Страница:
Уошо: «бэби»
Это впечатление еще более усилилось на следующий день, когда я пришел понаблюдать за очередным занятием с обезьяной. На этот раз я был в другой, голубой рубашке, но и на ней также был аллигатор. Роджер спросил у Люси, кто я такой. Забравшись ко мне на колени и взволнованно указывая на зеленую вышивку, она вполне логично ответила, что я – аллигатор. «Ошибки» вроде этой не укладывались в схему и выводы каждодневных исследований. Но была ли это ошибка или же Люси усмотрела некую постоянную связь между моей персоной и картинкой, которой она воспользовалась, чтобы дать мне имя? Иными словами, не имел ли здесь место истинный металингвистический процесс, повторяющий тот путь, которым шел человек, когда давал имена всему окружающему – в том числе и орудиям своего труда?
Во время бесед с Роджером Люси должна была следить за ним с неустанным вниманием, однако ее собственная жестикуляция не была напряженной. Она казалась совершенно естественной, словно для шимпанзе не было ничего проще, как общаться на амслене. Она, видимо, понимала и устную английскую речь. Становилось даже не по себе, когда, упомянув в разговоре с Роджером о зеркальце или о кукле, вдруг видишь, как она озирается и подбирает предмет, о котором шла речь. Роджер рассказал, что незадолго перед тем он потерял куклу Люси. Чтобы искупить свой промах, он заменил куклу другой, слегка отличавшейся, которую и принес Люси на следующий день. Обезьяна отнеслась к новой кукле с крайним подозрением. Через день после этой тайной подмены она подошла к своему ящику с игрушками и просигналила Роджеру: «вынь куклу». Ей хотелось посмотреть, откуда появилась незнакомая кукла. На протяжении всего этого занятия Люси пребывала в очень возбужденном состоянии. Стоило мне приняться за свои заметки, как она снова удрала от Роджера. Люси выхватила мой блокнот и ручку и принялась лихорадочно что-то царапать, как будто она сдавала решающий экзамен и у нее совсем не осталось времени. Помимо интереса, связанного с проблемой доминирующего полушария, мазня Люси была крайне любопытной еще в одном отношении. Она иллюстрирует нам, с каким удовольствием шимпанзе имитируют действия окружающих.
Критически настроенные лица предполагали, что любое предпочтение определенного порядка слов, которому следовали шимпанзе, было результатом простого подражания человеческим фразам и не содержало в себе какого бы то ни было понимания всей важности порядка слов. Многие склонны отнести любое проявление познавательных способностей человекообразных обезьян на счет такого бессмысленного подражания; однако то тщание Люси, с которым она трудилась над расшифровкой моих записей (правда, небрежность этих рукописных набросков должна была бы вызвать сомнения в том, что они могут служить свидетельством высокоразвитых способностей их автора), хотя и не побудило бы меня нанять ее в качестве переписчицы или стенографистки, но заставило усомниться, будто Люси способна в точности имитировать наше поведение, не понимая его смысла. Кстати, Футс показал, что имитация – это наименее эффективный способ обучения. Мои подозрения вскоре были подтверждены.
Оставив блокнот с записями, Люси занялась шнурками моих туфель, пытаясь получше завязать их в узелки, и пришла в неописуемую ярость от бесконечно преследовавших ее неудач. Чтобы отвлечь ее внимание, Футс пригласил ее повозиться и поиграть. Одна из игр заключалась в следующем. Роджер брал солнцезащитные очки и делал вид, что проглатывает их, сидя перед Люси в профиль и пронося очки мимо открытого рта с той стороны лица, которую Люси не могла видеть. Люси, сочтя это занятие необычайно веселым и находясь в нескольких сантиметрах от Роджера, с неослабевающим интересом и возбуждением наблюдала за его несложными фокусами. Сразу же после окончания занятия Люси схватила очки и, прихватив с собой свое небьющееся зеркало, перемахнула через комнату на другую кушетку. Держа зеркало зажатым в ногах, Люси к своему величайшему удовольствию повторила трюк с очками, пронося их мимо рта со стороны лица, невидимой в зеркале, – в точности, как это делал Роджер. Затем она просигналила жестами: «гляди, глотаю». Проделав трюк трижды, Люси плюнула на зеркало, озадаченно взглянула на свое исказившееся отражение и вытерла слюну пальцем.
