— Молодец, сынок!
   Затем генерал, стараясь чеканить шаг, отдавая честь, прошел перед полком, остановился по центру строя и произнес:
   — Солдатушки!.. Ребятушки!..
   У него в голове промчались кадры из старых фильмов о Кутузове и Суворове, чувства обуревали его, такие же высокие, как и у великих полководцев, и Валентин Сергеевич продолжил:
   — Поклон вам низкий за службу таковую, верную! — Снял с головы каракуль с кокардой и поклонился в пояс.
   Полк тоже хотел было поклониться, но цыкнул майор, и солдаты прокричали по уставу:
   — Служим России!
   Уже вечером, наевшись пельменей, лежа в кровати с Евой Мирославовной, генерал мучился так, будто у него вместо протеза полный рот больных зубов. Перед закрытыми глазами проносились события сегодняшнего дня, особенно, как плакал он перед полком, как с Кутузовым себя сравнивал, как потом, уже приватно, обнимал Грозного, благодарил за верное понимание военной службы… Так защемило в душе у генерала, что он выскочил из кровати и, до смерти напугав супругу, заорал:
   — Рахмиля! Рахмиля!!!
   И когда сонная толстая таджичка, прислуга с проживанием, вплыла на порог спальни, хлопая черными глазами Шахерезады, он истерически закричал:
   — Шинель!.. Шинель!!!
   — Что шинель?! — заголосила от ужаса Ева Мирославовна.
   — Чистить! — криком приказывал генерал. — Чистить ночью!.. Воняет!.. Воняет!!!
   Рахмиля пожала полными плечами и поплыла в гардеробную.
   Наконец, силы как духовные, так и физические, оставили полководца, он опрокинулся на подушки и заснул убитым.
   А с Душко случилось следующее. На смотре, перед самым дембелем, где должны были присутствовать целых пять генералов, из них один по фамилии Грозный, старший сержант Душко вдруг отказался исполнять свой фирменный номер.
   — Плохо себя чувствуешь? — поинтересовался майор.
   — Да нет…
   — Тогда что же?
   — Не хочу, — попросту объяснил Душко.
   Слово за слово: «Я тебе приказываю», «Я не исполню», «Сгниешь на губе», «Плевать!»…
   Так старший сержант Душко был разжалован в рядовые, отпахал на нарядах лишних два месяца, а затем, демобилизовавшись, приехал в Москву к своему товарищу Хренину, который уже записался в милицию со званием, которое носил в армии: младший сержант. Душко тоже произвели в менты, в звании рядового постовой службы, таким образом, получилось, что товарищ, всю жизнь подчинявшийся Душко, теперь главенствовал над ним, хоть и одной шпалой.
   Уже значительно позже, расчищая бомжатники, по-маленькому рэкетируя бабулек, торгующих у метро всякой зеленью и овощами, снимая сливки с кавказцев без регистрации, Душко вдруг вспоминал армию и все в толк не мог взять — чего он тогда на плацу заартачился. Был бы сейчас старшим сержантом, и в зарплате бы выиграл, и самолюбие бы не ущемлялось приказаниями Хренина… Сколько ни думал мент, а ответа все не находил…

4

   Сейчас, в милицейской форме, находясь в центре Москвы, слегка переругиваясь с Хрениным и оглядывая подозрительную личность с окровавленной башкой, Душко уже наперед знал, что будет дальше. А оттого на сердце становилось тоскливее.
   — Кровищи-то сколько! — смаковал Хренин. — В голову, что ли, выстрелили?
   — Ага, — ухмыльнулся Душко. — Из гаубицы.
   — Я все-таки рапорт на тебя напишу, — пригрозил младший сержант. — Несмотря на то, что земляк ты мой.
   — Пиши-пиши…
   — И напишу!
   — Пошел ты! Давай лучше поглядим, что с мужиком.
   Они неторопливо, слегка вразвалочку, направились к бульварной скамейке, на которой истекал кровью лысый. Он уже не пищал на луну, а просто, сжав бесцветные губы, вперял свои глаза в никуда, в какое-то одному ему ведомое пространство.
