения целостную ткань природы.