У Люси были и собственные любимые игры, в которые она играла с Роджером. Иногда она отбирала у него наручные часы или какой-нибудь другой предмет и не желала отдавать до тех пор, пока он не изобразит жестом правильное название предмета. Еще раньше Роджер заметил, что Уошо обладает своеобразным грубоватым чувством юмора. Однажды, прогуливаясь верхом на плечах у Роджера, Уошо помочилась на него, а затем изобразила знак «смешно». При этом она выглядела весьма довольной собой.
Люси играет в «проглатывание».
Когда Люси отбирает у Роджера часы и не отдает, пока он правильно не назовет их, или когда она берет зеркало и играет сама с собой, проделывая фокус с «проглатыванием» очков, она, конечно, подражает своим воспитателям. Но такое подражание не менее осмысленно, чем игры детей в одиночестве, когда они разговаривают со своими игрушками и называют их по именам. Подобно ребенку, Люси разговаривает сама с собой, играет со «словами» и использует такие периоды самопогруженности для совершенствования в языке. Как бы то ни было, нам не следует принижать роль подражания – и у человека, и у человекообразных обезьян. Это эволюционно возникшее свойство позволяет обучаться новым типам поведения. Оно придает поведению необходимую гибкость.
Голландский психолог Адриаан Кортландт, посещавший и Футса, и Гарднеров и наблюдавший шимпанзе на воле, считает, что сами Гарднеры придают недостаточное значение играм такого типа. Ему представляется также, что самоограничения, накладываемые постановкой эксперимента, не позволяют людям, которые работают с «говорящими» шимпанзе, уяснить себе многое из происходящего. Однажды Кортландт застал Уошо за «чтением» иллюстрированного журнала. Обнаружив изображение тигра, она сделала знак «кошка», а увидев рекламу вермута, просигналила знак «пить». Кортландт назвал подобное поведение «размышлением вслух» и заметил, что в отсутствие специального поощрения Уошо предпочитает размышления вслух беседам с Гарднерами. В результате Кортландт пришел к выводу, что «человекообразные обезьяны думают больше, чем говорят».
Для стороннего наблюдателя упомянутое размышление вслух гораздо более убедительно, нежели подборка данных о глубине проникновения языка в жизнь обучаемых шимпанзе. Действительно, детеныши шимпанзе не просто угождают своим хозяевам, стремясь заработать вознаграждение или решить поставленную перед ними задачу, но и сами упражняются со своим новым приобретением – языком. Поведение такого типа вполне оправданно у ребенка, и было бы удивительно, если бы шимпанзе, способные овладеть языком, не использовали его такими побочными способами.
В этот второй день моих наблюдений за Люси я обнаружил также, что ее поведение опровергает представление о том, будто порядок слов в сигнализации шимпанзе определяется исключительно подражанием, а не ощущением структуры предложения. Роджер заметил, что Люси постоянно использует правильный порядок слов в таких трехсловных комбинациях, как, например, «Роджер щекотать Люси». Увидев, что Люси несколько раз предложила Роджеру пощекотать ее, я задумался над тем, что же произойдет, если Роджер скажет: «Люси щекотать Роджер», и спросил его, ставился ли такой опыт.
Он ответил отрицательно и, призадумавшись на минуту о возможных печальных последствиях такого эксперимента, повернулся к Люси и сказал: «Люси щекотать Роджер». Люси в это время сидела рядом с Роджером на кушетке. Мгновение она выглядела озадаченной, но потом быстро ответила: «Нет, Роджер щекотать Люси». Роджер повторил снова: «Нет, Люси щекотать Роджер». В этот момент по мимолетному блеску глаз Люси я увидел, что она все поняла. Она возбужденно вскочила на ноги и начала щекотать Роджера, а он крутился и вертелся, не очень убедительно пытаясь изобразить хохочущего шимпанзе. На протяжении нескольких минут Роджер и Люси обменивались взаимными любезностями, по очереди прося и щекоча друг друга. Весь этот эпизод был тут же отснят на видеоленту.