   Постовые подошли ближе, и Хренин с восторгом проговорил:
   — Так у него уха нет!
   — Нет, — согласился Душко.
   — Я думал, ему в башку выстрелили, сейчас завалится… А гражданину просто ухо оттяпали! Первый раз безухого вижу!
   Менты подошли к скамье сзади и уставились на затылок лысого — мощный, с толстыми складками кожи на шее.
   — Может он, как этот, Гоген? — предположил Хренин, взял мужика за плечо и спросил: — Живой, мужик?
   — Ван Гог, — уточнил Душко, сам удивляясь, откуда у него это знание.
   Хренин не расслышал товарища, ощутив, как плечо лысого дрогнуло под его пальцами. Младшему сержанту вдруг стало не по себе: он почувствовал, что у безухого плечо словно из камня вытесано.
   — Безухов, — отдернул руку Хренин.
   — Чего? — не понял Душко.
   — Пьер Безухов, — уточнил младший сержант. — В школе проходили.
   Душко засмеялся. Засмеялся от того, что они, два товарища с детства, два тупоголовых мента, сейчас произнесли три имени, принадлежащих высокому искусству, и слышало бы этот диалог начальство ихнее, оно бы вряд ли поддержало сие веселье, обматерило бы начальство постовых за то, что умных из себя строят. А они на самом деле только эти три имени на двоих и знают.
   — Что случилось, мужик? — отсмеялся Душко.
   Лысый даже не шелохнулся в ответ.
   — Оглох? — продолжил рядовой и вдруг отчего-то насторожился.
   — Во-во, — подтвердил ощущение товарища Хренин. — У него мышцы, как из бетона.
   — А у меня автомат, — противопоставил Душко. — Мужик! — прикрикнул он.
   Но лысый продолжал сидеть, как вкопанный.
   — Да, он, действительно, оглох! — уверенно произнес Хренин, удивляясь, чего это он струхнул маленько. — Мы «скорую» должны вызвать!
   Младший сержант поднес ко рту рацию и принялся вызывать «восьмого», сообщая, что на бульвар необходима «скорая», пострадавшему отрезали ухо, сильное кровотечение.
   — Какой бульвар? — проскрипела рация.
   Хренин огляделся, кивнул вопросительно Душко, тот пожал плечами.
   — За «Пушкинским» кинотеатром, — нашелся мент.
   — Страстной, лимита! — сообщила рация. — Пол?
   — Чей?
   — Пострадавшего, — со вздохом уточнил «восьмой». — Твой я знаю, или поменял? Ха-ха!..
   — Мужской, — с обидой почмокал по рации Хренин.
   — Лет сколько?
   Старший сержант быстро обошел лавку и поглядел на пострадавшего.
   — На вид тридцать пять — сорок.
   — Ждите, — приказала рация. — И протокол не забудьте правильно составить! Чтобы доктора расписались!
   — Есть, — вяло отозвался Хренин и отключился от общения.
   Он походил взад-вперед, казалось, забыв про лысого, а потом произнес сакраментальное:
   — Москвичи поганые!
   Душко с удовольствием подлил масла в огонь:
   — Лимита, она и есть лимита! Правильно тебе сказали!
   — А ты-то кто?! — вытаращил глаза Хренин. — Самая последняя лимита! Я-то хоть предпоследняя, а ты рядовой привокзальный ментяра! И всю жизнь тебе рядовым быть!
   — Чего это?
   — А того, что я на тебя рапорт напишу!
   — У меня автомат, — опять предупредил Душко.
   Он не заметил, как побледнел Хренин, как глаза его налились кровью, как заколотило мелким ознобом тело младшего сержанта. Душко в этот момент отвлекся на девушку, выбегающую из бутика. Она показалась ему прекрасной и свежей, как ананасовый сок за девять долларов в отеле «Мэриот», куда он зашел как-то в штатском и попробовал из высокого стакана при нем выдавленный нектар.