Роджер Футс изображает знак «Роджер», говоря: «Люси щекотать Роджер».
Люси, повторяя за ним: «Роджер…
…щекотать…
…Люси», – смущена, что ее имя не на том месте, где полагается быть тому, кого щекочут.
Роджер изображает знак «нет» и повторяет: «Люси щекотать Роджер».
Внезапно все поняв, Люси бросается щекотать Роджера.
Подобное поведение шимпанзе допускает и другие объяснения, не предполагающие наличия у Люси зачаточного понимания синтаксиса. Прежде всего синтаксис амслена – не простая копия синтаксиса английского языка. Кроме этого, поскольку высказывания вроде «Люси щекотать Роджер» очень коротки, возможно, что Люси понимает их скорее в соответствии с некоторой семантической, чем синтаксической схемой. Не обращая внимание на то, что на месте подлежащего стоит «Люси», а не «Роджер», обезьяна могла попросту подметить, что Футс всегда использует этот порядок слов, когда речь идет об игре с щекотанием.
Но Футс обучил Люси говорить именно «Роджер щекотать Люси» и сам иной раз повторял эту фразу, когда собирался пощекотать свою ученицу. Таким образом, даже в том случае, если слова, связанные с игрой в щекотание, произносились Роджером, Люси привыкла ожидать, что после этих слов пощекочут именно ее. Нечто ведущее к игре в щекотание должно было заключаться в самих словах, а не в том, кто их говорит. Футс тотчас заметил, что Люси правильно интерпретирует различие между такими вариантами, как «Роджер щекотать Люси, я щекотать ты» и «ты щекотать я, Люси щекотать Роджер». До того случая, который я наблюдал и описал выше, Люси ни разу не слышала предложения «Люси щекотать Роджер», и, стало быть, она не могла просто связать этот набор слов с какой-либо подходящей ситуацией.
Все сказанное снова возвращает нас к синтаксическому объяснению этого происшествия: по всей вероятности, после некоторого замешательства Люси поняла общий смысл порядка слов в предложении. Хотя грамматика амслена и отличается от английской, в стенах института знаки амслена объединялись в комбинации в соответствии с правилами английской грамматики. Уошо, как и Люси, в конце концов освоила нечто подобное грамматически правильному порядку слов; однако в процессе обучения она постепенно переходила от одних предпочитаемых комбинаций к другим, и это обстоятельство сильно затрудняет возможность количественных оценок. В начальном периоде Уошо помещала субъект действия перед объектом, а глагол – в самом конце предложения. По завершении обучения она использовала традиционный порядок слов: субъект действия – глагол – объект действия (подлежащее – сказуемое – дополнение).
Для Футса неудивительно, что Люси понимает смысл порядка слов. Жан Пиаже утверждал, что обучение животных языку состоит главным образом в выявлении знаний, которыми животные уже обладают. Способность шимпанзе к изготовлению орудий и их использованию показывает, что шимпанзе обладают «уже существующей способностью» целенаправленно, неслучайным образом организовывать последовательность своих движений. Почему же тогда последовательность движений рук должна вдруг становиться случайной только из-за того, что руки при этом имеют дело с символами предметов, а не с самими предметами? Более того, шимпанзе с рождения живут в группах со сложными и упорядоченными отношениями между их членами, и этот факт требует от шимпанзе понимания сложноорганизованной структуры. Таким образом, было бы странно, если бы столь высокоорганизованные существа, как шимпанзе, овладевая языком, использовали произвольные последовательности слов. Пожалуй, о порядке слов сказано уже достаточно, давайте вернемся к самим словам.