   — Вам в хайболе? — высокомерно поинтересовался бармен. — Или в обычном?
   — В обычном, — нахмурился Душко. В армии таких наглых в натуре матрасами ночью обкладывали и били нещадно.
   Он до этого ананас видел только по телевизору, а тут свежий сок из него.
   Махнул стакан одним глотком, как водку, и от зажима даже не почувствовал вкуса.
   — Еще, что-нибудь? — предложил бармен.
   — Хватит.
   — Тогда девять долларов.
   У Душко аж желудок свело. В кармане брюк располагались смятыми две десятирублевки. Он вытащил из пиджака удостоверение МВД и показал его, не раскрывая.
   — На работе я. Начальство заплатит.
   Бармен отлично знал эту породу нищих ментяр, прекрасно видел, что деревенская дешевка врет, но предпочел не поднимать скандала, а отпустить убогого с миром. За смену он не дольет пару литров сока, унесет с собой семь килограммов ананасов, а наутро жена сдаст их в ближнюю палатку, хоть и за рубли.
   Разглядывая удаляющуюся девушку, Душко думал, что предложи ему, то он и ее как следует не распробует, уверенный, что второй раз ему от такой не обломится… Он хмыкнул над собой, дважды уверенный, что и первого раза не будет, и тут услышал выстрел…
   «Кто стрелял?» — подумал и обернулся на Хренина. Тот стоял бледный, а в трясущейся руке у него болтался «Макаров». И здесь пришла боль. Пуля попала Душко в бедро, и на форменных брюках быстро расплывалось красное пятно.
   — За что? — удивленно проговорил рядовой, падая на бок.
   Здесь Хренин разом пришел в себя и понял, что натворил.
   Он бросился на колени и заговорил быстро-быстро:
   — Прости, прости, прости!!! Душко! Друг мой детский! Прости! Нашло что-то! — тараторил. — Сам не знаю… С самого детства меня доводишь! Издеваешься… Прости… Этот лысый посмотрел на меня такими глазами!.. Рука сама… Пистолет… А я тоже человек, меня нельзя все время лажать… И в армии ты подтягивался… Я только считал… Прости ты меня…
   Хренин почти рыдал, из носа его текло, а рот спекся, будто клеем покрылись губы.
   — Что делать-то? — прошипел сквозь скрежещущие от боли зубы Душко.
   — Возьми на себя, дружок! — нашелся Хренин.
   — Как это?
   — Ведь меня в тюрьму-у! — скулил младший сержант. — А на моем месте столько другой бы не выдержал… Пятнадцать лет!
   — Чего хочешь? — заорал Душко.
   Хренин наклонился к самому уху раненого и, чуть ли не залезая внутрь языком, зашептал:
   — На себя возьми, ты же друг мне! Скажи, что пистолет посмотреть попросил, а он стрельнул.
   Хренин вложил ствол в дружескую руку.
   — Держи пистолетик! А я тебе все деньги скопленные отдам… У меня есть!..
   — Да пошел ты! — мучился от боли Душко, зажимая рану свободной рукой.
   — Не выдашь? Друг!..
   — Отвали!
   Он лежал на асфальте в утепленных штанах и отчетливо сознавал, что не выдаст этого гада Хренина. Его же из ментов попрут, и придется ему возвращаться в свой поселок Рыбное…
   — Вот спасибо тебе, друг! Друг ты мой!!!
   Завыла, приближаясь «скорая». Пока она искала въезд на бульвар, Хренин связался с «восьмым» и сообщил, что Душко по неопытности произвел выстрел из пистолета и самого себя ранил.
   Из рации хлынуло такое матерное извержение, что даже Душко, изнемогая от боли, пришел в восхищение. Этому оратору с импровизациями надо на эстраде выступать, а не в ментовской служить!
   — Еще «скорая» нужна, — сообщил младший сержант рации.
   — Куда стрельнул? — немного пришел в себя голос на другом конце.