В магических и религиозных обрядах человека всегда можно усмотреть связь между словами, с одной стороны, и могуществом и властью – с другой. В магии знание имени таинственной силы дает человеку способность взывать к ней; ритуалы белой магии совершаются в сопровождении словесных заклинаний, призывающих или изгоняющих всевозможные естественные и сверхъестественные силы. Сходным образом у древних евреев имя божье хранилось в тайне ото всех, кроме высших священнослужителей. Бог мог упоминаться только опосредованно, будучи безымянным, он стоял вне сферы человеческой деятельности и власти. В мифологии персонажи, не имеющие имен, были беспомощны, а те, чье имя не могло быть названо, таили в себе угрозу. Человек способен управлять лишь тем, чему он может дать имя; это в предельно сжатой форме отражает интуитивное понимание человеком взаимосвязи между языком и мышлением. Сказанное относится в равной мере как к человеку, так и к шимпанзе.
Футса в основном интересовало, как именно Люси понимает слово. Беллуджи и Броновский настойчиво доказывают, что и слова, и законы, определяющие обращение со словами, составляют органически единое целое; иначе говоря, процесс становления языка, в результате которого человек создал систему абстрактных символов для обозначения окружающих его предметов, был вызван потребностью совершать с этими предметами различные действия. В рамках такого взаимосвязанного целого, включающего в себя и набор слов, и грамматику, у нас мало надежд выделить различные уровни анализа; но мы можем ожидать определенной взаимосвязи между возрастающей способностью животных к символизации и усложнением их способности комбинировать предложения из этих символов. Не может быть, чтобы существо, способное правильно склонять по латыни существительные, оказалось неспособным правильно сочетать латинские слова в осмысленные комбинации только потому, что уровень анализа, необходимый для правильного употребления различных падежных окончаний, предполагает способность и анализировать, и понимать латинскую грамматику. Иными словами, если шимпанзе отдают себе отчет в том, что символы амслена являются суррогатами некоторых конкретных предметов, то это еще не дает оснований ожидать, что обезьяны обнаружат значительные способности в комбинировании таких символов; однако, если обезьяна проявляет понимание общих свойств различных слов, а также способность использовать слова при анализе различных ситуаций, можно ожидать соответствующего уровня абстракции и понимания грамматики, пользуясь которой шимпанзе организует комбинации этих слов. Понимание свойств и комбинаторных функций такого слова, как, например, «сладкий», – это не только понимание смысла слова, но и анализ тех ситуаций, в которых присутствует нечто, обозначаемое термином «сладкий». Анализ «сладости» представляет собой тот тип факторизации окружающего, который упоминают Беллуджи и Броновский при обсуждении реконституции, а общее понимание «сладости» отражает синтез, составляющий вторую часть этого процесса. Попросту говоря, понимать символ означает понимать его применение; в свете этого, по-видимому, нелогично утверждать, что животные способны уяснить символическую природу слов, не понимая правил, по которым эти слова складываются в предложения.
Люси помогла мне составить представление о ее понимании символов, когда, связав меня с аллигатором, изображенным на моих рубашках, дала мне имя с помощью символа «аллигатор». После моего первого посещения института Футс провел формальное исследование концептуальных способностей Люси, изучая, каким образом она использует свой запас слов. Результаты этой работы мы обсудили, когда я снова приехал в институт летом 1973 года. Речь шла об изучении классификации, которой пользовалась Люси, когда имела дело с наименованиями двадцати четырех различных фруктов и овощей.
Для обозначения всего, имеющего отношение к продуктам питания, Люси пользовалась словами «еда», «фрукт», «пить», «конфета» и «банан». Слова «еда», «фрукт» и «пить» она использовала в качестве родовых наименований для объектов, принадлежащих к трем разным классам; в то же время она знала, что слово «банан» относится исключительно к банану. Футс считает, что наиболее интересными результатами эксперимента были «обнадеживающие открытия, связанные с реакцией Люси на некоторые конкретные классы объектов». Так, например, для обозначения цитрусовых (составлявших четыре из двадцати четырех известных ей овощей и фруктов) она пользовалась знаками «запах фрукт», связывая эти плоды с присущим только им характерным ароматом. Это была именно та реакция, которую и надеялся обнаружить Футс, поскольку она указывала, что Люси отыскивает в своем словаре слова, чтобы описать свойства объектов, для которых она не знает специального обозначения. Кроме родового понятия «фрукт» у Люси не было других слов для обозначения конкретных классов фруктов, и она вышла из положения, объединив в один класс несколько видов фруктов, обладающих общими свойствами. Исследователи обнаружили, что Люси, классифицируя овощи и фрукты, фиксировала свое внимание на тех же самых критериях, которые мог бы выбрать любой средний неискушенный человек. Наиболее грубое подразделение, по-видимому, отделяло фрукты от овощей.
Таблица 3
РЕАКЦИЯ ЛЮСИ НА РАЗЛИЧНЫЕ ТИПЫ ПИЩИ, ПРЕДЪЯВЛЯВШИЕСЯ ЕЙ ВО ВРЕМЯ ПЕРВЫХ ЧЕТЫРЕХ ДНЕЙ ЭКЗАМЕНОВ
Слово «фрукт» Люси предпочитала использовать именно в отношении фруктов, тогда как в отношении овощей постоянно употребляла слово «еда». Как уже отмечалось, цитрусовые по ее классификации относились к «запах фрукт»ам, но поистине тяжелое испытание для ее описательных возможностей составила проблема наименования редиски и арбуза. В первые дни Люси называла редис просто едой, затем, попробовав редис на вкус, она тут же выплюнула его и обозвала «плакать боль еда». В дальнейшем для обозначения редиски она использовала слово «боль» или «плакать».
Футс обнаружил также, что, как только Люси выучивала какое-либо специальное наименование в рамках более общей категории, она воздерживалась от употребления этого наименования по отношению к другим объектам. Например, ее научили использовать название «ягода» для вишни, которую она до того называла просто фруктом. После того как она усвоила, что вишня – это «ягода», она воздерживалась от употребления слова «ягода» в применении к каким-либо другим фруктам. Тем самым она, по-видимому, проявила понимание различий между общими терминами и конкретными наименованиями.
Люси любила арбузы и трижды называла их символом «конфета пить», используя при этом третье свойство арбуза – его сладость.
Словом «пить» Люси подчеркивала ту же особенность арбуза, которая отражена в его английском наименовании («watermelon» означает «водянистая дыня»). Однажды она еще ближе подошла к английскому названию арбуза, воспользовавшись словами «пить фрукт». Трудно ожидать словосочетания, более сходного с «watermelon», чем «пить фрукт», с учетом того, что наиболее конкретным термином для обозначения жидкостей было «пить», а для обозначения всех бахчевых культур – «фрукт». Используя бывший в ее распоряжении набор слов, Люси угрожающе близко подошла к той самой созидающей символизации, которая вызвала к жизни английское слово «watermelon». Этот пример показывает, насколько «продуктивно» Люси пользовалась своим словарным запасом. Образуя из ограниченного набора слов неограниченное количество новых предложений, отличных от ранее использовавшихся, Люси демонстрирует свойство «продуктивности» своего языка.
Считается, что основная часть коммуникативных взаимодействий между животными связана с их главными насущными потребностями и не отделена ни в пространстве, ни во времени от стимулов, инициирующих сообщения. Принято также думать, что каждый сигнал, посылаемый животным, представляет собой автономное и конкретное сообщение, которое, если и может комбинироваться с другими сигналами, то лишь жестко ограниченными способами. Для человека каждое слово представляет некий строительный блок, который с помощью грамматики может быть связан с другими строительными блоками в бесчисленное количество различных сообщений. Что касается животных, то считается, что они могут передавать и воспринимать лишь заранее предопределенные сообщения целиком. В соответствии с логикой таких рассуждений Люси не смогла бы относить слово «конфета» к арбузу или другим сладостям, поскольку это означало бы, что она, оглядываясь в прошлое, использует предопределенный для некой ситуации сигнал в качестве элемента строительного блока (например, понятия сладости), входящего в состав сообщения. Но коль скоро Люси делает все это, она требует признания за собой способности к реконституции.