   — Да легко, в ногу…
   — Высылаю…
   Докладывая в рацию, под сирену «скорой», Хренин вдруг увидел, как лысый встал со скамейки и пошел по дорожке, ускоряя шаг.
   — Стоять! — заорал он. — Стоять!
   Но лысый, казалось, не слышал окриков, продолжал идти, зажав окровавленную ушную дыру большой ладонью.
   Навстречу удаляющемуся коммунальщику на бульвар вырулила «скорая». Скрипнула тормозами перед самым его носом, чуть не сбив с ног, даже бампер коснулся колен.
   Открылась дверь «мерседеса», из нее друг за другом вышли двое мужчин в белых халатах.
   — Держите его! Лысого! — закричал Хренин, перетаскивая Душко с асфальта на лавку. — Это он пострадавший!
   Глядя на коммунальщика, санитар и фельдшер испытали некоторое нервное расстройство, как если бы их обработали звуком очень низкой частоты. Им показалось, что перед ними какой-то монстр стоит весь в крови. А еще он выше их был на полторы головы и без уха, так что ребят можно было понять, когда они неловко взяли пострадавшего за руки. И они, и даже Хренин — все поняли, что сейчас произойдет нечто ужасное, из другой жизни, какая-нибудь такая вещь, перед которой даже ранение Душко ерунда. Небеса разверзнутся, или наоборот, земли разойдутся…
   Лысый зашевелил плечами, поднял лицо к небу, завыл тоненько…
   Во всех душах стало холодно.
   В этот момент из кабины «мерседеса» ловко сошла на асфальт небольшого роста докторица, со стетоскопом на груди и медицинским чемоданчиком в руках.
   — Что случилось? — спросила. — Зачем вы его схватили? Отпустите!
   Санитар с фельдшером тотчас подчинились команде и, сделав шаг назад, словно от пропасти отступили.
   Пространство разжижилось до обычной плотности, небеса по-прежнему мирно протекали над головами, а земля московская, как была сейсмически безопасна, так и осталась.

5

   Сашенька, а именно так звали молодую докторицу, всем сердцем любила медицину, закончила Первый медицинский и доучивалась сейчас в ординатуре на психиатра. Она трудилась над кандидатской и подрабатывала на «скорой». Характер у Сашеньки был, что называется, нордическим. Она вырабатывала его на протяжении последних шести лет, избрав специализацией психиатрию. Психиатрия и «сю-сю му-сю» никак не сочетались, а потому она закаливала свой дух и одновременно изящное тело. Каждое утро в шесть, если была не ее смена, ныряла в открытый бассейн, в клубах пара проплывала километр, затем час занималась на тренажерах, семь минут отводила на душ, на укладку волос — и через пару лет такого режима девушка превратилась просто в волшебную красавицу. Правда, в красавицу очень маленького роста. Сто пятьдесят четыре сантиметра, измерили ее в седьмом классе, и больше она уже не росла. Переживала страшно, так как все девки вокруг были ногастые, и с первичными половыми признаками у них все было в порядке. А у Сашеньки грудка была чуть больше мальчишечьей, и от того эти самые мальчишки ухаживали за ней только в ее фантазиях и цветных снах.
   Зато Сашеньку очень любил папа. Она помнила, как заканчивала десятый класс, как плакала на выпускном, мучимая своей девственностью и нецелованными губами, и как отец, прижав ее к своему горячему сердцу, сказал:
   — Сашок, да идиоты они все! Ты самая красивая девушка, какую я только видел! Пройдет время, и ты с ума сойдешь от количества мужчин, которые будут добиваться тебя, вступая в единоборства друг с другом, повинуясь могучим инстинктам природы! Не будь я твоим отцом, первым бы вырвал из своей груди пылающее сердце и отдал тебе!
   Папа был литературоведом, когда-то он уже вырвал свое сердце и отдал маме. Мама сердцем папиным поиграла и вернула его разбитым.