«сладость/конфета»
«пить»
Люси: «веревка»
Введя собственное обозначение для поводка, Люси продемонстрировала, как она понимает смысл этого слова. Она терпеть не могла поводка, но, поскольку поблизости проходила скоростная автомагистраль, он был необходимым элементом экипировки при прогулках за пределами территории института. Футс использовал для обозначения поводка тот же знак, что и для простой веревки, изображаемой нажатием мизинца. Люси, однако, упоминая о поводке, делала такое движение, словно надевала его на себя. Как и в том случае, когда она наградила меня кличкой «аллигатор», так и теперь Люси абстрагировала и выявила наиболее характерное свойство поводка, положила его в основу символического представления и – продемонстрировала свой аналитический подход к этому понятию.
Футс утверждает, что и язык Уошо обнаруживает свойство продуктивности. Прогуливаясь однажды на лодке по институтскому пруду, она назвала Роджеру двух лебедей «вода птицы».
Уошо изображает знак «птица», называя лебедя «вода птица».
С недавних пор Люси начала использовать амслен для выражения своего эмоционального состояния. Наиболее трогательный случай произошел однажды, когда Джейн Темерлин уезжала из дому; в это время Роджер проводил с Люси очередное занятие. Люси подскочила к окну, чтобы видеть отъезжающую Джейн, и, по словам последней, просигналила ей: «плакать я, я плакать». Для Футса это был первый случай, когда шимпанзе, вместо того чтобы выразить огорчение обычным для их вида способом, прибегла к описанию своих эмоций.
В другой раз, чтобы избежать непосредственного контакта с разгневанной Люси, Футс воспользовался одной из гипотез Фрейда, постулирующей снижение уровня физической активности при словесном изъявлении чувств. За последний год Люси заметно выросла и стала очень сильной. Однажды, запертая в гостиной Темерлинов, она стала настойчиво требовать к себе Футса. Прервав ее просьбы, Роджер сказал на амслене: «знак!», тем самым приказывая обезьяне высказать свое желание. Люси остановилась на мгновение, просигналила: «щекотать», а затем снова возобновила свои просьбы.
– Кого? – спросил Роджер.
– Щекотать Люси.
– Повтори вежливо!
– Пожалуйста щекотать Люси, – сказала обезьяна, и когда Роджер, наконец, вошел к ней, она уже была совершенно спокойна.
В свой повторный визит к Темерлинам я был удивлен тем, насколько выросла Люси. Она уже вступала в возраст половозрелости и время от времени прерывала занятия нескромными жестами, адресованными своим воспитателям мужского пола. Чтобы удовлетворить в Люси потребности зарождающегося материнского инстинкта, доктор Леммон отдал ей на воспитание котенка. Люси сразу же почувствовала себя матерью-защитницей. Она повсюду таскала с собой котенка и называла его «мой бэби». Но приемыш, будучи все же котенком, а не шимпанзенком, вовсе не хотел, чтобы его повсюду таскали. И хотя Люси носила его очень аккуратно, она тем не менее была совершенно равнодушна к его желаниям, и в результате котенок повредил себе лапы, тщетно пытаясь вцепиться в решетку клетки, по которой слонялась его деспотически любящая приемная мать, каждый раз бесцеремонно отдиравшая его от стенки. Как только Темерлины обратили внимание на изъязвленные лапки котенка, его тотчас же удалили от шимпанзе. Люси была убита горем. Сью Сэвидж, одна из воспитателей Люси, объяснила ей, что она повредила лапы (ноги) котенку. Было похоже, что Люси поняла происшедшее и исправилась. Когда через некоторое время ей снова возвратили котенка, она сразу принялась баюкать его и, указывая на его лапы, повторять «больно, больно». Люси приходилось встречаться и с другими кошками, но к ним она не испытывала столь нежных чувств. Таким образом, можно думать, что в данном конкретном случае запечатление оказалось успешным благодаря инструкции на амслене.