   После этого папа жил на краю города, в крошечной квартирке среди книг, и, скорее всего, был неудовлетворенным романтиком, так говорила мама.
   Но Сашенька отца очень любила. Именно за его сентиментальную странность и веру в литературные идеалы. Она и вправду частенько подумывала, что, попадись ей такой человек, как отец, влюбилась бы без оглядки!
   А потом папу раздавил каток Это было и смешно, и трагично. Папа шел по шоссе к автобусной остановке со сборником средневековых английских баллад в руках и, вероятно, повторял что-то наизусть, а водитель катка, накануне проводив сына в армию, просто заснул за рулем… Специалиста по укладке асфальта посадили на восемь лет…
   Сашенька очень переживала гибель самого родного человека и от нотаций мамы, смыслом которых было то, что выходить замуж надо за надежного и состоятельного, а любовь иметь на стороне, вскоре переехала в отцовскую квартиру, где надолго погрузилась в волшебную вязь свинцовых строчек выдающихся мужей, в книги, среди которых жил и мечтал отец…
   Ах, как он был прав, ее папа!.. Как большие и сильные мужчины любят маленьких изящных женщин!
   Уже на третьем курсе у Сашеньки случился роман с деканом факультета, и она, наконец, рассталась с девственностью, а губы так нацеловывались досыта, что частенько отдавали синевой.
   Затем был великий музыкант-альтист с лицом демона, с гривой вороного коня и всеми мыслимыми наградами от всех стран и правительств. Он играл ей столь волшебно, что она с ума сходила от восторженных чувств, сама становилась драгоценным инструментом по ночам, а он столь же волшебно играл на ее теле, как и на альте… Потом он ушел из ее жизни к еще более юной скрипачке, но как-то очень трепетно отнесся, расставаясь. Нашел такие слова, что не ранили души, а лишь томления в ней оставили.
   Потом никого не было, если не считать мимолетных связей. Она твердо решила, что должна очень сильно полюбить, чтобы лечь с мужчиной в постель надолго.
   И тут на мужиков словно осатанение нашло. Казалось, что полмира стучит в закрытую дверь. Но Сашенька уже специализировалась на психиатрии и знала эффект закрытой двери, особенно, когда та заперта надолго. Сделала даже эксперимент, позволила одному состоятельному «selfmade’у» по имени Зурик совсем чуть-чуть, маленькое удовольствие, а потом будто отрезала, словно ничего и не было. Поступила по-мужски. Что стало с этим «selfmade’ом»!.. И цветы грузовиками Зурик подгонял, и кольцо с огромным камнем дарил. Предлагал ехать в Венецию или поселиться в убогой русской деревушке навеки! Все готов был кинуть к ее ногам щедрый кавказец, а она мило отказывалась, даже перешла на «вы», когда влюбленный выкатил ей новенький автомобильчик, ценой в три ее жизненных зарплаты… Наконец, мужик сдался, купил модельное агентство и нырнул в это одно большое, холодное лоно с головой…
   Заканчивая институт, Сашенька была уверена, что такая неуемная страсть мужская к миниатюрным женщинам есть не что иное, как латентная педофилия, но в этом ее почти разубедил давний друг декан, имеющий по психиатрии степень и уже приличную лысину на голове.
   — Просто мужчинам подсознательно кажется, что от вас, маленьких птичек, меньше бед, чем от больших. Что вас защищать нужно!.. На самом же деле наоборот, маленькая красивая женщина самое упертое, часто жестокое, редко нуждающееся в защите существо!
   — Вы меня имеете в виду?
   Декан только хмыкнул.
   — Любишь меня? — спросила Сашенька.
   — Люблю, — признался декан и вдруг бросился на колени перед ученицей, стал истово руки ей целовать, просить, чтобы она тотчас женой его стала, полились слезы.
   Прав был декан.
   Она высвободила руки, скупо погладила стареющего педагога по голове, встала и вышла из кабинета. Навсегда…

6

   Сашенька заглянула лысому в глаза и была потрясена. Еще никогда ей не приходилось видеть таких глаз. Не в красоте очей было дело, а в их цвете. В больших, широко расставленных глазницах, в слегка желтоватом белке, словно плавали две иссиня-черные вишни, с еле заметным розовым ободком вокруг зрачков. Глаза смотрели на Сашеньку с такой невыразимой печалью, перемешанной с тоской, что у нее зашлось сердце, но она глубоко вздохнула и взяла себя в руки.
   Лысый смотрел докторице навстречу. Его темная вишня словно падала в небесную лазурь Сашенькиных глаз, омрачая свежесть ее души непонятной печалью.
   Нет, так нельзя, окончательно решила Сашенька и твердо превратилась в профессионала. Ее тоненькие пальчики ловко открыли габаритный чемоданчик, она велела помощникам усадить пострадавшего в «скорую», и, к удивлению санитара и фельдшера, коммунальщик послушался, шагнул в «мерседес». Мышцы его тела были расслаблены.
   Однако, от него запах, как от мусорного бака, подумала Сашенька, накрутила на металлический стержень ваты и, обработав рану перекисью водорода, поинтересовалась:
   — Кто ж это вам ухо оттяпал?
   Она вовсе не ждала ответа, но внезапно лысый тоненько завыл.
   — Больно? — спросила Сашенька, подняла глаза, ресничка к ресничке, и опять наткнулась взглядом на густую печаль, льющуюся из бездонных зрачков увечного.
   — Потерпите, пожалуйста, — попросила она, совершенно понимая, что пациент страдает вовсе не от физической боли… «Кажется, мой случай, — подумала. — Добьюсь, чтобы в Алексеевскую направили». Именно там она практиковала психиатрию, в бывшей Кащенко.
   Завыла вторая «скорая помощь».
   — Опять напутали! — нахмурилась докторица.
   — Не, — помотал головой фельдшер, готовя повязку. — Это к ментам, у них там огнестрел.
   — То ли в мента кто-то стрельнул, — добавил санитар, приплясывающий от безделья. — То ли мент сам себя…
   — Так какого лешего вы стоите! — возмутилась Сашенька. — А если у него артерия бедренная задета?
   — Они сами нас не подпускают, — обиженно ответил санитар. — Да там ранение легкое…
   Вторая «скорая» продралась сквозь кусты, за ней надрывался сиреной милицейский газик, из которого почти на ходу вывалился толстый старшина, без верхней одежды, но зато в форменной шапке с опущенными ушами.
   Старшина уселся рядом с раненым Душко, о чем-то коротко спросил, чем-то так же шустро напутствовал, тут появились санитары, скоренько погрузили рядового на носилки, и в машину.
   Толстый старшина, вооруженный автоматом раненого мента и пистолетом Хренина, сноровисто запрыгнул обратно в газик, втянул в него тупо моргающего Хренина и покатил вслед за «03». На секунду милицейский автомобиль притормозил возле первой «скорой», старшина высунул из окна красное лицо и грубо спросил:
   — Фамилия?!
   — Чья? — уточнила Сашенька.
   — Твоя, — рявкнул краснолицый. — И этого идиота!
   Ой, как Сашенька не любила хамства. Особенно мужского. Чем хамливее был индивидуум, тем спокойней становилась она. Вот и сейчас Сашенька лишь коротко посмотрела на толстяка, продолжила свое занятие по обработке уха и еле слышно ответила:
   — Номера машины запишите, по ним все узнаете.
   Старшина даже поперхнулся от такой наглости, словно в рот насекомое влетело.
   — И старайтесь обращаться к незнакомым людям на «вы», — добавила Сашенька.
   У старшины изо рта пошел пар, и он, давясь от ярости, стал бордовым, как планета Марс. Даже ушанку снял.
   — Да я тебя, козявка!.. Я при исполнении… Сопротивление властям!..
   Более он ничего не мог добавить, хватал воздух в безмолвной злобе, как рыба на берегу.
   Да, что же это такое, взорвалось в мозгу старшины. Вчера какая-то крыса загрызла любимого жениного пуделя Пинцета, а сегодня какая-то шлюшка…
   — Я тоже при исполнении, — Сашенька заклеила рану лысого пластырем, велела санитару закрывать дверь и не спеша собрала чемоданчик. — А вы так не напрягайтесь, не дай Бог, инсульт. Такая власть, как вы, должна в спецпоселениях руководить, а не в столице нашей Родины.
   Она велела водителю трогать и сквозь стекло мило улыбнулась старшине, показала остренький язычок и уехала в уверенности, что у краснолицего верхнее давление подскочило до двухсот.
   Новенький «мерседес» мгновенно набрал скорость, пока «козел» лишь совмещал сцепление с газом. Старшина на нервной почве выпустил зловонные газы и ткнул в скривившуюся от такого сюрприза в атмосфере физиономию Хренина кулаком. Постовой взвизгнул, скорее от неожиданности, чем от боли. Толстый мент испытал удовлетворение, и давление пошло вниз…
   Диспетчер велел Сашеньке ехать в институт Склифосовского, а она не унималась и все говорила, что рана не опасная, просто сосудик лопнул, что отгороженный от нее пострадавший — клиент психиатрии, а не хирургии. Он не говорит, полностью растерян и, кажется, склонен к буйству.
   — А если у него сотрясение, или еще хуже — гематома в мозгу?
   — Нет же! — упиралась Сашенька. — Я уверена!
   — Под вашу ответственность! Кстати, а вы там ухо не искали? В «Склифе» бы пришили…
   Сашенька отключила рацию, и на великолепную кожу ее лица нахлынуло столько румянца стыда, что можно было окрасить все тепличные помидоры Подмосковья. Она поняла, что попросту забыла о такой простой вещи. Докторица отодвинула перегородку, хотела было высадить санитара, чтобы ухо искал, но неожиданно лицом к лицу столкнулась с лысым. Он глядел на нее так же печально, как и ранее, у Сашеньки вновь стало нехорошо на душе. Она, не выдержав взгляда, отвела глаза, как вдруг услышала тоненькое:
   — Слизь-кин! Слизь-кин!
   — Ваша фамилия Слизькин?
   Сашенька обернулась к лысому всем телом и отшатнулась. Глаза коммунальщика стали голубыми и как будто изливали немного небесной лазури. В них уже не было той потусторонней печали, лишь просветленным сделалось лицо.
   Лысый задрал физиономию к потолку автомобиля и протяжно пропел:
   — Сли-и-изь-ки-и-ин!..

7

   Лилю Мятникову в конторе сторонились, но уважали.
   — Великолепный профессионал, — рекомендовал ее директор своим клиентам. — У нее — стопроцентный результат!.. Ха-ха!.. Людям не страшно, если сами есть это самое не будут, — обещал директор и заговорщицки хихикал в телефонную трубку. — Мятникову мы только на большие уважаемые объекты посылаем. Мятникова — лицо нашей фирмы!
   Вспомнив лицо Лили, директор подавил рвотные позывы. Закурив длинную черную сигаретку, он уставился на календарь с лицами японок, слегка расслабился и продолжил:
   — Услуги наши денег стоят, но и результат того стоит. Каламбур… Высылать?.. Нет, только с послезавтрашнего дня!.. Она другой объект заканчивает. Иные кандидатуры даже не рассматривайте! У вас же там «VIPы» жить будут?.. Так полтора дня не срок, ждите Мятникову, ей же деньги передадите… Не обижайте ее только!.. Она у нас женщина безответная!..
   Вечером директор беседовал со своей лучшей сотрудницей, стараясь не глядеть на нее вовсе.
   — Мятникова, послезавтра новый объект! — рассказывал он, не зная, куда уставить свой взгляд, так как лицо японки осточертело. Он подумал, что оштрафует секретаршу Клару на десять евро за то, что календарь третий месяц не переворачивает. Или пусть под стол полезет, маленькая свинка, почавкает там слегка.